|
|
Иван ЕВСЕЕНКО |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Иван ЕВСЕЕНКОСергей Залыгин и другие...Книга первая. Литинститут* * * Разошлись мы веселые и целеустремленные. Как бы там ни было, но Литературный институт, считай, уже окончен, осталось сдать только последние, государственные экзамены. А там вольному воля... Ехать по распределению, как это было заведено во всех иных вузах, нас, выпускников Литературного института, никто не обязывал. Вернее, ехать можно было, но куда и зачем и на каких условиях? Каждый год Литинститут отправлял в местные советские и партийные органы заявки на своих выпускников. Но многодумные партийные и советские деятели от печати и культуры, вычитав в заявках, что им предлагают выпускников со специальностью «литературная работа», не находили ничего иного, как ответно предложить должности литсотрудников (раз «литературная работа», то, стало быть, литсотрудник, чего еще надо) в районных газетах. Но никто из выпускников Литинститута ехать туда не хотел. Ведь для многих из нас работа в районных газетах (районках) была давно уже пройденным этапом. Мы выбивались из районной глуши в Литературный институт вовсе не затем, чтоб после опять вернуться назад в «районку» и окончательно погубить, засушить ростки таланта, которые так терпеливо развивали и выращивали в нас литинститутские преподаватели. Мы хотели быть писателями и рассчитывали на службу, на должности, связанные именно с писательским делом. Возможности для такой работы на местах были. Во многих республиканских и областных центрах выходили литературно-художественные журналы, существовали издательство, телевидение, радио, где выпускники Литинститута могли бы найти применение своим силам со взаимной пользой и для себя, ж для тех организаций, где им довелось бы работать. Но на моей памяти лишь однажды поступила из местных организаций заявка, которая могла удовлетворить наши не столь уж и завышенные требования. На Челябинском телевидении понадобился заведующий редакцией художественных передач. И туда годом раньше нас без долгих колебаний уехал Виктор Суглобов. Но это был действительно единственный счастливый случай. Большинство же выпускников Литинститута вынуждены были брать «свободный», вольный диплом... Но как раз эта вольная воля всех нас и пугала. Надо было как-то устраиваться в жизни, искать в ней свое место: работу, жилье, пропитание. Вещи совсем уж вроде бы и прозаические после пятилетних наших литературных мечтаний, но куда от них денешься. Жить на одни только гонорары и литературную славу никто из вчерашних студентом не мог. Будущее у каждого из нас при общности литературной судьбы просматривалось разное. У одних оно было более-менее определенным, у других туманным и неясным. Никола Радев уезжал в Болгарию, где Литинститутское образование очень ценилось. Один из тогдашних высших государственных деятелей Болгарии, председатель Государственного Совета Георгий (Георги) Джагаров был выпускником Литературного института. Так что работа по специальности Николе будет обеспечена, в этом сомневаться не приходилось. Иначе, зачем же его было и посылать учиться в Советский Союз. Гастан Агнаев, Расим Гаджиев, Бангуолис Балашявичюс уезжали в свои Союзные тогда и Автономные республики, где тоже к выпускникам Литературного института относились с должным вниманием, заботясь о росте национальных кадров. Светлана Даниленко вышла замуж за студента-заочника Литинститута и уезжала по месту жительства мужа, куда-то на север, едва ли не в Мурманск. За мужней спиной ей думать теперь об устройстве своей литературной судьбы было много легче. Николай Исаев без особых осложнений мог вернуться домой, в Ленинград, где у него жили родители, была квартира. А уж литературную работу в Ленинграде найти ему особого труда, наверное, не представляло: в Ленинграде выходили «толстые» литературные журналы, «Звезда», «Нева», «Аврора», было множество газет, радио, телевидение, издательства. И практически в каждой редакции существовали отделы сатиры и юмора, в которых Николай и мог проявить свои способности сатирика. К последнему курсу определилась судьба у Славы Рыбаса. Он женился на поэтессе Ларисе Таракановой, москвичке, и таким образом оставался в Москве. Но, думаю, если бы даже Слава не женился, то в Москве он все равно остался бы. Слава был очень крепким, опытным журналистом и едва ли не с первых курсов стал сотрудничать со многими столичными газетами и «тонкими» журналами, в частности с «Сельской молодежью», ездил с редакционными заданиями в командировки, и уж в какой-нибудь из редакций, подведомственной ЦК ВЛКСМ его бы оставили. Хорошие кадры в Москве всегда были нужны и часто они приглашались из провинции. Для этого в ЦК ВЛКСМ была квота на прописку в Москве. Борис Рольник, тогдашний лучший друг Славы Рыбаса на последнем курсе тоже женился и тоже на поэтессе из белорусской группы переводчиков, сокурснице Ларисы Таракановой - Татьяне Савицкой. Само собой разумеется, что и он старался остаться, «зацепиться» в Москве. Но делал это совсем не так, как Слава Рыбас: не трудолюбием и усидчивостью, а пускался во всякого рода авантюры, вплоть до того, что хотел прописаться за деньги в Москве, в доме, предназначенном под снос. Увы, ничего у Бориса из этих авантюр не вышло, и он в конце-концов уехал с Таней в родной Донецк. Вскоре у них там родился сын, кажется, Михаил. Но ни сын, ни молодая, много, думаю, талантливей Бориса жена, не удержали его в провинциальном Донецке. Борис все бросил и уехал назад в Москву. Чем он там занимался, где жил, о том никому из нас не было известно (даже Славе Рыбасу, с которым они к тому времени уже разошлись). А через несколько лет Борис, говорят, должно быть, по какой-нибудь еврейской визе (мы, грешным делом, и не подозревали, что у него по отцовской линии еврейские корни, даже на фамилию его, явно еврейскую, никогда не обращали внимания) уехал в Америку. Да там и затерялся. Валерий Рощенко, который за время учебы не удосужился обзавестись никакими знакомствами ни в журналах, ни в издательствах (к женщинам он, должно быть, наученный каким-то предыдущим своим молодым опытом, относился крайне разборчиво и ни к одной из москвичек сердцем не прильнул), после недолгих мытарств, уехал в Таллин, прошел там недолгие курсы переподготовки и опять ушел в море. Оставались неустроенными мы с Баженовым. У Геры осенью 1972 года умерла в очень молодом, почти юном возрасте жена Люба. Пятилетнюю дочь Майю он отправил в родной свой город Северск под Свердловском к теще , а сам доучивался в Литинституте, живя на квартире у развеселой тети Клавы, бывшей официантки ресторана в ЦДЛ, подруге Нагибина, Светлова и, похоже, многих других знаменитых писателей, которых она по дружбе называла не иначе, как Юрочка, Миша, Коля и т.д. В подтверждение своего нежного знакомства с Михаилом Светловым татя Клава показывала нам книгу его стихов с рисунками художника Игина. Там рукой Светлова была написана примечательная дарственная надпись:
Кто рвется к славе, А я за столик к Клаве!
