|
|
Иван ЕВСЕЕНКО |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Иван ЕВСЕЕНКОСергей Залыгин и другие...Книга первая. Литинститут*** Домой мы с Ирой шли опять вдвоем все по той же луговой, росной уже к позднему вечеру тропинке: Ира - впереди, я - сзади. Но никаких неосторожных бесед о делах на ферме, словно сговорившись, не вели. Всё нам, людям деревенским, выросшим при домашнем и колхозном хозяйстве, было ясно и понятно. Я лишь без устали нахваливал парное молоко, сетовал, что в городской жизни мне пробовать его не доводится, вот разве что летом, когда приезжаю ненадолго в гости к матери на Украину. Ира все мои стенания поддерживала, хотя, может быть, до конца и не понимала: в городе она все-таки не жила, синюшного пастеризованного молока, от которого иной раз душу воротит, не пивала, не видела, как в молочных магазинах оно растекается из худых пакетов по полу, и как уборщицы собирают его, перепоганенное и испорченное, тряпками в ведра и тазики, чтоб после выплеснуть на помойку. И хорошо, что не видела, а то давным-давно бросила бы своих коров и действительно уехала бы, убежала в Черемхово, Иркутск или вообще, куда глаза глядят. -А Москва красивая? - неожиданно прервала Ира все мои глубокомысленные размышления.- Я на Западе еще ни разу не была. (Западом в Сибири называют всю центральную Россию за Уральским хребтом - это я уже успел уразуметь, не раз слыша странное для меня выражение и от случайных попутчиков в самолете, и от корреспондента «Комсомолки», и от шофера машины). - Красивая,- с нескрываемым вздохом ответил я, предчувствуя, что в ближайшее время мне предстоит расстаться с Москвой навсегда. И, наверное, именно поэтому не сдержался и добавил:- Вот поедешь в Кремль за наградой - увидишь... Ира промолчала. И так в молчании прошла весь остаток тропинки до самого подъема на улицу. Лишь однажды она оглянулась на меня и обеспокоенно предупредила: - Смотрите, тут коряга - не споткнитесь. Я внял ее предупреждению, рассмотрел под ногами на тропинке корягу, удачно перешагнул ее - и не споткнулся. Гуляния в доме уже закончились.. Шофер, поджидая меня, скучал и даже подремывал в машине. Я наскоро попрощался с Ириной матерью, которая заканчивала прибираться в доме. Отец же, утомленный шумом и гамом застолья, опять спрятался за занавескою, прилег там на кровати и на прощанье со мной не вышел. Ира вручила мне на дорогу увесистый узелок-сверток со всякой снедью (я отказываться не стал, зная деревенский этот обычай: дорогому гостю подорожный узелок, гостинец положен обязательно) и на правах хозяйки проводила к машине. Шофер тут же пробудился, включил мотор, а потом и яркий дальнобойный свет, пронзая им уже наступившую ночь насквозь, Ира осталась позади нас, в темноте, но сразу в дом не ушла, а долго еще стояла у крылечка и по-деревенски, по-девчоночьи махала нам вслед рукой. Не знаю почему, но сердце мое сжалось от этих ее прощальных и каких-то очень одиноких в ночи взмахов…
* * *
В Черемхово расторопный мой шофер определил машину на сбережение во двор районного отделения милиция, под присмотр дежурного, а сами мы пошли в гостиницу, где собкор «Комсомолки» предусмотрительно забронировал нам два места. Конечно, мы могли бы рискнуть и уехать в Иркутск. Глядишь, часам к двум ночи и добрались бы. Но, во-первых, утром, торопясь поскорее попасть в «Красный забойщик», мы не отметили командировочные свои удостоверения, а во-вторых, мне все ж таки надо было показаться местному комсомольскому начальству, иначе обиды и непонимание будут полные. Многоопытный собкор меня об этом предупредил. Проку от торжественно-обязательной встречи в райкоме комсомола, скорее всего, никакого не будет (курские, обоянские встречи мне о том говорили более, чем красноречиво), но все же теплилась во мне надежда, что может быть, какие-нибудь дополнительные сведения об Ире Марченко я почерпну: чай, местный комсомол ее курировал и подвигал на героический труд. Гостиница, как две капли воды, была похожа на ту, в которой я провел две с половиной тягостные недели в подмосковном Лотошино. Такая же, на пятнадцать коек, комната-казарма, такая же плесень по углам, несмотря на сухую ведренную погоду. Вот разве что народец в ней подобрался покруче, поразгульней; пировали, и чувствовалось, уже давно, почти возле каждой приставной тумбочки дружными, породненными стайками-коллективами, накурено тоже было сверх всякой меры - шахтеры все-таки, в подземельях своих соскучились по куреву, вот и дымят без роздыху; о выпивке и вовсе говорить не приходилось - сибиряки, не чета всякому западному мелкому люду. Нас с шофером, новых, свеженьких поселенцев, тут же стали зазывать и к одной тумбочке, и к другой, и к третьей. Я, правда, кое-как отбился от сибирских щедрот - мне после застолья в Ирином доме и без того было весело. А шофер, истомившись за день в трезвости, не отказался, принял рюмочку, да, кажется, и не одну. Беспокойную жаркую ночь мы коротали на двух поставленных впритык у самой двери койках. Все остальные, сколько-нибудь удобные, возле приоткрытых окошек и в центре комнаты-казармы были заняты более ранними и удачливыми постояльцами. До самого утра постояльцы эти куда-то бродили (скорее всего, за добавкой), срывались на забористый сибирский матерок, на песни, падали даже несколько раз на наши совершенно не к месту поставленные койки, будили нас и едва не сбрасывали на пол. Волей-неволей вспомнил я роскошный свой одноместный номер в иркутской гостинице, который теперь преступно пустует, и посетовал, что не уехал туда, а остался ночевать в Черемхово. Впрочем, к богатым гостиницам я тогда привыкнуть еще не успел, и мне больше была сродни (и привычней) эта, простонародная, районная, несмотря на все неудобства в ней и неуют. Народ был привычней, свой, рабоче-крестьянский, во всем мне родственный и понятный. Поутру в райкоме комсомола все у меня обошлось, сложилось как нельзя лучше. Высокого комсомольского начальства не было: оно то ли отправилось на прием к еще более высокому, партийному, начальству, то ли заседало на каком-то срочном собрании (а они у нас всегда срочные и неотложные). В приемной скучала без своих п(кровителей одна лишь секретарша. Она, особо не вдаваясь в расспросы, отметила наши с шофером командировочные удостоверения, на минуту воодушевилась, но потом опять откровенно заскучала - похоже, мы ей были мало интересны. Не знаю, как шоферу (он парень молодой, неженатый, ему с такими скучающими секретаршами самое время и срок вступить в задушевную беседу, разбудить и встревожить), а мне только этого и надо было. В Иркутске меня ждали два самых неотложных дела. Во-первых, хотелось, ох, как хотелось посмотреть на Байкал. Побывать в Иркутске и не увидеть Байкала - это уж совсем надо быть равнодушным ко всему на свете. А во-вторых, загорелся я мыслью непременно отыскать Валентина Распутина (номер его телефона дал мне собкор «Комсомолки» и передать ему привет от Залыгина. Сейчас, задним числом, мне совестно за этот неуемный свой порыв. Залыгин ведь сказал: при случае, если увидите и не обязывал искать Распутина по столь незначительному поводу. Он-то хорошо знал цену писательского времени. А я, увы, по молодости своей до конца еще не знал… Вначале я решил, конечно, посмотреть на Байкал. Машина пока была у меня в руках; шофер - парень сговорчивый, надежный. Он сам горел желанием показать мне, человеку заезжему, все красоты родных своих мест. Окольными какими-то путями он мигом домчал меня до Байкала и высадил на усеянном мелкой галькой берегу возле небольшого то ли причала, то ли дебаркадера ( не знаю, как правильно называть это сооружение: по-морскому или по-речному и озерному) Ах, Байкал, Байкал, священное море, омулевая бочка! Сколько раз до этого слышал я нем, сколько читал в разных книжках, сколько раз (бессчетно!) раскрашивал его синим и голубым цветом на географических, контурных картах в детские школьные годы, а, повзрослев, сколько раз пел в застольях разгульную песню про славное это море, про таинственный ветер-баргузин, про беглеца-бродягу. Байкал всегда казался мне и виделся в грезах чудом из чудес, сказочным дивом дивным, которого на самом деле, может быть, и не существует. И вот Байкал передо мной, перед моим взором и взглядом. Справа, через широкую вытекающую из него Ангару высятся грозные темно-седые скалы, слева - тоже горы, вернее, пригорки, поросшие лесом и поэтому для меня более привычные. Далеко, на другом берегу, едва различимые в сиреневом тумане-дымке громоздятся корпуса и трубы целлюлозно-бумажного комбината, против строительства которого уже тогда так яростно и отчаянно боролся Валентин Распутин. Но главное - вода! Лазурно-чистая и бескрайняя. Я осторожно, по камням, спустился к ней, набрал в горсть, умыл запыленное с дороги лицо. Потом набрал еще раз и еще и наконец не выдержал и взахлеб попил - все-таки самая чистая в мире вода, хотя здесь, возле берега, где обретается столько и рабочего, и праздного народа, моторных и весельных лодок, пароходов и катеров, она, наверное, и не была самой чистой. Но мне верить тому не хотелось. Байкал - он везде Байкал! Вдоволь насытившись озерной ключевой водой (если и есть где живая вода, так вот она - здесь!), утолив жажду, как, может, не утолял ее никогда, вдоволь наглядевшись в прозрачно-бездонные глубины Байкала, я подошел поближе к дебаркадеру. Там как раз швартовался маленький, юркий катерок. Причем швартовался как-то слишком уж буднично и привычно. Я даже обиделся за эту будничность. На Байкале, по моим представлениям и требованиям, все должно быть празднично и торжественно - не зря же его называют Священным морем. И еще больше я обиделся, когда заглянул в неказистый буфетик-закусочную, который притулился слева от причала, в двух шагах от берега. Был этот буфетик во всем похож на пристанционный буфет в моем родном железнодорожном городке. Окрестные жители именовали его «Женские слезы». Мужики, мужья, пили в нем, пропивали не больно великие свои, зарплаты, а женщины, жены, пытаясь отобрать у них хоть какие-то остатки этих зарплат, горько плакали - оттого и буфет получил название – «Женские слезы». В байкальском побратиме железнодорожного нашего буфета было точно так же неуютно, мусорно, стояли точно такие же пластмассовые шаткие столы; стеклянные витрины гляделись полупустыми, с сиротской какой-то жареной рыбой (омуля что-то я не приметил), заветренным сыром и колбасой, неведомо почему носившей название «эстонской». Зато разливного плодово-ягодного вина да и водочки было вдосталь. И мужики, только что сошедшие с катера на берег, дружно встали за ними в очередь. Точно такие же мужики, как и у меня на родине, пьющие и пропивающие до последней копейки свои зарплаты, с той лишь разницей, что здесь, на Байкале, они рыбацкие, таежные и шахтерские, а у меня на родине железнодорожные да скудно-колхозные. Женщины, жены, наверное, тоже мало чем отличаются от моих землячек - плачут такими же чистыми и горькими слезами. Россия от моря и до моря одинаковая, расточительная, не умещая себя хранить и беречь, сплошь и рядом пускающая по миру свои несметные богатства. Если приглядеться повнимательней, так она вся - одни лишь «Женские слезы»…
* * *
С такими вот невеселыми мыслями вернулся от берегов Байкала в гостиницу и примялся искать Валентина Распутина. На мой телефонный звонок отозвалась его жена, Светлана Ивановна. Она объяснила, что в Иркутск сегодня прилетел Леонид Фролов, заместитель главного редактора «Нашего современника», и Валентин пошел на встречу с ним в гостиницу. (Светлана Ивановна назвала ту самую гостиницу, в которой поселился и я). Множество раз после, когда Валентин Распутин переберется в Москву, буду я по телефону разговаривать (со Светланой Ивановной (буду разговаривать и с дочерью Машей, так трагически погибшей в родном Иркутске летом 2006 года), требуя Валентина Григорьевича для решения всевозможных литературных, журнальных дел. Но познакомимся мы с ней лишь осенью 2006 года в Ясной Поляне, куда Светлана Ивановна приедет вместе с внучкой Машей, только-только пережив страшную свою утрату. Приедет, наверное, затем, чтоб хоть как-то отвлечься, забыться от так нежданно завалившегося на них с Валентином горя. Но забыться не получится. В Туле, куда повезут на концерт Сокилавы всех участников ясно-полянских литературных чтений, мне доведется сидеть рядом со Светланой Ивановной и Машей. Когда Сокилава запоет печальный, напоминающий и словами и музыкой (погибшая дочь Светланы Ивановны и Валентина Григорьевича была ведь музыкантом, давала концерты органной музыки), Светлана Ивановна станет горько, таясь и от меня, и от выучки, плакать. И я не буду знать, как мне поступить: то ли попытаться утешить ее хоть какими-то словами сочувствия, то ли все-таки промолчать. Я промолчал - никаких слов сочувствия и утешения для матери, потерявшей дочь в расцвете сил и большого таланта, еще не придумало. Пусть лучше поплачет. Только слезы и могут очистить материнскую душу... Но осенью 1973 года как нескончаемо далеко было до всех этих трагедий. Мы со Светланой Ивановой поговорили самым задушевным образом. Чувствовалось, что она уже привыкла к таким вот, как мой, неожиданным, да и неурочным звонкам совершенно незнакомых людей, которые по поводу и без повода звонят ее мужу. Вообще, поразительный человек Валентин Распутин, редкого терпения и внимания к людям. Сколько раз доводилось мне в последующие годы наблюдать за ним на писательских съездах, пленумах и прочих литературных собраниях. Стоит только Распутину появиться, как его тут же окружает толпа поклонников, журналистов и просто досужих, случайных людей. И всем им чего-то от него надо. Одни дарят свои (часто, наверное, и ненужные ему книги), журналы и даже газетные вырезки; другие наперебой требуют интервью, задают каверзные и неудобные вопросы; третьи жаждут сфотографироваться с ним и хоть таким образом приобщиться к великой его славе. И всех он выслушивает, на все просьбы откликается, все книги принимает (и после уходит домой, груженый ими сверх всякой меры); все беда и стенания собеседников выслушивает, вникает в них, старается помочь и словом, и делом. Поистине нечеловеческое терпение надо на все это надо иметь. Но он терпит, как терпят их лишь люди высокого духовного звания по церквям и монастырям, насельники и старцы. От Бога дан ему и великий талант, и великое это терпение. С молодых лет Валентин Распутин живет так, как и положено жить русскому национальному писателю: в страдании и сострадании к окружающему миру. Отыскал я Валетина в гостиничном ресторане. За дружеским пиршеским столом сидел он в окружении Леонида Фролова и Вячеслава Шугаева, может, был кто-то и еще из иркутским писателей, но я их не знал, поэтому и не запомнил. Шугаев в те годы числился еще в соратниках Распутина. Лет пять тому назад они даже совместно написали повесть «Нечаянные хлопоты» и опубликовали ее в «Нашем соременнике (№5, 1969г.). Мы обсуждали эту повесть на залыгинском семинаре в конце первого курса. Думал ли тогда Валентин Распутин, что через пятнадцать лет их пути-дороги с Вячеславом Шугаевым (теперь давно уже покойным) резко разойдутся. Вячеслав переедет в Москву и шаг за шагом склонится в либерально-агрессивный литературный лагерь. Увы, не с одним только Шугаевым случится эта странная, но в общем-то имеющая давшие традиционные корни беда русской творческой интеллигенции - на переломе времен вдруг забывать о глубинных национальных интересах своей страны, своего народа и прельщаться западными «общечеловеческими ценностями. Не устояли перед ними не только соратники и друзья молодого Распутина, но и