|
|
Вера Галактионова |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Вера ГалактионоваСПЯЩИЕ ОТ ПЕЧАЛИДалее: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 | + + + Стесняясь запущенности жилища, Нюрочка объяснила: – Мы не белим давно. Это не от лени. Просто извёстку не на что покупать... На ферме деньги не платят. Мы работаем, они не платят. − А как же... − прикладывал он рукав к губам и морщился, но алюминиевая бесчувственность уже ушла из его глаз; они стали обыкновенными, хотя и без блеска. − А как же вы живёте? − Как все − живём, − пожала Нюрочка плечами. − Молоко на ферме воруем, по пол-литра. Его мачеха в райцентре продаёт. И творог, если скопился... А молоко мы не пьём сами. Для денег воруем немножко, когда бригадир недосмотрит. Надо за свет платить, за квартиру. Соль, муку и спички только покупаем. И хлеб. На обувку не хватает... У нас уже половину доярок в тюрьму посадили. За воровство. Облава на нас в степи была. − А начальство чего не заступилось? − парнишка солидно приглаживал сивую макушку. − Ну, типа − бартер: взяли они молоко вместо зарплаты. Доярки... Свои же все. − Оно само милицию вызвало, начальство. И облаву устроило − оно, − покачивала Нюрочка босой ногою. − Старые доярки и слабые, больные чем-нибудь, до буераков не добежали. На землю попадали. Вот, их подобрали. И под суд. Они в тюрьме теперь... У нас уже четыре дома пустые стоят, из них дети разбрелись. В город ушли. − В чуханы, − кивнул парнишка. − Больше им некуда... − Скоро опять ловить нас будут. В степи, с поличным. А когда − неизвестно... Начальство предупредило: облаву устроят неожиданно. − Весёлый коленкор, − заметил парнишка. − А зачем же вы работаете? За бесплатно? − Затем... Без работы все пропадём. Окончательно. Держаться нам не за что будет. А так − надежда есть: вдруг всё наладится... Нет, лучше кое-как, чем никак. − Не наладится!.. Если сволочи они. Начальники ваши. − Везде теперь такие, − ответила Нюрочка со вздохом, как взрослая. − Капитализм на нас накинулся! Поэтому начальникам деньги прямо в карман идут. А из своего кармана кому хочется отдавать? Вот и не платят нигде. − Выходит, они не воры, а воры... Воры вы, значит? − усмехнулся парнишка. − Да, конечно! − кивнула Нюрочка. − Пол-литровую банку с крышкой в карман халата ставим, под фартук... У меня не получается пока. Я неловкая. С пустой банкой в основном прихожу. Но я приспособлюсь. А то мачехиным, ворованным, обедаю, а сама... Неловкая... По-честному − надо не есть, конечно... Совсем... Я пробовала так. Мне удаётся! Только не долго. Не очень долго.
+ + + Парнишка всё оглядывался на стену, вдоль которой, от пола и до потолка, стояли тяжёлые книги на полках, сооружённых из грубых досок и шершавых брусьев. Старые тома с золотым полуоблезлым тиснением привлекали его больше, но они же внушали какое-то недоумение. − Ешь свой пряник сама, у меня зуб шатается, − озирался парнишка, цвиркая слюною. − Кажись, выбили, парашники... Книг − до фигища. Зачем они вам?.. Пережиток прошлого? Да? − В той комнате их ещё больше, − оживилась Нюрочка. − Мачеха Маринка выкинуть хочет. Но она добрая. Как увидит слёзы, так соглашается: пускай пылятся... И полки − ещё дедушкины. Он сам их делал. − Не плотник. Сразу видно, − заметил парнишка снисходительно. − Крепление плохое. Тут пазы нужны. Или уголки. И шурупы! А доски − не такие, покороче. Видишь, прогнулись? − Он профессор был. Пока не сослали... Один ученик архив его сохранил. Он даже часть библиотеки выкупил. У бабушкиной родни. За дорого. Чужой совсем человек... Багажом сюда отправил, когда разрешение вышло. А бабушку я не знаю. Она здесь недолго жила, после лагеря. Только молчала, говорят, и папиросы всё время курила... Там, в книгах, работы дедушкины есть. Статьи старые. Против огульной мелиорации земель в засушливых районах... Он писал, что от земли нельзя требовать того, чего она не хочет. Что тогда она станет умирать под солончаками. − А от людей зато можно, − кивнул парнишка. − Он и тут писал всё время, я помню... Хотел, чтобы подсевали травы, не вспахивая землю. Под снег... Особые травы, которые на радиоактивных землях должны сеяться. У них такой обмен, что верхний слой почвы постепенно делается не опасным для человека... Парнишка уже думал о своём, облокотившись на стол: видимо, размышлял, как ему теперь быть. И Нюрочка говорила не для него, а просто так, в пустоту: − ...