Глушкин Олег Борисович

САУЛ И ДАВИД

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Глава XVI

Бер-Шаарон шагнул вперед и очутился как бы один на один с тем, против кого он должен был свидетельствовать. Пленник окинул его изучающим взглядом, в котором не было ненависти, а напротив, даже сочувствие. Словно вернулись они в тот день, когда после победы над амаликитянами от царя зависело - жить или не жить ему, Бер-Шаарону. И тогда царь пощадил его. Он понял, что нету никакой вины на нем, Бер-Шаароне. Бер-Шаарон просто высказал сомнения, когда выбирали царя, каждый человек имеет право сомневаться, имеет право говорить правду. Теперь от него, Бер-Шаарона, ждали той правды, которая должна погубить царя, обречь царя на казнь.

Писарь развернул свиток пергамента, помешал тростинкой в чаше с краской и, пригнув голову к плечу, приготовился передать пергаменту слова, обличающие царя.

Цофар уселся на ложе и откинулся к стене, поглаживая бороду. Стражник встал рядом с пленником, опустив руку на рукоять меча, торчащего за поясом. В помещении было душно, и Бер-Шаарону казалось, что горло его сдавлено какими-то невидимыми пальцами.

- Итак, приступим, - сказал Цофар, растягивая слова, - видит великий хранитель города Рамарук, что нами все делается во имя справедливости; сказано всесильным Рамаруком, что никто на земле не может избежать наказания за свершенное зло, и ничто не может быть сокрыто тенью, ибо приходит полдень, солнце встает над головой, и исчезают тени.

Цофар замолчал, самодовольно улыбнулся и поднял голову, оглядывая всех поочередно. Бер-Шаарон кивнул, в горле у него словно застрял комок, и он судорожно сглотнул. Он знал - от него требовали открыть самое страшное злодеяние Саула - убийство священников Номвы. Он должен поведать о том ужасном дне, когда пролилась кровь невинных. Бер-Шаарон на мгновение прикрыл глаза и перед его мысленным взором предстал главный священник Номвы мудрейший Авимелех с перерезанным горлом, кровь стекала с уголков его сомкнутых губ, и словно второй рот - была рана на горле, кровавый след от ножа Доика Идумеянина.

- Ты боишься Саула? - спросил у него Цофар. - Тебе надо бояться не его, а меня. Есть средства, способные раскрыть уста любому, мне просто жаль истязать твою старческую плоть! И мы ценим, что ты первым открыл нам, кого мы поймали. Зачем он пришел сюда, ты, наверное, тоже знаешь? Может быть, хотел собрать недовольных Давидом? Безумец! Пошел верблюд рога получать, а ему и уши обрезали! И ты, если будешь хитрить и изворачиваться, уподобишься верблюду, жаждущему заиметь рога!

- О чем я могу свидетельствовать, мой господин, - сказал Бер-Шaарон, - всем известно об убийстве священников Номвы. Господь наказует нас - и тех, кого давно нет, не оживишь, а нас он заставляет страдать и дает нам память, вызывающую из прошлого кровавые дни.

- Так ты говоришь, кровавые дни, ты свидетельствуешь об этом? - оживился Цофар и приказал писарю, чтобы тот записывал свидетельство злодеяний. Писарь и без того уже скрипел тростинкой по пергаменту.

- Сколько священников было убито? - спросил Цофар.

- Восемьдесят пять из тех, кто носил льняной эфод, - ответил Бер-Шаарон и после некоторого молчания добавил, - я мог быть восемьдесят шестым...

- И ты еще пытаешься оправдать своего царя, как ты труслив. Не бойся его, он уже ничего не сможет сделать тебе. Он подобен мухе, у которой оборваны крылья, - сказал Цофар и отрывисто засмеялся. - Давай, спросим у него .

Он повернулся к пленнику.

- Поведай, как ты резал священников, - сказал Цофар, - как ты посмел поднять руку на служителей своего Бога? Ты знаешь, мы здесь чтим всех богов. Самый страшный грех - это оскорбление служителей богов. Никто в нашем городе не посмеет оскорбить священнослужителей. А ты убивал их! Ты не боялся расплаты в подземном царстве?

Цофар поднялся и подошел почти вплотную к пленнику, теперь он говорил, задрав бороду вверх, глаза его блестели, ему нравилось обличать преступника.

- Убийство священников - преступление, которому нет оправдания, - неожиданно заговорил пленник, лицо его напряглось.

Бер-Шаарон почувствовал, как трудно далось пленнику это признание. Цари никогда не признают себя виновными, это Бер-Шаарон усвоил давно.

- Ты признаешь, что совершил преступление? - спросил у пленника Цофар.

- Священники тоже были виновны, они снабдили Давида оружием, - ответил допрашиваемый, - и не царь убивал их, а Доик Идумеянин, старик может это подтвердить.

- Да, да. Я подтверждаю, - быстро поддержал Бер-Шаарон,- это был Доик Идумеянин, он один вызвался, он один...

- Но ведь это был приказ Саула, - прервал его Цофар.

