|
|
Николай ЗАЙЦЕВ |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ЗАЙЦЕВУтренний светПовесть В храме, куда Царёв вошёл с благоговейным восторгом, было пустынно, но не пусто. Стояла тишина – предтеча откровения. Он перекрестился, и на него глянули, как показалось с одобрением глаза с ликов святых на иконах, что расположились по стенам. Помещение храма виделось ему родным домом, где встречают его, блудного сына, без особого восторга, но и без неприязни. Мол, для чего пришёл, чтобы снова уйти или, покаявшись остаться, предавшись трудам праведным. Молись чадо Божие, а там будет видно. Царёв зажигал и ставил свечи, купленные в углу на конторке. И молился у лика Спасителя, Николая-чудотворца, просил защиты у Божьей матери, разговаривал со святыми земли Радонежской и Саровской, просил победы над слабостью человеческой у Георгия Победоносца, славил дела и слово Господнее. Он ещё что-то хотел сделать, но не знал, голос молитв поостыл, наступила растерянность чувств и мысли, и тело его замерло до понимания присутствия здесь. Долго ли прожила эта его неподвижность, свидетелем лишь печальный лик Спасителя и взгляды апостолов, склонившихся с алтаря над замершим в безмыслии и безчувствии писателем, утомившимся не от жизни, а от сознания малого присутствия святости веры и принявшего в душу откровение Небес. - Кого любят, того и испытывают, - слышалось ему напоминание о строгости любви Небесного Отца. - Отчего же так долго моё испытание, - родился вопрос. - Совсем коротко. Всего одну человеческую жизнь, - был ответ. В церковном дворе Пётр Петрович встретил настоятеля храма отца Стефана и попросил послушать повесть своих мытарств. Тот попросту пригласил его присесть на скамейке под сенью старых деревьев, помнящих многие времена, людей в них, и слова откровений и лжи. Коротко, будто боясь вспоминать прошедшее, поведал Царёв о своих хождениях за три моря, сомнения, в надобности произошедшего, заострил внимание священника на видении острова, на крушении яхты и своём чудесном избавлении. - Что ж, - ответил на его исповедь настоятель. – Многое переживший, должен и понимать много. Страх Господень, спасший тебя от искушения властью, славой, деньгами да пребудет в душе твоей всегда. Славьте Господа за сие избавление, и даруется душе покой. - И всё? – спросил удивлённый коротким ответом Царёв. - Приключилось с вами немало. И ещё не всё. А пожелание покоя душевного, мало ли? Слов добрых много. Ищите и обрящете. И пишите – другим на память, - священник встал, перекрестил писателя и ушёл. Царёв, что-то вспомнив, вернулся в храм, ещё раз попросил благословения у Спасителя, а затем сложил все оставшиеся деньги в ящик, на обустройство церковного хозяйства и свободный от грехов и других излишеств, пошёл домой, где его никто не ждал, но на столе лежала рукопись, куда нужно было добавить несколько штрихов, завершающих эпопею чужой жизни. У дома он обнаружил Петра, сидящего на крылечке, и ожидающего появления хозяина. Радость на лице его, уже идущего навстречу Царёву, вырывалась словами: - Ну, слава Богу, наконец-то дождались. Все глаза проглядел. - Они обнялись, будто близкие родственники и так на некоторое время застыли, забылись среди двора. Что-то связующее, родственное не давало разъять объятия рук, и когда он шли к дому, выражая восклицаниями радость встречи, необыкновенная теплота слов не казалась им неестественной. Но как только вошли в дом, Пётр стал прощаться, не называя причин столь скорого ухода. Хозяину удалось усадить его на диван, хотелось расспросить об Алевтине, её жизни здесь, рассказать о своих приключениях. Но постоялец был непреклонен в решении уйти, и ответил так: - Вы же не один названы при крещении именем святого Петра, на этом белом свете. Всем помощь нужна, все истины и веры жаждут, но страданий не приемлют, а без страданий прозрения не случается. Вы теперь зрячи и поводырь вам не требуется. Злоключения ваши мне известны, и нечего к ним добавить. Аля ждала, но женщина в пустом доме жить не может – ей пара