|
|
Лидия СЫЧЕВА. Два мира |
|
2001 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Лидия СЫЧЕВАДва мираЧто есть литература? Что есть жизнь? Каким должен быть писатель? Как сохранить талант? Время идет в размышлениях, в постороннем, временами ненавистном, труде, который должен "прокормить" эти размышления, в работе над рукописями, в горьких наблюдениях за так называемым "литературным процессом"... Раздаются премии - в десятки тысяч долларов - кому? за что?; на экране телевизора министр культуры Михаил Швыдкой калякает то с Львом Аннинским, то с Баклановым, то с Чуприниным, то с Приставкиным, и все они счастливы и благополучны; Александр Кушнер публикует в "Новом мире" стихи "Третья платформа":
Неужели это и есть жизнь? Неужели это и есть литература? Если это литература и жизнь, то мы (не одна же я такая!) живем в совсем другом, как бы не существующем мире, и временами хочется писать книги, не показывая их никому, ни одному человеку из этой шумливой, прожорливой, суетливой литорды. Временами хочется, чтобы тебя не знали. Совсем. Есть тайна красоты, и если она тебе приоткрылась хоть краешком, сколько счастья приходит в жизнь! Так пусть же те, кто не знает этой тайны, живут своим довольством, а мы будем жить нашим счастьем! Главное - написать, а не напечатать. Всё - так. Но почему же горько, а не радостно, когда читаешь чужую бездарность? Потому что нормальный писатель должен чувствовать ответственность за свой дар (пусть и небольшой), за свою родину, за всю жизнь, которая вокруг него. И не надо молчать, быть "выше". Я живу у себя дома, я люблю Россию, я хочу, чтобы на наших литературных нивах зрели колосья, а не торжествовал чертополох, и мне для того, чтобы писать, не надо ни разрешений, ни благословений Кушнера. За сим - приступим. Природа образаВ чем состоит суть воспитания детей, воспитания человека? Детей надо так воспитывать, чтобы они смогли добраться до счастья. Потому что при всей разности понимания, состояние счастья - это то состояние, которое ни с чем не перепутаешь. Только счастье может примирить человека со смертью. Я счастлив, значит, моя жизнь состоялась. Значит, уходить не так страшно. Счастье невозможно без чувства любви и чувства родины. И вот я еду - небо высокое-высокое, поля - широкие, леса, лесочки и перелески, деревеньки и кладбищенские оградки... Это моя родина - я у себя дома. А по равнине - ветер. От него серебрится тополь у моего двора. Ветер - летит и стонет, стонет и летит. Не от того мне грустно, что никогда мне его не догнать, а оттого, что вдруг я не сумею, или не успею, или струшу о нем рассказать... Говорят, что писатель отражает время. Это так, и не так. Писатель, по-моему, должен искать истину в любом времени и писать о ней. Говорить о главном.
Чтобы не писал литератор, и о ком бы он не писал - о тете Даше или о Чубайсе, и о чем бы он не писал - о планете Марс или о покосившихся избах в Костромской губернии, везде он пишет прежде всего о себе, он открывает свой мир для себя и дли других. Нет, я не сравниваю кушнеровское философствование "чем школа безлюдней, тем лучше" и стихи Валентина Сорокина: "Родина моя, земля святая!.." Есть вещи просто несопоставимые. И поэтические миры Кушнера и Сорокина сравнивать нельзя, как нельзя сравнивать голову Швыдкого и бюст Сократа, недвижимость покойника и сосредоточенность солдата перед боем. Нужно просто показывать разницу. А сравнивать надо стихи Кушнера и Андрея Дементьева.