Эти травы, при подборе и чередовании, помогают друг другу. И сами становятся пригодными для корма скоту. У него вычислений много было... Он говорил, что землю можно лечить травами, как человека. − Что? Травник? − очнулся парнишка. − Дед? − Не знаю... Биологию здесь, в школе, преподавал. Но его районо не любило, потому что он двоек не ставил. Школьников опрашивать забывал. Только рассказывал, что знал, и гербарии особенные составлять учил. А поурочных планов не писал. И календарных тоже. Ему времени на это не хватало... Его потом реабилитировали, а он − всё равно, так и работал без планов, до самой смерти. В школе, дома...
+ + + Сонная муха тем временем ожила за тюлевой занавеской и стала биться в стекло, как припадочная. Нюрочка вскочила. Она взяла в руки самодельную мухобойку, − это была кожаная сморщенная рукавица, кое-как прибитая к сучковатой палке ржавым гвоздём, − но, постояв с поднятой рукой и поглядев на зудящую муху пристально, села снова. И муха стихла. − Пускай поживёт, − сказала Нюрочка, бросив мухобойку на подоконник. − Они счастливые! Им на работу устраиваться не надо. − Ну! − согласился парнишка. − А милиционеров у них вообще нет! Муха мухе друг... Ты видала, чтобы муха муху судила? Лапы выкручивала? − У них всё ещё равенство, наверно, − нерешительно сказала Нюрочка. − А мы его уже никогда не увидим. Она запнулась: парнишка опять её не слушал. Вытянув шею, он старался уловить в настенном зеркале своё отображенье, однако оно ускользало, а вставать парнишке не хотелось. Наконец он откинулся к спинке стула, как следует. − Да! От книжек ваших теперь толка нет никакого, − заглядевшись на себя, осторожно стирал он рукавом засохшую кровь с подбородка. − А эти... труды его толкнуть можно? Кому-нибудь продать? Те, которые дед здесь написал? − Как это? − Ну, вот у богатого деньги есть, и охота ему учёным стать. Не будет же он сам голову ломать, правильно? Книг читать − хренову тучу, над бумагой горбиться, когда у него миллионы? Он лучше чужие труды купит. Подсунет, как свои. Да и всё, − прикидывал парнишка. − Сейчас − так! Не иначе. − То, что он делал, никому не нужно, − покачала головой Нюрочка. − Дедушка для Нового Человека писал. Который появится когда-нибудь. Для Человека разумного будущего. −...А он точно − появится? − засомневался парнишка. − Да. Если мир его не уничтожит... Миру в лучшую сторону меняться не хочется, он к плохому идёт, а помехи − сметает. Заранее. Как только почует. − Значит, ещё в зыбке придушит! − поглядывал на себя парнишка, подставляя зеркалу распухшую щёку. − Нечего ждать, короче. Нового Человека... − Почему? − не поняла Нюрочка. − Его родить можно. Воспитать. Только сберечь трудно будет. А родить − можно. − ...И что? − парнишка посмотрел на неё внимательно. − Родишь − ему отдашь? Работы все? Да? Нюрочка покачала головой: − Нет!.. Их Маринка сожгла. Думала, макулатура... У дедушки почерк торопливый был. Там − то исправлено, то перечёркнуто. Маринка говорит: ни одного чисто написанного листа не было... Его бумаги вон в том большом сундуке лежали, до верха. Мама помнила, что их надо отвезти туда, где он лекции раньше читал. Не успела... А Маринке сундук нужен был. Под старые тряпки... Она жаловалась, что листы лежалые, плохо горели. И совхозная библиотека тоже плохо горела, в которой мама работала... Книги очень плохо горят! Я помню... Их бензином обливали за клубом, на заднем дворе, в темноте. Ночью... Мы с мамой бегали смотреть. Она, дедушкина дочка, в клубе книги выдавала... Потом демократы пришли. Они библиотеки жгли. И клубы разоряли. − А зачем? − не понимал парнишка. − Почему? − Потому, что варвары... Дедушка давно предсказывал, что так будет. − ...