- Был ли выбор, - сказал пленник, - был ли другой путь. Царь помазанник божий, служители Господни пошли против помазанника...

- За убийство служителей Бога даже помазанник божий должен быть казнен! Он осквернил тех, кто служит Богу, он осквернил храм божий! - выкрикнул Цофар.

- Это ты говоришь, - усмехнулся пленник, - святыни Бога неприкосновенны. Саул чтил их. Даже в языческих храмах не позволял расхищать дары... Однажды алмаз был украден из храма Дагона. И тогда царь повелел отыскать похитителя и казнить. Но нечестивый скрылся...

При этих словах Цофар вздрогнул и нервно затеребил бороду. Потом после долгого молчания сказал писарю:

- Нет смысла тратить пергамент на бредовые речи. Ничего путного нам не добиться от злобного царя и старика, выжившего из ума!

- Я тоже слышал о пропаже алмаза, мой господин, - сказал Бер-Шаарон. - Саул искал похитителя, он знал, кто свершил зло, говорят потом злодей скрылся в городе-убежище, у нас скрылся...

- Тебя не спрашивают, - злобно крикнул Цофар, - лучше вспомни: только ли священников убил Саул, не поразил ли он город священников - Номву, не обесчадил ли он жен священников из Номвы? Достоин ли он жить после этого? Вспомни вину его перед тобой, а не выдуманные им алмазы...

- Господь судит нас, - тихо произнес Бер-Шаарон, - и вправе ли мы творить суд над помазанником его, предо мною нет вины царя.

- Ты ошибаешься, - оказал пленник, - царь виновен перед тобой и перед дочерью твоей. Ты тоже виновен перед ней. Все мы виновны друг перед другом, и будет ли дано нам выслушать покаяние каждого?

- Эсфирь, бедная моя девочка, моя Эсфирь, - забормотал Бер-Шаарон.

Цофар нервно ходил по комнате, лицо его выражало и презрение, и страх одновременно, будто он увидел чудище, которое хотел убить, и вдруг понял, что это невозможно, что чудище проскользнуло в него самого.

Не есть ли он тот верблюд, который пошел за рогами, подумал Бер-Шаарон, и еще подумал, что все люди похожи на этого верблюда. Никто не знает, где отыщет, а где и сам понесет потерю. Как он не смог догадаться, как он не сумел расспросить Эсфирь - ужели был так слеп тогда...

- Запомни этого старика, - сказал Цофар стражнику, - хорошенько запомни!

Бер-Шаарон не расслышал этих слов, он думал об Эсфири, о дочери, которую изгнал, которую обрек на гибель, о дочери, которая любила Саула, она была чиста, как агнец Божий, ему же, Бер-Шаарону, нет прощения, это он понял только теперь...

- Таких, как ты, Саул убивал! - выкрикнул Цофар, его начинал злить затянувшийся ход разбирательства. Криком он хотел не только испугать Бер-Шаарона, но и подавить тот страх, что затаился в нем самом.

- Может быть царь был прав? Он должен был убить меня, - тихо произнес Бер-Шаарон, - за свой грех я достоин смерти. И священники тоже знали на что идут, их смущал Самуил, теперь я это понимаю, возможно, был заговор...

- Твои уста изрекают истину, - сказал пленник, - может ли царь не быть жестоким, если против него замышлен заговор? Если один из близких к Каверуну людей окажется похитителем священных даров, ужели Каверун помилует его? Саул, помиловавший похитителя, или Саул, приказавший казнить его - кто ближе Господу? Скажи об этом...

- Что за пустые разглагольствования, - резко оборвал Цофар. - Ты не только казнил священников. Ты преследовал Давида, ты хотел умертвить его. Почему? Ты знал о злодеяниях Давида, ты страшился его?

- Имею ли я право свидетельствовать против Давида, - спокойно ответил пленник, - он помазанник Божий, мне ли судить его?

- Тебя мы успеем услышать, Саул, - раздраженно произнес Цофар, - ты уже попался, ты изобличен во лжи, благодаря свидетельствам Бер-Шаарона, слова твои записаны. А тебе, Бер-Шаарон, еще будет время вспомнить не о выдуманных алмазах, а о злодействах Саула. Не вздумай скрываться, мои люди настигнут тебя в любом месте земли Ханаанской!

Цофар резко взмахнул рукой, давая понять, что разговор прекращен, и приказал стражнику увести Бер-Шаарона.

Стражник провел Бер-Шаарона по узким коридорам к выходу, потом они долго шли по усыпанной мелкими камешками дорожке сада. Вокруг цвели невиданной красоты цветы, гнули ветви деревьев к земле созревшие плоды, переливчатыми трелями оглашали сад птицы, доставленные из Египта. Бер-Шаарон не замечал всех красот. Рай был вокруг, но только не в его душе. Он понимал, что стал оружием в чьей-то игре, что любые его слова будут использованы во вред ему, и, может быть, тем женщинам, что приютили его, и всей еврейской общине. Всю свою долгую жизнь он стремился говорить правду, он не робел перед царями, он не хотел ни перед кем гнуться, но жизнь согнула его. Он сам обрек себя на нищету. Это стало его покаянием. Но видно, Господь не принял его покаяния, не помог и камень на шее. Ему не прощены грехи. Он же готов простить всем их прегрешения. Он готов простить грехи даже Саулу и Давиду - ведь Господь помазал их на царство, и они исполняли его волю...