Пусть читатель сам решит, чьи стихи - Кушнера (Санкт-Петербургские) или Дементьева (Иерусалимские) лучше. Разве поэты виноваты, что и в России им в духовном смысле "пустовато", и в Израиле тоже как-то грустно? Стихи - "гостевые". И можно было бы простить "гостям" их заблуждения по поводу ценности создаваемой ими духовной "провизии", если бы их поведение, публикации, тиражи, премии, ордена, телеэкран не были такими самоуверенно-хозяйскими. И потому мы ничего не будем прощать. И никому. Что мы видим? И у Кушнера, и у Дементьева есть рифмованные строки, есть ритм, есть слова, расставленные в определенном порядке, но нет образа, а значит, и нет стихотворения. Пустота безлюбия. Атеист и верующий, подлец и праведник, Маркс и Достоевский совершенно по-разному трактуют мир, поступки, течение жизни. И в атеистическую схему современный мир укладывается гораздо охотней, чем в религиозную. Атеизм и материализм объясняют всё, кроме одного - чуда. Чуда любви. Причем не какой-то абстрактной, "к человечеству", а к конкретному человеку, в котором сосредоточен весь мир. Каждый, к кому приходила любовь, скажет, что это чудо, причем совершенно нежданное и незаслуженное, счастье сверхмерное, райское. Как? За что? Нет объяснения. Ну, не будут же говорить, что в крови появляются особые вещества или что гормоны играют и т.д. Любовь - чудо. И только осознание этого чуда в религиозном смысле позволяет продлить блаженство. Какая тревога у Есенина, какой крик, какая тоска по любви, по откровению!
Но и художественная проза (я уж молчу про поэзию) - это чудо, природу которого разгадать невозможно! Вот ты сидишь за письменным столом, и - ничего, в душе тишина. Но стоит тебе выйти из дому, сделать шаг, вдохнуть свежего воздуха, посмотреть на родное небо - без всякой "творческой" мысли - и что-то соединяется в тебе, начинает работать, образ мгновенно делается живым. И каждое движение, взгляд, поворот головы - все это добавляет жизни образу. Возьмите Есенина, любое стихотворение, наугад:
Какая воля, какая уверенность в слове, какая пророческая правда! И разве сегодня Америка - не отколотая половина земли? Возьмите Бориса Корнилова:
В каждой строке - предчувствие любви, сильной, чистой, юношеской. И как залог силы, победительности - Волга-дорога, просторы без края, сумрак, ветер...
Смерть, ход, "шаг" истории, река Лета и будничный пейзаж - умрут многие. А всего - четыре строки! И возьмите Андрея Вознесенского:
Вот и вся "волшба"... Волшба, а чуда нет! Но как вся эта мертвая "волшба" сглаживает, ворует, топит впечатление от стихов Есенина, Корнилова, Кедрина! И мы не можем быть "демократами" и "плюралистами" в литературе! Мы можем быть только несоединимыми, несопоставимыми, несмешиваемыми мирами, по-разному понимающими и литературу, и жизнь, и талант, и призвание. И не будет никогда никакого "объединения". У нас разные дороги: одни все время в гору с грузом беды и счастья, другие - с горы, набив карманы пастернаковскими, букеровскими, триумфомскими и прочими ворованными премиями-долларами. Помочь друг другу мы, увы, ничем не можем... Все попытки литературоведов, структуралистов, лингвистов, философов "разобрать" образ, символ, разъять его, развинтить - совершенно безнадежны. Я не говорю, что эти попытки не нужны - исследуют же физики атомное ядро, расщепляют его и проч. Но от собственных исследований они же потом и ужасаются - от беспощадной атомной бомбы, например. "Разъятие" образа порождает информационные, словесные "бомбы" - рекламу, политагитки, лжелитературу, состряпанную по рецептам-шаблонам. Все