|
|
Иван ЕВСЕЕНКО |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Иван ЕВСЕЕНКОСергей Залыгин и другие...Книга первая. Литинститут* * * С этим, окончательно-твердым теперь решением я и улетел вначале в Москву, а потом и в Курск. И если бы не Евгений Иванович Носов, то не миновать бы мне города Иванова, где я вскоре, конечно же, познакомился бы с прекрасным поэтом-фронтовиком Владимиром Жуковым, с хорошим прозаиком, почти что моим ровесником Александром (Сашей) Малышевым (сейчас, увы, покойным), с которым я позже познакомлюсь заочно, буду переписываться с ним, опубликую в «Подъеме» несколько его рассказов. Один, как окажется, уже посмертно. Я пошлю Саше два авторских экземпляра журнала, а они вернутся ко мне назад с не знаю уж чьей пометкой на упаковке: «Умер». В Курске я, разумеется, первым делом пришел к Евгению Ивановичу Носову и поведал ему о своем решении. Евгений Иванович, прекрасно зная непростую литературную да и чисто житейскую обстановку в городе, посоветовал ехать мне в Иваново. Но вечером не удержался и рассказал по телефону о моем намерении курским писателям и в первую очередь Ответственному секретарю Курской писательской организации Михаилу Михайловичу Обухову, с которым мы были знакомы еще со времен моей учебы в Курском пединституте. Он моим решением искренне возмутился, дескать, как это так, мы тебя направляли на учебу в Литинститут, ежегодно вызывали на семинар молодых писателей, растили и пестовали, рекомендовали рассказы Центрально-Черноземному книжному издательству в Воронеж, а ты теперь хочешь уехать Бог знает куда - в Иваново. Человек неуемный и страстный, старой партийной и писательской закалки, Михаил Михайлович насулил мне в Курске с три короба: пообещал найти работу, получить квартиру, принять в ближайшее время, как только выйдет у меня в Воронеже первая книга, (а она стояла там уже в плане на будущий, 1974 год) и еще много чего иного, заманчивого и обольстительного. И увы, посоветовались с женой, я не устоял перед его обещаниями и посулами. Ну, чего, подумалось мне, менять почти что родной Курок, где живет Евгений Иванович Носов, мои литературные друзья Игорь Лободин, Миша Еськов, родители жены, у которых для начала мы сможем остановиться, на неведомый город Иваново, где кроме Тани Карповой никого знакомого у меня нет. И я телеграммой отказался от, считай, уже забронированного мне места в Иваново. О своих мытарствах в Курске я более подробно написал в главе этой книги, посвященной Евгению Ивановичу Носову. Здесь же, чтоб не терять нить повествования, повторюсь лишь вкратце. Ничего с громогласных обещаний Михаила Михайловича Обухова, как и следовало ожидать, не получилось. Нас с женой и сыном просто напросто не хотели прописывать у ее родителей, в частном маленьком домике, где полезной площади было всего 12,5-квадратных метра. Когда же после долгих хлопот писательской организации прописали «в порядке исключения», то никакой мало-мальски подходящей работы мне не нашлось. Жена, правда, устроилась работать вначале в библиотеку, а потом и по художнической своей специальности в областной Дом народного творчества. Кое-как при помощи родителей жены удалось нам пристроить сына в детский сад, По совершенно неожиданному случаю уже поздней осенью снимем мы полуразрушенный с печным отоплением флигель у престарелой вдовы известного в Курске инженера-мостостроителя Старосельцева. Сама она тоже была дамой высокообразованной, в дореволюционное еще время окончила женские Бестужевские курсы, знала несколько языков. Но сейчас ей давно перевалило за восемьдесят и бестужевка доживала свою жизнь в громадном до крайности запущенном доме вдвоем с незамужней и какой-то странной на вид и поведение дочерью. Мне работа светила только в многотиражке какого-нибудь курского завода. Но многотиражки я бежал еще больше, чем «районки». Писать какие-никакие информации-заметки я еще мог, но совершенно не знал печатного дела, понятия не имел о верстке, шрифтах и прочих типографских и газетных премудростях. А ведь в многотиражке, где, как правило, работают всего один-два человека, надо будет заниматься мне всем этим самому, да еще и со столь больными глазами. Тратить их на многотиражку было еще более жаль, чем на областную газету в городе Иванове. Мне хотелось писать рассказы и повести, сюжеты которых толпились, выстраивались в очередь друг за другом в моей воспаленной многоумной голове. Но мало ли чего нам хочется?! А надо было как-то зарабатывать на жизнь, кормить семью. Родители жены и так уже посматривали на меня косо, не понимая, что это за специальность у зятя такая – «литературная работа» и почему его никуда не берут на службу. Не в силах, больше выносить косые эти, вполне заслуженные мною взгляда, я решился бросить все поиски службы в Курске и попытать в последний раз счастья в Москве, которая так настоятельно и желанно манила меня к себе. Оставив жену и сына на попечение уже вконец обремененных нашим присутствием родителей, я опять поехал в столицу. Где там жил и обретался, теперь уже толком и не помню. Кажется, то в том же родном общежитии Литинститута, куда по отарой памяти проникал тайком и перебивался ночь в комнате у кого-нийудь из знакомых студентов младших курсов, то у армейского своего товарища, художника Владимира Крылова, то у Георгия Баженова, который тоже метался в поисках места в жизни и все еще квартировал у тети Клавы. С совсем уже повинной головой пошел я снова к Сергею Павловичу Залыгину и Владимиру Николаевичу Еременко. Все мои вины они великодушно простили, и Владимир Николаевич через несколько дней нашел мне работу в районной газете маленького поселочка Лотошино, неподалеку от злополучной Шаховской и селения с веселым названием Середа, где мы с женой, может, и опрометчиво не обосновались прошлой осенью. Добираться до Лотошино нужно было так же, как и до Шаховской. Вначале на электричке до Волокаламска, а потом минут сорок рейсовым донельзя разбитом автобусе уже до самого поселка. Можно было и напрямую, сразу из Москвы (кажется, от Рыжского вокзала) на более комфортном автобусе. Но тогда дорога занимала целых четыре часа. На работу в лотошинскуго районную газету (опять в сельхозотдел) после звонка Еременко меня приняли без особых осложнений. Главный редактор лишь посоветовал взять в Литинституте направление, которое в будущем поможет и с пропиской, и с получением какого-никакого жилья, хотя это перспектива и довольно отдаленная. Я обернулся в Москву одним днем, привез требуемое направление и приступил к работе, правда, совсем не с тем вдохновенным настроением, с которым когда-то приступал к работе литсотрудником сельхозотдела районной газеты в городе Гвардейске. Тогда я горел и жаждал этой работы, а теперь, увы, лишь тяготился ею. Поселился я в городской гостинице, располагавшейся в одноэтажном, приземистом доме, довольно уже ветхом и шатком. Место мне досталось в комнате на 10-12 коек, правда, в уголке, возле стены, что считалось большой удачей, хотя эта стена от сырости (осень в том году была ранней, дождливой и промозглой) и покрылась зеленоватым не смываемым налетом. По ночам я поверх одеяла укрывался стареньким своим студенческим пальто, но все равно к утру замерзал очень сильно. Соседями моими по комнате были в основном шоферы из Москвы, откомандированные в Лотошино для вывоза картофеля. Само собой разумеется, что к вечеру, крепко