его учителя - Виктор Астафьев и Сергей Залыгин. Распутин разошелся и с ними. Но в начале семидесятых годов они все еще были вместе, все объединялись вокруг «Нашего современника», не предвидя будущих измен и предательств. Не предвидели их и мы, только-только входившие в литературу писатели нового призыва, «дети войны» и «дети Победы», а ведь разойдемся и друг с другом, и с великими своими наставниками, которым совсем еще недавно так безгранично верили. Молодого нахальства и отваги мне тогда было не занимать. Я решительно подошел к столу и, явно нарушая течение уже разгоряченной беседы сотрапезников Распутина, отвлек его от нее и стал передавать привет и поклон от Сергея Залыгина. Появление мое действительно было и нахальным и неуместным: за тысячи верст от Москвы вдруг предстает перед уже знаменитыми тогда писателями начинающий литератор, которому не только по возрасту, но и по литературному рангу пока непозволительно встревать в их беседу. Леонид Анатольевич Фролов (я с ним был тогда еще на «Вы») вместе с удивлением от моего неожиданного явления в Иркутске выразил и вполне определенное неудовольствие. Он-то уж хорошо знал московские, цэдээловские обычаи, когда так вот в самый разгар задушевной беседы подходит к столу какой-нибудь полузнакомый завсегдатай ЦДЛа, встревает в эту беседу, лезет обниматься и челомкаться. Его волей-иеволей приглашают за стол (не пригласить вроде бы неудобно), наливают рюмку, надеясь, что он этим удовлетворится и исчезнет. Но не тут-то было: незваный гость усаживается, умащивается за стол основательно и надолго. После, в писательские уже свои времена я в ЦДЛе сам не раз испытывал подобие нашествия незваных-непрошеных гостей, которые, случалось, вылив за мой же счет рюмку, принимались еще и скандалить. Вячеслав Шугаев, с которым мы тогда знакомы тоже не были, посмотрел на меня равнодушно, без всякого интереса: мало ли кто из молодых и нахальных не ищет у них с Распутиным покровительства. А вот Распутин повел себя совсем по-иному. Он узнал меня, терпеливо выслушал мои путанные слова о Сергее Залыгине, велел кланяться ему ответно и, похоже, готов был пригласить за стол. Но тут уж хватило у меня ума побыстрее распрощаться с Распутиным и его друзьями и покинуть ресторан. Не время еще мне было сиживать за одним столом и вести с ним дружески-задушевные беседы. Впрочем, однажды сидеть уже и доводилось и не где-нибудь, а в самой Москве в Доме художника. Осенью 1972 года, когда мы перешли уже на пятый курс Литинститута по совместной инициативе Сергея Залыгина и Сергея Викулова в «Нашем современнике» было устроено обсуждение произведений молодых писателей. Сергей Павлович начинал потихоньку продвигать нас в люди. На обсуждение в «Нашем современнике» он порекомендовал повесть Георгия Баженова «Братья», мою повесть «Одна на всех победа» (потом я назову ее по-иному - «Радоница) и, если мне не изменяет память, рассказы Ярослава Шилова. Из молодых писателей, попавших на обсуждение по рекомендациям других писателей, я запомнил Петра Краснова, которого очень горячо поддерживал Виктор Астафьев. С тех пор с Петром Красновым мы и знаемся. Больше всех на обсуждении повезло Георгию Баженову. О его уральской повести хорошо говорили и Валентин Распутин, и Виктор Астафьев, и сам Сергей Викулов. Вскоре она появилась на страницах «Нашего современника» Стал широко печататься и в «Нашем современнике» и в других журналах после этой встречи и Петр Краснов. Мне повезло меньше. Повесть мою читал Виктор Астафьев. Он отозвался о ней неплохо, но, помнится, сделал доволъно резкое замечание по поводу того, что мои герои-фронтовики поют в День Победы переделавшую во время войны знаменитую песню «Огонек». Переделка была горько-сентиментальной, о девичьей измене («Не успел за туманами скрыться наш паренек, на окошке на девичьем уж другой огонек»). Виктор Петрович, наверное, был прав: песня зримо нарушала пафосно-героическое звучание повести (я ее после заменил на другую песню), но ведь пели ее в первые послевоенные годы и фронтовики, и солдатские вдовы, чему я не раз был свидетелем. В войну все случалось: и примеры необыкновенной женской верности, и примеры самого недостойного и подлого предательства. Вспомним хотя бы два взаимоисключающих стихотворения Константина Симонова: «Жди меня» и "Открытое письмо (женщине из г. Вичуги). Я, как мог, сопротивлялся Виктору Петровичу, и никто из нас тогда еще не мог представить, что через тридцать лет в его романе «Прокляты и убиты» фронтовики будут петь и говорить еще и не то, еще и не такие хлесткие и жесткие, ничем не оправданные слова. Но мало ли чего случится через тридцать лет… А тогда, сразу после жарких обсуждений и споров мы во главе с Астафьевым и Распутиным молодой ликующей толпой (Астафьев и Распутин по нынешнему моему возрасту тоже были еще совсем молодыми: Астафьеву около пятидесяти, Распутину - чуть за тридцать) пошли почему-то не в ЦДЛ (может, закрыт был, не работал), а Дом художника. Рядом с нашим столом бражничал, гулял только начинавший тогда шумную свою карьеру юмориста-пересмешника Геннадий Хазанов. Виктор Астафьев и раз, и два скосив раненный свой глаз на излишне говорливую хазановскую компанию, не выдержал, горестно вздохнул и, обращаясь к Валентину Распутину, сказал: - Нет, Валя, не живать нам в первопрестольной! Не принимал он в те годы всей московской разгулъно-хазановской жизни, был настроен по-русски, страдал и горился о судьбе русского народа. И как все потом переместилось! В Москве Виктор Аотафьев действительно жить не станет, но переметается па сторону либерально-крикливого лагеря, будет принимать милостыню из рук и Горбачева, и Ельцина, верой и правдой служить им, вводя в заблуждение русский доверчивый народ. А Валентин Распутин переедет в Москву, но не поддастся никаким посулам и сладкоголосым речам, а, окончательно разойдясь с Астафьевым, станет во главе духовного сопротивления русского народа либерально-агрессивному режиму. Но в тот вечер, обогретые вниманием Виктора Астафьева и Валаентина Распутина, мы посидели за дружеским, не столь, конечно, богатым, как у Хазанова, столом в каком-то удивительном единении, может быть, впервые остро почувствовали и свою, пусть пока и не очень большую и заметную, но все же причастность к русской отечественной литературе. В Иркутске и обсуждение в «Нашем современнике», и совместный этот обед с Виктором Астафьевым и Валентином Распутиным мне живо вспомнились, но вместе с тем и повергли в немалое уныние: житейская моя судьба никак не складывалась, пристанища мне нигде не находилось и, стало быть, особо мечтать о литературе пока не было серьезных оснований…
* * *