У Баженова были два варианта обустройства своей послеинституской жизни. Он мог уехать в Северск, в родительски дом и с этой базы искать пристанище и работу в Свердловске. Со временем поиски его, наверное, увенчались бы успехом. Все-таки Свердловск город литературный. В нем выходили два журнала: «Урал» и «Уральский следопыт», было издательство. Но имелся у него и второй вариант (внешне, казалось бы, столь простой и доступный, но внутренне, после смерти Любы, довольно трудный и сложный). Гера мог по примеру Славы Рыбаса жениться на москвичке, и тем решить все свои проблемы. Но он отверг и первый вариант, и второй, а остановился на третьем, на то время, наверное, самом разумном для него. Восстановив все прежние свои связи по первой заграничной поездке, Гера в декабре 1973 года уехал работать переводчиком в Египет. Вернувшись из Египта через год он женится вначале на одной, коренной москвичке, которая родит ему двух сыновей-погодков, Валентина и Ивана, а потом, после развода с ней, и на второй, лимитчице из Киргизии. Она осчастливит Геру сыном Баженом. Все эти разводы, размены квартир и женитьбы дадутся ему, понятно, нелегко, но на сегодняшний день он человек вполне благополучный, занимается предпринимательством (впрочем, говорят, даже написал какую-то новую книгу). Из всего нашего семинара Георгий Баженов самый многодетный отец три сына и одна дочь. Внуков поди тоже немало...
* * * Я задумываться о своем обустройстве после окончания Литературного института начал еще на четвертом курсе. Сперва это обустройство мы с женой связывали с поисками работы для нее. Как-никак к тому времени она уже окончила художественно-графический факультет пединститута по специальности «преподаватель рисования, черчения и труда», успела поработать несколько месяцев в школе в Кривом Роге. Работы до специальности жены в Москве было, хоть отбавляй. Но без прописки ее, разумеется, никуда не брали. Да и сына пристроить в детский сад мы не могли. Поначалу я за помощью к Сергею Залыгину в этих поисках не обращался. Решил устраивать судьбу жены, сына и свою собственную сам, хотя разговоры с Сергеем Павловичем о послеинститутской жизни возникали у нас не раз. Быстро поняв, что в Москве жену на работу нигде не примут, я стал искать для нее место где-нибудь в ближнем Подмосковье, наивно полагая, что там устроиться будет легче. Увы и в Подмосковье (хоть в ближнем, хоть в дальнем) дело обстояло точно так же, как ив Москве - нужна была прописка. И все же однажды мне почти что и повезло. Я отыскал отдел народного образования Московской области и напросился на прием к заведующему. Тот внимательно выслушал все мои незадачи и жалобы, посочувствовал, но лишь развел руками: без прописки да еще с малым ребенком на руках он ни моей жене, ни мне ничем помочь не мог. В кабинете при нашем разговоре присутствовал какой-то неприметный, тихий мужчина средних лет. В задушевную нашу беседу с заведующим ОБЛОНО он тактично не вмешивался, но когда я обескураженный очередной неудачей, вышел в коридор, мужчина догнал меня и представился: -Я заведующий отделом народного образования Шаховского района Московской области. Могу взять твою жену на работу в поселок Середа. Для начала дадим общежитие, а там видно будет... Я без долгих колебаний согласился на это предложение и, окрыленный, поскорее помчался домой. Вдвоем с женой мы разложили карту Московской области, которой я предусмотрительно обзавелся, и принялись искать районный центр Шаховскую, а потом поселок со столь странным названием - Середа. Признаться по правде, я о подмосковном Шаховском районе никогда и не слышал, а уж о Середе и тем более. На слуху у нас, студентов Литинститута, были другие, более звучите и приметные районы, и города близ столицы: Наро-Фоминск, Загорск (Сергиев Посад), Волоколамск, Подольск, Электросталь, Орехово-Зуево, Дмитров и т.д. После долгих поисков и блужданий по карте, мы наконец обнаружили вначале Шаховскую, а потом и злополучную Середу на самой границе со Смоленской областью, причем в стороне от прямоезжих железных дорог. Не знаю уж у кого, но я в тот же день выяснил, как туда можно добраться. Оказалось, вначале электричкой два часа, не меньше, до Волоколамска, а потом примерно столько же автобусом до Шаховской и Середы. От такого известия мы с женой пришли в немалое уныние. Ведь если мы забьемся в Середу, то на практике это получится, что я смогу появляться там лишь на выходные дни (пусть даже их вместе с «творческими» днями, когда занятий у нас нет, три, а на пятом курсе будет даже четыре), а в остальные преспокойно обретаться все в том же развеселом общежитии. Жене же придется маяться-бедовать с сыном (удастся не удастся устроить его в детски сад, тоже был вопрос из вопросов) неведомо где и неведомо среди каких людей. Тогда по молодости лет к такой жизни и к такой новой разлуке мы с женой не были готовы. И посомневавшись еще несколько дней, от лестного предложения добросердечного зав. РОНО Шаховского района отказались, хотя, может, и зря, может, как-то там и прижились бы, а потом, глядишь, с годами и перебрались бы в Москву. Тем более что есть тому и вполне поучительный пример. Мир тесен. И в этой, так и оставшейся для нас с женой загадочной Середе, насколько мне известно, стал жить мой младший сокурсник по семинару Сергей Плеханов. Он оказался человеком более решительным, чем я, да, наверное, и семейные обстоятельства у него были какие-то иные. С годами Сергей в Москву действительно перебрался и о Середе теперь небось и думать забыл, К слову сказать, меня судьба с Шаховским районом осенью 1973 года ненадолго все-таки свяжет. Но об этом я расскажу опять-таки чуть позже. Потерпев первую неудачу, я поиски свои не бросил и весной 1972 года нашел все же место, которое нас с женой могло устроить по всем статьям. В «Нашем современнике», где многие сотрудники, разумеется, знали о моих метаниях, кто-то указал мне на город Обнинск. Он был уже Калужской области (и прописку там будет получить гораздо легче), но на самом деле считался городом (Академгородком) подмосковным. Езды до него было всего около двух часов. В Обнинске жил Анатолий Ткаченко, который перебрался недавно туда из Дальнего Востока, в те годы один из самых активных авторов «Нашего современНика». Человек он отзывчивый и, возможно, мог как-то помочь мне. Я раздобыл адрес Анатолия Сергеевича и отправился в благословенный город Обнинск. Улица, где жил Анатолий Ткаченко, находилась неподалеку от вокзала, и я без особого труда отыскал ее. Легко отыскал и дом, и напрочь забыв о том, что по утрам писателей тревожить нельзя, нахально позвонил в дверь. К счастью моему, Анатолий Сергеевич был дома и, кажется, уже отписался. Он радушно принял меня, напоил даже чаем, но в ответ на мои просьбы лишь вздохнул. Оказалось, что в Обнинске он пока ни с кем толком не знаком, ни в какие властные коридоры и кабинеты не вхож. Единственное, что он посоветовал мне, так это обратиться к заведующей не то отделом народного образования не то отделом культуры (теперь я запамятовал), женщине, по его словам, очень доброжелательной. На том мы с Анатолием Сергеевичем и расстались, но добрые отношения у нас с ним завязались, и уже в воронежские свои времена мне удастся опубликовать в журнале «Подъем» его повесть «Судный день» и несколько рассказов. Советом Анатолия Сергеевича мы с женой воспользовались. В конце мая, начале июня, отправив сына к моей матери на Украину, мы поехали в Обнинск уже вдвоем на прием к доброжелательной заведующей. Она действительно оказалась такой (мир даже среди чиновников не без добрых людей), внимательно