Стражник отворил ворота, путь был свободен. Бер-Шаарон остановился, еще не веря, что обретает свободу. Он увидел, что небо по-прежнему безоблачно, что солнце клонится к земле, окрашивая край небосклона, он услышал, что поют птицы. Он глубоко вдохнул ставший прохладным воздух и сел на траву под широколистной пальмой. Ноги у него ныли, будто кто-то выворачивал их.

И только когда отошла ноющая боль от ног его, поднялся Бер-Шаарон с земли и побрел к крепостным воротам. Успел он до заката войти в свою пещеру, где много долгих лет находил обитель свою среди таких же, как он, отверженных и бездомных. Здесь, он знал - и примет смерть. Ничего нет вечного на земле. Никто и никогда не хоронил обитателей пещеры, просто вытаскивали тело умершего и бросали в ров за крепостными воротами, туда же, куда сбрасывали мусор. У обитателей пещеры не было здесь, в городе, родных и своих семей, не было, конечно, и сребреников, чтобы купить себе место в пещере для погребения.

Теперь Бер-Шаарон мог надеяться, что минует его тело мусорный ров, женщины, похожие на ангелов, не позволят бросить его туда. Он был уверен - у них есть своя погребальная пещера. Они из царского рода и чем-то связаны с Саулом. Царь - сегодня узник, а завтра может стать всесильным правителем города-убежища, трудно познать судьбу помазанника, ее знает только Господь.

Бер-Шаарон старался откинуть мысли о смерти, но какие-то предчувствия, словно липкая паутина, опутывали его. Он понимал, что Цофар не оставит в покое, что им всем, его мучителям, каждому нужна своя правда. Они далеки от Господа. Каждый должен покаяться. Это понял даже Саул. Мысли о Сауле теперь соединялись с думами об Эсфири. Призрак изгнанной дочери витал в темноте пещере, Бер-Шаарону казалось, что он слышит ее нежный голос. Дочка молила простить ее грех. Она убаюкивала невидимого ребенка. О чем ты, шептал Бер-Шаарон, ворочаясь на своем каменном ложе, о чем ты? Это ты должна простить меня, ибо нет человека более грешного на земле, чем тот, кто погубил свою дочь. Эсфирь не слушала. Она пела колыбельную своему ребенку, она звала ребенка Саулом.

Хотелось крикнуть - ты ошиблась, так не бывает. Саул не твой ребенок. Это царь. Он тоже виновен пред тобой. Он имел жену - широкобедрую Ахиноаму, как он мог покуситься на кроткую голубку, как мог? Совесть царя молчит. Молчит, когда он бросает кроткую Эсфирь. Молчит, когда Доик Идумеянин точит свой нож. Доик - главный пастух, ставший палачом. Доик, привыкший перерезать горло агнцам. Молчит совесть, когда убивают младенцев в городе Номва...

Почему Бог отвернулся от Номвы? Ведь Господу были угодны жертвоприношения, воздаваемые в Номве, - так утверждал сам пророк Самуил, так говорил и Ахимелех, готовящийся сменить Самуила.

Многие в Номве осуждали Ахимелеха за его стремление к власти. Бер-Шаарон не относился к их числу. Не может он бросить упрека ни в чем и сейчас тому великомученику, которому на площади в Гиве перерезали горло. Лучше бы спасся Ахимелех, а он, Бер-Шаарон, был бы умерщвлен вместо главного священнослужителя Номвы. Aхимелеху он стольким обязан - Ахимелех сделал из него священника.

Оставленный один на лике земли, потерявший и жену, и дочь, и сыновей, он, Бер-Шаарон обретал смысл существования в том, чтобы служить творцу и отвращать людей от грехов и идолопоклонства. Несли в Номву жертвоприношения со всех земель Ханаана, здесь стекали кровь и тук на жертвенники, здесь пекли священные хлеба для Господа, здесь был Ковчег Завета. На площади, у дома для приезжих, постоянно толпились те, кто хотел испросить милости у Господа Бога, здесь жгли костры, под навесами жалобно блеяли агнцы, словно чующие, что обречены и будут принесены в жертву, трубно кричали верблюды, ржали кони. Многие искали путь к Господу, но и мирской суеты избежать было невозможно. Были в городе и беглые люди, и торговцы, и блудницы, живущие в пещерах гор иудейских, были и отроки, за малую мзду указывающие пути к этим пещерам, да и сами готовые услужить богатому путнику. Со всеми мерзостями боролся Ахимелех, но велики грехи людские, и всего не объять и не узреть...