нужна и любовь. Прощевайте. Я здесь теперь без надобности, чего досаждать, - и Петр быстро вышел за дверь. Хозяин хотел, было, его догнать, но остался на месте, больно уж категоричны были последние слова Петра, и совсем не подразумевали возвращения, сказавшего их человека. «Вот так, наверное, и остаётся человек один. В большом доме более одиноко, чем в малой избушке, - Пётр Петрович оглядел стены комнаты. – В малом пространстве, тесноте, меньше причин почувствовать одиночество. Там чаще происходят события, встречи и просто громче звучат слова. А на огромном просторе Неба самому Господу, как одиноко? Веками видеть человеческую возню вокруг своего Имени, пустячные страдания, тщету возвышений и падений, слышать громкий, неумолчный ропот и сиюминутную молитву покаяния и знать, что Иов тоже одинок среди людей своей любовью к Тебе. Прощение и милосердие – спасение человеческой души. Спасение Бога от вечного одиночества, что есть? Тоже прощение и милосердие. К нам, людям. А дьявол? Он то, как переживает скорбь своего одиночества? В злодействе нет успокоения. Неистощимая вечная тревога преследует его денно и нощно, из века в век. Он несчастен более всех соблазнённых им человеков. Он рад любому малому прозрению к Богу, но они редки у людей. И дьявол прав, решив погубить род человеческий. Лучше остаться на Земле совсем одному, чем видеть напраслину Божьего милосердия к людям. Самое страшное наказание – это вечная жизнь среди мерзости человеческих пороков. Отлучение ангела от желанной ему святости за одну, пусть великую ошибку и есть та мера отверженности Божьего гнева, где милосердие не выплакать покаянными слезами. По сравнению с двумя одиночествами Бога и дьявола человеческая тоска преходяща, как уныние собаки, долго не видящей своего хозяина. Скоро будет и радость встречи с ним. Узреть бы человеку Господа и возлюбить Его и никогда бы не был он одинок. А страх Господень, что спас его от искушения властью, он верно, и есть путь к спасению? А Леон, он кто?» - Царёв подумал, что много раз задавал себе этот вопрос, на который не находил ответа, не было ясности в определении реальности произошедших событий. Пётр Петрович пересел с дивана за стол и раскрыл рукопись времени своего забытия. Вписал туда слова только что вымышленные им. О Божьем, дьявольском и человеческом одиночестве. Увлекшись написанием продолжения путешествия у острова, где несчастные люди просили его о помощи, но чем можно им помочь, он тогда не понял, как не понимал и до сих пор, Царёв забыл о времени и вспомнил, проходящую рядом жизнь, только перевернув последнюю страницу тетради, и поставив точку в предложении, завершающем исповедь прикосновения к небытию. Оно тоже было похоже на жизнь, но очень уж лёгкую, неправдоподобную, кем-то выдуманную. Слава Богу, она закончилась, та жизнь, как и рукопись. Писатель потянулся, рассвет оглядывал комнату серым светом и в этом пасмурном рождении утра, окружающие предметы казались нереально-далёкими, обстановка дома не соотносилась с мыслями, тревожила размытостью контуров окон и стен. Он поднялся и чтобы не пропасть в скучном пространстве нарождающегося света, отправился спать. В послеобеденное время Царёва разбудил телефонный звонок. Не сразу в тревожных звуках телефонного говора он узнал голос Али, а когда понял, что звонят ему из Красноярска, разволновался сам, сбивчиво говорил не то и не о том, невнимательно слушал, что-то обещал сумбурно и неубедительно и, услышав в трубке гудки, долго не мог придти в себя и вспомнить важные слова разговора с любимой. Но, как, оказалось, помнить было нечего из сумбура слов, говорённых, будто в бреду, нашлись только слова обещания его приезда в Красноярск. Как и когда созреет это действие, он не знал, но верил, что оно непременно состоится – голос Али звучал как-то по-особенному призывно, в нём слышалась печаль долгого ожидания, любовь, осветлённая разлукой. Чтобы отвлечься от начавшейся в мыслях подготовки путешествия в будущее, Царёв по давней писательской привычке присел