Гороскопы составлял? − Нет. Просто объяснял, что ещё завершающий этап революции − впереди... Он про революционеров знал всё: «Их внуки сядут на место расстрелянных, как подменные баре. Спалят советскую власть − и сядут барствовать, вместо настоящих». Так говорил. Про варваров... − Ничего себе... У тебя что − память хорошая? − подозрительно сощурился парнишка. Нюрочка помолчала. Потом пожала плечами: − Раньше у многих такая была. Даже лучше. Но у кого лучше − тех уничтожили быстрее. Не так медленно... − Ерунда! − не поверил он ей. − Умные остались, я встречал... Вот, физрук наш Пантофель! Молчит, молчит, краснеет. Набрякнет весь − потом как крикнет что-нибудь умное! И все балдеют... На пятёрки в школе училась? Да? Нюрочка смутилась: − Я по канату лазить не умела. И по тригонометрии... тройка вышла. Дедушка бы меня презирал. А мама бы сильно расстроилась... Мне без неё стараться не хотелось! Пускай. Тройка − и тройка... − А куда она подевалась, родная? Нюрочка стала протирать клеёнку тряпицей, склоняясь над столом всё ниже, потому что за окном уже темнело. − Спилась, нет? − сочувствуя, спросил парнишка. − ...Ну, спилась, скурилась, это мне без разницы. Не хочешь, не говори. А бумаги... Жалко, что сгорели. Тут сочиненье на одну страницу никак не вытянешь, а он... Парнишка призадумался. − Накрылась, короче, вся его работа! − вздохнул он. − Знал бы, не писал, наверно. − Всё равно писал бы. Дедушка по-другому не мог. − Значит, знания голову распирали!.. Бывает. С каждым бывает... Я бы кости куда-нибудь кинул! − зевнул он. − Если не возражаешь... Наломались мы с убитой техникой этой. Одни напильники у вас! И отвёртки гнутые... Свёрла − обломанные все. А станков не осталось! Весёлый коленкор, в общем...
+ + + Потом, сбросив грубые ботинки, парнишка лежал тут же, возле стола, на жёстком деревянном диване, отказавшись и от постельного белья, и от одеяла. − Испачкаю... У меня штаны в мазуте. − Можешь тогда с вешалки фуфайку взять, − сказала Нюрочка, поколебавшись. − Она изношенная давно. Её мачеха выкинуть хотела, но испугалась. Когда ещё хуже будем жить, пригодится. Рады будем и такой. − Нормально! − потягивался он, заложив руки за голову. − Без всякой фуфайки − ништяк... Ты как думаешь, за два дня работы мне заплатят? Завтра? − Здесь никому ничего не дают. Пообещают! Но скажут, что пока денег нет. Они так делают. − Нас вообще-то на месяц нанимали, до учебного года. Но сваливать придётся срочно. Я одному в рожу харкнул... Он моё полотенце нарочно иссопливил, а я харкнул. И про магнитофон сказал: «Если вы не загасите свой музон, я вас всех распиннаю!» ...Эх, был бы кастет! − Синий час, − сказала Нюрочка, засмотревшись в окно. − Ветер стих... Синий час наступил. − Чего-о-о? − озадаченно протянул он. − Глубокие сумерки, − объяснила Нюрочка. − Час взаимопроникновения миров... Он быстро проходит... Это когда растворяется граница между миром живых и миром мёртвых: миром теней... Сейчас живые и мёртвые находятся рядом. Парнишка помолчал, соображая. − ...А триперными я их обозвал − за дело, − всё же уточнил он, мрачнея. − Не просто так. С малолетками дорожными они ходят. Потом чешутся, как блохастые. − Вы все из техникума? − спросила она без любопытства. − Ну. Сначала это фазанка была − ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом − ПТО: производственно-техническое... А сейчас − техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А, может, и нет... Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах − буквы были: «ПТО»... Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так − дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»... Один баклан не знал. Вырядился − и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы... Вот угар был... У нас таких весёлых шуток много! Рассказать? − Нет. − А то бы я рассказал, − вздохнул парнишка с сожалением. И озаботился: − Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть... Схожу? Не возражаешь? Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями − сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала. Этой весною за нею опять не пришёл тот − понимающий всё без слов... Не пришёл в последний раз. Он уступил её − этому: приземистому, с разбитыми губами... В мешковатых штанах с пятнами мазута.