С невеселым таким настроением я и улетел в Москву. В самолете настроение мое еще более ухудшилось. Если я не знал, как писать статью для «Комсомольской правды» о шукшинском чудике Анатолии Асовском, то как писать об Ире Марченко, я не знал и подавно. Просилась и складывалась в уме о ней повесть или большой художественно-документальный очерк, а вот статья не складывалась никак. Правду написать мне никто не позволит, а писать неправду я не позволю себе сам. Теперь, спустя многие и многие годы со времени иркутской той поездки, я очень жалею, что все-таки повесть об Ире Марченко не написал. По свежим следам, на горячем запале она могла бы у меня получится. Но до повестей ли мне тогда было... Я утешаюсь теперь лишь тем, что в повести «Петушиные дворики», написанной в конце 80-х годов (о ее публикации в «Новом мире» и непубликации в « Нашем современнике» я расскажу во второй книге этих воспоминаний) мне удалось использовать опыт своей поездки в совхоз «Красный забойщик» и знакомство с Ирой Марченко. В повести есть целая глава, посвященная молодой женщине - Герою Социалистического труда, жизнь и судьба которой после присвоения ей этого звания в общем-то были испорчены. Как сложилась дальнейшая судьба Иры Марченко, я не знаю. Но однажды узнать все-таки попытался. В конце все тех же 80-х годов мне в составе делегации издательства «Молодая гвардия» довелось еще раз побывать в Иркутске. Делегацию нашу возглавляла редактор отдела прозы издательства Агнесса Федоровна Гремицкая. Для рекламной, пропагандистской поездки она отобрала писателей, у которых либо только-только вышли в «Молодой гвардии» книги, либо их выпуск намечался в ближайшее время (у меня готовилась к изданию книга «Однодворец Калашников). Компания у нас подобралась дружная и спаянная! Александр Проханов, Олег Смирнов, Виктор Верстаков и я, грешный. Как и водилось в те советские благословенные времена, делегацию нашу перед началом поездок по области принял зав. отделом агитации и пропаганды обкома партии, довольно молодой еще и бодрый человек. И вот в ходе беседы я, выбрав удобный момент, спросил у него о Герое Социалистического труда из совхоза «Красный забойщик» что в Черемховском районе, Ирине Марченко. Увы, зав. отделом агитации и пропаганда даже имени такого не слышал. Мне стало от этого грустно и тяжело. Похоже, все мои предчувствия о ее судьбе сбылись - вряд ли эта судьба сложилась счастливо и удачно. Иначе партийное начальство хоть что-то об Ире Марченко - Героине труда слышало бы. В нынешней же, неокапиталистической России иркутское начальство поди и вовсе смущается, что когда-то была в Иркутской области такая самоотверженная женщина - героический труд на благо Отечества нынче не в моде. Звание Героя Социалистического труда в годы правления Ельцины было упразднено. Я хорошо помню, как дородная дама из наградного отдела администрации Президента, выступая по телевидению, мотивировала эту отмену. Дескать, звание Героя России (тогда и заведенного вместо Героя Советского Союза) присваивается за разовый героический подвиг на войне или в какой-либо иной экстремальной обстановке, а за повседневной рядовой труд чего же его присваивать - какой тут подвиг? Волей-неволей вспомнил я в те минуты Иру Марченко и подумал: вот туда бы на молочную ферму, в продуваемый всеми ветрами сарай из плетня хотя бы на полгода дородную эту московскую даму, чтоб она поняла и почувствовала, что значит повседневный рядовой труд доярки. Глядишь, и переменила бы свое высокомерное мнение и на собственной шкуре осознала, что выше трудового подвига нет ничего на свете.
* * *
Вернувшись в Москву, я статью об Ире Марченко с горем пополам написал - отчитываться-то за командировку надо. Получилась она не писательской и не журналистской, вымученной какой-то и пресной. Название ей я придумал тоже не Бог весть какое: «Стакан молока». Вся суть статьи на восемь страничек как раз и сводилась к тому, что я пытался объяснить в ней на примере моей героине, какими трудами и какой ценою достается нам обыкновенный стакан молока. Прежде, чем нести статью в «Комсомольскую правду», я зашел в журнал «Сельская молодежь», где тогда уже работал Слава Рыбас, показал статью ему как человеку более опытному в журналистских делах. Особого восхищения она, помнится, у Славы не вызвала. Но он, щадя мое самолюбие, попросил прочитать статью еще одного сотрудника «Сельской молодежи», совсем недавно работавшего в «Комсомольской правде». (Фамилии его я, к сожалению, не запомнил). Тот прочитал, вздохнул и, вспомнив прежнюю свою службу, вполне определенно сказал: - Не любят там таких статей. И как в воду глядел - не полюбили. Ругать меня за понапрасну потраченные на командировку деньги никто в «Комсомольской правде» не стал, но и статья моя на ее страницах не появилась. Все это в конечном результате означало, что журналистского испытания та должность собкора «Комсомольской правды» я не прошел. Сейчас я уже не помню, кто сообщил мне эту печальную весть: кто-либо из сотрудников газеты, Владимир Еременко или сам Сергей Павлович Залыгин. Но сообщили, и я в первых числах октября уехал из Москвы (и, как оказалось, навсегда) в Курск к семье, к Евгению Ивановичу Носову - иной дороги у меня не было.
* * *
О своих мытарствах в Курске я довольно подробно написал в воспоминаниях о Носове, здесь же лишь повторюсь вкратце, и не столько об этих мытарствах, сколько о том, как волей случая, при самом деятельном участии Сергея Павловича оказался я в Воронеже, в журнале «Подъем».
* * *
Закончились все мои метания по стране в поисках места в жизни тем, что я в конце концов согласился в Курске на работу, совсем уж для меня неподходящую. Тесть через каких-то своих давних знакомых отыскал мне место заведующего детским сектором во Дворце культуры курского завода «Прибор». И я с отчаяния согласился на эту должность, хотя душа у меня не лежала к ней еще больше, чем к должности литсотрудника «районки» или многотиражки. Несмотря на то, что еще до армии я два года работал у себя на родине лаборантом, учителем труда, физкультуры и даже рисования в сельских школах, а потом два года учился в пединституте, никакого педагогического дара у меня не было. Дети с первых же уроков, уловив мягкость характера новоиспеченного учителя, вытворяли все, что им угодно, едва ли не ходили в буквальном смысле этого слова на головах. И я ничего с ними поделать не мог, боялся своих подопечных, как огня, во всяком случае, гораздо больше, чем они меня. (Сейчас, задним числом, я благодарю судьбу, что она избавила меня от педагогической Деятельности, от которой никакой пользы не было бы ни мне, ни ученикам). Но тут честолюбивому выпускнику Литературного института девать было некуда, все пути для отступления я сам же себе и отрезал. В совершенно подавленном состоянии стал я ходить на работу во Дворец культуры под начало директора, юркого, суетного парня, примерно моего ровесника, похоже, из недавних комсомольских деятелей. Как приниматься за высокое руководство детским сектором, я не имел никакого понятия. Дня два перебирал какие-то бумаги, оставшиеся от моего предшественника, вернее, от предшественницы, а потом вдруг опять засел за ученическую парту. Обком профсоюзов организовал семинар как раз для руководителей детских секторов многочисленных тогда заводских и фабричных Дворцов культуры. Обзаведясь увесистой тетрадкой, я добросовестно посещал этот семинар, слушал наставления лекторов и своих коллег, в основном раторопных, деятельных женщин (я среди них был один-единственный мужчина, и все дамы посматривали на меня с немалым удивлением), которые делились своим довольно-таки основательным опытом работы. И чем больше я слушал их, тем все яснее понимал, в какую кугу попал. Хватило меня дней на десять, а на одиннадцатый я твердо решил выбраться из этой куги, и во чтобы то ни стало, бежать из Дворца культуры, как недавно изЛотошинской районной газеты, иначе пропаду. И тут мне действительно уж повезло. В Воронеже, в Ценрально- Черноземном книжном издательстве готовилась к изданию моя первая книжечка «Начинается осень» . Я часто по этому поводу перезванивался с моей редакторшей Инной Андреевной Сафоновой. И вот во время одного из таких переговоров (я для этого специально ходил на Курский главпочтамт, потому что телефона не было ни в нашем флигеле, ни у родителей жены) она, хорошо зная обо всех моих неустройствах, сказала, что в журнале «Подъем», где идет обновление всей редакции, ищут заведующего отделом прозы. Едва закончив разговор с Инной Андреевной, я тут же позволил Сергею Павловичу и Александру Михайловичу Галанову. Оба они незамедлительно вызвались помочь мне с устройством на эту вакансию. Всех подробностей их хлопот и ходатайств за меня я не знаю до сих пор. Но когда я буквально на следующий день связался с Сергеем Павловичем, он, не скрывая своего удовлетворения от результата этих хлопот, сказал: - Звоните в «Подъем» главному редактору - все должно бы получиться.