устав на картофельных слякотных полях и размытых дождями дорогах, они затевали шумные застолья, которые продолжались иногда далеко за полночь. Шоферы зазывали в свои компании и меня, но я стойко отказывался. Мне ведь завтра, опохмелившись (а после таких застолий без опохмелки не обойдешься), надо будет садиться не за баранку, а за стол литсотрудника газеты, писать заметки, статьи и обзоры, «гнать строчки», как принято говорить в «районках». На похмельную голову их больно много не погонишь. И я, настораживая шоферов подозрительной несговорчивостью, забивался в позеленевший, промозглый угол и думал под их веселые застольные беседы горькую свою думу. А она поистине была горькой. С работой у меня кое-как сладилось но ведь это в моем положении всего лишь полдела. Предстояло (и как можно скорее) найти более-менее подходящее жилье, чтоб выручить из родительского курского плена жену с сыном и перевезти их сюда, в Лотошино. Ежедневно, после работы я отправлялся на поиски этого жилья. Поселок Лотошино был почти весь одноэтажным, застроенным частными домами, к которым прилегали сада и огороды. Он, скорее, напоминал деревню, чем город. Лишь в одном месте, на бугре высился островок пятиэтажных кирпичных зданий, где в основном жила поселочная знать, партийные и советские начальники. Впрочем, как после выяснилось, жили там и несколько сотрудников нашей газеты, чаще всего из местных, лотошинских, которые добились этой чести за долгие годы служения в «районке». Я к многоэтажным этим домам даже подходить не осмеливался, по опыту зная, что никто там квартир сдавать не будет. Одну за одной обследовал я узенькие улочки с частными, окруженными садами домиками. Но, увы, никто на постой брать меня не торопился. И особенно, как только узнавал, что я не один, а с женой и маленьким ребенком. От таких постояльцев все бежали. Промокший и вконец измученный, я возвращался в гостиницу, в прокуренную свою, пьяную комнату, забивался в угол, и с каждым днем настроение мое становилось все более мрачным и тягостным. Пытаясь развеять его, я, придвинув к тумбочке табуретку, пробовал что-то писать для себя, но под пьяные, шумные голоса моих соседей ничего толком не получалось. Я опять одевался и выходил на улицу, крепко-накрепко пообещав очень строгой вахтерше, что к одиннадцати часам обязательно вернусь. Обещание это было не лишним, потому что ровно в одиннадцать гостиница запиралась изнутри на все засовы, и вахтерша никого в нее не пускала, хоть ты голову расшиби о дверь. Поселок, и днем не больно-то перенаселенный народом, к вечеру, к ночи пустел совершенно, и я бродил по залитым дождем улочкам в полном одиночестве, разумеется, не смея в столь позднее время постучаться ни в единый дом. Но вскоре вечерние свои прогулки я вынужден был прекратить. Несколько раз возле отделения милиции меня останавливал дежурный и зазывал внутрь помещения, хотя я вроде бы ничего не нарушал, бродил по поселку тихо и мирно. Оказывалось, что я был крайне нужен милиции в качестве свидетеля-понятого. Несмотря на почти полное безлюдье, в поселке все-таки кипела какая-то невидимая мне бурная жизнь, и время от времени в отделение милиции приводили провинившихся горожан: молодых, повздоривших друг с другом ребят, степенных взрослых мужиков, а иногда и подзагулявших женщин. Перед тем, как отправить в вытрезвитель, их тщательно обыскивали, составляли протокол, и для подписания этого протокола необходим был свидетель-понятой. Свои, поселковые, люди старались милиции на глаза не попадаться, а я, чужой и неопытный, попадался как нельзя больше кстати. Сидеть в отделении милиции, пока там шла разборка с нарушителями общественного порядка, мне иногда приходилось довольно долго, и я всякий раз опасался, что в гостиницу неумолимая вахтерша меня после одиннадцати часов не пустит. Я пытался объяснить это милиционерам, но те тоже были строгими и несговорчивыми, назидательно велели мне дожидаться, когда наконец будет составлен протокол, и я смогу выполнить свой гражданский долг-обязанность понятого. После двух или трех подобных задержаний я и прекратил свои ночные вылазки, благоразумно рассудив, что однажды милиционеры и меня самого могут отправить в вытрезвитель, приняв за подвыпившего. (Трезвые люди по ночам без дела шататься не будут). Кормился я в единственной на весь поселок столовой да в малюсеньком ресторанчике, который располагался в тех кирпичных пятиэтажках, где обреталось местное начальство. Правда, он открывался лишь часов в двенадцать, а то и позже. Там можно было рассчитывать на недорогой комплексный обед, если, конечно, придти пораньше и захватить место. Любителей этих комплексных обедов, к моему удивлению, было немало: в основном из служащих-сидельцев во всяких мелких поселковых конторках, которым лень и неохта было идти обедать домой в какие-нибудь отдаленные, окраинные улочки. Вечером в ресторанчике, как я позже выяснил, закипала веселая, гулевая жизнь (оттуда в основном и приводили в милицию подвыпивших сограждан), и отвоевать там свободное место было вообще невозможно. Да и не по моим скудным деньгам сиживать в ресторане, пусть даже и районного размаха. Ужинал я чаще всего всухомятку, какими-нибудь заранее припасенными бутербродами и бутылкой кефира, обедал, где придется: в столовой или все-таки в ресторанчике, куда наловчился являться заранее и занимать очередь еще на улице, до его открытия. Хуже всего было с завтраками. Тут уж волей-неволей приходилось отправляться в столовую. А там с утра пораньше не пробиться и не протолкаться. Вся она до отказа была забита московскими шоферами, занятыми на вывозке картофеля. Жаждали они в столь ранний час, правда, не столько еды, сколько питья, разливного плодово-ягодного, самого ходового в советское время вина, которое продавалось в столовой в неограниченном количестве на разлив. Шоферам, вчера с вечера крепко подзагулявшим, сегодня поутру сам Бог велел опохмелиться, иначе они не то что управляться с баранкой, но даже и ключа зажигания повернуть буду не в силах. Шофера и опохмелялись, брали буфет штурмом, оттесняя в сторону таких неугодных им посетителей, как я. Раз и в другой оставшись без завтрака, я пожаловался на свою судьбу в редакции. И был услышан. При одном из разговоров присутствовал главный, редактор, человек, как я определил с первых же дней знакомства, робкий, малоинициативный, во всем послушный начальству и, кажется, именно от этого не пользующийся в газете особым авторитетом. Но тут он вдруг проявил инициативу: - Вот и напиши об этой, столовой. Она всем нам тут надоела. Писать мне, выдавать положенную норму строк все равно надо было. И я без малейшего сопротивления согласился с главным редактором: про столовку так про столовку. Тем более что в наведении там какого-никакого порядка я был заинтересован кровно, душой и телом. Я немедленно стал собирать материал: сходил в райпотребсоюз, в ведении которого находилась столовая, побеседовал с заведующей, с буфетчицей, и даже со старушками-уборщицами, больше всех поведавшими мне правду: -Пьют, как лошади,- сказала одна из них про заезжих столичных шоферов. Воодушевленный этой народной правдой, я и принялся за вполне сатирическую статью. Сочинил я ее довольно быстро, позаимствовав у старушки очень подходящее к содержанию статьи лошадиное название: «Пьют ли лошади по утрам шампанское?» Статья главному редактору понравилась. Она тут же, без промедления была набрана, вычитана и мною, и корректором. Но главный редактор вместо того, чтобы сразу поставить ее в номер, понес зачем-то на второй этаж, где располагался райком партии. И вот через самое малое время со второго этажа, сопровождаемый главным редактором, самолично спустился в редакцию второй секретарь райкома, курировавший газету. В руках он держал гранки моей статьи. Главный редактор услужливо представил эму автора. Секретарь, окинув меня оценивающе-строгим взглядом, о чем-то задумался, пошуршал серенькими продолговатыми страничками гранок и вдруг сказал: - Статья хорошая, но печатать мы ее не будем. - Почему?