+ + + Вскоре звякнула щеколда − там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука − в углах, под койкой, за шкафом, − скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем − поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась − вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась − перед самым чьим-то уходом... И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь − где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому − чуткому, − лучше потом не появляться на её пути... Того − она ненавидела теперь за всё: за пустое своё ожиданье, за благополучную его нерасторопность, давно уж смертельную для неё. За то, что он предпочёл оставаться бесконечно долго − без неё, в своём умном мире, где тепло от всепонимающей вечной ласки... За то, что даже сегодня пришёл − не он... За эти свои слёзы обречённости − она будет мстить − бессмысленно, безжалостно, безостановочно − тому, промедлившему преступно, если только он объявится когда-нибудь, потом, со своей неземной любовью. Нюрочка будет только мстить, и ничего не сможет с собою поделать... За то, что на дедушкин диван лёг − не он. Лёг другой... Чтобы Нюрочка себя не погубила, этот избитый парнишка обязан жить долго. С нею одной. Верной ему одному, тихонько всхлипывала она. ...Нет, парнишка не должен помирать рано. Он должен жить всегда. При ней − только дольше неё.
+ + + − Сигарет нету? − спросил парнишка через время, ворочаясь за перегородкой. − Отец твой что, не курит? − В Россию он уехал. Три года назад, место искать, − ответила Нюрочка с неохотой, сдвинув подушку в сторону. − Мачеха Маринка говорит: сгинул... Сейчас многие люди там погибают. Без всяких вестей. − Это − смотря какая у него специальность, − рассудительно заметил парнишка. − Вот с нашей − не пропадёшь. − Он в быткомбинате работал, обивщиком мебели. Пружинные матрацы обтягивал. Кресла, диваны. У него много свободного времени было. Потом производство закрыли. Безработный стал. − ...Что же у тебя мать не за инженера вышла? − спросил парнишка недоумённо. − А за быткомбинатского, простого? − Он скромный. Мама за скромность всех людей очень уважала, − отвечала Нюрочка в темноту. − Непьющий. И любил её... Она считала, что он очень, очень сильно её любил! Боялась, что так любить её уже никто не сможет... Поэтому только вышла. − А на самом деле? Не так? − догадался парнишка. Нюрочка не ответила. − Здесь луна, между прочим, уже в окошко глядит, − бодро проговорил парнишка. − Здоровая! Лупит, как прожектор с вышки. В зоне лежишь − или где: не поймёшь... А тебе там не видно. − Здесь у меня тоже светлее стало... Спокойной ночи. − Спокойной... − А у меня мать − нормировщица! − громко сказал он тут же. − Отец шобутной, под сокращение попал, но мать обещала: как только женюсь, бабкину комнату в бараке мне отдадут... Они у меня простые. Не жадные... А твоему деду отец-то твой не шибко нравился, да? − Ему не нравилось, что он в самодеятельности участвовал. Положительных людей в клубе изображал... Дедушка говорил: «Учиться не хочет, а интересничать на сцене соглашается, нехорошо...» И маму упрекал: «За массовика-затейника вышла». − А она что? Мать? − Ничего. Пока дедушка живой был, возражала. Потом, когда не стало его, тоже про папу сказала: «Гнилой посох...» − А полки ваши так, значит, и не наладил? Обивщик? − Нет... Он мечтал только стать в клубе художественным руководителем − и всё.