В Курской писательской организации я добыл телефон главного редактора «Подъема» Виктора Михайловича Попова и, с замиранием сердца, позвонил ему. Имени, отчества Виктора Михайловича я не знал (и не удосужился в волнении узнать) и назвал его в телефонном разговоре по одной только фамилии, сухо и, наверное, немного обидно для него - товарищ Попов. (Виктор Михайлович действительно после не раз под веселую минуту выговаривал мне за такую оплошность). Но тогда он, будучи по природе своей человеком мягким и отходчивым, оплошность мою простил и сказал без всякой обиды: - Приезжайте! Я не приехал, а прилетел на маленьком самолетике-кукурузнике, который в те годы ежедневно совершал два-три рейса в день между Курском и Воронежем. Тут уж волей-неволей напрашивается сравнение - прилетел на крыльях удачи. Из воронежских писателей и литераторов я тогда знал всего двоих человек: Владимира Гордейчева и заместителя главного редактора журнала "Подъем" Александра Ивановича Гридчина, много раз встречался с ними на знаменитых курских совещаниях молодых писателей. С Гордейчевым, правда, я был знаком шапочно, раскланивался и не более того. Во-первых, Владимир Григорьевич руководил поэтическими семинарами, я же числился все-таки по ведомству прозаиков, а во-вторых, человеком он был замкнутым, почти что официальным, застегнутым, как говорится, на все пуговицы - особой душевной близости с ним как бы и не предполагалось. Совсем иное дело Александр Иванович Гридчин - душа широкая, открытая, фронтовик, постоянный собеседник Евгения Ивановича Носова, большой любитель пображничать. Росту в нем было метр с кепкой, и он, словно дополняя недостаток этого роста, в любом деле вел себя неугомонно и настырно, а иногда так и безоглядно. Надеяться мне на поддержку Владимира Гордейчева не приходилось. Тем более что, как я после узнал, отношения его с Виктором Михайловичем Поповым складывались те лучшим образом, А вот Александр Иванович, Гридчин, только проведав, что я прошусь на должность зав. отделом прозы журнала «Подъем», сказал Виктору Михайловичу: - Ивана – бери! Но, думаю, не это, конечно, сыграло основную роль в том, что Виктор Михайлович взял метя, человека ему совершенно незнакомого, да еще и со стороны, на работу в журнал, который он сам только-только возглавил. Возымели свое действие звонки в Воронеж от Залыгина, Галанова и все от того же Владимира Еременко. На этот раз (и может быть, впервые в жизни) все обстоятельства сложились в мою пользу. Отделом культуры Воронежского обкома партии заведовал в то время Евгений Алексеевич Тимофеев. Его дочь, пробующая себя в поэзии, то ли в тот год поступила в Литинститут, то ли собиралась поступать на следующий, и Евгений Алексеевич хлопотал насчет ее поступления перед Владимиром Федоровичем Пименовым, который когда-то, еще в довоенные года работал и в Воронеже, и в Курске, знал многих старых писателей Центрального Черноземья: Максима Подобедова, Михаила Булавина, Ольгу Кретову и других. Отказать Пименову в его просьбе насчет меня (а просьба эта через Галанова последовала) ему было затруднительно. Еще более затруднительно Евгению Алексеевичу было отказать в просьбе инструктора ЦК партии Владимира Еременко. Это была уже как бы и не совсем просьба, а, скорее, рекомендация, а то и приказание. Заведующий отделом культуры обкома партии, я думаю, субординацию хорошо знал. Поэтому, практически еще до моего приезда-прилета в Воронеж вопрос уже был решен. Виктор Михайлович Полов, едва познакомившись со мной в редакции, тут же и повел меняя в обком для представления высокому начальству. Правда, отыскали мы Евгения Тимофеева не в обкоме, а в областном драматическом театре им. Кольцова на приеме пьесы местного писателя Эдуарда Пашнева, посвященной перевороту в Чили. Пашнев и тогдашний главный режиссер Воронежского театра Глеб Дроздов были ребятами ушлыми, склонными к конъюнктуре и эпатажу. События в Чили произошли 11 сентября 1973 года (вспомнил ли кто в Америке во время теракта 11 сентября об этом странном и страшном совпадении?), а уже к декабрю они написали и поставили пьесу. Я ее и тогда, и сейчас называю «пьесой на крови». За нее Пашнев, Дроздов, воронежский композитор Геннадий Ставонин и несколько артистов, исполнителей главных ролей, получили Государственную премию РСФСР - в общем-то, тоже на крови. После Пашнев женится на дочери Кирпотина, переедет вначале в Москву, а потом и в Америку, само собой разумеется, переметнувшись из рьяно-советских писателей, в рьяно-либеральные. Интересно бы знать, пребывая на жительстве в Америке, вспоминает ли он о своей пьесе, добивается ли ее постановки хотя бы в каком-либо эмигрантском русском театре или стыдливо умалчивает о ней. Впрочем, все это вспомнилось мне просто так, к слову. А тогда не знал я ни Пашнева, ни Дроздова, ни тем более зав. отделом культуры обкома партии. Оторвавшись на минуту от зрелища и обсуждения пьесы, он повстречался с вами за кулисами театра, задал мне два-три мало чего значащих вопроса и отдал распоряжение Виктору Михайловичу: - Оформляйте!