за стол для прочтения законченной повести. Нужно вначале обсудить качество нового произведения с самим собой, прежде чем нести эту книгу в редакцию. Часто в прошлом такие последние прочтения заканчивались плачевно для выношенного дитяти – рукопись летела в мусорное ведро, и родитель забывал о несуразном ребёнке, недолго мучался, терзал себя сомнениями в правильности поступка, но редко менял решение. Конечно, замысел сюжета, отвергнутого собою своего же произведения, нередко перекочёвывал в другие рассказы, повести, расширяясь в теме, либо наоборот сжимался словесно до размера необходимой понятности повествования. Но то, что он читал сейчас, было очень непохоже на его прошлые вымыслы, эти строки прожиты им самим, пусть в не самом понятном отрезке жизни, но они жили в памяти и сравнить минувшие события, можно было только с временем жизни там. Не найдя грубых провалов в череде собственных воспоминаний, несколько выровняв некоторые сюжетные линии повести, заменив невнятно звучащие слова на живые и понятные, Царёв почёл произведение законченным и решил показать проект повести редактору. Он позвонил в редакцию журнала «Горизонт», где его вежливо выслушали и предложили придти. Писатель не стал торопить события, оставил визит к редактору на следующий день, а сам, чтобы заполнить образовавшийся досуг, отправился к Никитину, теперь уже с новыми впечатлениями от происходящего вокруг. Поэта дома не оказалось, но он прошёл во двор и присел на крылечке – решил подождать хозяина. Вначале Царёв осматривал ухоженный дворик, где всё было расставлено по своим местам. Росли деревья, цветы, у ворот стояла собачья конура, в ней спала собака, никак не реагируя на присутствие чужого человека. Царёв, вдруг, вспомнил, как вёл себя пёс при появлении здесь Леона, его бешеный лай, по-волчьи дыбящуюся на загривке шерсть, гремящую цепь и стал понимать зловещее присутствие бывшего друга в этом мире. Многие поняли его непростое появление здесь и Никитин и Аля, и даже собака и только он не мог определиться в отношении к благодетелю. А ведь с самого начала их знакомства в его жизни стали происходить непонятные и даже мистические случаи. Можно было сразу догадаться, что идёт игра, где неизвестна только ставка. Что нужно было Леону от него? Жизнь? Так её нетрудно взять, но зачем? Дал денег, выпустил книгу, переустроил дом, познакомил со старцами, якобы, правящими миром, предлагал во владение остров, населённый людьми, взывающими о помощи. Неужели предполагалось какое-то предназначение в другом, невидимом простому человеку мире? Но какой, пусть даже сумасшедший, богач будет тратить деньги на славу нищего писателя, на его жизнь и просвещение в сферах столь высоких, где не всякий разум сможет обрести реальность происходящего. Или свихнуться. Что может быть более похоже, чем эти два состояния. В каком же из них, возвышения или провала, таких желанных многим в разные периоды жизни, находился он – в пустоте или величии? Наверное, нужно было остаться там, на острове, чтобы до конца понять, что на самом деле влекло в геенну или рай, предложенные ему Леоном? Но за всё содеянное должна существовать расплата во все времена и всегда. С начала сотворения мира и до его конца. Сколько жутких испытаний пришлось на долю человечества за свою гордыню и непослушание. Но перемен не наступило. И Леон часто напоминал о том в беседах, о первом и последующих грехах человечества. Зачем? Он хотел быть понятым. Он желал, чтобы его выслушали, но занятый своею, приблизившейся вплотную славой, писатель не сумел этого сделать. Вот она гордыня. Затмевает глаза и затыкает уши. Тут хлопнула калитка, и появился хозяин и очень удивился, увидев друга, сиротливо наросшим на крыльцо дома, в задумчивом одиночестве. В избе хозяин завёл непростой разговор о своей сестре, мол, ждёт она Петра к себе и спрашивал, как тот собирается дальше жить – останется здесь или всё-таки поедет в Красноярск. Царёв отвечал, что, как только уладятся дела в редакции и дома, он будет готов в дальний