+ + + В Нюрочкином окне появился край луны, узкая комната стала видна вся − шкаф, стол, табурет, − и скука затаилась, уступая место смутному непокою. Засеребрилась, замерцала никелированная коретка койки, и тускло поблёскивало теперь дверное стекло. − Он добро любил делать! Отец, − сказала Нюрочка, отворачиваясь от холодного, тревожного света к перегородке. Панцирная провисшая сетка проскрипела под тяжестью её тела и коротко громыхнула. − Добро? − не понял парнишка за стеною. − Какое добро? − Разное... Когда все без работы остались, и мама, и он, пришёл знакомый один. Стал просить деньги на ящик водки, для свадьбы. И папа маму спросил: «Как, Тата? Отдадим? У нас ведь есть? Ну, те, что для Нюрочки от деда остались? Они последние, правда»... Она говорит: «Поступай, как сочтёшь нужным». А папа топтался: «К человеку гости приехали. Ему надо». Тогда мама опять сказала: «Как хочешь». И он отдал... Мы потом несколько дней ничего не ели... Это я виновата, потому что каши просила. Как ненормальная... Папа − ничего, а она не выдержала. Взяла кусачки и пошла в трансформаторную будку, провода срезать. Чтобы на металлолом их сдать. А кусачки не изолированные были, поэтому её убило... Я всё помню. Но меня на похороны не взяли, в доме заперли. Чтобы я меньше переживала... Её слова угасали в полутьме сразу, безучастные, скучные: − ...Я на диване сидела с куклой, а маму мою хоронили. И кукла холодная была. Тусклый день стоял, долгий... Я ни одно окно не смогла открыть, чтобы выпрыгнуть! Разбить стекло надо было, наверно... Там хоронили, без меня, а я − с куклой... Отперли, конечно, как с кладбища все вернулись... Тот сосед, который у нас деньги на водку забрал, отца по спине хлопал: «Не горюй! Бог бабу отнимет − девку даст!» И за стол они сели... А я от них ушла во двор, стала свою куклу хоронить. Любимую... Всех кукол потом хоронила. Зарывала вон там, на заднем дворе, в куче золы... С ними уже не играла. Книги только читала... Маринка кукол в золе находила. Меня ругала, а я − всё равно... Даже не знаю, почему. Парнишка спросил про отца: – А что же он сам не пошёл? Провода срезать? И Нюрочка ответила: – Он к этому плохо относился. К воровству... Просить взаймы тоже не мог. Не выносил просто. Ему неудобно было... И только правду всегда говорил.
+ + + То ли от здешней скуки, то ли оттого, что ночь только началась, мальчишка принялся там, на кухне, ходить от окна к дивану, от дивана к окну. − ...Козёл он! А не скромный. Отец твой, − сказал парнишка. − Ни хрена он её не любил. Притворялся, козлина. − Просто он положительных людей долго на сцене изображал, − ответила Нюрочка за перегородкой. На кухне звякнула кружка. Парнишка зачерпнул воду из ведра, не включая света. − Забудь про него! − велел он и стал пить. − Отца у тебя тоже нет. Вот так считай... И про границы миров, про тени, про синий час − никому не говори. А то подумают, что ты того... с приветом. Подумав, Нюрочка согласилась: − Да. Надо молчать. Про это. И про остальное... Особенно про остальное. − ...А женился потом, небось, сразу? Отец твой? − парнишка опять укладывался на диван. − Да-а-а, − удивлённо протянула Нюрочка. − Ты откуда знаешь? − Козлы всегда так делают. − Маму похоронили, он на Маринке женился. Через неделю. Говорил, что на девять дней стряпать надо − поэтому, для поминок... Она доярка, зато молодая. Муки белой принесла. И молоком нас напоила сразу... А потом в больницу попала. На ферме бык взбесился и на рога Маринку поднял. Тогда отец Натульку привёл. Она ещё моложе Маринки; из десятого класса, второгодница... Сказал: потому что ребёнку нужна мать. И Натулька при нём добрая была, а без него озоровала. Ей нравилось тогда людей донимать, по молодости... Но Маринка из больницы вернулась и Натульку выгнала. Даже сковородкой стукнула по голове, хоть ещё слабая была... Вот, теперь со мной, чужой, и мучается одна. – А чего ей с тобой мучиться? – Ну, как… – задумалась Нюрочка. – Я ем всё-таки не мало… Но одежду я никакую не прошу, мачехино всё донашиваю.