Город был расположен на полпути между Гивой и Вифлеемом, он стал считаться святым после разграбления филистимлянами Силона, ибо сюда из Силома был переправлен Ковчег Завета, здесь теперь была сооружена скиния для него. Здесь прошли самые спокойные годы Бер-Шаарона. Душа его радовалась, и сердце сильнее билось, когда приходил его черед принимать жертвоприношения. Здесь, у жертвенника для всесожжения, погружая руки в святую воду, совершая омовения прежде, чем зажечь жертвенный костер, дано было ему, Бер-Шаарону, обретать святость и забывались все обиды, и он, казалось, все потерявший в жизни, славил эту жизнь, и горели огоньки в золотых лампадах, курился фимиам, и все делалось, как повелел Господь еще Моисею, даруя Тору.

И был допущен Бер-Шаарон к святому святых - к Ковчегу Завета, где хранились скрижали, на которых начертаны были заповеди божьи, где стоял золотой сосуд с манной небесной и лежал жезл первосвященника Аарона. И еще хранился здесь огромный меч Голиафа, того самого великана, которого победил Давид. Гордился Ахимелех дружбой с Давидом. Передал ему Давид слова своих песен и псалмов, славящих Господа и воздающих дань подвигам сынов Израиля. Но не смог узреть Ахимелех сколь опасна встреча с Давидом. А возможно, знал тогда, что Самуил помазал от имени Господа на царство Давида и хотел заслужить доверие будущего царя. Но ведь знал и другое, знал, что Давид стал неугоден Саулу, что это его главный враг.

В те дни, казалось, ничто не предвещало беды. Урожай был обильный, и дожди щедро оросили землю. Радовались все, но видно, не дано покоя и счастья душам людским. Ожидаешь добра, а приходит зло, надеешься на свет, а наступает тьма. Чем, Господь, прогневили тебя служители твои? Возносились почти каждый месяц жертвы всесожжения, да, верно, не жертвенный дым угоден Господу, а чистота помыслов людских. Гордыня обуяла Ахимелеха, хотел он стать преемником Самуила, но не дано было ему услышать предостережение Господне. Ибо перед появлением Давида в Номве приходили сюда сыны пророческие и пели, и плясали перед Ковчегом Господним, но не званы были на трапезу - исходил от них дух смрадный, и когда прогнали их, то запели они о днях печали, уносящих жизни людей и губящих все праведное, и никто не прислушался к голосам их провидческим.

А на следующий день встретил Бер-Шаарон на площади у городских ворот Давида, и был тот, как и сыны пророческие, весь в дорожной пыли, и кудри его сбились в лохмы, и лицо было опечалено. Заметив Бер-Шаарона, прикрылся Давид плащом и скользнул в толпу. Надо было рассказать сразу об этой встрече Ахимелеху, но подумал тогда он, Бер-Шаарон, что обманули глаза его, и не мог в таком виде появиться в Номве военачальник царский, победитель Голиафа, смелый воин и сладкоголосый песнопевец.

И еще одна была странная встреча - мелькнул в торговых рядах Доик Идумеянин - главный пастух Саула. И тоже прикрывал он плащом свое лицо. И показалось сразу странным Бер-Шаарону появление Доика в Номве. Решил, что послан Доик закупать баранов, ибо славились местные бараны своей белой шерстью. Правда, мелькнула мысль - а почему скрытно явился сей хранитель стад, почему не пришел к Ахимелеху... Надо было тогда бить тревогу, всегда человек силен задним умом. Знал ведь, что Доик Идумеянин человек двуликий, и не прост был его путь к возвышению при царском доме, и ради этого возвышения отрекся Доик от богов идумейских, и соблюдал заветы Единого Господа строже, чем самый набожный священнослужитель, молился он всегда долго и прилюдно, стараясь всем показать, что всецело душа его с Богом сынов Израилевых. Саул чтил Доика, был Доик любимцем не только царя, но и пророка Самуила.

И никто из них не раскусил Доика, никто не знал, что на душе у него, мог Доик и грешить, и каяться, и женские сердца клонить к безрассудству, ибо был лик его точен, словно вырезан из черного дерева, и в глазах его затаенные страсти кипели.

Не придал значения Бер-Шаарон этим двум встречам, будь он тогда разумнее, мог бы упредить кровопролитие. Да, видно, уготовано было Господом - испытать кровью тех, кто служит ему. Разве думали собравшиеся в просторном дворе Ахимелеха, что сочтены дни их жизни. Говорили о Самуиле, о том, что недоволен пророк Саулом, что был пророку голос Господень, повелевший избрать нового царя Израилю; спорили о том, где рыть новый колодец. День был солнечный, ни одно даже крохотное облачко не появлялось на ослепительно голубом небосводе. Стояли все под навесом. Из Вифлеема привели агнцев белоснежных и трепещущих, часть священников ушла, чтобы принять жертвы для всесожжения.

И тогда появился Давид, в запыленном плаще, усталый и нетерпеливый. Ахимелех, завидев его, бросился навстречу.

- Давид! Любезный сердцу моему Давид! - воскликнул Ахимелех. - Рад тебя видеть! Но почему ты один? Почему никого нету с тобою?

И отвечал Давид:

- Праведный Ахимелех, служитель угодный Господу, царь поручил мне тайное дело.