это - другой мир. Мир мертвечины, мусора, пустой жизни. Я люблю - это значит, я ничего не знаю, при всем моем старании, ежедневном, кропотливом - познать мир, природу образа, стиха, прозы. Я люблю - это значит: я чувствую. Безрелигиозность есть бесчувственность; ведь образ создается только при участии чувства; нет чувства, и образ не будет жить, даже если в него вложишь всю свою эрудицию, фантазию и старание. Бог - чувство - помогают творить, всякое творчество и есть продолжение дела Божьего на земле. Человека (а не биомассу, не электорат, не зомби) волнует то, в чем вложено сильное чувство. Литература не менее точна и беспощадна в своем оружии, чем физика, но есть "завесы", маскирующие её "убойную силу", и есть отсроченность результата. Но сколько бы физики не истязали атом, а биологи не плодили клонированных двойников, сколько бы лингвисты не пытались "развинтить" образ, ничего не выйдет. Почему и работы настоящих писателей (поэтов) по этому поводу намного умнее всех ученых - взять хотя бы Есенина ("Ключи Марии") и сравнить его с изысканиями Лосева. Почему же образ не может быть до конца разъят и понят? Образ - это чудо, образ - это Бог. Мы говорим: "Образ Его". Творчество, и жизнь вообще, есть различение добра и зла в самых мельчайших проявлениях. Так и появляется "рисунок жизни", да и произведения тоже. Мы идем, и все время выбираем светлую сторону; и не надо бояться, что не будет тени, и что произведение напишется "одноцветным" - мы не святые. Главное, быть честным - и тогда перед писателем будет ежедневный очень тяжелый труд по различению добра и зла. Всякие мысли - даже самые смелые, умные, всякие наблюдения - даже самые свежие, точные, всякие догадки - это такая третьесортность по сравнению с образом! Образ - чудесное слияние чувства, мысли, движения, истории, тоски - он всегда объемный, движущийся, живой. Нет, никакой науке за ним не угнаться! Итак, образ - это чудо. Образ - это Бог. Образ - это любовь. Образ - это природа. И, наконец, образ - это родина. Без глубинного чувства родины нет образа! Нет любви, нет чуда и даже - нет Бога. Любовь к родине - преодоление эгоизма, преодоление страха смерти. Только родина делает поэта поэтом.
Блок:
Прокофьев: Соловьиное горло - Россия...Сорокин:
Так о чем же мы толкуем? Кому и что доказываем? Кому какие памятники раздаем?! Кому поклоняемся? Для чего живем?! В чем же мы ищем счастье? Если есть в жизни смысл, счастье к тебе придет. Но только смысл этот должен быть очень высокий, по возможности вровень с теми вершинами, которые уже были до тебя. И неужели всем нашим критикам-литературоведам-аналитикам не понятно, что помимо всего прочего, образ - это человек? Если не будет в писателе красоты, богатства души, щедрости, чувственности, многоцветия мира, трагизма, тоски, многодумности, честности, праведности, отчаянности, мученичества, любви, силы, добра - не будут его стихи и проза живыми! Образ - это человек. Образ - это народ. Образ - это жизнь. И единственная наша жизнь, такая хрупкая и бесценная, должна быть красивой и сильной. Неужели это непонятно?! Мотивы смерти в стихах Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского Я пишу о том, что меня волнует, и мне нет дела до того, как все это соотносится с "официальными концепциями", с "приличиями", с "умолчаниями" и проч. Я пишу, потому что представляю одно из самых обворованных поколений - поколение "шестидесятников" - тех, кто родился в шестидесятые. А обворовали нас другие, "оттепельные", хрущевские шестидесятники. Это в наши головы вбивали, что