+ + + Парнишка, должно быть, заснул, или задумался. И Нюрочке в узкой спальне её был слышен только скрип форточки и слабый шум свежего ветра, долетавшего порывами с близкого Жёлтого озера. От солончаков, проступивших на месте каналов, вырытых когда-то для орошенья кукурузного поля, тянуло морским запахом бледной травы солянки, сорной, переспевшей, осыпающейся в июле сухими семенами. Когда ветер дул со стороны степи, бывал он другим − душным, горьким от полынка... − Надо спать, − сказала себе Нюрочка, думая, что новую осень и новую зиму ей тут уже не перенести: то ночная скука вытесняла её из дома. − ...Хорошо, что он провалился, козёл! − вдруг сердито проговорил за перегородкой парнишка. − От таких толка не бывает. Зато мороки полно... Ты бы с ним замучилась. Вкалывать бы устала, на его доброту... Забудь! И про деда своего забудь. Он тебя с матерью в глуши оставил. На этого козла. − У дедушки сил для нас не обнаружилось. И для себя − тоже... Ему учёное звание вернули, но он тут жить привык. Старенький уже, повторял: «Всё поздно». И ещё: «Не всё ли равно, где человек превратится в прах? А здесь, в степи, мы превратимся в прах радиоактивный. Так больше пользы для будущих атомных станций будет»... Но мама говорила: «Ему больно. Туда, где много непосильного пережито, люди не возвращаются». − На это, короче, тоже наплюй, − перебил её парнишка. − Не вспоминай! Одна − так одна. Он помолчал озадаченно. − Тебе, слушай, озвереть надо! − решил он. − А то... Сдохнешь ты с этой мурой. Забудь. Всех!.. Всё забудь слышишь?!. Выкинь из головы. − У меня голова ничего не забывает, − призналась Нюрочка с печалью. − Я не сумею. − Значит, окачуришься... Ворон тут у вас, в вашей «Победе» долбаной, как грязи! Выходил во двор − всё небо чёрное, колышется... − зевнул парнишка и затих.
+ + + Потом из кухни не доносилось уже ни шороха, ни скрипа. И Нюрочка задремала. − Ты тоже меньше говори, − сказала она парнишке сквозь сон. − Про козлов. И про коленкор. − Замётано, − пробормотал он. − ...Я вообще-то молчу обычно. Это я так: понты колотил. А вообще... Но Нюрочка его не слышала. На голове её опять была обвислая полотняная шляпка цвета глины, с морщинистыми полями. И суровый, равнодушный дедушка снова вёл её, маленькую, за руку, из совхозного магазина. Ей хотелось плакать и топать ногами от обиды − такой жгущей, словно её укусила в детское сердце невидимая взрослая оса. Но топать и плакать ей не полагалось. − Почему? − всхлипывала всё же Нюрочка. − Скажи! Почему ты не купил мне стеклянные бусы? Синие бусы... Я просила! Мне продавщица их отдала! А ты отобрал... А ты не купил! − Потому, что твоя бабушка и прабабушка таких бус не носили. Ты можешь носить только то, что носили они. − ...Они что носили? − Я помню сапфиры... Синие, − медленно вышагивал он. − Запомни. − Скажи! Где? − дёргала Нюрочка его руку. − Они где? − ...На дочерях и жёнах наших палачей, − размеренно и спокойно выговаривал он ей с высоты роста. − Свои сапфиры ты увидишь когда-нибудь на шеях внучек их, правнучек. Очень может быть, что увидишь. Кто-то их носит сейчас. Передаёт по наследству... Но ты об этом будешь молчать. А носить стеклянные тебе не положено... Запомни: нельзя. − А какие бусы буду носить − я? − растерялась маленькая Нюрочка. − Ты? − равнодушно оглядывал дедушка блестящие от солнца небеса, потом − совхозные дома с облезшей штукатуркой и кучи золы вдоль дороги. − Ты − никакие. − Мои бусы − никакие?! − выдернула Нюрочка свою руку из тяжёлой взрослой ладони и остановилась. − ...Нет! Я очень сильно хочу! Хоть какие-нибудь!.. − Ты − будешь жить без украшений. Тогда она сорвала с себя полотняную морщинистую шляпку и бросила в дорожную пыль с размаха. − Я не буду − совсем безо всего! Жить! − закричала маленькая Нюрочка. − Совсем не буду. Пусть они отдадут! Синие! Мои! − Ты будешь жить, безо всего! − повысил голос дедушка. − Ты будешь жить! − Не-е-ет... − ревела Нюрочка и била дедушку по руке. − И шляпу тряпичную вашу носить больше не стану. Противную! Не надевай на меня! Не смей! Я её утоплю... Почему мне нельзя − ничего?! Почему − ничего мне нельзя, никогда?!. Почему?!. − А? − переспросил парнишка за стеной. − Не расслышал. − ...Мне на ферму в пять утра, − проговорила Нюрочка невпопад, проснувшись окончательно. − Рано вставать. Завтра.