Никто не мог и не хотел усомниться в его словах. Все знали, что имя Давида неотделимо от имени Саула, в них обоих видели спасение и возвышение Израиля. И Давид продолжал рассказывать о том, как долго шел он, что ждет его отряд молодых воинов, скрытый в уединенном месте, оставленный в засаде у пределов земли Иудиной, и что нуждаются они в пище, ибо кончились все запасы, а возвращаться в Гиву, не выполнив царского поручения, они не могут, и что пришел он спешно достать для них хлеба. И тут Ахимелех засомневался, да и не мудрено было впасть в сомнения - разве так должен был явиться царский посланник, почему с ним нет оруженосцев, почему его одежды покрыты пылью и порваны? И Ахимелех стал объяснять, что нет готового хлеба под рукой - и это действительно было так - с утра раздали все богомольцам. И сказал Ахимелех, что есть только хлеб священный, взятый из скинии, и что можно давать такой хлеб только праведникам. На это Давид ответил, что с ним люди праведные, все в отряде чисты перед Господом, и тогда Ахимелех спросил: воздерживались ли они от женщин? И Давид ответил, что женщин не было на их стезях, что они уже несколько дней в походе, и детородные сосуды отроков не осквернены.

И Ахимелех дал ему священный хлеб, взятый из скинии. И вышел из толпы людей, что собрались во дворе Ахимелеха, Доик Идумеянин. И по тому, что не удивился его появлению Ахимелех, понял Бер-Шаарон - давно уже втерся в доверие к Ахимелеху этот Доик, и, возможно, подталкивает он главного священнослужителя Номвы к противостоянию пророку Самуилу, ибо слышал Бер-Шаарон, как говорил еще в Гиве Доик, что пора сменить пророка. И обнял Доик Ахимелеха, а потом бросился с объятиями к Давиду и целовал его, словно родного брата. И даже подтвердил он слова Давида. Сказал Доик, что облечен доверием Саула славный победитель филистимлян, и что кому, как ни Давиду, исполнять тайные поручения Саула.

Ведь мог Доик тогда предупредить Ахимелеха, что ищет погибели Давида Саул, мог, но не хотел. Был этот Доик, как стервятник, стерегущий погибель, стервятник, питающийся мертвечиною.

И спросил тогда Давид, не остерегаясь Доика, у Ахимелеха:

- Нет ли здесь, в доме твоем, под рукой копья или меча, так как ни меча моего, ни оружия другого не взял я с собой, ибо поручение царя было спешное.

- Слово мое - оружие, - отвечал Ахимелех, - и не держу я в доме своем того, что несет смерть людям... Правда, есть у меня одна святыня, которая по праву тебе принадлежит, славный Давид, и для нее я сделал исключение, ибо угодно было Господу нашему даровать ее тебе, лежит она рядом со скрижалями в память победы над филистимлянами.

И пошел Ахимелех в скинию Завета и достал оттуда большой меч. Два отрока помогли ему нести этот меч, так он был тяжел, и обрадовался Давид, узнав этот меч. Его добыл он в схватке с Голиафом, лезвием этого меча была снесена с плеч голова филистимлянского великана. И воскликнул Давид: “Давно я искал этот меч! Нету ему подобного во всей земле!”.

Снабженный хлебами и мечом, покинул Давид город Номву, и были довольны все в Номве, что обрели благосклонность в глазах Давида, и хотя не говорили об этом во всеуслышанье, верили, что вскоре сменит на царском престоле Давид одолеваемого злыми духами Саула.

Но нельзя сказать, что все священники были открыто настроены против Саула, как этого хотел бы пророк Самуил, нет, напротив, многие в молитвах своих просили Господа о даровании силы и могущества первому царю Израиля. И потому обрадовались, когда прибыл гонец от Саула и передал повеление царя - прибыть всем священникам Номвы в царский город Гиву. Не объяснил гонец, зачем понадобились они все сразу, но сказал, что медлить нельзя, ибо это очень важно.

Тогда думали они, что хочет Саул принести жертвы Господу, и даже утверждали некоторые, что для жертв всесожжения отобраны десятки агнцев, без малейшего изъяна каждый. И покорно двинулись священники в Гиву, надев белые одежды и льняные эфоды. Ехали на ослах, шутили, были веселы в предвкушении пиршества, которое - они были уверены в этом - приготовил для них Саул.

И только он, Бер-Шаарон, был расстроен, ему не досталось эфода, был он лишь недавно допущен к службе священника и считался пока учеником у Ахимелеха. С трудом он упросил взять его о собой, страдал, что не будет замечен, ибо другие станут возносить жертвы, и в лучшем случае, он будет лишь помогать им.

Дорога вилась в горах, утоптанная тропа петляла среди беловато-серых вершин, была эта дорога привычной, ибо не раз приходилось многим из них добираться по ней в царский город Гиву, потому можно было дремать, сидя на своем осле, а тот сам поворачивал там, где надо, да и не мог сбиться с пути - никуда не свернешь особо - кругом горы. Туда лишь горные козлы могут забираться по кручам и стоять там на таких узких площадках, где, кажется, человеку и ступни поставить негде. Перед Гивой стали горы уменьшаться, появились впереди покрытые сочной зеленью долины, а за ними вставали крепостные стены и сторожевые башни царского города.