выслушала нас, незадачливых молодых людей, посмотрела диплом моей жены и обнадежила: в Обнинске есть детская художественная школа, туда в новом учебном году нужен будет преподаватель, и они готовы взять на это место мою жену. Пообещать какое-никакое жилье для молодого специалиста заведующая пока не могла, да мы не особенно и настаивали на этом, горячо заверили ее, что снимем квартиру или комнату если не в самом Обнинске, то где-либо поблизости. Имея уже немалый опыт хождения по начальственным кабинетам, я было заикнулся, а нельзя ли жене написать заявление об устройстве на работу прямо сейчас, чтобы мы больше ничего не искали. - К сожалению, нельзя,- ответила заведующая,- Директор школы уже в отпуске, уехала из города и появится только в середине августа. Мы с женой немного потускнели, и она, видя это, заверила нас: - Да вы не сомневайтесь, все будет хорошо. Ищите квартиру, прописку. Мы поверили ее заверениям, почти счастливые вышли из кабинета и отправились осматривать Обнинск, место нашей будущей, возможно, и долгой здесь жизни. Город нам очень понравился, чистый, ухоженный, с частыми березовыми парками-перелесками. Понравилась и детская художественная школа, которую мы отыскали в первую очередь. Она помещалась в специально построенном для этого здании (а не в каких-нибудь случайных приспособленных помещениях, как это сплошь и рядом бывало в других городах). Работать в такой школе и жить в таком городе одно удовольствие и благодать. Когда я рассказал Сергею Павловичу о своих успехах, он мой выбор одобрил, - Обнинск - это хорошо,- улыбнулся он.- Я в Новосибирске сам жил в академгородке . Постарайтесь закрепиться там. И я начал изо всех сил стараться. Планомерно день за днем обследовал всю калужскую железнодорожную ветку. В выходные и «творческие» дни я, как на работу, отправлялся на поиски, выходил на очередной станции и дотошно изучал все «Доски объявлений» ходил по привокзальным базарчикам и улицам подмосковных этих поселков и городков. До сих пор они на памяти у меня: Солнечная, Очаково, Апрелевка, Наро-Фоминск, Обнинск, Малояроелавец и так до самой Калуги. Увы, удача, (а вернее, полуудача) выпала мне лишь один раз. В Апрелевке на каком-то фонарном столбе неподалеку от завода грамофонных пластинок (название этого завода я знал с самого раннего детства: у нас был патефон и десятка три купленных отцом еще до войны пластинок с летящей ласточкой на конверте - эмблемой апрелевского завода) я обнаружил написанное от руки объявление, в котором извещалось, что на улице такой-то сдается дача. Я немедленно отправился на поиски этой дачи и вскоре отыскал ее по правую сторону от железной дороги на склоне довольно крутого оврага. Уже один внешний вид домика-дачи привел меня в немалое уныние. По деревенской своей наивности я представлял дачи этакими дворцами, почему-то обязательно с колоннами, флигелями и мансардами. (Ни на одной из подлинных дач я до того времени не был). Апрелевская же дача лишь называлась дачей, а на самом деле была ветхим строением с двумя или тремя подслеповатыми окошками. Таких «дач» и таких полузаброшенных хаток я вдоволь насмотрелся и у себя в деревне. Хозяина дачи дома не оказалось (он, как выяснилось, жил в Москве), но на мой зов откликнулась соседка, довольно пожилая женщина, открыла скрипучую перекошенную дверь и провела внутрь дачи. Лишь мельком оглядев комнату, я пришел еще в большее уныние. Потолки в ней были опасно провисшими, низкими, чуть выше моего роста, и для удержания подпертыми четырьмя беленными мелом столбами (вот тебе и колонны!). Чувствовалось, что на даче давно никто не жил, она насквозь пропахла плесенью и мышами. В добавок ко всему отопление в хибарке было печным. В самом центре ее раскорякой возвышалась неумело сложенная печка с чугунной двухконфорочной плитой наверху. Деревенский житель, я прекрасно понимал, какая прорва дров или угля понадобиться, чтоб протопить такое сооружение. И где мы с женой будем брать эти дрова и этот уголь?! В Апрелевке поди нет ни дровяного, ни угольного склада, не говоря уже о лесах, где по деревенскому обычаю можно было бы добыть дрова. Я поблагодарил услужливую женщину и заторопился назад на станцию. Представить в этой даче в лютые подмосковные морозы жену и сына я никак не мог. Впрочем, осенью 1973 года, когда мы окажемся в Курске, нам предстоит несколько месяцев жить примерно в такой же хибарке с печным отоплением. Правда, она на городской манер будет громко называться не дачей, а флигелем. Но все равно духом мы с женой не упали. Главное, нам была обещана работа, а с жильем все как-нибудь да уладится. Может, мне все-таки удастся снять квартиру в Москве по киевской ветке. Надо только не лениться и по выходным дням с утра пораньше ходить в Банный переулок. В конце концов должно же мне когда-нибудь повезти. И я терпеливо тратил все выходные дни на стояние в Банном переулке среди десятков и сотен таких же бездомных людей, как и мы с женой, напористо атакуя каждого квартиросдатчика. Но мне так и не повезло. А между тем летняя сессия уже подходила к концу, наступали последние в моей жизни студенческие канкулы. Поразмыслив, мы с женой решили уехать на лето ко мне в деревню, где нас уже заждались е мать, и сын, а поисками квартиры заняться по осени, когда предложений бывает побольше. Если же ничего не подыщется, то жене на первых порах придется ездить в Обнинск на электичке. В общежитии же Литинститута нас милостью Пименова, Галанова и Нины Аверьяновны как-нибудь приютят. Мы там почти что уже свои люди... С этими радужными, но призрачными надеждами мы с женой и уехали в деревню. Два летних, отпускных месяца промелькнули быстро, и в конце августа мы опять объявились в Москве, а потом и в Обнинске. Доброжелательная заведующая нас не забыла, приняла без долгого промедления и тут же вызвала к себе директора (вернее, директоршу) художественной школы. Представив ей жену, она с завидным оптимизмом сказала: -Вот вам молодой специалист, выпускница художественно-графического факультета пединститута. Оформляйте на работу. Но директорша, к немалому нашему удивлению, ее оптимизма не разделила. Выдержав небольшую паузу, она не очень даже как бы и виновато проговорила: - Но я вызвала из Калинина опытного преподавателя, художника. Он уже с семьей в дороге. - Почему не поставили меня в известность?!- попробовала повысить голос заведующая. - Так вы же были в отпуске,- и тут нашлась директорша. Теперь настала очередь молчать заведующей. Чувствовалось, что она крайне недовольна своей подчиненной. Но, с другой стороны, заведующая прекрасно понимала, что директорша в общем-то права: на работу гораздо разумнее взять опытного преподавателя, к тому же художника, чем совсем юную девчонку с малым ребенком на руках и мужем-студентом. В будущем с ними не оберешься хлопот. И все-таки заведующая попробовала спасти положение. Она опять довольно строго, хотя и без особой надежды на успех, спросила директоршу: - А еще одного места у вас нет? - К сожалению, нет,- ответила та и для пущей убедительности добавила:- Мы для художника уже и квартиру подыскали. Заведующая на это ничего не сказала, повернулась к нам и почти по-матерински пожалела: - Вот видите, ребята, как иногда в жизни получается. Мы все видели. Скрепя сердца, сказали ей какие-то невразумительные слова благодарности за внимание и вышли из кабинета. Совсем обескураженные случившимся, мы дожидаясь электрички, наверное, с полчаса побродили по чистеньким уже предосенним улицам Обнинска, а потом ушли на станцию - и навсегда расстались с ним. Не судьба нам было жить в академгородке...