+ + + Он, кажется, обрадовался тому, что она там, у себя, слышит его и, вот: разговаривает через стенку. − А ты что, все их перечитала? − спросил он недоверчиво. − Пуды эти? Которые на полках стоят? – Не все... Многие... Я на пустырь уходить стала, от отца с Маринкой. Там людей нет, один бурьян. Небо... У меня своя небольшая ямка в полыни была. Удобная. Полынь цветёт хорошо! Душисто... Дедушкины, научные, зимой читала, дома. А Чехова − всё время на пустыре. – Зачем? – Он врач был... Я на физиолога учиться хотела. На психолога. Стала бы, как Сеченов. А теперь... Только стихи учу. «Под насыпью, во рву нескошенном, лежит и смотрит как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая...» Парнишка крякнул и засопел. Потом спросил − от безделья, должно быть: − А он про мужиков тоже писал? Этот? − Писал. Про мужиков, − ответила Нюрочка. − «И взвился костёр высокий над распятым на кресте»... Я у Блока наизусть два тома стихов знаю, а у Брюсова − некоторые только. Про мемфисские глаза. Про цветы усталых георгин... – Они что, тоже врачи, Брюсов и Блок? − зевал парнишка. – Нет. – А зачем тогда учила? Нюрочка во тьме пожала плечами. – Когда их читаешь, обида на людей вся из тебя выходит, − вздохнула она. − От обид сердце тяжёлое делается, будто на нём полное ведро висит... Обиды жилы вытягивают. Даже валерьянка не помогает. А от стихов сердце горькое становится, зато лёгкое. Свободное от людей… Она встала, прошла на кухню и включила свет. От неожиданности он зажал глаза ладонями. − Чего ты? − спросил парнишка. − Я приёмник взять к себе хотела, музыку тихонько послушать. Передумала уже... Прости пожалуйста. Нюрочка отпила воды из ковша, выключила свет и вернулась к себе, за перегородку. – …Приёмник, тот? На окне который? − спросил парнишка через время. − Он что, твой? – Мачехин, − сонно проговорила она. − Ей этот подарил... С которым они вместе уехали... – Свинтили, короче, – понял парнишка.
+ + + Ближе к утру он вдруг спросил: – А у тебя кто-то был?.. Она проснулась не сразу, и он повторил из-за перегородки внятно и настойчиво: − Сколько у тебя их было? – ...Как это? – Добрые все гулящие, – сказал он отчуждённо. − Думай, как хочешь, − голосом, севшим от обиды, проговорила Нюрочка в подушку. − Мне всё равно. Парнишка повздыхал немного и пояснил: − Добрые «нет» говорить не умеют... А порядочные − одни злые только. Она не ответила ему. Но спросила вскоре: – ...Ты как считаешь, Бог есть? – Есть, – ответил парнишка сквозь дрёму. – А я считаю, что Его убили. От жалости к Богу у Нюрочки заболело в боку. Она простонала даже, но, спохватившись, затихла. – ...Кто? Убил? – неожиданно очнулся парнишка. – Злые силы, – не сразу сказала она. – Давно уже. Очень давно. – С чего ты это взяла? – Он бы нам помогал, если бы живой был. Всем бы помогал. А так… Раз не помогает, значит, погиб. – Спи, – сказал парнишка. – Он – есть. Я тебе потом докажу. Когда утром Нюрочка пришла с фермы, парнишки дома уже не было. Приёмника – тоже. Она попробовала съесть коврижку. Но уронила. – Быстро поднятое не считается упавшим, – проговорила Нюрочка рассеянно. Потом она сидела, упершись лбом в прохладную стену и закрыв глаза. Ближе к вечеру приехала мачеха.