- обиженно вспыхнул я. - Потому,- еще крепче задумался секретарь,- что если мы прекратим торговать в столовой вином, то завтра нечем будет платить трудящимся зарплату. В том числе и тебе? И ушел, бросив шелестяще-вдохновенные гранки на стол. Признаться, я немного опешил такому повороту дела. Ведь тогда уже везде и всюду только и говорилось о том, что надо бороться с алкоголизмом, что советский наш народ просто-напросто спивается. И вот - на тебе - секретарь райкома, которому сам Бог велел восставать против поголовного пьянства, атиалкогольную мою статью не пропускает в печать. Но секретарь знал, что делал. (Много позже и я, наивно-простодушный человек, узнаю из откровений Николая Ивановича Рыжкова, единственного члена горбачевского Политбюро, Председателя Совета Министров, противившегося принятию антиакогольного закона 1985 года, что бюджет СССР на сорок процентов состоит из доходов, получаемых от продажи алкоголя). Вели запретить утреннюю торговлю в столовке вином, то поселковая казна совсем опустеет. На таких копеечных посетителях, как я, там сколько-нибудь богатой выручки не получишь. Да и бессмысленно бороться с шоферами запретителъными мерами. Все-таки у них в руках машины (пусть даже с утра руки эти и нетвердые), и ради опохмелки рабочий класс, мобилизованный на сельхозработы, на спасение урожая, поедет хоть на край света: в Шаховскую, в Волоколамск, а то и в самую Москву. Опохмелка - дело серьезное, с ним шутить нельзя. Кроме же этой злосчастной столовки, ресторанчика да еще с полдесятка мелких, обязательных з любом районном городке контор: комбината бытового обслуживания, гортопа, ремстройконторы и так далее, никаких предприятий я не обнаружил. Статьи и заметки о них не писал. Район считался сугубо сельскохозяйственным, специализирующимся в основном на выращивании артофеля. Высились, правда, на въезде в поселок со стороны Волоколамска корпуса полуподпольного какого-то производства с гордым названием «Биохимзавод». Но знающие люди мне подсказали, что это он лишь так называется «Биохимзавод», а на самом деле там заняты изготовлением спирта, причем очень высокого качества. Может, и так. Проверить эти сведения я не имел никакой, возможности. Заводик, кажется, и подчинялся не местным властям. Потребность же в горячительных напитках высокого качества была самая необходимая (производилось ли на заводике так любимое шоферами и другим нетребовательным людом плодово-ягодное вино, мне тоже не ведомо). Официально о поселке Лотошино говорилось, что в нем намеренно не строят никаких промышленных предприятий, чтоб из смоленских и калининских лесов в Москву свободно и беспрепятственно проникал живительный, незамутненный дымами и прочими вредными отходами промышленного производства воздух. Но все те же знающе люди подсказали мне, что в действительности это далеко не так. В окрестностях Лотошино находились охотничьи угодья, где любил пострелять зверюшек и птицу сам Леонид Ильич Брежнев со своими приближенными и свитой. Завел в заповедных лотошинских лесах себе дачу и первый секретарь Московского обкома партии Василий Иванович Конотоп, который, кстати, был депутатом Верховного Совета СССР от этих мест. В достоверности потаенных сведений о Брежневе и Конотопе я имел вскоре возможность убедиться лично. Накануне первого сентября меня вызвал к себе главный редактор и сказал, что завтра в селе (название его, к сожалению, запамятовал) неподалеку от Лотошино состоится торжественное открытие новой школы, построенной при содействии Конотопа по наказам избирателей. На открытие поедут первый секретарь райкома, председатель райисполкома и заведующий РОНО. В машине у них есть одно свободное место, и они захватят собой меня, корреспондента, с тем, чтобы я после написал большую статью об этом важном в жизни района событии. Кое-что о нем я, признаться, уже знал и без главного редактора. Несколько дней подряд одна из наших самых опытных редакционных сотрудниц (звали ее, кажется, Галей), не покладая рук, трудилась над составлением речи для первого секретаря, которую тот должен был произнести при торжественном акте. Речь редактировал-правил сам главный редактор, носил ее для консультации ко второму секретарю, возвращал назад Гале для доработки. В общем, работа кипела. Я опять-таки по наивности своей немало удивлялся всей этой шумихе, думал, неужто первый секретарь не сумеет на торжествах обратиться к ученикам с простыми, доступными словами, дескать, у вас была старая, ветхая школа, а теперь вот заботами Василия Ивановича Конотопа построена новая, просторная и светлая. Новую школу надо беречь, хорошо в ней учиться, хорошо себя вести. Ну и еще что-нибудь в подобном роде. Но, оказывается, не умел. Или, подражая более крупным партийным начальникам, в том числе и самому Леониду Ильичу Брежневу, требовал, чтоб речь была написана на бумаге. Вот полредакции, отложив в сторону все необходимые дела, и трудились на него. Так тогда, к несчастью, было заведено. И, похоже, чем меньше начальник, тем неукоснительней он следовал косному этому, бюрократическому порядку, от которого веяло самой настоящей мертвечиной и который постепенно и подтачивал устои великой державы. Согласно указаниям главного редактора я точно в назначенный срок был возле райкома партии. Машина, пепельно-серого цвета «Волга» уже стояла наготове у подъезда. Вскоре появилось и все высокое начальство. Впереди первый секретарь, а за ним председатель райисполкома и зав. РОНО. Первого секретаря я до этого, кажется, и не видел ни разу. Был он, если сравнивать с последующим временем, чем-то очень похож на Ельцина: такой же крупнотелый, под два метра ростом, и вдобавок ко всему без большого пальца на левой руке. Единственно, чем он отличался в то утро от Ельцина, так это, несмотря на совсем молодой возраст (секретарю было лет тридцать пять, почти мой ровесник), болезненной бледностью лица, как будто он ночью спал очень плохо, а то, может, и совсем не спал. Мои подозрения оказались верными. Едва мы сели в машину и тронулись в путь, как секретарь, обращаясь почему-то только к одному председателю райисполкома, сказал: - Ты знаешь, что было сегодня ночью? - Что?- насторожился предисполкома. - Часов в шесть,- продолжал возбужденно рассказывать секретарь, совершенно не обращая внимания на зав. РОНО и тем более на меня и шофера,- вдруг звонок - приехал на дачу Конотоп. Ну, думаю, какую-никакую выпивку он с собой захватил, а вот закуску надо организовывать. Я в погреб, набрал солений-варений, захватил из холодильника все, что было - и скорее туда. Действительно - приехал. Сели: выпили, закусили, и тут он загорелся, на ночь глядя, пойти на охоту. Ты сам знаешь, отговаривать его бесполезно. Снарядился - пошел. Вначале вроде бы ничего: слышим - уток постреливает, а потом, словно в воду канул. Ни на какой зов не откликается. Я всю охрану, милицию на ноги поднял, собирался уже в Москву звонить, докладывать. Но, слава Богу, в первом часу ночи объявился. Сбился, оказывается, в потемках с дороги, заплутал в каком-то болотце и камышах и с трудом выбрался на шоссе. Там его подобрали какие-то шоферы и доставили на дачу. Во, брат, дела! - Да уж дела!