* * *
Когда начались занятия, я рассказал о своей обнинской неудаче Сергею Павловичу. Он огорчился вместе со мной, но тут же попробовал и успокоить: - Ладно, не расстраивайтесь. Что-либо придумаем. Само собой разумеется, что и от сотрудников «Нашего современника» я ничего не стал утаивать. Они тоже посочувствовали мне и даже как бы повинились: все-таки именно они надоумили меня поехать в Обнинск - и вот что из этого получилось. Постепенно разговоры о моих неустройствах стали известны Сергею Васильевичу Викулову, который относился ко мне хорошо и, кажется, был не против взять после окончания института на работу в отдел прозы. Неожиданно он вызвал меня к себе и сказал: - Давайте я напишу письмо первому секретарю горкома партии города Электростали. Он наш автор и мой земляк. Вдруг поможет. Я естественно, противиться не стал, хотя уже изрядно потерял веру в рекомендательные письма и телефонные звонки, которые чаще всего заканчиваются ничем. Викулов, кажется, это почувствовал и, не откладывая дело в долгий ящик, тут же принялся писать письмо своему земляку. Запечатав послание в фирменный конверт «Нашего современника», он передал его мне я повелел с поездкой в Электросталь не медлить. Это я знал и сам: надо ковать железо, пока горячо. Опять загорелся новой надеждой и в ближайший же свободный день отправился в Электросталь. И надо же, попал в очень удачный день и час - секретарь горкома был на месте. Узнав, что я заявился к нему с рекомендательным письмом Викулова, он долго томить меня в приемной не стал, а всего через несколько минут пригласил в кабинет. Секретарь с первого взгляда мне очень понравился. Был он довольно еще молодым человеком, высоким, худым, с аккуратно зачесанными назад черными, как смоль, волосамы. Мне даже почудилось в нем что-то домашнее, не партийное, располагающее к задушевному, успокоительному разговору, и я, преодолевая деревенскую свою привычку, робеть любого начальства, решительно прошел к приставному столику и уселся на стул, почему-то твердо веря, что на этот раз удача от меня не ускользнет. И не ошибся. Секретарь, прочитав записку Викулова, посмотрел на меня открыто и прямо, почти как на своего, давно знакомого ему человека и твердо, с твердой ответственностью за каждое произнесенное слово сказал: - Просьба Сергея Васильевича для меня закон. Возьмем Вас на работу в городскую нашу газету, дадим комнату в семейном общежитии. Устроит? - Конечно, устроит,- торопливо ответил я, ликуя и радуясь, что в предчувствиях, своих действительно не ошибся. -Вот и прекрасно,- в свою очередь остался доволен моей сговорчивостью секретарь.- Спокойно учитесь, сдавайте государственные экзамены, а по весне подъезжайте, будем решать все конкретно. Сергею Васильевичу большой привет. Я пообещал сердечно-дружеский этот, большой привет незамедлительно, завтра же передать Викулову, распрощался с секретарем и, совсем уже не помня себя от радости, покинул такой счастливый для меня кабинет. Конечно, газеты я немного побаивался, хотя почти целый год работал после армии в «районке» города Гвардейска Калининградской области. Не мое это было дело - газетчиком по-настоящему я себя не чувствовал. Но тут уж выбирать не приходилось. Газета так газета. Главное, работа, жилье, опека первого секретаря горкома, что тоже значит немало. Год-другой перебьюсь в журналистике, отслужу, отработаю положенное за его щедрость и милость, а потом подыщу себе что-либо в Москве, может быть, все в том же «Нашем современНике», где меня по-прежнему вроде бы привечают. Сергею Павловичу о своей поездке в Электросталь я доложил на первом же семинаре и попросил о моем благоустройстве нигде пока не хлопотать, поскольку на этот раз дело вроде бы по всем статьям беспроигрышное - обещание мне дал сам первый секретарь горкома, а выше его в городе власти нет. Сергеи Павлович, кажется, тоже поверил этому обещанию. По крайней мере, не высказал никакого сомнения, а наоборот, поддержал и укрепил во мне веру, что я делаю все правильно. -Электросталь - совсем даже неплохо,- нескрываемо радуясь за меня, сказал он.- Москва под боком.