путь. Он говорил слова и чувствовал, что неспроста друг задаёт ему такие вопросы. После долгих месяцев своего отсутствия дома, одиночества, пропадания и появления на земле, близость связи с прошлой жизнью не то чтобы исчезла, а отдалилась, стала отдельной от нынешнего Петра Царёва и в том отдалённом времени жила Аля и её любовь. Сблизить их могла только встреча, и он это понимал, но почему-то боялся и не потому, что был виноват, а плохо представлял такое событие, тем более что оно должно произойти где-то очень далеко. Как люди отвлечённого, созерцательного мышления, он ожидал случая, что подтолкнёт его к решительным действиям, и этой встряской могло служить какое-нибудь новое откровение, произошедших здесь в его отсутствие событий. Но он очень малое время провёл дома, немногое узнал и подольше хотел пробыть в таком невежественно-познавательном состоянии – понимать местные события на правах гостя. Он не обратил внимания на озабоченность в словах друга только потому, что ещё не навсегда вернулся из путешествия. Даже не понял, зачем Никитин предложил деньги на поездку и просто рассказал о своих финансовых успехах. С тем они и расстались, решив, что, уладив дела, Царёв даст знать о своих дальнейших действиях. Утром следующего дня он собирался в редакцию журнала «Горизонт», но раздавшийся телефонный звонок изменил планы. В начале пути требовалось попасть в издательство, где уже начали вёрстку повторной печати книги и нужны консультации с автором, так объяснили надобность срочного появления там. «Что ж зайдём, - решил писатель. – Но почему такая спешка? Неужели такое множество читателей желают получить свой экземпляр книги?» Это недоумение по поводу неожиданного успеха уже самой книги у читателей, ожидающих знакомства с ней, а не только с автором, определялось в первую очередь радостью тому, что его произведение вызвало интерес не пышной презентацией и яркой обложкой, но и внутренним содержанием. Дел на сегодняшний день добавилось, и Царёв поторопился выйти из дома. В издательстве его познакомили с новым дизайном обложки книги, вернее, с некоторыми штучными дополнениями, вкраплёнными в рисунок. Впрочем, эти нововведения не меняли старого замысла в картинке на обложке. Она оставалась грустной, а некоторая новизна лишь добавила изображению трагичности. Он согласился с изменениями, а также с рисунками, украсившими страницы самого издания. Таковое намерение издателей понравилось ему даже больше коррективов обложки, в нём он почувствовал продуманность текстовых сюжетов, взятых из самого произведения. «Наверное, уже давно замыслили этот проект. Основательно проштудировали роман. Уж больно рисунки хороши. Отражают действительность и действия в повествовании. Бьёт по памяти, будто сам рисовал», - подумал писатель и тут редактор подсказал ему суть совпадений мысли и отображения этого в иллюстрациях на страницах книги: - У нас очень хороший художник. И роман ему нравится. Он сам вызвался украсить страницы вашей книги совершенно бескорыстно. Сказал, что давно не испытывал такого полного удовольствия от работы. - Что ж. Мне всегда нравилось воплощение сюжетов произведения кистью художника. Редкий нынче талант, - замысловато ответил автор. – С благодарностью принимаю этот подарок судьбы, украсивший мои старые мысли свежим очарованием красок, - настроение Царёва выражалось в словах. Он собрался уходить, но редактор спросил: - Пётр Петрович, у вас все документы с собой, - и когда тот кивнул, покосясь взглядом на портфель, добавил. – Зайдите в кассу и получите аванс. Остальной гонорар в процессе продаж. До свидания, - крепкое рукопожатие ещё более убедило писателя, что новое издание романа будет не таким загадочным и скорым, как в дни неясностей и сомнений, а основательным и настоящим. С портфелем, в котором теперь лежала не только рукопись его странствий, но и крупная сумма денег, полученных в кассе издательства, Царёв продвигался по улице в направлении редакции журнала «Горизонт». Вдруг он остановился, перед ним возникло