- во всем согласился с секретарем, тоже не на шутку перепугавшись задним числом предисполкома. Пугаться им с секретарем действительно было отчего. Случись что с Конотопом, им бы не сдобровать. Мигом бы лишись своих мест, да, еще поди и со строгими партийными выговорами. И это в лучшем случае. А в худшем, загнали бы их за Можай вообще без партийных билетов и всякой надежды вернуться назад во власть, вновь встать на ноги. Времена были, конечно, не сталинские уже, но все равно крутые. Карьера и секретаря, и предисполкома зависела не столько от успехов в районе, сколько от того, как они привечали и обихаживали высшее руководство страны, как угождали ему. Судя по всему, неплохо, потому что через несколько лет лотошинского секретаря перевели в Москву то ли на партийную, то ли на советско-административную работу. Думаю, что примерно так же сложилась и судьба председателя лотошинского райисполкома. Высказав предисполкома все свои страхи, излив душу, секретарь попил минеральной водички, заботливо захваченной в дорогу шофером, и наконец вспомнил о цели нашей поездки. Он нырнул в боковой карман пиджака беспалой своей рукой, извлек оттуда сложенные вчетверо листочки с речью, развернул их и с нескрываемой насмешкой и иронией сказал: - Ну-ка посмотрим, что они тут написали. И стал бегло при полном священном молчании остальных спутников читать, Когда же дочитал и вернул листочки назад в карман, то произнес, похоже, в назидание всем нам еще с большей иронией и сарказмом: - Ладно, сгодится. Тоже мне писаки... Я после этого, грешным делом, подумал, неужто он все-таки будет на открытии школы выступать по бумажке, зачитывать речь, которая явно ему не понравилась и за которую главному редактору газеты еще небось достанется. Но я жестоко ошибся. Выступал секретарь райкома по бумажке, минут семь, а то и все десять томил выстроенных в каре по случаю дождя не на школьном дворе, а в спортивном еще пахнущем краскою зале учеников и учителей. Нет, что ни говори, а большой, наверное, из него получился начальник при таких замашках. Жаль, фамилии его я не запомнил, а то можно было бы и навести справки. После секретаря, сало собой разумеется, выступали с ответными благодарственными речами школьные преподаватели, родители учеников и сами ученики, читали заздравные стихи, пели песни, много лестных слов наговорили в адрес своего благодетеля Василия Ивановича Конотопа. Я же, осваивая профессию корреспондента, репортера, времени зря не терял, отошел сторонку и стал вести там задушевные беседы с учителями, не занятыми в каре, и с родителями, которым места в спортивном зале не досталось и они теснились в узеньком коридорчике-предбаннике. И вскоре вызнал, выудил очень интересные для себя сведения и подробности. По чистосердечным словам учителей-праведников и признаниям родителей выходило, что вообще-то строить такую громадную типовую школу в их селе и не стоило: ребятишек-школьников здесь негусто, и будет она пустовать наполовину. Десятилетку надо было строить в самом Лотошино, где в центральной школе занятия шли едва ли не в три смены. Но Василий Иванович Конотоп был депутатом именно от этого села, и депутатский наказ избирателей выполнил неукоснительно, возвел школу-красавицу в малонаселенном месте. Теперь, по предположениям учителей, чтоб наполнить ее, к школе припишут учеников изо всей округи, из ближних и дальних деревень, а то, может, и из Лотошино. И будут мальчишки и девчонки ходить-ездить в новую, чужую для них школу за пять-десять километров осенью и весной по непролазной грязи, а зимой по снегам и заносам. Но никто о том, похоже, всерьез не подумал. Главное - школа построена, депутатский наказ выполнен, о чем мне со всей страстью и воодушевлением и надлежало написать в районной газете. А мне с писательскими моими замашками, обретенными в Литинституте под руководством Сергея Павловича Залыгина, хотелось написать совсем об ином. О всей этой несуразице с постройкой школы, о несчастных ребятишкам, которым придется ходить в школу за много километров (я сам в восьмом-десятом классах ходил-ездил на велосипеде в районную школу за шесть километров - и знаю, что это такое) да еще о том, как напугался, нашорохался секретарь райкома, потеряв в болотах и камышах московского гостя и начальника, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Но ни в районной, ни в областной, ни в республиканской и всесоюзной газетах никто такого материала тогда не опубликовал бы. (Да, боюсь, что не опубликовал бы и ныне, когда все помаленьку возвращается на круги своя). Деваться мне было некуда, я смирил писательский свой порыв, отложил писание рассказа или повести на более-менее отдаленное будущее, а сам наскоро, в очередной номер сочинил отчет-репортаж об открытии новой школы, с обязательным, конечно, упоминанием имени Конотопа и нашего первого секретаря райкома. Получился он каким-то сереньким, маловыразительным, и главный редактор остался им недоволен. Дальше - хуже. Поскольку я числился литсотрудником сельхозотдела, то время от времени ездил по деревням и селам с обязательным и твердым наказом освещать ход осенних уборочных работ. Но чем больше ездил, тем больше убеждался, что журналист из меня, честно признаться, никакой. Подозрения эти заползали ко мне в душу и раньше, еще в те времена, когда я работал в районной газете в Гвардейске. Но тогда я надеялся, что с опытом одолею их, перерасту, да и не собирался я всерьез быть журналистом. Отказался даже ехать по рекомендации райкома партии на учебу в Высшую партийную школу на факультет журналистики. Сейчас же никаких этих надежд уже не было, и убеждения мои в том, что журналистика не мое призвание, с каждой поездкой лишь укреплялись. Наблюдая за работой своих более опытных коллег, я заметил, что они чувствуют себя в разговорах с рабочими, крестьянами или районного масштаба интеллигенцией представителями и глашатаями власти. (Не зря, видимо, говорят, что печать - четвертая власть). Ответно рабочие, крестьяне и все прочие служащие воспринимают их тоже как начальников, заметно побаиваются и опасаются. А у меня быть начальником никак не получалось. Сам в недавнем прошлом житель деревни, крестьянин, я, приезжая в командировку, всегда занимал сторону рядовых колхозников: механизаторов, животноводов, полеводов. Я чувствовал и осознавал себя среди них, они были для меня своими, родными людьми; их проблемы, боли и страдания были моими проблемам, болями и страданиями. О них я готов был писать очерки, рассказы и повести (да кое-что уже и написал в студенческие свои годы), но газета требовала совсем иного. Ей нужны были информации об уборке урожая, о вывозке навоза, о пахоте, о повышении удоев молока. И все желательно в восторженных, похвальных тонах, ну а если где и проскальзывала критика, то умеренная, не задевающая основ социалистического строя. Я, правда, попробовал приспособиться и писать в первую очередь о людях, о крестьянах, занятых тяжелым и