Булат Окуджава - "совесть нации", что Евгений Евтушенко - самый яркий поэт современности, а "210 шагов" Роберта Рождественского - откровение, равное "Анне Снегиной" и "Евгению Онегину". Школьные учителя не виноваты. Они, в большинстве своем, либо доверчивые, либо подневольные рупоры эпохи. А литературные шестидесятники - всего лишь горстка многочисленных потомков "комиссаров в пыльных шлемах", которые оседлали нашу прессу и ТВ, кино и театр, науку и образование, торговлю и криминал. Мы не будем погружаться в мотивы их упоенного революционного "романтизма". Мы должны разобраться в нынешней литературной ситуации, чтобы, по мере сил и возможностей, восстановить справедливость и прополоть, наконец, поля. Культура, по Далю, есть "обработка и уход, возделывание". В стихотворении "Шестидесятники", посвященном Роберту Рождественскому, "самый яркий поэт современности" Евгений Евтушенко пишет:
Да, всё так - Евтушенко готов согласиться с тем, что он бездарен, продажен и лицемерен, ну что ж, взамен ему нужно только одно - бессмертие. Да и ему ли одному? С каким упоением поперла мемуарная литература "оплеванных" - "Мой ХХ век" - с мелкими скандалами и скандальчиками, с перечислением жен и любовниц, с "низкими истинами", с желанием во чтобы то ни стало зацепиться если не за бессмертие, то за нынешнюю "рыночную" жизнь - авось, кривая вывезет! Другие ставят на компьютерную "современность", задрав штаны и поддернув юбки, несутся за комсомолом, то бишь, за провайдерами и дистрибьюторами. Инна Лиснянская, в немолодые свои, можно сказать, семено-липкинские годы, пишет стихи: "В компьюторном окне...". А Андрей Вознесенский вообще поэму про интернет написал, а Ильича-то, Ильича, в Лонжюмо бросил!.. Господи, да есть сегодня кому писать про компьютеры и интернет, про пепси-колу и бюстгальтеры, а некому писать про благородную старость, про внуков, про снег за окном, про мудрость жизни, некому писать о брошенной, униженной и распроданной родине, о нищем народе, сильно спитом и обессиленном, некому сказать про упырное довольство чубайства, как электрического, так и литературного. Все умрем, так чего же плясать, как вошь на сковородке, жизнь одна, и прожить ее надо на людях, не прячась, и не давясь украденными у народа долларами!.. Но истина эта слишком примитивна на демократический взгляд. А сказать классически точно: "Нет, весь я не умру - душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит" Бог не дал права - главное-то, главное о чем говорит Пушкин - душа! Душа - тот самый образ, который многие из шестидесятников вовсю старались разъять, развинтить, обгадить. Якобы отражая время, амбивалентного героя. А получался - пшик:
Нельзя, повторю, сравнивать несравнимые миры, но можно показать разницу. Лермонтов, "Герой нашего времени", из прощального объяснения Печорина с княжной Мери: "Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что мне стало жать ее". Есенин:
Павел Васильев:
Теперь я хочу нормальную женщину (и ненормальную тоже, может быть, даже какую-то путану с Тверской) спросить: в чьем мире ей больше нравится? И любая честная, многотрудная путана, пошлет на ... всех этих амбивалентных героев-импотентов, так расцветших в "застойной" поэзии и прозе; да, писатель отражает время, но прежде всего он отражает себя во времени, чем и отличается Лев Толстой от Владимира Маканина. Поэтому все эти "расстеленные постели" - есть ни что иное, как побег от духовного труда, даже самого маленького, всё это - духовное (а скорее всего, и физическое) бессилие. Через эгоизм, через