Никто не встретил их, и сразу они направились к площади за крепостными воротами, где под тамарисковым деревом, сжимая в руке копье, сидел Саул, окруженный своими царедворцами и стражниками. Священники остановились перед Саулом, слезли с ослов своих, поклонились царю и молча ждали, что повелит им царь, хотели узнать, когда будут приноситься жертвы, где будет предоставлен ночлег и сколь долго продлятся празднества.

Саул встал и приблизился к ним, сопровождаемый Авениром. Долго он вглядывался в старческие лица священников, и был таким пронзительным его взгляд, что невозможно было его выдержать. И после долгого молчания спросил царь:

- Кто из вас Ахимелех, сын Ахитува?

- Вот я, господин мой, - отозвался Ахимелех и сделал шаг навстречу Саулу. Поднял Ахимелех лицо свое к небу, и не было страха в его глазах.

Но все уже почувствовали, что в гневе Саул, и не милостей следует ждать и не о праздничной трапезе помышлять, а думать, как избегнуть царского гнева. И по знаку Саула выдвинулись стражники и встали за спинами священников - и это тоже был плохой знак. Бер-Шаарон пoчувствoвaл тогда, кaк холодеет спина, и испарина выступила на его лбу.

Саул начал говорить, не сводя глаз с Ахимелеха, и говорил поначалу медленно, стараясь подавить кипевший в нем гнев:

- Для чего вы все там, в Номве, сговорились против меня? Я ли не проявлял заботу о домах ваших? Я ли не оставил у вас Ковчег Завета? Я ли не отменил пошлину и не взимал ее с вас, думая, что честно служите вы Господу Богу нашему.

- Мы верны тебе, господин наш, - сказал Ахимелех, и посох в его руках задрожал, видимо, понял он, что совершен навет на него, и попали в немилость священнослужители.

Саул повернулся и сказал, обращаясь к своим советчикам:

- Все вы легковерны, все готовы предать царя. Поверили, что Давид осыплет милостями! Ждете, что этот лжец даст вам новые наделы в полях и виноградники? Ждете, что простит долги ваши и всех вас поставит военачальниками? И потому готовы предать меня!

Облегченно вздохнули священники, полагая, что отпал от них гнев царя, что справедлив царь, коли видит двуликость своих сановников, коли хочет облечь их нерадивость, и готовы были священники высказать и свои обиды, и то, как не взирая на повеление царя, взимают с них дань царские мытари. Но не успели и слова сказать, как заговорили царские сановники сразу со всех сторон, убеждая царя, что верны ему, клялись, что даже в мыслях ни у кого не было пойти за Давидом и прельститься его посулами, что это священники, верные Самуилу, будоражат народ, разжигают недовольство и потворствуют Давиду.

- Не верю никому! - грозно прервал их заверения Саул, и все смолкли. - Не верю! Все вы порождения ехиднины, никто из вас не открыл мне ковы Давида! Только Доик остался мне верен!

И сразу догадался Бер-Шаарон, что повисла над ними страшная угроза, когда увидел, что протискивается к царю Доик Идумеянин. Коварная улыбка застыла на лице главного пастуха стад сауловых, и стал Доик что-то нашептывать царю.

- Говори, Доик, говори прилюдно, мой верный Доик, пусть все узнают! - повелел ему Саул.

- Я уже рассказывал тебе все, господин мой, все без утайки, - суетливо произнес Доик.

- Говори теперь всем! - властно приказал Саул.

- Следил я за Давидом, - торопливо произнес Доик, - следил неустанно. Прав ты, господин мой и могущественный царь наш, порождения ехиднины служители наши, ищут они твоей погибели и предают тебя повсеместно. Приходил сын Иессея в Номву, и дал ему хлеба Ахимелех и меч Голиафа отдал, и лебезил перед нечестивцем!

Ударил копьем в землю Саул и провозгласил:

- Слушайте все! Слушай Израиль! Вот истинный слуга мой, один среди немногих, верный и преданный своему царю Доик Идумеянин!

Сжалось от страха сердце Бер-Шаарона, кровь прилила к лицу. Ахимелех стоял с опущенной головой, весь он был смирение и преданность, и заговорил он тихо, и нашел достойные слова в свое оправдание:

- Кто из всех рабов твоих верен тебе более, чем священнослужители? Кто предан тебе более, чем раб твой Давид? Он зять твой и исполнитель повелений твоих. Он храбрый твой военачальник. Он угодный Господу псалмопевец. Ты сам наделил его большой властью. Ты сам восторгался его певческим даром. По всей стране поют псалмы, сочиненные им в твою честь. В нем слава и надежда Израиля слились, словно реки в Генисаретском море. Могли ли священники пойти против того, кого ты сам взлелеял? И когда говорит священник с Богом, когда просит Бога о милости для рабов твоих - нету для него ни малого, ни великого, все мы рабы Господни, и за всех сыновей Израиля просил и просить буду Господа Бога нашего!