* * * С этой новой верой и новой радужной надеждой мы с женой и стали коротать последний год моего нелегкого, затянувшегося учения. Год, правда, выдался ничуть не лучше предыдущего. Одна только эпопея со снятием квартиры в Марьиной Роще чего стоила. Хорошо еще, что нас Нина Аверъяновна приняла назад в общежитие и опять выделила комнату в потаенном «сапожке» на третьем этаже. Работать, сочинять в ней в присутствии жены и двухлетнего сына мне было, конечно, невозможно, и я в «творческие» и в выходные дни стал ездить в библиотеку имени Некрасова, которая располагалась на задах Литинститута, на Большой Бронной улице. Облюбовав себе местечко в битком набитом студентами и постоянными завсегдатаями библиотеки, московско- интеллегентного вида старичками и старушками, я предавался самым возвышенным вдохновениям, хотя порой это было и не очень легко. Старики и старушки, погружаясь в чтение, вели себя тихо и мирно и вдохновению моему не мешали, а вот студенты все время переговаривались, перешептывались, часто, сгоняя меня с места, выходили поболтать и покурить в коридор. Но постепенно я привык и к этому, и в читальном зале «Некрасовки» написал несколько рассказов, которые вошли вначале в мой «творческий» диплом, а потом и в первые книги. Вынужденный этот опыт привел меня к мысли и твердому убеждению, что писать можно в любых условиях. Надо только желать этого. Я не верю в рассуждения иных моих собратьев по перу, которые сетуют на то, что дома им писать невозможно: мешают жена (а не дай Бог, еще и теща), дети, соседи. Все это пустые отговорки, стремление за житейскими неурядицами скрыть либо свою душевную лень, либо отсутствие подлинного писательского призвания. Иди в библиотеку, в читальный зал - и пиши. Кстати, Сергей Залыгин не раз говорил мне, что он может писать в любых условиях: в поезде, в самолете, в палатках геологов, в санаториях и больницах. Слова эти крепко запали мне в память, и я лишь подтвердил их на своем опыте. Пробовал тоже писать во Второй городской больнице города Москвы, куда попал зимой 1973 года, почти накануне защиты «творческого» диплома. Мне предстояло избавиться от паховой давно мучившей меня грыжи, которую я нажил еще в деревенские свои детские и юношеские годы. (Она окажется двусторонней - и вторую операцию я сделаю уже в Воронеже в первые дни после путча 1991 года). Но с Божией помощью преодолели мы с женой и эту невзгоду. Жене, пожалуй, досталось даже больше, чем мне. Она хоть и не на долгое время, всего на неделю, оставалась в общежитии с маленьким сыном совсем одна, во всем беззащитная и бесправная. Кое-как оправившись от болезни, я начал готовиться к защите «творческого» диплома, которая была назначена на середину марта. Особого опасения ни у меня, ни у Сергея Павловича мой диплом не вызывал. В него вошли многие рассказы, уже опубликованные в разных изданиях, а это при защите всегда ценилось. Защита действительно прошла хорошо, если не считать небольшой полемики, которая возникла между моими оппонентами, Борисом Бедным и Григорием Баклановым. Теперь впереди оставались только государственные экзамены, а там новая жизнь в подмосковной Электростали, наконец своя, пусть тоже в общежитии, но своя комната, где мы будем жить на законных основаниях, а не так, как в общежитии Литинститута, полулегально. Жене, которая уже третий год сидит с ребенком, наверное, тоже найдется в Электростали какая-нибудь работа. А то она совсем уже заскучала и притомилась в няньках. В общем, настроение у нас было не самое худшее. И вдруг вскоре после защиты диплома приходит из Электростали письмо. Вначале я подумал, что оно от заботливого секретаря горкома, который поди сообщает какое-нибудь хорошее известие: может, о комнате в общежитии, которая уже дожидается нас с женой, а может, о какой-нибудь более заманчивой работе. Но когда я открыл конверт и прочитал послание, сердце мое похолодело. Писал мне вовсе не секретарь горкома, а заведующая отделом агитации и пропаганды (ох, уж эти заведующие!). Сухим, официальным языком она сообщала, что предоставить мне работу в городской газете города Электростали горком партии не может. Много коренных электростальцев, у которых есть и прописка, и жилье, учатся на факультете журналистики в МГУ, и при формировании состава сотрудников редакции предпочтение отдается им. Перечитав записку и один раз, и другой, я, теша себя надеждой, решил, что просто-напросто произошло какое-то недоразумение. Не могла же заведующая отделом агитации и пропаганды пойти против мнения первого секретаря?! Это было бы нарушением всякой субординации. Хозяин в городе все-таки первый секретарь. Кое-как перетомившись ночь, я на следующий день с утра пораньше помчался в Электросталь. И опять удачно. Секретарь оказался на месте и принял меня, как и в прошлый раз, почти незамедлительно. Но, только войдя в кабинет и глянув на него, я понял, что тут что-то не так. Секретарь сидел за столом весь обложенным высокими кипами бумаг, медленно перебирал их: одни выбрасывал в мусорную корзину, а другие складывал в отдельную папку. Поздоровавшись, я протянул ему письмо заведующей отделом агитации и пропаганды. Он внимательно прочитал его, помрачнел, потом поднял на меня глаза и, глубоко вздохнув, сказал: - К сожалению, ничем Вам больше помочь не могу. Я сегодня работаю в горкоме последний день, меня переводят в Москву. Здесь, как видите, уже другие хозяева. Я все видел и все понимал. Закулисная, «подковерная», как о ней говорят, борьба в партийных органах мне была достаточно хорошо известна и по армейскому опыту службы в политотделе ракетной дивизии, и по работе в партбюро Литинститута. Я стал хоть и маленькой, но жертвой этой борьбы. Секретарь (теперь уже и не секретарь) действительно ничем мне помочь не мог, мнение его в горкоме больше ничего не значило. Я не стал понапрасну терзать бывшего секретаря вопросами и жалобами, а, наскоро попрощавшись, вышел из кабинета. Вслед за Обнинском и Электросталь лишь поманила меня своими широкими проспектами и улицами и ушла в прошлое. А ведь этот город, не знаю уж по каким стечениям обстоятельств, для многих писателей был чем-то вроде перевалочной базы, когда они перебирались из провинции в Москву. В Электростали после Рязани долгое время жил Эрнст Сафонов, дотом Владимир Карпов, потом Петр Краснов. А нынче живет молодое хороший писатель Василий Киляков, тоже рязанец по рождению. Со всеми ими я дружил или дружу до сих пор, а в бытностъ моей службы в журнале «Подъем» публиковал их рассказы и повести. Но нам с женой обосноваться в Электростали было не суждено...
** *
Теперь мне оставалось надеяться только на Сергея Павловича Залыгина. Задним числом я посожалел, что осенью остановил все его попытки помочь мне. Но сожалей, не сожалей, а идти к нему надо было. Я и пошел, понес повинную свою самонадеянную голову. Выслушав недолгий мой, путанный рассказ, Сергей Павлович ни в чем не упрекнул незадачливого студента, лучше меня, конечно, зная, что ничего в жизни легко не дается, а лишь повторил все ту же прошлогоднюю свою фразу: -Ладно, будем думать. Думал он не очень долго, но, по-видимому, крепко и через один- два семинара, оставив меня после занятий, сказал: - Позвоните в ЦэКа комсомола. И протянул листочек бумаги с номером телефона. Я позвонил в тот же день, и оказалось, что меня приглашает на собеседование в ЦК ВЛКСМ сотрудник отдела культуры (может, даже и зав. отделом - сейчас точно не помню) Василий Васильевич Шабанов. Имя это показалось мне знакомым. Несколько раз я читал в разных изданиях поэтические подборки Василия Шабанова и грешным делом подумал - не он ли это. Но на всякий случай все-таки осведомился о нем в «Нашем современнике». Знающие люди мне подсказали, что я не ошибся. Поэт Василий Шабанов действительно работает в ЦК ВЛКСМ. (Через несколько лет он трагически погибнет в Туркменистане. Его убьют какие-то беглые солдаты). Вооружившись этими знаниями, перечитав даже на всякий случай несколько поэтических подборок Василия Шабанова, я направился к нему на прием, не переставая, правда, удивляться, откуда Сергею Павловичу может быть известно имя не столь уж и заметного поэта, каким был Василий Шабанов. После я узнал, что имя это ему и вправду было неизвестно. Но зато хорошо были известны другие имена. Когда Залыгин не мог решить в