потребительское отношение к женщине, галопом по европам, америкам, интернетам, через смену "хозяев", идеалов, через дикую приспособляемость ко всему и вся - моде, убийству, унижению, продажной морали, чего же хотят эти беспокойные люди, негасимые "звезды" современной литературы? Наиболее ярко их чаяния выражает Евгений Евтушенко. Ведь если спокойно вчитаться в его стихи, то можно увидеть, что основной мотив поэзии Евтушенко - вовсе не "гражданственность", не конъюнктура, не политиканство, не стремление "угодить клиенту", а глубинный, никогда не преодолеваемый страх смерти. Именно этим объясняется и смена масок, и галоп по заграницам, и дикая трудоспособность по поддержанию популярности, и "Бабий яр", и диплом Литинститута в глубоко пенсионном возрасте, и вся его творческая плодовитость вообще. Всю жизнь он боролся со страхом, бросался верить то в Сталина, то в Ленина, то в демократию, то даже брался говорить о Боге, претендовал на роль Христа в кинофильме, но с каждой новой конъюнктурной подлостью страх только нарастал. Обратимся к одному из лучших его стихотворений:
Казалось бы, хорошо, какое смирение, какое понимание огромности жизни, природы! Но в следующей строфе уже начинается суета, и "выставление условий":
Беда Евтушенко и его товарищей по поэтическому миру в том, что они в силу многих причин, которые мы сейчас не будем исследовать, совершенно не в состоянии по-другому жить, писать и чувствовать. Им недоступно есенинское:
Сколько красоты, достоинства, честности, мужества! И какая безусловная цельность, какое библейское спокойствие! И какая жалкая, местечковая суета, какая хлипкость в окончании так мерно начатого стихотворения Евтушенко:
Так ли уж надо радоваться евреям, что реквием по их расстрелянным иноплеменникам написал столь непоследовательный человек? И - какой страх в физически крепком, любвеобильном, трудоспособном, удачливом, обласканном всеми правителями и режимами поэте! Причем нельзя сказать, чтобы это был страх перед загробными мучениями, "адом". Нет, это страх потери сиюминутного, страх перед вечностью. Еще одно стихотворение - "Приходите ко мне на могилу" (1970):
И еще одно - "Галстук-бабочка" (1976):
И еще - "Последняя просьба" (1990):
И, наконец, "Предутро" (1995):
Я уважаю старость, возраст. Не мне судить Евгения Евтушенко. Но если бы всё процитированное написал мой ровесник, я бы ему сказала: "Мерзкая, площадная б...! Сколько мальчишек безвестно погибло в Чечне, не уронив достоинства, безо всякой надежды не то, что на "предутро", а даже на то, что их могилы найдут! Ты, поэт, "выборный", избранный человек, тебя слышат хотя бы при жизни, в отличие от миллионов бессловесных - но не бесчувственных же - людей! И ты плодишь свой шкурный страх и надеешься на вечность?!" Но поэзия Евтушенко - это только "первая стадия". Все-таки самый яркий поэт эпохи - это еще не гений. Гений же у нас теперь один - Иосиф Бродский. И, действительно, в понимании темы смерти Бродский поднимается на невиданную для Евтушенко со товарищи высоту.
Да, апофеоз частиц, того самого "разъятого образа", пир чумных бактерий, праздник носителей СПИДа, и никакого страха - смерть мертвякам не страшна. Если Евгений Евтушенко отождествляет себя хоть с мертвым, но все же образом - чучелом ("Монолог чучела"), то поэзия Бродского - это полное безобразие, безобразность. Падаль и апофеоз частиц, как источник жизненных сил. Вот наш "демократический выбор" - либо чучело Евтушенко, либо пустота Бродского. Лжеобразие и безобразие. Полумертвяк и мертвяк. И нам, живым, пытаются преподнести