Были разумны и убедительны эти слова Ахимелеха, но не смягчили они сердце Саула, а еще более усилили царский гнев. Раздражало Саула то, что стоял Ахимелех прямо, смотрел в глаза и не хотел каяться ни в чем. И все же надеялся тогда Бер-Шаарон, что пройдет царский гнев и поймет Саул, что нет вины большой на священниках, что без всякого злого умысла против царя приветили они Давида. Но напрасны были надежды Бер-Шаарона, ибо жестоко и ужасно было повеление царя. Надвинувшись почти вплотную на Ахимелеха, яростно выкрикнул Саул:

- Ты должен умереть, Ахимелех! Ты и весь дом отца твоего, и все священники твои!

И не отступил в испуге от царя Ахимелех, и ни одна жилка не дрогнула на его лице. Не стал он просить пощады и каяться. И кто-то из священников крикнул: “Опомнись, Саул! Господь не простит тебя!”.

Но не внял царь этим словам и, взмахнув рукой, призвал к себе оруженосцев и повелел им:

- Умертвите священников, их руки с Давидом, они знали, куда убежал он, и не поведали мне, они не схватили его, а пригрели злодея!

И грозное молчание повисло надо всеми, и сковал всех неописуемый страх. Бер-Шаарон с трудом удерживал охватившую его дрожь. Стражники не двигались с места. Потупив головы, стояли оруженосцы. Никто не решался обнажить меч. И тут выскочил вперед Доик Идумеянин, и не пастушеский посох был в его руках, а обоюдоострый меч, и сказал он царю:

- Страшатся крови твои оруженосцы и сановники! Смогут ли они защитить царя? А Доик всегда твой верный и покорный раб. Доик ничего не страшится!

- Ступай, Доик, исполни, что повелел, - сказал Саул и повернулся, и медленно пошел к дому своему, и на ходу, не оборачиваясь, бросил Авениру, - дашь ему воинов, пусть покарает Номву...

И расступились все на пути царя, и медленно шел Саул, и голова его склонилась на грудь, и едва он скрылся за поворотом, как бросился Доик к Ахимелеху, сверкнуло лезвие меча, и остался стоять Ахимелех, только на горле у него зияла красная щель, и изо рта тонкой струйкой потекла кровь. И показалось Бер-Шаарону, что два рта у Ахимелеха, что не поражен он, а просто стоит задумчивый и печальный, но то было лишь мгновение - хлынула кровь из горла, и рухнул Ахимелех, как подкошенный. И жестоковыйный Доик бросился к следующему, и никто не посмел удержать Доика, и никто не сопротивлялся ему, только один за другим падали на землю священники, и кровь заливала белые льняные эфоды. И в то мгновение, когда он, Бер-Шаарон, приготовился расстаться с жизнью, оттолкнул его в сторону рослый воин, протиснул через ряды стражников. Один из оруженосцев попытался задержать их, и этот воин крикнул: “Не видишь, что ли, на нем нету эфода!” .

Бер-Шаарон попытался возразить, он хотел умереть вместе со всеми, это было его право. С недоуменьем взглянул на него спаситель, и показалось тогда ему, Бер-Шаарону, что это сам царь смотрит на него.

Словно в бреду был тогда он и плохо помнит, как добрался до крепостных ворот, как прошел мимо стражников, как бродил вдоль крепостных стен и сидел в высокой траве, затаившись, словно раненая куропатка. Был он ненавистен самому себе. Неблагодарный, он даже не возносил к Господу молитвы за спасение. Он хотел умереть. И это право на смерть у него отняли. Он не мог возвратиться в Номву, какими глазами он смотрел бы на жен и детей убиенных священников. Тогда он не знал, какая страшная участь постигла дома священников в Номве. Два дня продолжалась кровавая резня, учиненная в несчастном городе Доиком Идумеянином. И впервые тогда усомнился он, Бер-Шаарон, в справедливости Господней. Ужели угодно было Господу убиение невинных, ужели не смог он остановить помазанника своего Саула, не смог одолеть злых демонов, вселившихся в душу царя... Казалось Бер-Шаарону тогда, что нет просвета среди темных сил, одолевающих мир, ибо карались повсюду праведные и укрывались от справедливого суда творящие зло, и горькие мольбы и крики униженных и оскорбленных не достигали небес.

Но все проходит в этом мире, и время сушит слезы, и кровь смывается кровью. Долго скитался тогда Бер-Шаарон в горах Иудейских, питаясь травами и ягодами, и проклинал он час своего зачатия, и все ему было не мило. И даже, когда дошло до ушей его известие, что нашли Доика Идумеянина во рву за городской стеной Гивы, где валялся он с перерезанным горлом близ ямы, куда сбрасывались нечистоты, то и тогда не возрадовался Бер-Шаарон, потому что слишком легкой была смерть, полученная в одночасье. Восемьдесят пять священников зарезал Доик и должен был он ощутить смертный пот столько же раз...