Москве какие-нибудь сложные дела самостоятельно, то он шел за помощью чаще всего к двум человекам, давним своим, знакомым еще по Сибири. В Совете министров к зам. Председателя Совмина СССР, председателю Государственного комитета СССР по науке и технике, академику Владимиру Кириллину, и в ЦК КПСС к Владимиру Еременко. По поводу устройства судьбы своего студента Сергей Павлович, я думаю, к Кириллину не пошел. Не тот все-таки случай, да и дела литературные, издательские были не в ведении академика, а вот с Владимиром Еременко созвонился. Тот на его просьбу откликнулся, и вот перепроводил меня в ЦК комсомола. Василий Шабанов, с которым мы были почти что ровесники, принял меня вроде бы приветливо, но вместе с тем и официалъно-строго, если не сухо. Водилась за комсомольскими деятелями эта порочная манера изображать из себя больших начальников. Беседовать с Василием Шабановым было тем более сложно, что он страдал косоглазием и во время разговора смотрел будто бы мимо собеседника. Но я кое-как приспособился, довольно бойко ответил на все его вопросы, касаемые моей биографии и работы в комсомоле (армейская моя инструкторская служба тут была, как нельзя больше кстати), потом Василий Васильевич заставил меня заполнить какую-то анкету, а в конце дал, очевидно, для пробы важное и ответственное комсомольское поручение: - Напиши нам обзор прозы в журнале «Смена» за последние два года. Пару недель хватит? - Хватит,- по-комсомольски четко ответил я, хотя и подумал с немалым опасением: как же я при моих неизлечимо больных глазах за столь короткий срок прочитаю сорок восемь номеров журнала, в которых иногда публиковалось и по два рассказа. Не мог же я с первого раза поведать грозному Василию Васильевичу про свои глазные страдания, про то, что в день могу читать и писать не более полутора-двух часов. О какой же тогда работе в ЦК комсомола могла идти речь?! Правда, у Василия Васильевича с глазами тоже не все в порядке. Но, судя по всему, косоглазие его на чтение и письмо никак не влияло. Одним словом, деваться мне было некуда, и я, добыв в библиотеке две увесистые подшивки «Смены» принялся за дело. Никакого опыта в писании обзоров у меня не было, да я толком и не знал, чего же от меня хочет Василий Васильевич, каких оценок и каких выводов. Был лишь опыт (и уже немалый) писания внутренних рецензий для «Нашего современника». Я и решил им воспользоваться. Кое-как справившись с чтением, я обнаружил, что все рассказы в «Смене» делятся примерно в три цикла: рассказы, посвященные Великой Отечественной войне (тогда уже шла подготовка к празднованию 30-летия Победы); рассказы комсомольско-производственного характера; и рассказы о любви и дружбе. Три эти тенденции я и осветил в своем не больно пространном, страничек на 5-6 обзоре. Не знаю, насколько он получился глубоким и убедительным, но за то, что написал я его честно, нигде не покривил душой, не слукавил в угоду ЦК ВЛКСМ, ручаюсь и сегодня. В точно назначенный срок я опять явился на прием к Василию Васильевичу. Он внимательно, карандашом в руках прочитал мои странички, а потом сфокусировав на мне разбегающиеся в разные стороны зрачки, вдруг произнес: - Вот ты пишешь тут об одном рассказе, где советского военнопленного расстреливают немцы. До войны он был пьяницей и дебоширом, а во время расстрела ведет себя героически - убивает лопатой немца. Как это согласуется: пьяница и подвиг? Я ответил на этот чисто комсомольский, проверочный (а может, и провокационный) вопрос с неожиданной дерзостью и даже вызовом: - А вот у Шолохова в «Судьбе человека» Андрей Соколов до войны тоже был пьяницей. Василий Васильевич свел зрачки к самой переносице, посмотрел на меня совсем уж пронзительно, но на непозволительную мою дерзость в разговоре с ответственным работником ЦК ВЛКСМ никак не среагировал, а лишь, давая понять, что собеседование окончено, сказал: - Можешь идти. О своем решении мы тебе сообщим. Захватив размашисто подписанный им пропуск, я ушел, почему-то твердо уверенный, что решение это будет не в мою пользу. В тот же день я позвонил Сергею Павловичу, рассказал ему о встрече с Василием Васильевичем, но свою дерзость на всякий случай утаил. Сергей Павлович поди и поругал бы меня за нее. Ждать высокого комсомольского решения пришлось, наверное, недели две-три. Доложили о нем, как и следовало того ожидать, разумеется, не мне, а моему ходатаю в ЦК партии Владимиру Еременко. Субординацию комсомольские вожди знали хорошо и следовали ей неукоснительно. Владимир Еременко созвонился с Сергеем Павловичем и объяснил суть дела. Оказалось, что ЦК ВЛКСМ я не устраиваю по двум статьям. Во-первых, возраст (мне шел тогда, увы, уже тридцатый год), а во-вторых, - отсутствие у меня опыта комсомольской работы (армейский мой опыт в расчет принят не был). И то, и другое было лукавой полуправдой. Из комсомольского возраста я действительно вышел, но в ЦК ВЛКСМ брали сотрудников и постарше меня. Армейская же моя служба в должности инструктора политотдела по комсомольской работе ракетной дивизии приравнивалась к гражданской должности инструктора обкома ВЛКСМ. Не взяли меня в ЦК комсомола, я думаю, по другой причине. Судя по всему, Василию Васильевичу и мой обзор, и мои речи при собеседовании показались не совсем идеологически выдержанными. А идеологическая выдержанность в те годы в ЦК ВЖСМ ценилась, пожалуй, что и построже, чем в ЦК партии. Комсомольским вождям ведь надо было с возрастом перебираться на партийную работу (желательно бы тоже в ЦК), и они ради этого изображали из себя самых преданных, самых идеологически стойких бойцов за коммунистическое дело. Чего стоила эта их показная стойкость и преданность мы прекрасно увидим через два десятилетия, когда, пройдя комсомольскую школу, они станут действительно большими партийными деятелями и легко предадут и дело комсомола, и дело партии. Для подтверждения всего лукавства и обмана в случае со мной я приведу один наглядный и, можно сказать, почти что и забавный пример. Ровно через год в ЦК комсомола на должность инструктора возьмут тоже выпускника Литинститута, моего тезку, развеселого поэта Ивана Ивановича (Ваню) Слепнева. Нельзя сказать, чтобы мы с Ваней крепко, нерасторжимо дружили, но знались хорошо (я, кажется, даже давал ему рекомендацию для поступления в партию), уже хотя бы по причине нашего именного родства: все-таки оба Иваны Ивановичи, люди серьезные и ответственные, не чета, скажем, какому-нибудь Василию Васильевичу. Трудно объяснимое это родство между всеми Иванами Ивановичами существует в России, Бог знает, с каких времен. Я чувствовал его и чувствую до сих пор по себе. Чувствовал и Ваня Слепнёв. Ни Александры Александровичи, ни Владимиры Владимировичи, ни те же Василии Васильевичи не могут похвастать им. Вот разве что Василиям Ивановича оно в какой-то мере дано. Но все равно - не Иваны Ивановичи… Ваня Слепнёв был человеком флотским. Родом он из-под Пскова, из деревни Слепнёво. По ней, очевидно, получил и фамилию. А может, наоборот, сама деревня получила свое название по фамилии какого-нибудь далекого его предка. В России и не то еще случается! Ваня окончил мореходное училище в Ленинграде, три года отдал службе на Тихоокеанском военно-морском флоте, а потом уже на гражданке ходил в загранплавания начальником радиостанции на судах Эстонского пароходства. С морем Ваня не расставался и во время учебы в Литинституте. Каждый год, сдав досрочно сессию, уезжал в родное свое пароходство, нанимался на судно радистом и три-четыре месяца странствовал по дальним морям и океанам. На моей памяти в Литинституте Ваня никакой комсомольской или другой общественной работой не занимался. Человек открытый и во всем искренний, он жил свободной студенческой жизнью, смущал флотской своей, флибустьерской натурой москвичек, любил при случае и выпить рюмочку. Какой же морской волк и флибустьер может обойтись без бокала-другого хорошего заморского вина?! Впрочем, была у Вани перед комсомолом одна неоспоримая заслуга. Он написал очень крамольное по тем временам, веселей веселого стихотворение, посвященное комсомолу. ( После, уже в Воронеже мне часто читал его чуткий ко всякому новому поэтическому имени Владимир Гордейчев)
Уходил я пешком в комсомол, Пионеры шептались вдогонку. Я из всех укрываемых зол Знал, что гонит народ самогонку.