это как божественное откровение?! И мы должны с веселым русским гиканьем приплясывать под эту мертвяцкую дудку?! Конечно, я допускаю, что может не остаться ни одного человека на земле, ни одной травины, ни одного живого дерева, лишь редкие плевки и окурки уцелеют чудом, но неужели они вечнее, чем свет звезд?! Вечнее красоты? Человек и так маленький перед смертью, но зачем же его низводить до положения какой-нибудь пророчествующей бациллы? У одних - "Война и мир", у других - "Мир насекомых". Вот и вся литература, вот и весь ее масштаб... Задумаемся: почему русские взяли такие большие, протяженные пространства (и в литературе, и в географии)? И вообще - что есть русский характер? Русский характер есть удивление перед жизнью, смущение перед тайной её. Русский так и умирает - в удивлении перед тайной. А всё что сделано в жизни - мимоходом. Помимо главного. Неразгаданное главное - смысл творчества. А Бродскому - всё ясно. Он даже не дает себе труда вносить в стихотворение "нерв" - нет, не чувства, но хотя бы мыслетворения. Письмо его естественно и объяснимо, как разложение трупа. И нам бы не было никакого дела ни до Бродского, ни до Евтушенко, ни до "Мира насекомых", если бы в орбиту их мироощущения не попадало все больше и больше людей, если бы миллионы - уже с рождения - не были лишены счастья знать - есть и другой мир, есть и другая жизнь. О красоте поэзииМир так устроен, что слово тех, кто ушел от нас, его силу, нежность, красоту, пророческую мощь, мы не способны воспринимать "исторически". Либо Есенин, Пушкин, Блок, Павел Васильев, Твардовский, Некрасов - живые люди, либо это разъятые "литературные герои", что-то когда-то написавшие. Поэзия, как река, несущая свои воды из неразличимой дали: чтобы мощное течение её длилось, каждое поколение должно рожать родники, питающие чистоту и полноводность жизни. И только высота поведения, призвания, поступка современного тебе литератора "оживит" классические источники. Вот почему мы говорим о том, что лишь одно выбитое, или загаженное, или обворованное поколение может навсегда обескровить русскую поэтическую стихию. ...Во дворе Литинститута выступают молодые поэты. Не просто так, а со смыслом - в рамках акции "Неформальная Москва". Молодые поэты выходят на импровизированную трибуну вальяжно, как слегка перекормленные свиньи, и кажется, что они вот-вот хрюкнут. Ожидания оправдываются: в микрофон несется поросячий визг, площадной мат и покорное подхрюкивание. Это - современная поэзия. Поросячий визг - "поиски себя", площадной мат - "обличение пошлости мироустройства", покорное подхрюкивание - "обновление традиций". Вот их темы: смакование - "дала - не дала"; страдание: "тяжко, тяжко гею жить", радость: "оттянуться в кайфе надо, пробудился - рядом баба...". Но будь трижды благословен Литинститутский двор, потому что не одной "Неформальной Москвой" он жив. "Оббитой рябины последняя гроздь, последние звери - широкая кость...", - писал Борис Корнилов. Валентин Сорокин, из "последних зверей", слушал в Литинститутском дворе молодых поэтов. Молча. Страдающе. Без укоров. Да, уважаемые формалы и неформалы, эпигоны и старательные ученики Бродского, Рейна, Кушнера, Вознесенского, Дементьева, и Бог весть кого, ну, может, Иосифа Уткина или Михаила Светлова! Есть совсем другой мир, другая орбита, другая жизнь, другой смысл, другая красота. И совершенно они недостижимы, непокупаемы. Их нельзя скопировать, имитировать, украсть, взять нахальством, эпатажем и даже бешенной энергией и трудолюбием. Есть такое чудо, и называется оно - поэзия.