Так и решилась за кулисами Воронежского областного драматического театра им. Кольцова моя судьба и участь. Виктор Михайлович Попов издал приказ о моем зачислении на работу с 11 декабря 1973 года. Но еще до приказа я позвонил Сергею Павловичу Залыгину об удачном завершении переговоров. Он поздравил меня и пригласил на свое шестидесятилетие. 6-го декабря 1973 года Сергею Павловичу исполнялось шестьдесят лет. Где и как происходили официальные торжества, я не знаю, но 9-го декабря он у себя дома собирал наш залыгинский семинар. Не откликнуться на это приглашение я не мог, хотя мне срочно надо было решать в Воронеже еще один тяжелый вопрос - найти жилье. Лотошинский и курский опыты по этой части были еще совсем свежи в моей памяти, и я немало страшился новых поисков, но все равно попросил Виктора Михайловича Попова, будущего моего начальника, отпустить меня на несколько дней в Москву. Помимо юбилея Залыгина была для срочной поездки в Москву у меня и еще одна веская причина, как раз и связанная с поисками, а в далеком будущем и с получением какого-никакого жилья. По телефону я договорился с Александром Михайловичем Галановым о том, что в Литинституте мне дадут новое (повторное уже) направление на работу в Воронеж в журнал «Подъем». Имея это направление, я везде буду числиться как молодой специалист, что давало мне право на вполне законных основаниях претендовать на получение жилья. Вечером 9-го декабря 1973 года на квартире у Сергея Павловича (Ленинский проспект, д.28, кв.3.) собрался, конечно, не весь наш семинар. Не было Николы Радева, не смогли приехать Бангуолис Балашявичюс, Светлана Даниленко. Оно и не удивительно: все, так же, как и я, занимались обустройством жизни, искали работу, жилье, и непросто было ребятам оторваться на дальнюю поездку в Москву, хотя поехать, конечно, и хотелось - как-никак юбилей любимого учителя. Но основной костяк семинара опять собрался: мы с Георгием Баженовым, Рыбас, Рольник, Шипов, Николай Исаев. (Кто был еще - не запомнил, пусть меня ребята простят). Квартиру Сергей Павлович получил в массивной, сталинской, а может, еще и досталинской постройки доме. В этом доме в основном жили ученые, причем в довольно больших академических званиях и степенях. Сергей Павлович хотел получить квартиру именно здесь, долго ждал, пока она освободится, вел затяжке переговоры с Георгием Марковым, который, насколько я знаю, предлагал ему квартиры в писательских домах. Но Сергею Павловичу хотелось жить не в писательской среде, а в среде научной интеллигенции, в те времена, наверное, все еще более близкой ему и более понятной. Писательского же общества он не то чтобы сторонился, но старался держаться с нал как бы на расстоянии, близко не подпускал к себе - и тем отвоевывал независимость. Но была тут и еще одна любопытная, хотя, может быть, не столь уж и значимая деталь. Сергей Павлович, по моим наблюдениям, немного болезненно заботился о своем престиже. (За Евгением Носовым, к примеру, я такой заботы не наблюдал). Квартиру он получил в одном из самых престижных по тем временам района Москвы, и в одномиз самых престижных домов, лечиться вскоре стал в Кремлевской больнице (не знаю, может, это полагалось ему как лауреату Государственной премии СССР). Даже обои в квартире ему наклеивал какой-то знаменитый мастер-обойщик, который занимался ремонтом правительственных зданий. (Кстати, этот мастер через год-другой умрет в очень молодом возрасте, едва ли не в сорок лет, заболев и раз, и в другой, и в третий воспалением легких - о чем Сергей Павлович будет очень сожалеть). В Доме творчества в Дубултах, куда Сергей ]Павлович пристрастился ездить после того, как в Правлении Союза писателей СССР станет курировать латышскую литературу, он заимеет свою персональную комнату с потаенным телефоном, которых других комнатах не будет. Мне он по великому секрету этого телефона даст, и я время от времен буду названивать ему в Дубулты из Воронежа. Конечно, к подобной погоне Сергея Павловича за престижем можно относиться по-разному: со снисходительной улыбкой, с ехидным злорадством и упреком, но можно и вполне серьезно, с глубоким пониманием - знал себе цену Сергей Залыгин и хотел (а подчас и требовал), чтоб это знали и другие. По нынешним временам квартира Залыгина не выглядела столь уж роскошной и шикарной. Было в ней, кажется, четыре комнаты. Одну из этих комнат Сергей Павлович занял под свой писательский кабинет, довольно просторный и уютный, несмотря на обилие книжных шкафов и стеллажей. Получал квартиру Сергей Павлович на троих человек: себя, жену, Любовь Сергеевну (она как кандидат технических наук тоже имела право на дополнительную жилоплощадь-кабинет) и престарелую, кажется, почти девяностолетнюю, тяжело уже болеющую мать. Но ко дню юбилея народонаселение квартиры резко увеличилось. Из Новосибирска переехала к Сергею Павловичу дочь Галина (моя, кстати, ровесница) с двумя детьми, старшей дочерью Машей (теперь эта Маша и правит всем залыгинским наследием) и совсем маленьким, тогда еще всего четырехлетним сыном Сережей. Сергей Павлович сделал все, чтоб перевезти дочь, у которой семейная жизнь не заладилась, в Москву, но несколько раз в сердцах жаловался нам с Баженовым: - Я думал, что к шестидесяти годам уже избавился от детских горшков, а выходит, что нет. Понять его в общем-то можно. Ему хотелось после столь трудного собственного переезда в Москву, тишины и покоя в доме, творческой сосредоточенной работы, а при малых шумливых детях это не всегда, почятно, получается.
* * *
Любовь Сергеевна накрыла для нас, столь необычных, но, наверное, дорогих для Сергея Павловича гостей (иначе, зачем он нас и приглашал?) прямо-таки царский стол. Прощальному нашему столу в ресторане «Прага» далеко было до него. О чем мы вели тогда застольные речи, сейчас вспомнить, конечно, трудно, но предположить со значительной долей вероятности можно. Поздравляли Сергея Павловича с днем рождения, с юбилеем, вспоминали года учебы в Литиституте под его началом, да загадывали свою жизнь на будущее. О чем же ином еще и можно говорить в такой день? Для нас с Баженовым этот день, был еще и днем расставания. 11-го декабря Гера уезжал в Египет работать переводчиком (так уж случилось, что трудовую свою деятельность после окончания Литинститута мы начинали с ним в один день). Правда, у Геры была почти уже определенная надежда на то, что через год он вернется назад в Москву, женится ( невесту он приметил и выбрал давно), сам станет полноправным москвичом и без особых проблем устроится на литературную работу хоть в издательстве, хоть в журнале. У меня же такой надежды не предвиделось. Мне предстояло на долгие годы осесть в провинции, в Воронеже (тогда думалось еще, что не навсегда) среди чужих, незнакомых людей, думать о жилье, об устройстве жены на какую-нибудь службу, а сына в детский сад. Страшила меня и сама работа в журнале. И не в смысле чисто литературных, редакторских сложностей (тут страшиться было нечего - какой-никакой опыт редактирования в «Нашем современнике» я обрел), а в смысле больных моих глаз. Выдержат ли они нешуточную журналъную нагрузку или нет? Вопрос для меня был более, чем существенным - мои надежды на излечение глаз все более и более таяли. А я ведь помимо работы хотел еще и писать. В общем, настроение мое, несмотря на столь большую удачу в Воронеже, было не из лучших. Я прощался на целый год с Георгием Баженовым, тогда лучшим моим товарищем, прощался с другими сокурсниками (с некоторыми из их я после встречался всего один-два раза, а с некоторыми так и не встречался вовсе), прощался с Москвой (и как оказалось – навсегда). Сергей Павлович, видя не очень веселое это мое настроение, во время перерывов в застолье несколько раз подходил ко мне и подбадривал: - Теперь все устроиться. Главное, есть работа,- и настоятельно просил:-Звоните. Я обещал и звонить, и при случае заезжать, но настроение от этого, увы, не улучшалось. Прощание есть прощание - и тут уж ничего не поделаешь - веселья оно не прибавляет. Разошлись мы от Сергея Павловича поздно вечером, польщенные его вниманием к нам (пять лет держал нас в черном теле, а теперь вон как принимает на квартире), по-матерински обласканные Любовью Сергеевной, очарованные внуками Сергея Павловича, особенно маленьким, не по годам разумным Сережей. С Любовью Сергеевной у меня после этого первого знакомства завяжутся очень хорошие отношения. Звоня Сергею Павловичу по телефону, я буду часто попадать на Любовь Сергеевну, и мы станем с ней вести иногда так и довольно затяжные беседы о житье-бытье. Много раз доведется встречаться мне с ней и на квартире, и на даче в Переделкино, и в ЦДЛ на всякого рода литературных собраниях, куда она будет приходить вместе с Сергеем Павловичем. А однажды так даже в Кремлевском Дворце съездов на банкете в честь окончания очередного съезда СП СССР. Любовь Сергеевна осталась у меня в памяти как очень интеллигентная образованная женщина, хотя по характеру своему, наверное, и строгая, а то, может, и жесткая. Последнюю ночь в Москве провел я на квартире у Баженова. Днем сходил в Литинститут, где Александр Михайлович Галанов быстро оформил мне новое направление, а вечером 10-го декабря, распрощавшись на год с Герой, уехал в Воронеж.