Знал, что это большая беда – Замутненная брагой сивуха, Знал, что даже отец иногда Втайне звякал бутылкою глухо...
И в райкоме, На жесткой скамье Беззаботного детства не стало: - Есть у вас неполадки в селе?- Поднял голову парень устало.
Я взглянул виновато в глаза, За отца и деревню в ответе. Говорить про такое нельзя, Ни за что не признаюсь на свете.
Я подумал, как тяжек их труд, Им - кормить городскую планету, Коль признаюсь - отца заберут, И ответил я с ужасом - нету!
- Молодец,- говорил секретарь,- Будешь ты комсомольцем хорошим, Ты - опора отцу, Он ведь стар, Ты учись - и тебе мы поможем!
Не стирается в памяти след... И однажды, закончив ученье, Я открыл комсомольский билет, И просил у него я прощенья...
Как после такого стихотворения можно было не взять Ваню на службу в ЦК комсомола?!. Того же Василия Васильевича Шабанова оно поди и смутило, и он надлежащим образом похлопотал за Ваню: все-таки свой брат, поэт, не то, что я - неисправимый прозаик. Справедливости ради надо упомянуть и о том, что Ваня был помоложе меня на целых пять лет и легко преодолевал возрастной ценз. Не возникло у него и осложнений с московской пропиской. На предпоследнем курсе Ваня женился на москвичке (правда, насколько я знаю, не по очень большой любви) и кардинально решил злокозненную для многих проблему. Как и следовало ожидать, долго Ваня в ЦК комсомола не задержался. Прослужил там, кажется, года два, не больше, и ушел на литературные хлеба, кажется, в молодежную редакцию издательства «Молодая гвардия». Во время писательских уже своих наездов-набегов в Москву, я часто встречался с Ваней в «пестром» зале ресторана ЦДЛ. Мы занимали с ним столик где-нибудь в уголке и по-дружески бражничали, усаживал для счастья между собой кого-нибудь третьего. Это ведь не каждому-всякому повезет - сидеть между двумя не просто тезками, Иванами, а между Иванами Ивановичами. Стихи Вани мне всегда очень нравились. Они такие же чистые и светлые, как и он сам. Дышат морем, псковскими холмами и дебрями. У меня есть две его книжечки: совсем тоненькая, вышедшая в издательстве «Молодая гвардия» в 1976 году с предисловием Владимира Туркина, в семинаре которого Ваня занимался на 6-ом Всесоюзном совещании молодых писателей; и другая, чуть потолще, изданная в издательстве «Современник» в 1978 году. Предисловие к ней написал Сергей Смирнов, если я не ошибаюсь, руководитель Ваниного семинара в Литинституте, Сергей Смирнов закончил свое коротенькое предисловие словами: «Я очень верю в этого русского поэта». Я тоже очень верил в Ванину поэтическую и чисто человеческую судьбу. Увы, теперь Вани Слепнёва давно уже нет в живых. Частое сидение в «пестром» зале ЦДЛ не прошло для него даром. Все больше и больше привыкал Ваня к рюмочке, вечером к гулевой, веселой, а утром, как это и водится, к тяжелой, опохмелочной. Из издательства ему пришлось уйти, устроиться на какую-то иную работу, уже едва ли не грузчиком. Но и там он долго не задержался. Само собой разумеется, что и дома, в семье пошли у него нелады и раздоры. Закончилось это тем, что жена с ним развелась и вскоре нашла себе другого мужа, надо полагать, не поэта и не флибустьера. А Ваня оказался практически на улице, в положении едва ли не бомжа. Иного выхода у него не было, как вернуться назад в родные свои места, на Псковщину, в город Новоржев, в село Слепнёво, которое почти граничит с Михайловским заповедником, с Пушкинскими горами. Там Ваня в начале девяностых годов и умер. Его земляк Станислав Золотцев, с которым они когда-то совместно были участниками семинара молодых поэтов в издательства «Молодая гвардия» (Ваня еще матросом срочной службы, а Станислав морским офицером. По возрасту они разнятся всего в один год, но Ваня, как и положено примерному краснофлотцу, строго по уставу отдавал своему товарищу-семинаристу честь, о чем Станислав вспоминал с доброй улыбкой), пытался найти Ванину могилу. Но поиски его оказались тщетными. Одни говорят - здесь, другие - там. Так и лежит Ваня Слепнёв до сих пор в безымянной могиле... Вроде бы и винить в этом никого нельзя. Каждый человек - творец своей судьбы, своего счастья. Хочешь - пей, хочешь - не пей. Но все же и не винить нельзя. Все повинны!! Впрочем, может быть, Россия как раз тем и отличается от всех иных стран, что у нас что ни поэт - то пьяница (в XX веке особенно: Блок, Есенин, Твардовский, Павел Васильев, Рубцов, Передреев, Кузнецов), а что ни пьяница - то поэт. Ваня Слелнёв стоит в этом печальном ряду… И все же осталось от него несколько книжек прекрасных истинно русских стихов. И среди них, скажем, такое:
Кличет девочка: «Тега-тега».- Потеряла во ржи гусей, По мосту прогремит телега Деревянной худобой всей.
Запыленные ноги свесив, Правлю лошадью не спеша. Дальний гром за умолкшим лесом, Как встревоженная душа.
Потемневшее небо шатко, Солнце в тучах идет ко дну. Я успею распрячь лошадку, Отпустить ее к табуну.
Небо брагою заходило, Дождь рассыпался в леденцы, Распахнули свои мундиры Остроскулые огурцы.
Я теперь уж не так наивен, Чтобы счастья другого ждать, И приму я холодный ливень, Как душевную благодать.