таким понятным мне трудом в поле, на животноводческих фермах, в лугах и лесах. Но очерки мои и зарисовки не встретили особого одобрения у главного редактора. Во-первых, были для районной газеты слишком пространными, а во-вторых, собственно информации содержалось в них мало. Главный же редактор, Бог знает где, почерпнул, проповедовал и настойчиво проводил в жизнь банальную журналистскую истину: газета – это, прежде всего, информация. И все-таки, как ни тяжело, как ни горько было мне, а я намеревался остаться в Лотошино, тешил себя надеждой, что одолею все невзгоды, привыкну, приноровлюсь писать для газеты и информации, и репортажи, найду в конце-концов и какое-нибудь жилье, перевезу семью. А рядом с женой и сыном на душе у меня посветлеет, и в выходные дни я смогу писать и что-нибудь для себя, рассказы, повести (а то, глядишь, засяду и за роман), которые мне не стыдно будет показать Сергею Павловичу Залыгину. С жильем даже наметилось небольшое просветление. Кто-то из редакционных сотрудников мне подсказал, что в Лотошино есть не то дача, не то даже родительский дом поэта Николая Ивановича Тряпкина. И он вроде бы пустует. Я раздобыл адрес этого дома-дачи и в тот же день, к вечеру отыскал его на одной из окраинных улочек. На писательскую дачу, какие к тому времени я уже видел в Переделкино (скажем, дача Валентина Катаева, Бориса Пастернака, Корнея Чуковского), хоромы Николая Ивановича никак не походили. Был это обыкновенный бревенчатый домик, ничем не отличимый от соседних, забранный дощечками «в елочку» и выкрашенный в голубой цвет. Я самовольно открыл калитку, поднялся на небольшое крылечко и постучал в дверь. На мой зов никто не откликнулся. Ни единой живой души не оказалось ни в саду, окружавшему домик, ни на крохотном, в две-три грядки огородике с остатками неубранной моркови и свеклы. Похоже, редакционные работники были правы: домик действительно пустовал, хозяева в нем появляются редко. Но это меня не столько огорчило, сколько обрадовало. Стало быть, можно вести с Николаем Ивановичем и его домочадцами переговоры о вселении. Закончиться они могут вполне успешно. Чего, на самом-то деле, дому пустовать, разрушаться и стариться без присмотра. Особенно зимой, когда он стоит холодный и заброшенный. Я тут же размечтался: как бы было мне, начинающему писателю хорошо поселиться в родительском домике-даче писателя, поэта, старого, известного, стихи которого мне так нравились. Мы бы с ним подружились, сошлись по душам. Дом бы его я берег и караулил, как свой собственный, Я надумал в первый же выходной, день отыскать в Москве телефон Николая Ивановича Тряпкина, созвониться с ним и полюбовно, при полном взаимопонимании решить квартирный наш вопрос. Но и здесь, в Лотошино, дом Николая Ивановича я без присмотра не оставил (вдруг кто перехватит его у меня, уведет из-под носа в самый последний момент), принялся ежевечерне навещать его. И вот в один из вечеров мне вдруг повезло. На мой зов от крылечка к калитке вышла, кутаясь в плащевую накидку средне-пожилого возраста женщина, даже на вид какая-то очень недружелюбная и раздражительная. Узнав, чего я хочу и зачем, на ночь глядя, стучусь в чужой дом, она рассердилась еще больше, захлопнула прямо перед моим носомкалитку, закрыла ее на щеколду изнутри и прямо-таки отчитала меня: - Нечего тут ходить по ночам! Дачу мы не сдаем! ... Много позже я узнал, что примерно в эти годы начались у Николая Ивановича Тряпкина в семье какие-то нелады. Закончились они тем, что в старости он остался совершенно одиноким, заброшенным и бездомным человеком. Скитался и подолгу жил в Домах творчества. В конце восьмидесятых годов я однажды застал его в подмосковном Доме творчества «Голицыно», где мне по случаю довелось жить две недели. В маленькой, почти семейной столовой наши столы находились рядом. Несколько раз я порывался подойти к Николаю Ивановичу, познакомиться, рассказать о своих приключениях в Лотошино, о надеждах поселиться в его доме. Но так и не решился затронуть старого больного писателя. Может, и правильно, и благоразумно сделал: вдруг ему стало бы больно и горестно вспоминать свой лотошинский домик, которого он к тому времени, кажется, был уже лишен. Кстати, с Николаем Ивановичем Тряпкиным мы могли бы познакомиться и в Воронеже, нас судьба могла бы свести и там. В одно время Николай Иванович искал пристанища именно в Воронеж (задолго до моего появления там) и даже намеревался занять место зав. отделом поэзии в журнале «Подъем». Мне об этом рассказывал Владимир Гордейчев, который почему-то относился к Николаю Ивановичу очень предвзято, не любил ни его самого, ни его стихов. Может быть, потому, что сам занимал долгие годы должность заведующего отделом поэзии журнала «Подъем», а может, просто из-за поэтической ревности. Грех этот за Владимиром Григорьевичем, к несчастью, водился. А мне до сих пор жаль, что судьба дважды провела меня мимо Николая Ивановича Тряпкина, несомненно, одного из самых заметных русских поэтов второй половины ХХ-го века. Мне остается теперь утешаться лишь тем, что время от времени открывать томик его стихов, читать и перечитывать наполненные истинно русским духом строчки. Но даже после огорчении с домом Николая Ивановича Тряпкина я еще не переменил своего решения остаться в Лотошино. Новая неудача, как это ни странно, лишь укрепила во мне надежду, что рано или поздно жилье я себе все-таки найду. Раз пустует в Лотошино один дом, то вполне могут пустовать и другие. Многие лотошинцы работают в Москве, успели там поди получить квартиры, а в родительских своих домах оборудовали дачи. И чего бы им эти дачи не сдать в наем, по крайней мере, хотя бы на зиму. Лишняя копейка москвичам-лотошинцам не повредит. И я с еще большей настойчивостью начал искать себе пристанище. Но тут случился у одной из наших сотрудниц день рождения. Был приглашен и я. И вот в застолье, выпив рюмочку-другую вина, моя соседка, та самая Галя, что писала речь первому секретарю райкома, вдруг разоткровенничалась и сказала мне почему-то резко и даже раздражительно! - Бежать тебе надо отсюда! - Почему?- удавился я и ее раздражениям, и ее тону, которого я вроде бы ничем не заслужил. - Потому,- еще больше разволновалась Галя,- что не ты здесь первый такой, да, может, и не последний! Честно говоря, я поначалу ничего не понял из ее восклицаний: какой это я такой? и почему не последний? Пришлось Гале втолковывать мне прописные житейские истины, до которых я сам по наивности своей и неопытности дойти не мог. - Ты думаешь, тебя здесь кто-нибудь пропишет и даст квартиру?! Как бы не так?! Года два-три будут водить за нос, обещать, да на том все и закончится. Дорожка эта у них хорошо натоптана. Я действительно не на шутку задумался и стал наконец понимать, почему так раздражается Галя: с первого дня работы в редакции я сам должен был догадаться, в какую ловушку меня заманили. Главный редактор и насчет прописки, и насчет квартиры вел со мной разговоры подозрительно обтекаемые, дескать, все это дело будущего, надо поработать, показать себя. Но доведенный до отчаяния своими неудачами, я не обратил на них должного внимания, добровольно залез в мышеловку и почти уже захлопнул за собой дверцу. Галя, кажется, заметив, что я начинаю прозревать, немного сжалилась надо мной и уже без прежнего раздражения, а даже с сочувствием завершила свой рассказ вполне поучительным примером: - До тебя был у нас парень откуда-то из Средней Азии. Два года работал, выкладывался и в конце концов вынужден был уехать. Уезжай и ты, пока не поздно. Потом минуты две помолчала и вдруг, должно быть, затем, чтоб разрушить последние мои сомнения, сказала не по-женски жестко и в общем-то справедливо. Правду сказала: - Да и не нужны тут никому твои очерки-рассказы! ... Всю ночь, лежа на отсыревшей, почти что мокрой койке в прокуренной, пьяной гостинице, я беспрестанно думал об этом разговоре. И чем больше думал, тем больше приходил к мысли, что Галя во всем права: бежать мне надо отсюда, не повторять печальный опыт и судьбу моих предшественников. И я бежал. Уехав на субботу-воскресенье в Москву, в понедельник в Лотошино не вернулся. Ничего меня пока с ним не связывало. Трудовая книжка была чистенькой. Главный редактор сделать там запись о моем назначении на должность литсотрудника сельхозотдела не успел, да, кажется, и не торопился с судьбоносной этой записью. Книжицу мою, выданную мне более десяти лет тому назад в Кучиновской средней школе (на двух, между прочим, языках: русском и украинском), он во время первого нашего разговора лишь полистал для блезира и вернул назад, мол, после как-нибудь на досуге оформим. Несмотря на всю свою робость и придворно-райкомовское почитание начальников, калач он был в подобных делах все-таки тертый и, похоже, чувствовал, что кадр я не очень надежный, того и гляди, сбегу. В Москве я написал заявление об уходе, запечатал его в конверт и отправил догадливому моему, но так и не состоявшемуся начальнику по почте. Конечно, при желании он мог бы и потягаться со мной, а то и привлечь к судебной ответственности: литинститутское направление лежало у него на столе. Но главный редактор благоразумно не стал этого делать, должно быть, рассудив, что овчинка не стоит выделки. Коль надумал я сбежать, то все равно сбегу, и никакие направления меня не удержат. Литинститутская эта бумага накладывала ведь кое-какие обязательства и на главного редактора. Со ссылкой на законодательство там было помечено, что работодатель рано или поздно должен обеспечить меня жильем. А как раз выполнение этого заковыристого пункта и не входило в задачу главного редактора. Но, будучи уже в Курске (а то, может, и в Воронеже) я имел еще одну возможность убедиться, сколь все-таки мир тесен и непредсказуем. На мое место в лотошинскую районную газету устроился работать курский поэт Алексей Шитиков, надумавший перебраться в Москву. Алексея я знал по Курскому пединституту. После службы в армии он тоже учился на литфаке, но на два курса выше меня. Характера Алексей был крепкого, задиристого, если что попадало ему в руки, то он добычу свою уже не выпускал. Где и кем работал Алексей после окончания, пединститута, я не знаю (одно время, кажется, даже в «Спортлото»), но, по-видимому, притомился провинциальной жизнью и решил попытать поэтического счастья в Москве. Алексей был женат, имел детей, квартиру, какое-никакое положение в курских писательских кругах, хотя в членах Союза писателей еще и не состоял. И вот сорвался с насиженного места и Бог его знает каким образом очутился в Лотошино, обрел там и жилье, и прописку (может, поменял свою курскую квартиру - это мне тоже неизвестно). Работал в Лотошино Алексей несколько лет, а потом при помощи Евгения Ивановича Носова, который опекал в Курске всех талантливых, подающих надежду поэтов и прозаиков, переехал в Одинцово, один из наиболее благоустроенных и привлекательных городков Подмосковья. (Я там в поисках работы тоже бывал, стучался в районную газету, но меня, не имеющего прописки, разумеется, не взяли). Сам Евгений Иванович, никаких связей в партийных, или советских органах в Москве не имел. Не в его характере было их заводить. А вот в писательских союзах авторитетом пользовался - и немалым. В устройстве судьбы Алексея Шитикова он действовал через Михаила Алексеева, в те годы депутата Верховного Совета СССР, главного редактора журнала «Москва», секретаря Правления СП СССР и СП РСФСР. По счастливому стечению обстоятельств, мне случилось присутствовать в доме у Евгения Ивановича, когда вопрос о переезде Алексея Шитикова в Одинцово как раз и решился. Только мы разговорились в уютном, заполоненном книгами кабинетике Евгения Ивановича о делах литературных и житейских, как в дверь позвонил почтальон. Евгений Иванович пошел на его зов и вернулся назад в кабинет с довольно обширной телеграммой в руках. На ходу читая ее, он весело и удовлетворенно хохотнул! - Во, Миша Алексеев мне телеграмму с лампасами прислал. Телеграмма действительно была с «лапмасами», с широкой красной полосой по диагонали. Это означало, что она не абы какая, а правительственная, посланная из Верховного Совета. В той телеграмме и сообщалось, что вопрос с переездом Алексея Шитикова в Одинцово решен положительно. Насколько я знаю, работать в Одинцово, кажется в детском садике устроилась жена Алексея (ей при поддержке Михаила Алексеева и местного партийного начальства и дали квартиру), а Алексей стал заведовать отделом поэзии в журнале «Наш современник», куда егои рекомендовал Евгений Иванович Носов. Но, увы, Алексей Шитиков тоже бежал из благоустроенного городаОдинцово, из Подмосковья и Москвы. Когда в стране начались всекатаклизмы, его неодолимо потянуло назад на родину, в Курск, и мыс Алексеем теперь там иногда встречаемся, вспоминаем Лотошино. В «Подъеме» мне удалось опубликовать несколько его подборок стихов. Вместе с Алексеем хоронили мы в 2002 году Евгения Ивановича Носова... Однажды в Москве я случайно встретил сотрудницу лотошинской газеты, Галю, так настойчиво советовавшей мне бежать из редакции. Зашел у нас разговор и об Алексее Шишкове. Она мне поведала, что память о себе он оставил там нелегкую. Это при его характере и хватке вполне даже могло случится. Но мне в словах Гали послышались и предвзятые нотки. Поди и Алексею Шишкову она советовала бежатъ из Лотошно, пока не поздно. А он проявил характер, настойчивость и не бежал. Прорицательнице. Гале и обидно...
* * *
Долго задерживаться в Москве мне теперь не имело никакого смысла. Жена с сыном в Курске совсем истомилась под чрезмерной опекой родителей, надо было ехать, выручать их да и самому наконец обосновываться там, искать работу, жилье. Сколько можно колесить по стране, испытывать терпение и женкой ее пожилых, уже пенсионного возраста родителей, которые и без нашего нашествия едва-едва сводили концы с концами. Но не позвонить перед отъездом Сергею Павловичу, не повиниться перед ним за очередное свое бегство, я тоже не мог. Собравшись с силами, позвонил, объяснил, как на духу, всю правду. Сергей Павлович выслушал меня молча, но я чувствовал, что мое смятение и упадок духа он хорошо понимает и там, на том конце провода, думает, что же со мной, беспутным, делать дальше. И все-таки что-то надумал. Потому что вдруг попросил: - Вы пока не уезжайте. Я тут попробую связаться еще кое с кем. Позвоните мне денька через два. На два дня я согласился, хотя совсем на исходе были у меня и деньги, и терпение, да и с жильем в Москве возникали проблемы. В общежитие Литинститута мне проникать становилось все тяжелее и тяжелее. Но кое-как я все же перебился эти два отведенные мне Сергеем Павловичем для окончательного решения судьбы дня. Когда же они истекли, и я, честно говоря, без всякой уже надежда позвонил ему, Сергей