Два мира - добро и зло, свет и тьма, ночь и день, Бог и сатана, любовь и смерть; и мир, конечно, спасет красота. Красота - это добро, это честность, это подвиг, это вдохновение и озарение, это самопожертвование, это - любовь. Почему же люди с таким упоением бегут от красоты, почему пытаются заменить её механикой, алгоритмами, предвыборными технологиями, пустотой? Каждый из нас ежедневно делает выбор - "за" или "против" красоты. В нашем современном общественном сознании у подавляющего большинства "властителей дум" критерии красоты нарушены, и тот камертон, по которому отличают красоту от безобразия - фальшивит. И бессмысленно в такой ситуации объединять лагеря "почвенников" и "демократов", спорить о реализме (новом реализме) и постмодернизме. Эти споры и попытки объединения смешны. Не в реализме, и не в принадлежности к национально-политическим "лагерям" дело. Нужно быть шире направлений и не сковываться канонами, литература - не монастырь! Мы живем в миру, и у мира свои, жестокие, законы. Но есть красота. И не надо отступать от неё, предавать её, и тогда она подскажет, что и как написать и сказать. Надо быть честным. Надо думать о красоте, искать её. Ведь ничего общего у стихов Валентина Сорокина с "расстеленными постелями" Евгения Евтушенко нет:
Сколько бы мы не читали поэтов, сколько бы их не слушали, сколько бы не вглядывались в окружающую жизнь, у литератора только один выбор - один и на всю жизнь: красота или безобразие. Безобразие, значит без Образа. Значит, без Бога, (а Бог - это не декларация принадлежности к нему, и не упоминание его имени всуе); без заповедей, без самопожертвования, без духовной высоты, без вдохновения и озарения, без любви, то есть, в конечном счете, без красоты. Но если красота - путь любви, путь самопожертвования, путь постоянной духовной высоты, путь отрицания греха, путь вдохновения, путь подвига, и даже - страшно вымолвить - путь Творца (отсюда - творчество); то как тяжело, почти непосильно идти этим путем! Образ, допустим, тот, что написал Андрей Рублев, - это пост и молитва, это проникновение в глубь себя и бытия, это вслушивание в народную жизнь. Это тяжелый путь. И что из того, что многие пытаются себе его облегчить, хитрят, создавая обобранные, упрощенные образы! Лже образы. Вроде бы не без образие, не пустота. Но лжеобразие - еще более мучительный, обманный мир, более ядовитый и приторный, чем честная бездарность. А великое безобразие Бродского - это концентрированное выражение глубинного, глубочайшего несчастья его народа, который везде будет чужим и гонимым. Но даже из сострадания и понимания мы не обязаны разделять его судьбу! И мы не обязаны из своей лопоухой всемирной отзывчивости терять родину нашего образа - Россию. Каждый из нас - и литераторов, и философов, и людей совсем простых профессий - всматривается в мир, пытается разгадать тайны жизни, понять заповеди блаженства, не сбиться с пути, не заблудить. Задумаемся: если бы люди шли не путем красоты, т.е. путем честности, Бога, признания, родины, зова, подвига - человеческая история наша давно бы закончилась. Я думаю, что история каждой человеческой жизни тоже бессмысленна, когда человек живет безобразием, и глупо-мучительна, когда человек живет лжеобразием. Мы должны жить красотой, какие бы грядущие безобразия не сулила нам окружающая жизнь. Мы живем "в миру", и вольны от смирения перед ближними, и потому наша красота должна быть и побеждающей, и карающей, и сильной. У красоты - хрупкой красоты цветка, дерева, чистого неба, золотокупольного храма, человеческой жизни - на самом деле гораздо больше союзников, чем мы думаем. Поэзия - это красота. Говорят, что писатель отражает в своем произведении время. Да, это так. Но главное, он отражает красоту своего времени. Среди безобразия, "сора", он находит красоту и плачет о ней. Поэзия - не всеобща, в том смысле, что она не может вобрать в себя весь мир - и безобразие его, и светлую сторону. Но в части красоты поэзии доступны божественные высоты, и не будем их отнимать у неё!
Сколько бы не пытались разъять образ красоты, понять из чего и как "сделано" - это невозможно! Напротив, человеческая низость всегда находит объяснения, хоть и изумляет. У подлости есть "дно", а совершенствованию предела нет... Я пишу эти строки, а за окном - снег, а за окном - метель, а за окном - щедрое сияние и сверкание снегов, высокие горы сугробов, и нет конца и края зиме, и нет конца и края тоске, светлому одиночеству, и любой след - самый глубокий, который торит человек через поле, через простор, сразу же затягивается, засыпается тысячами сверкучих снежин и снежинок. Вот так же и поэзия - её всегда много и она красивее и живее всех наших представлений о ней... 2000-2001
|