Стихотворение это в годы нашей литинститутской жизни знали и помнили многие студенты, да и просто читатели, пристрастные к русской национальной поэзии. Даст Бог, и новые поколения его не забудут…
* * *
Очередной своей (и какой уж по счету!) неудаче я, конечно, опечалился. А Залыгин унынию не поддался, потаенно как-то усмехнулся, может, даже и догадываясь о моей дерзости в ЦК комсомола, стал думать дальше, вести с Владимиром Еременко, который относился к нему с большим почтением и пиететом, затяжные, но настойчивые переговоры. Время, между тем, бежало стремительно и неостановимо. Провели мы с легкой руки Сергея Павловича последний свой семинар в ресторане «Прага», сдали государственные экзамены, получили дипломы. Потом через день-другой организовали уже в складчину шумный выпускной вечер в недавно открывшейся столовой Литинститута. Знаменитый в Литинституте преподаватель физкультуры и по совместительству неуемный фотограф, летописец писательской жизни, соперник самого Николая Кочнева Иван Кириллович Чирков (Кириллыч, как мы его звали) сфотографировал нас у двери альма матер, выстроив тесными рядами позади преподавателей во главе с Владимиром Федоровичем Пименовым. Фотография эта до сих пор висит у меня в комнате, напоминая о пусть и нелегкой, но все равно такой веселой и счастливой поре учебы в Литинституте. И вот настали дни расставаний. После затянувшейся почти до самого утра последней студенческой пирушки уехал в Болгарию Никола Радев. Потом один за другим стали разъезжаться по родным своим краям и республикам остальные мои сокурсники: в Абхазию, в Южную и Северную Осетии, в Мордовию и Грузию, в Армению и Белоруссию, в Литву и Дагестан, на Украину. В общем по всему тогда еще крепкому и нерушимому Советскому Союзу. Пора было и нам с женой съезжать из гостеприимного общежития. Теперь, после окончания института, я потерял на него всякие права, а жена с сыном и тем более. Но ехать нам по-прежнему было некуда. Я договорился с терпеливой Ниной Аверьяновной, что отвезу жену и сына в Курск к теще, а сам тайком поживу в общежитии еще хотя бы неделю-другую: Залыгин и Еременко какое-то пристанище для меня ищут. Глядишь, за эти последние недели что-нибудь и найдут. Нина Аверьяновна, скрепя сердце, согласилась, хотя, похоже, от Циклопа ей за такое послабление и досталось. Жену с сыном я действительно отвез в Курск. Побыл там всего дня два-три и вернулся назад в общежитие: не до тещиных мне было тогда блинов. Несколько раз я звонил Владимиру Николаевичу Еременко и даже встречался с ним на полдороге от ЦК КПСС до метро возле памятника первопечатнику Ивану Федорову. И вот во время одной из таких встреч Владимир Николаевич сказал, что нашел для меня место в областной партийной газете в городе Иваново. Там очень хороший, авторитетный в местных партийных кругах главный редактор. Он готов принять меня на работу. Я немедленно вылетел в Иваново. Слова Еременко подтвердились самым благожелательным для меня образом. С главным редактором, человеком уже пожилым и отзывчивым, мы сладили в считанные минуты. Он предложил мне для начала должность выпускающего в газете (что это такое, я, признаться, и не знал, в Гвардейске в районной газете никакого выпускающего у нас не было), комнату в общежитии, пообещал работу жене, а сыну детский садик. Чего еще надо было?! Я со всеми его условиями и предложениями согласился, тут же заполнил листок по учету кадров, но выпросил две недели для того, чтобы съездить в Курск за семьей. Главный редактор эти две отпускные недели легко дал. Я вышел от него не то чтобы окрыленный, но все-таки успокоенный, как человек, который после долгих сомнений принял наконец судьбоносное для себя решение. И пусть оно было вынужденным, но все жерешением. Признаться по правде, Иваново, по которому я, ища адрес редакции, успел немного побродить, мне крепко не понравился. Показался каким-то замшелым, убого-провинциальным городком, примерно таким же, как Курск, если не хуже. Новых, современных зданий в нем почти не было, всё сплошь старинные, краснокирпичные, а то и деревянные. (Это много позже, вдоволь насытившись новыми панельно-шаткими домами, я полюблю старинные русские города с их основательностью и прочностью, и от замшелости их повеет на меня глубокими древними преданиями). Еще в Москве, когда Владимир Еременко только сказал про Иваново, я вдруг вспомнил, что в текстильном этом, девичьем городе у меня тоже есть одна знакомая: пухленькая такая, интеллигентно-возвышенная девица, журналистка Таня Карпова. Много лет тому назад мы с ней работали все в той же районной газете «Знамя Ильича» в городе Гвардейске. Таня там заведовала отделом писем. Как она попала в Гвардейск и вообще в Калининградскую область, я не знаю. Но, чувствовалось, что вынужденно. Была Таня года на три постарше меня, успела к тому времени окончить пединститут (а может, и факультет журналистики какого-нибудь университета), поработать в газетах и на радио. Писала Таня очень хорошо, по крайней мере, гораздо выше уровня «районки». Многому научила в журналистской работе меня, правила мои статьи и заметки, подсказывала темы. Долго у нас в районной газете, она, правда, не задержалась, ее материалы были сразу замечены в области, и Таню пригласили на работу в Калининград, в молодежную газету «Калининградский комсомолец», которую редактировал тогда очень известный журналист Алексей Авдеев. Он был другом и одноклассником космонавта Алексея Леонова. Леше предсказывали большое будущее. Но, к сожалению, предсказания эти не сбылись. Во время учебы в Москве в Высшей партийной школе он пустился в какие-то денежные махинации, был с позором отчислен, вернулся назад в Калининград и работал рядовым учителем в очно-заочных общеобразовательных школах Калининградского пароходства. Годы нашей учебы в Москве совпали, и мы несколько раз с ним по-товарищески встречались, вспоминали Калининград, общих знакомых. Вспомнили и Таню Карпову. Леша рассказал мне, что она, проработав несколько лет в «Калининградском комсомольце», уехала к себе на родину, в город Иваново и теперь сотрудничает там на радио, Лешин этот рассказ о Тане Карповой и пришел мне на память перед отлетом в Иваново. Само собой разумеется, что я решил Таню в Иваново отыскать, все будет мне на первых порах хоть один знакомый в новом городе человек. Я расспросил о ней у секретаря главного редактора и, оказалось, что сведения Леши Авдеева самые достоверные - Таня Карпова действительно работает в Иваново на радио. До отправления самолета в Москву у меня было в запасе несколько часов, и я по подсказке все той же секретарши легко отыскал редакцию областного радио, а в ней и Таню Карпову. Мы взаимно обрадовались неожиданной нашей встрече, а еще больше тому, что – вот надо же - судьба второй раз нас сводит вместе, и теперь мы будем жить и работать в одном городе. За чашкой кофе Таня рассказала мне о журналистской и литературной обстановке в Иваново, о главном редакторе областной партийной газеты, вслед за Владимиром Еременко подтвердив, что человек он надежный, слов на ветер не бросает. Дружеская беседа-свидание с Таней Карповой совсем укрепили меня в вере, что (так тому и быть!) обоснуюсь я с женой и сыном Иваном в Иваново, и в славном этом городе на двух, пусть не Ивановых, но Ивановых, но Иванов Ивановичей станет больше… Далее читайте: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | Далее читайте:Залыгин Сергей Павлович (биографические материалы).
|