Павлович надежду эту в меня вселил, сказал бодро и почти что весело: - Сходите в «Комсомольскую правду», там с Вами хотят поговорить. И как когда-то весной в преддверии моих переговоров в ЦК ВЛКСМ с Василием Шабановым дал телефон «Комсомольской правда» и даже назвал фамилию сотрудника (жаль, забыл ее теперь), который жаждет разговора со мной. Я позвонил в тот же день, а на следующий уже был в шумных коридорах «Комсомольской правды». «Комсомолка» тогда переживала немалое волнение, тревогу. С поста главного редактора только-только ушел Борис Панкин. Кого назначили (или собирались назначить в ближайшее время) я сейчас не помню. Осенью 1973 года мне было совершенно без разницы, кто будет новым главным редактором «Комсомольской правды». Всех главных редакторов литературно-художественных журналов я знал наперечет, кое у кого из них даже побывал в кабинетах. Все-таки я мыслил себя и видел в будущем писателем, а занятие журналистикой считал не своим делом, в чем лишний раз убедился, попробовав сотрудничать в лотошинской районной газете. Впрочем, Сергей Павлович на одном из семинаров обронил вполне назидательную фразу: «Каждый писатель должен уметь написать хорошую газетную статью». Но мы тогда к этой его фразе отнеслись без должного внимания. А зря... В «Комсомольской правде» меня очень доброжелательно, хотя и с напускной комсомольской строгостью и важностью (с детства, что ли вселялась во всех будущих комсомольских вождей эта непомерная гордыня?!) принял сотрудник довольно пожилого уже, далеко не комсомольского возраста с увечной, когда-то, похоже, переломанной в запястье рукой. Над головой у него висел коллаж из портретов Бориса Панкина, что безусловно свидетельствовало о дружеской близости рядового сотрудника и главного редактора, а еще, наверное, и о том, что после ухода Панкина, этому переросшему комсомольский возраст сотруднику тоже пора думать о перемене места работы. Но пока он вида о том не показывал, беседовал со мной наставительно-строго, почти во всем повторял все того же Василия Васильевича Шабанова. Выслушав коротенький мой рассказ о том, кто я, что я, какие мои литературные пристрастия, сотрудник как бы авансом, предварительно поощрил меня: - Хорошие работники «Комсомольской правде» всегда нужны. Я безоговорочно согласился с ним и почувствовал себя с этого момента уже едва ли не штатным корреспондентом «Комсомолки». А сотрудник, между тем, давал мне первое редакционное задание: - Напиши-ка нам для начала два материала. Один о молодых специалистах, недавних выпускниках ВУЗов, а другой - о свадьбах. Сейчас входят в моду комсомольские, молодежные свадьбы, и нам интересно поразмышлять об этом. Командировку можешь взять в любой конец страны. Оба задания показались мне интересными и заманчивыми. Все-таки не уровень лотошинской районной газеты. Я сразу загорелся, дал сотруднику согласие и обещание материалы написать. Насчет свадеб задание мне показалось даже более заманчивым, чем о молодых специалистах. Я ведь сам не так давно во время женитьбы пережил сразу две свадьбы: одну в Курске, городскую и даже немного скучноватую, а другую у себя в селе, во всем еще старинную, обрядовую. Судьба молодых специалистов тоже мне была ближе-близкого. Тут и ехать никуда не надо. Напиши я в «Комсомольскую правду» о своих мытарствах - получился бы материал из материалов. Но я благоразумно об этом промолчал и, не задумываясь, сказал, что поеду в Курск, отыщу там бывших своих сокурсников по пединституту, которые успели уже поработать по направлениям отведенный им для этого срок - три года. Я даже точно знал, к кому поеду. В 1966 году, с первого дня учебы в Курском пединституте завелся у меня не то чтоб уж совсем близкий и сердечный друг, но во всем надежный товарищ и сокурсник Анатолий Асовоский, Анатолий Андреевич Асовский. Завелся в общем-то не случайно. Были мы с ним не только в нашей группе, но и на всем курсе по возрасту самые старшие, отслужившие армию (Анатолий даже постарше меня на четыре года), успевшие поработать: Толя на производстве газо-электросварщиком, а я в школе и районной газете. Мы заметно выделялись среди ребят, только-только окончивших десятилетки, были людьми степенными, серьезными, даже обращались друг к другу по имени-отчеству: Анатолий Андреевич, Иван Иванович. Нам подходил срок задумываться о вещах нешуточных, например, о женитьбе, о скорой семейной жизни. Мы и задумывались, и на том сдружились. Иногда, пускаясь в философские рассуждения перед сном, Анатолий проводил со мной на этот счет поучительные беседы. - Вот,- вздыхал он, - Иван Иванович, нам скоро предстоит женитьба, и какую жену будешь брать? - Красивую,- для начала отвечал я. - Нет,- разочаровывался в моем выборе Анатолий Андреевич, - Умную,- поправлялся я. Но и это не удовлетворяло строгого моего экзаменатора. Тогда я, совсем уж решаясь свалить его наповал, говорил: - Богатую! Увы, и такой выбор не устраивал многоопытного Анатолия Андреевича. - Здоровую надо брать,- торжествовал он надо мной полную и окончательную победу.- Чтоб пахала! Анатолий был самым настоящим, типичным шукшинским чудиком, бескорыстно любил литературу, пробовал сочинять стихи, в основном сатирического, обличительного характера. По его рассказам, и отец у Анатолия был точно таким же шукшинским чудиком: писал на Хрущева сатиры, крепко обижался на советскую власть, которая вначале пообещала крестьянам землю, а потом забрала ее и согнала всех в колхозы. Анатолий после десятилетки из колхоза все-таки вырвался, поступил не то в какое-то ФЗО, не то на курсы газо-электросварщиков, исколесил полстраны по всяким комсомольским стройкам и в конце-концов истомился кочевой этой жизнью. У него был кое-какой запас денег на сберегательной книжке ( на тетрадке, как любил говорить , Анатолий Андреевич), и он в довольно зрелом уже возрасте решил засесть за студенческую парту. Для начала выбрал себе политехнический институт, но учеба на инженера у Анатолия не заладилась, и он бросил ее. Все-таки был Анатолий человеком, несмотря на рабочую свою специальность, сугубо деревенским, земля, природа настоятельно звали и манили его к себе. И тогда Анатолий Андреевич надумал вот что: поступлю-ка я в пединститут на филологический факультет, закончу его, уеду по направлению в деревню и буду там жить Троекуровым. На втором курсе мы с Анатолием обретались в одной комнате студеческого общежития на улице Гоголевской, и я вдоволь наслушался этих его троекуровских мечтаний. Вдоволь и насмотрелся на нового своего друга. Был Анатолий физически очень сильным человеком, закаленным. Ежедневно делан зарядку с двенадцатикилограммовыми гантелями, зимой не признавал верхней тяжелой одежды и ходил на занятия, приводя в испуг и едва ли не в слезы встречных жалостливых старушек, в одном только синтетическом модном тогда свитере, пиджаке и летнее кепке. С марта месяца Анатолий уже загорал на солнышке, бродил босиком по первым весенним лугам. Под стать Анатолию были у него и друзья. Один, Саша, кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике, а другой, инженер (имени, увы, не запомнил) хотя принципиально никаким спортом не занимался, но силы был просто-таки богатырской. Над Сашей, которому никак не удавалось выполнить норму мастера спорта, он откровенно насмехался. Подтрунивал и над Анатолием. Заходя иногда к нам в общежитие, он брал Толины, неподъемные, к