* * *
Жил я там в гостинице «Россия». Места, правда, комнате мне не досталось, и я спал на раскладушке в вестибюле. Неудобство это меня особо не занимало. За годы мытарства по общежитиям и углам на частных квартирах (в Курске мне один год довелось жить на кухне у веселой вдовы Клеопатры Ильиничны) я ко всему привык - раскладушка, так раскладушка. Главное, не под открытым небом. Но ведь нынче мне надо было искать жилье для семьи и желательно надолго, по крайней мере, не на один год. Первые дни я с позволения Виктора Михайловича на работе лишь показывался, почти не вникая в ее суть и по-настоящему не приступая к своим обязанностям. С утра до вечера занимался я поисками квартиры. Виктор Михайлович и остальные сотрудники редакции, с которыми я едва-едва успел познакомиться, как могли, помогали мне в поисках, наводили насчет квартир справки. Но особых надежд на эти справки я не питал. Надо было надеяться прежде всего на самого себя. Имея большой, хотя и постоянно неудачный опыт поиска квартир и в Москве, и в Лотошино, и в Курске, я в большие многоэтажные дома даже не стал заглядывать, а сразу пошел по городским воронежским низам в частный сектор. Но ничего хоть сколько-нибудь подходящего я там не отыскал. И все-таки мне опять прямо-таки несказанно повезло. Виновнице этой удачи была все та же Инна Андреевой Сафонова, с которой я, только объявившись в Воронеже, постоянно поддерживал связь. Во время очередных телефонных переговоров она сказала мне, что неподалеку от ее дома на Левом берегу ( Воронеж делится по реке Воронеж -теперь, правда, по водохранилищу- на две части: Правый берег и Левый) сдаются квартиры в кооперативном доме, который построили сибиряки. Тогда была такая практика, что сибирякам, дальневосточникам и жителям других северных отдаленных территорий позволялось строить в городах Центральной России (кроме Москвы и Ленинграда) кооперативные дома. Один из таких домов и был построен в Воронеже на самом берегу водохранилища, на улице 25-го января, дом № 12 (25-е января - день освобождения Воронежа от немецко-фашистских захватчиков в 1943г). Владельцами квартир в этом доме-красавце были в основном жители Иркутской области и Дальнего Востока. Многие из них жить во вновь построенных квартирах пока не собирались - дорабатывали в Сибири и на Дальнем Востоке до пенсии или соблазнились большими заработками на только-только начинавшемся строительстве БАМа. В Воронеж они приехали всего на несколько дней, чтоб получить на квартиры ордера и тут же сдать жилье в наем на два-три года. За деньгами они особо не тянулись. Квартирант обязан был лишь ежеквартально вносить кооперативный взнос да не больно обременительную при советской власти квартплату. Бросив все бесполезные хождения по низовым воронежским улицам, я стремглав помчался на Левый берег, отыскал там новенький девятиэтажный, двухподъездный дом с глазастыми ярко-синими балконами и позволил в первую попавшуюся квартиру, которая располагалась как бы наособицу от всех остальных, на первом этаже, еще до подхода к лифту. На мой звонок вышла женщина лет пятидесяти, очень миловидная, тихая, сразу расположившая меня к себе. Я изложил ей свою просьбу. Женщина без особых колебаний согласилась жилье мне сдать, пригласила в квартиру, совершенно пустую, пахнущую еще побелкой. Квартира эта после курского заброшенного флигеля, где по-за отставшими обоями бегали мыши, меня просто очаровала. Была она однокомнатной (а двухкомнатную мы с женой претендовать и не смели - не по нашим это деньгам), но очень просторной и светлой, с паркетными покрытыми лаком полами, с уютной кухонькой, с туалетом-ванной, обложенной кафелем. О такой квартире можно было только мечтать. С хозяйкой квартиры мы быстро познакомились и сошлись в цене. Звали хозяйку Наталией Васильевной Морозовой, была она из знакомой уже мне Иркутской области, из города Усть-Кута, где работала мастером на деревообрабатыващем комбинате. Само собой разумеется, что я рассказал о своей недавней поездке в Иркутск. Это как-то нас сразу сблизило и расположило друг к другу. В ответ на мои откровения Наталья Васильевна поведала мне о несчастье, которое недавно постигло ее. Первоначально они с мужем собирались строить в Воронеже двухкомнатную квартиру, внесли первоначальный взнос. Но полгода тому назад муж разбился на мотоцикле, и теперь Наталье Васильевне досталась эта вот однокомнатная квартира-боковушка, к которой душа у нее не лежит, но в которой ей теперь, судя по всему, придется доживать одинокую жизнь. Детей им с мужем Бог не дал. В Воронеж Наталья Васильевна приехала всего на три дня. Вот сдаст квартиру и скорее назад, в Сибирь. Чувствует она себя в Центральной России плохо: сыро здесь, влажно. Взаимные наши несчастья и горести (у меня в общем-то малое, у нее - большое, непоправимое) еще больше сблизили нас, и мы, уже как бы, повязанные ими, пошли в Железнодорожный райисполком города Воронежа оформлять документы о сдаче квартиры. Но в райисполкоме оказалось, что сделать это не так-то просто, что одного нашего взаимного согласия с Натальей Васильевной мало - нужно еще разрешение Председателя райисполкома на заключение договора. А Председатель райисполкома и его подчиненные, ведавшие заселением квартир, абы кому такие разрешения не давали. Они тщательно, но своему разумению подбирали претендентов на снятие квартир во вновь построенном кооперативном доме (боюсь, что и безвозмездно). Все претенденты делились на две категории: важные, значительные люди, за спиной которых стояли высокие покровители. Вторая - нужные. К первой прежде всего относились военные, офицеры, прибывшие для прохождения службы в Воронежском высшем летно-техническом училище, которое находилось всего за две остановки от улицы 25-го января. Ко второй - милиционеры, сотрудники лифтремонта, электросети, телефонной связи, всевозможных строительных организаций и контор, то есть люди, от которых была бы реальная, действенная польза и райисполкому, и жильцам дома. Я не относился ни к первой, ни ко второй категориям. Ничего существенного я собой не представлял: человеком важным не был даже в самой малой степени, а уж нужным и тем более. Приняла нас с Натальей Васильевной какая-то очень недружелюбная и даже, неприятная на вид, одутловатая, по-вороньи нахохлившаяся женщина. Прочитав мое заявление и узнав из устного рассказа, кто я и что я, она вынесла окончательный и не подлежащий обжалованию вердикт: - Вы там не подходите! Я вышел из кабинета ни живой, ни мертвый. Квартира, которая, казалось, была уже у меня в руках, теперь безвозвратно уплывала. Наталье Васильевне ведь совершено все равно, кому ее сдать, тем более, что запаса времени у нее нет - надо поскорее возвращаться на работу. И все-таки я решился не отступать. Упросив Наталью Васильевну не сдавать квартиру хотя бы до вечера, пока я съезжу в редакцию журнала и попробую что-либо предпринять. Она согласилась, и обещание свое выполнила - никому не сдала квартиру ни в этот день, ни во второй, ни даже в третий, по-матерински вошла в мое положение. Сам, без посторонней помощи, в чужом городе я, разумеется, ничего предпринять не мог. В первую очередь я, конечно, рассказал о своей неудаче Виктору Михайловичу Попову. Но тот самостоятельно тоже ничем мне помочь был не в силах - его должность главного редактора литературно-художественного журнала для райисполкомовских чиновников мало чего значила. Тут нужны были иные влияния. Попусту не теряя времени на переговоры с Председателем железнодорожного райисполкома, Виктор Михайлович стал звонить в обком партии благодетелю моему, зав. отделом культуры Евгению Тимофееву. Евгений Алексеевич, к счастью, оказался на месте и согласился связаться с Председателем, хотя заниматься столь мелким делом, как вселение в квартиру рядового сотрудника журнала в обязанности его и не входило, было не по должности и не по