Позже, когда скрывался Бер-Шаарон в лагере Давида вместе с гонимыми и отверженными в пустыне 3иф, где на полуночной границе ее были известняковые горы с глубокими пещерами, услышал он от Давида песню о предателе Доике. Не знал Давид, что настигла смерть нечестивого Доика, и с горечью пел он о том, что Господь не карает убийц и терпит их зловонное дыхание. И хвалятся злодеи, вымышляющие зло языком коварным, как изощренная бритва, и нету им прощения. И просил Давид Господа сокрушить предателя, исторгнуть корень доносчика из сонма живых. И тогда поведал Бер-Шаарон Давиду о позорной гибели доносчика, и сказал Давид, понуря голову:

- Знал я все о Доике Идумеянине, знал в тот день, когда просил пристанища и хлеба в Номве, догадывался, что донесет он Саулу обо мне, дал я повод посягнуть на жизнь священников и нету мне прощения, и молю я Господа, чтобы не отверг меня, и трепещет мое сердце и смертные ужасы видятся мне! И хочу я покинуть грешную землю, но не дал крыльев мне Господь!

Умел каяться Давид, но с легкостью забывал покаяния свои, и людей забывал, с которыми скрывался от Саула, стал могущественным царем, и даже не допустил к себе... Наверное и не вспоминает теперь, как молил о крыльях. И вот теперь, отягощенному грехами земными, впору и ему, Бер-Шаарону, просить у Господа крылья, чтобы скрыться от всей суеты земной, чтобы раствориться в бездонном просторе небес...

Долго не мог уснуть Бер-Шаарон, ворочался он на каменном ложе своем, и ныла каждая косточка в нем, и болела душа его. Пришло, казалось бы, его время, время отмщения, Господь дал ему право свидетельствовать против Саула, ибо не простил Всевышний крови священников из Номвы. Но может ли он, Бер-Шаарон, винить во всем Саула? Ведь даже Давид в пустыне Ем-Гадды, когда Саул вошел в пещеру, где таились люди Давида, не дал убить царя, не посмел поднять руку на помазанника Божьего. А теперь и правитель города, и его советники желают, чтобы он, Бер-Шаарон, стал их сподвижником в деле умерщвления Саула. Великий грех - поднять руку свою на избранного Богом и народом царя и устами своими приблизить его казнь. Да и так ли грешен Саул? Нет людей безгрешных на лике земном, и только Господь вправе судить каждого, взвешивая прегрешения на весах судьбы. Даже если очень грешен человек - есть путь покаяния. Господу угодно покаяние людское. И был Господь с Давидом, потому что велико было покаяние Давидово. Больше душ погубил Давид нежели Саул, и послано было ему наказание через сына его Авессалома, но за искренние покаяния простил Господь Давида и погубил непокорного сына. Однако и смерть сына - суровое наказание... Страшно терять сыновей, это он, Бер-Шаарон, испытал на себе, лучше самому умереть, чем пережить их. И есть ли большее наказание, чем стать свидетелем смерти тех, кого породил и с кем связывал все надежды свои. Потерять дочь, лишиться сыновей - только за великий грех сокрушает так Господь человека. Почему Эсфирь не призналась? Почему не открылась в своих печалях? Не верила в отца? Страшилась отца? Ужели Саул стал причиной всему...

И задремал Бер-Шаарон с именем Господа на устах, но не надолго обрела покой душа его. Проснулся он от шорохов и скрипа шагов, но глаза не открыл, не хотел он никого видеть, не хотел ни с кем говорить, не в силах он был больше терпеть издевательств и насмешек от одноглазого гирзеянина и других сожителей. Лежал он, прикрыв веки, и не увидел, как крадутся тени к его изголовью. И когда сдавили тесьмой ему горло, то судорожно глотнул он воздух, затрясся и попытался руками ослабить давящую горло тесьму, но кто-то схватил его за руки, и задрожал Бер-Шаарон, сдавленно захрипел и затих. И уже тускнеющим сознанием уловил последние слова: “Надо тело оттащить...нет, пусть лежит здесь, кому он нужен...”. И все погрузилось в сдавливающую уши тишину, и будто лопались в голове пузыри, и вдруг послышалось далекое пение - Давид ли это перебирал струны арфы или ангелы в высях звали к себе... И явилась Эсфирь в белом платье с распущенными волосами, с большим животом и склонилась над ним, придерживая плод, бившийся внутри ее. И запричитала она: “Что же ты не пришел в дом мой, почему укрылся в пещере, где ждала тебя погибель, почему молчат твои уста, и я не могу расспросить тебя - кто явился к нам? Кто принес тебе смерть - Саул или Маттафия? Цофару и убийцам твоим тоже осталось жить недолго, всем уготован один путь. А ты не узрел, не узнал внука своего... Пусть примет Господь душу твою, пусть витает она среди сонма душ праведных, прости и меня старик, попроси у Господа обо мне, и о сыне моем попроси, о Фалтии...”.

И женщина приложилась к бездыханной груди его, пытаясь расслышать сердце, которое давно уже перестало биться, и лишь беззвучная душа, расставшаяся с телом, еще долго витала над ними...

|-1-| 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 |  | 21 | 2 | 23 | 4 | 25 | 26 |

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Глушкин Олег Борисович, 2002 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.10.2002