примеру, для меня гантели и ехидно спрашивал его6 -Ты что это завел себе пятикилограммовые гантели? О себе же он говорил так: - Иду иной раз по улице, увижу трамвайные рельсы и хочется мне завязать их узлом. Во, какой был инженер - Илья Муромец! Рельсы, правда, он благоразумно не завязывал, но на другие истинно богатырские подвиги был способен. Каждое утро до дороге на работу он демонстративно заходил в обком партии и чистил там богатырские, свои туфли-ботинки. В обкомах тогда, да и во многих других начальственных заведениях было заведено так, что в предбанниках, в притворах, еще до проходной, где дежурили бдительные милиционеры, возвышалась сапогочистительная машина на электрическом ходу с множеством разнокалиберных щеток. Рядом с ней на специальном возвышении стояла коробочка с гуталином и лежала ручная щетка-намазник. Каждый посетитель обкома почти что и обязан был прежде, чем подняться в высокие кабинеты, начистить до зеркального блеска свои щиблеты ( не нести же туда черноземную курскую грязь). Тем более, что первым секретарем Курского обкома партии тогда был еще любимец Хрущева, радетель его родного села Калиновки, грозный и всесильный Монашов. К нему с неначищенными сапогами-ботинками лучше не заходить. Толин друг сложное инженерное устройство в предбаннике обкома партии приметил и вот ежедневно стал заглядывать туда, чтоб привести в порядок свою обувь в столь многозначительном месте. Он ничего не нарушал, чистил ботинки вначале щеткой-намазником, (бросал, кажется, даже три копейки за использованный гуталин в стоявшую рядом копилку), потом разнокалиберными щетками на электрической машине и выходил из обкома. Бдительные милиционеры вскоре взяли на заметку добропорядочного этого, богатырского телосложения гражданина, большого любителя чистить в обкоме партии ботинки. Если бы он, приведя в порядок обувь, проходил мимо них и поднимался в какой-нибудь из начальственных кабинетов, тогда, конечно, никакого подозрения он не вызвал бы. А то ведь не поднимался и зря расходовал дорогостоящий гуталин. Это уж был явный непорядок. С предприимчивым инженером - Ильей Муромцем немедленно была проведена соответствующая беседа и, кажется, не одними только милиционерами, а и представителями из других грозных ведомств. Толин друг извлек из тех бесед должные выводы и на всякий случай перестал захаживать по утрам в обком, хотя и очень огорчался подобному обстоятельству. Шукшин был прав: чудиков тогда по всей России развелось великое множество. Они были прямым следствием уже начавшего разлагаться советского строя. Не имея прямой возможности бороться со всеми несуразностями и глупостями этого строя, они подвергали все убийственной иронии и сарказму. Сергей Залыгин и в устных семинарских беседах с нами, и в статье, посвященной творчеству Шукшина, поставил ему в несомненную заслугу то, что Шукшин подметил вдруг народившийся в народе новый характер. Не каждому писателю это удается. Шукшину удалось - тут с Залыгиным спорить не приходится. Вот к такому шукшинскому чудику и ехал я в сентябре 1973 года. С грозным своим удостоверением корреспондента «Комсомольской правды» я перво-наперво заявился в Курский обком комсомола, отметил там командировку, потом пошел в Отдел народного образования и попросил отыскать, куда был направлен после окончания пединститута в 1970 году учитель русского языка и литературы Асовский Анатолий Андреевич. (Пока он учился, мы изредка обменивались письмами, а потом, увы, переписка оборвалась). Удостоверение мое, по-видимому, подействовало, и адрес Анатолия Андреевича отыскался довольно быстро. Оказывается, он был направлен на работу в Обоянский район Курской области, в знаменитое село Плёхово. Об этом селе я слышал и раньше. Оно было знаменито тем, что в нем, по преданиям, родился курский народный танец «Тимоня». (В Воронеже, к примеру, поют и танцуют «Мотаню», а в Курске - «Тимоню». Знал Анатолий, куда ехать, где начинать свою троекуровскую жизнь. Небось, уже поместье себе отстроил на берегу реки Псел (а то, глядишь, и крепостных завел - с него станется) и пляшет теперь в свою охотку по утрам «Тимоню». До Обояни я доехал на рейсовом дребезжащем автобусе. Побродил для знакомства по старинным, густо заросшим садами улочкам, к слову и к месту вспомнил строчки из стихотворения недавно открытого мной прекрасного русского поэта Сергея Маркова:
Наливные яблоки висят В палисадах тихой Обояни, Город спит, но в утреннем сиянье Чей-нибудь благоухает сад. Потом оглядел великолепный пятиглавый храм Александра Невского (жаль, время было уже послеобеденное, и служба в нем не правилась) и лишь после этого пошел к зданию райкома партии и райкома комсомола, которое располагалось через площадь точно напротив храма. Несмотря на гордо развевающееся над ним красное знамя с серпом и молотом в уголке, оно в величии и красоте во всем проигрывало храму. Но о том в те года, разумеется, лучше было помалкивать. В райком комсомола я вынужден был зайти волей-неволей. Во-первых, опять-таки, надо было отметить командировку, а во-вторых, попытать счастья - не организуют ли мне комсомольцы какой-нибудь транспорт до Плёхово. Еще на автобусной станции я разведал, что последний автобус туда уже ушел, и мне предстоит добираться к Анатолию Андреевичу самостоятельно. На месте оказался лишь второй секретарь райкома, парень лет двадцати пяти, двадцати семи, полненький, хорошо упитанный и какой-то до невероятности раздражительный и нервный. Встретил он меня в штыки (почему, я соображу лишь в Плёхово после встречи с Анатолием). - Ничего ты там не накопаешь!- едва ли не с порога набросился он на меня. - А я ничего и не собираюсь копать,- попробовал я его урезонить и принялся подробно рассказывать, зачем и почему еду в Плёхово. - Знаем мы вас!- никак не успокаивался секретарь, судя до всему, но веря на единому моему слову. Когда же я заикнулся насчет машины, хотя бы какой-нибудь попутной, он и вообще взбунтовался: - Нет у меня машины! Тут уж и я вынужден был показать, что тоже не лыком шит. Я немедленно вспомнил опыт своей армейской службы в должности инструктора политотдела по комсомольской работе и строго напомнил ретивому секретарю: - Я как корреспондент «Комсомольской правды» представляю здесь интересы ЦК ВЛКСМ,- и для пущей важности потянулся к телефонной трубке, как бы немедленно собираясь звонить в Курский обком комсомола, а то, может, и в саму Москву, в ЦК. В армии мне тоже не раз приходилось попадать в командировках в подобные ситуации, которые осложнялись еще тем, что я по воинскому званию был всего-навсего сержантом срочной службы, а, к примеру, освобожденный секретарь комсомольской организации полка офицер, лейтенант, старший лейтенант, а то и капитан. Когда он слишком зарывался и пробовал разговаривать со мной на повышенных тонах, я вынужден был напомнить ему, что представляю интересы политотдела дивизии. Оборонительное это напоминание помогало. Помогло и на этот раз. Секретарь заметно утишился, перехватил трубку и принялся настойчиво куда-то названивать. И ничего, минут через пять-десять нашел для меня машину до Плёхово. То-то же, - торжествовал я маленькую свою победу - это не лотошинская районная газета, а все-таки «Комсомольская правда», с ней шутки плохи. Далее читайте: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | Далее читайте:Залыгин Сергей Павлович (биографические материалы).
|