чину. Но он все-таки снизошел, позвонил, может, вспомнив, как образом и по чьему ходатайству я оказался в Воронеже. После высоких, этих, закулисных переговоров, я опять помчался в райисполком, теперь уже на прием к самому Председателю. Тот в конце рабочего дня, в перерыве между какими-то заседаниями принял меня, но сделал вид, что никакого согласования у него с зав. отделом культуры не было. Точно так же, как и его подопечная, он мельком прочитал мое заявление и ответил почти ее же словами: - У нас на эти квартиры другие виды. Осмелев (терять-то мне было нечего), я напомнил Председателю о телефонном звонке Тимофеева. Реакция Председателя была самая неожиданная. Он резко бросил мне заявление и с раздражением сказал, пренебрегая просьбой Евгения Алексеевича: - Вот пусть он сам и заселяет! Мне ничего не оставалось, как забрать заявление и выйти из кабинета в совсем подавленном состоянии. Уж коль не подействовал на Председателя звонок из обкома партии, так тогда на что же мне еще надеяться. Всей провинциальной субординации, чинопочитания я тогда еще не знал. А если бы знал, то ничему бы не удивился. Зав. отделом культуры обкома для Председателя райисполкома не начальник, и мнением его можно пренебречь. У Председателя начальство было иное: в горисполкоме и облисполкоме. К тому же и отдел культуры в иерархической обкомовской лестнице считался одним из самых малозначащих. Иное дело, скажем, отдел производственный или хотя бы отдел агитации и пропаганды. О печальном результате моей беседа с Председателем я опять доложил Виктору Михайловичу, а тот Тимофееву (не доложить вроде бы нельзя, но и докладывать, быть излишне назойливым в столь мелком деле тоже опасно - это мы оба понимали прекрасно). Но Тимофеева, судя по всему, поведение Председателя райисполкома задело за живое. И он все-таки решил показать ему, что с обкомом партии (пусть даже всего с отделом культуры) надо считаться - партия у нас отвечает за все. На следующий день Тимофеев, по-видимому, позволил кому-то из своих знакомых в горисполком или в облисполком, а оттуда последовал звонок строптивому Председателю Железнодорожного райисполкома. Отсидев долгие часы в приемной, я и вечеру попал к нему на прием. И Председатель, не проронив ни единого слова, а лишь поглядывая на меня волком, заявление все же подписал. Теперь нам с Наталией Васильевной предстояло идти в горжилуправление и оформить договор о сдаче и найме жилья. Договор этот в первую очередь нужен был мне. По законам того времени такой договор давал право квартиросъемщику и всем членам его семьи на постоянную прописку в городе Воронеже. (Тут, кстати, очень пригодилось направление из Литинститута). А это означало, что жене легче будет найти работу, а сына легче будет устроить в детский сад. Да и при получении квартиры нем зачтется, что мы имеем в Воронеже постоянную прописку. Почти полдня, бродя из кабинета в кабинет, провели мы с Натальей Васильевной в ветхом зданьице горжилуправления на улице Плехановской. Оно было пристроено к старинному, едва ли не Петровских времен особнячку, в котором когда-то находился городской магистрат. В самом начале 80-х годов, в этот освобожденный от жильцов особнячок переедет Воронежская писательская организация, часть литературного музея им. Никитина и редакции журнала «Подъем». Я проработал в нем ровно четверть века. Договор с Натальей Васильевной мы заключили на три года, отметили за бутылкой вина великое это событие в нашей, теперь уже как бы и совместной квартире, дали обещание друг другу переписываться и поддерживать самую тесную связь. И действительно связь мы эту уже почти по-родственному поддерживали, переписывались, поздравляли друг друга с праздниками. А однажды. Наталия Васильевна даже навестила нас, привезла нам с женой в подарок роскошные ковровые дорожки, а мне, увидев, что зимнее мое пальтецо, не Бог весть какое теплое и надежное, пообещала прислать кожух, который ей выдали на работе, и который она не носит. И вправду прислала, совершено новенький, ни разу не надеванный кожух. Я щеголял в чем, спасался от лютых морозов (не сибирских, конечно,) долгие годы. Он и до сих пор жив у меня, уже изрядно, за тридцать лет и поношенный, кое-где даже и в заплатах. Но я все равно, когда прижмут холода, нет-нет да и надеваю его, вспоминая добрым словом участливую Наталью Васильевну Морозову, которая, дай-то Бог, еще жива и здорова. В Воронеже жить она, правда, так и не стала, продала квартиру и то ли осела навсегда в Усть-Куте, то ли, может, уехала в Эстонию, откуда была родом и где, кажется, жили у нее какие-то родственники. Мы с Натальей Васильевной после ни разу не виделись. Хотя однажды увидеться возможность у нас и была. И не где-нибудь, а в родном ее Усть-Куте. Во время памятной нашей рекламной поездки в Иркутск в конце 80-х годов, один день провели мы в маленьком этом, раскинувшемуся на берегу реки Лены городке. Я попросил сотрудников райкома партии отыскать Наталью Васильевну. Адрес ее я с собой не захватил: как мне было знать и предвидеть, что окажусь в Усть-Куте?! Сотрудники пообещали найти. И действительно нашли. Программа наших выступлений в Усть-Куте была очень плотной, но все же мне удалось съездить на улицу Трудовую, дом .№11. Я постучался в этот добротный, ухоженный домик на крутом берегу Лены. Но, увы, Натальи Васильевны не оказалось дома - она работала в ночную смену, а у меня времени на поездку на деревообрабатывающий комбинат и поиски там ее совершенно не было - с минуты на минуту должен был начаться литературный вечер в районном Доме культуры. Так наше свидание с Натальей Васильевной и не состоялось, о чем я до сих пор очень сожалею. Но бесследно моя поездка к ней все же не прошла. В середине 90-х годов я написал роман «Забытое время». И вот свою юную героиню Оленьку Великанову, которую ссылают за легкомысленное участие в диссидентском движении в Сибирь, я поместил в домике Натальи Васильевны в Усть-Куте, под надежную опеку приветливой, обходительной хозяйки. Ее так и зовут - Наталья Васильевна.
* * *
Получив на руки скрепленный всеми необходимыми печатями и подписями договор, я поздно вечером после застолья с Натальей Васильевной отправился на воронежский телеграф, дал телеграмму жене, что квартиру нашел и что в ближайшие дни приеду за ней и сыном. Потом не сдержался, позвонил Сергею Павловичу и рассказал ему о квартирной своей удаче. - Ну, вот видите,- порадовался он за меня,- все и уладилось. В этом «все», произнесенном с характерной залыгинской улыбкой, легко читалось его удовлетворение не только тем, что я нашел квартиру, но и тем, что закончились мои затянувшиеся без малого на два года поиски места в жизни. Теперь оно наконец вроде бы нашлось, определилось. Студенчество мое, ученичество тоже закончилось, начиналась новая жизнь. Начинались и новые взаимоотношения с Сергеем Павловичем Залыгиным. Все так же оставаясь его учеником, я уже становился, пусть и младшим, пусть и только начинающим, но все-таки коллегой его по общему нашему литературному делу. Мера, моей ответственности за это дело и мера требовательности Сергея Павловича обретали уже иные, профессиональные черта. Такими они у нас с Сергеем Павловичем оставались до последних дней его жизни…
* * * Моим товарищам по залыгинскому семинару в Литературном институте дни нашей совместной учебы, возможно, запомнились по-иному, с иными подробностями и деталями. Я с большим интересом прочитал бы их воспоминания. Но мне запомнилисъ именно так - так я о них и написал. Если же где обнаружатся невольные неточности или ошибки, то прошу меня искренне за них извинить. Вполне допускаю, что память мне в тех или иных случаях могла и изменить. Конец первой книги 25. 12. 2004 г.- 1.07.2007г. г. Воронеж Далее читайте: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | Далее читайте:Залыгин Сергей Павлович (биографические материалы).
|