+ + + Маринка расторговалась плохо, ничего почти не выручив. Задумчивая и усталая, она сказала, чтобы без приёмника Нюрочка не возвращалась: И Нюрочка кивнула ей с готовностью: − Я не вернусь, − но обеспокоилась: − А кто тебе на ферме поможет? − На какой ферме? − махнула рукой Маринка и стала умываться. − Режут коров, там рёв стоит... − Кто? − встревожилась Нюрочка. − Режет? Маринка её не услышала. − Хотели с той недели всех пустить на мясо, − вытирала она полотенцем обветренное, красное лицо. − А чего ждать? Сенокоса не было, люцерну не сеяли. А камыш для коров грубый... Скотник не хочет их к Жёлтому озеру гонять. И далеко, и без толку... Поезжай! От тебя и так пользы мало было. У тебя пальцы слабые... Чего с тобой теперь делать? Не годная ты ни на что... Тебя даже на тракт не поставишь! Ты и одного раза не вытерпишь; удавишься или с ума сойдёшь. − А ты как без работы жить будешь, Маринка? Мачеха не ответила. Приметив муху, сонно ползающую по стеклу, она вздохнула и шлёпнула её мухобойкой, но не попала, думая о своём. Оглушённая, муха свалилась на подоконник и замерла. А Маринка уселась за стол, огладив юбку. − ...Что? Накрылся твой Паганини? − она посмеялась над Нюрочкой − пренебрежительно, но не обидно: как над опостылевшей подружкой, которая загостилась, прижилась и забыла, что пора бы ей отправляться за порог. − Его всё равно редко передавали, − ответила Нюрочка. − Тот концерт. − Это не музыка была, а пилорама! − заметила мачеха, потянувшись. − Тоже мне, концерт... − А ты мне денег на дорогу найдёшь? Сколько нибудь?.. Автобусом дорого, конечно. Мне только на попутку. На еду не надо. Я притерплюсь. Мачеха откинула лёгкие свои кудряшки со лба. Она быстро соорудила из них на темени витиеватый хохолок и защёлкнула пластмассовой жёлтою заколкой, ничем почти не отличимой от бельевой прищепки. − С этой продажи − не дам, − сказала Маринка, уронив тяжёлые руки на колени. − Милиция нас гоняла. С места на место. Второпях продавали. За бесценок... А больше продажи не будет! Мачеха вздохнула печально − и чему-то улыбнулась мимолётно. − Весёленькая. Заколочка… Тебе такую же хотела купить, а хватило на одну, − добавила она, уже не помня досады. − Дать поносить? «Краб» называется. − Не надо. − А хочешь, подарю? На память?.. Форсить будешь в городе, вспоминать. − Я не сейчас поеду за приёмником, − подумав, решила Нюрочка. − В сентябре. Если, конечно, он не привезёт его раньше. − Так он и привёз! − грустно посмеялась Маринка с весёлой своей прищепкою на голове. − Дурак он, что ли? Не привезёт! Не жди… Давай чай пить. Воды-то хоть натаскала? Раззява... И он не привёз. Далее: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 | Далее читайте:Галактионова Вера Григорьевна (биографические материалы). Вера ГАЛАКТИОНОВА: «Я представляю себе героя нашего времени как народного мстителя». Наталья БЛУДИЛИНА. Откровение современности. . Капитолина КОКШЕНЕВА. Не спасавший России, не спасется и сам.
|