здание, на фасаде которого краснели буквы названия: «Кассы Аэрофлота». «От судьбы не уйдёшь», - подумал Пётр Петрович, входя в помещение. Не раздумывая, он купил билет до Красноярска и, не затягивая события, избрал временем вылета завтрашний день. Очень довольный принятым решением, в приподнятом состоянии духа он появился в редакции. Здесь всё осталось по-прежнему знакомо – суета, мелкая и значимая поступь писателей различного ранга, но табличка на двери кабинета редактора изменилась в фамильярно-именном сочетании. «Венедиктов Андрей Федорович», - прочёл Царёв и, постучав, вошёл. Редактор, крупный, светловолосый мужчина, с правильными чертами лица, поднялся, вышел из-за стола, тепло пожал руку и заговорил с писателем, как со старым знакомым: - Ждал. Ждал вас, Пётр Петрович. И отрывок из вашего романа в журнале прочёл, а после и всю книгу. Чем вы нас ещё порадуете? - Да, вот новую рукопись принёс, только не успел перепечатать. Времени не хватает, ехать надо, - добавил новое оправдание к прошедшему времени Царёв и достал из портфеля бумаги. Редактор, уже сидя за столом, некоторое время, молча, просматривал листы рукописи, потом, не отрывая взгляда от строк, медленно проговорил: - Найдём, кому это отпечатать. Оставьте-ка рукопись мне, если не возражаете, а уж потом я сообщу вам результат. - Царёв понял, что аудиенция закончена, поднялся и пошёл на выход. Тут его окликнули: - Петр Петрович, извините, увлёкся. Очень интересно. Вы там, - он махнул рукой за дверь, - в бухгалтерии, гонорар получите за предыдущую публикацию, - и он снова уткнулся лицом в бумаги. Уже назавтра Царёв позвонил Никитину и сообщил о решении лететь в Красноярск. Трубка заклокотала словами благодарности, и поэт вызвался проводить друга из аэропорта. Договорились там и встретиться. К самолёту писатель поехал раньше времени, не хотелось одному слоняться по пустому дому. Из окна автомобиля, что мчал его в другую сторону света, он выглядывал редкие, старые строения на городских улицах, стараясь воскресить в памяти беспечальную прелесть времени детства и, может быть, взять с собою сюжеты прошлого, чтобы в далёком, чужом краю искать и находить их повторение в картинах природы и в результатах человеческого труда. Он не боялся присущей ему сентиментальности, это чувство помогало сохранить маленькие слабости человеческого существа и в первую очередь любовь к милым случайностям своей жизни, что относились к лучшей части его воспоминаний. Напоминаний о прошедшем времени, случаях и событиях, находилось немного, всё больше новых построек вытесняли из памяти годы детства и юности, и сам город представал взгляду пугающей смесью родного и чуждого. Даже окраины малой родины вздыбились вычурными особняками, высокими заборами, а дома местных жителей, уцелевшие в войне дворцов и хижин, сиротливо белели стенами среди ветвистых старых деревьев, посаженных ещё при основании города. «Скоро всё переменилось. Ещё недавно эти домики казались олицетворением достатка и благополучия семей в них проживающих. А за этими резными заборами, в трёхэтажных теремах, что за жизнь? Есть ли радость в ней? Или страх, что и прячется за высокой изгородью? И охрана у ворот дежурит, значит, есть, что прятать. Наверное, совесть. Она враг украденному богатству. Потому и посажена в роскошную тюрьму. Такова мораль нынешних хищников, созидающих свой мир, скрытый от взглядов людей, пробуждающих человеческие чувства. Сильным не стоит думать об оскорблённой ими нищете. Такова нынче логика мышления зарвавшихся негодяев». В аэропорту Царёв дождался Никитина, они недолго посидели в кафе – говорили о литературе, Красноярске, Алевтине. Поэт посылал сестре гостинец – коробку душистых яблок, запах пробивался даже через плотный картон упаковки и наполнял воздух вокруг. Петр Петрович передал другу ключ от дома с просьбой доглядывать за жильём во время его отсутствия. Перед входом на регистрацию Никитин спросил: - Надолго ли решил уехать, Пётр? Может вместе вернётесь? - Не знаю. На месте решим, - Царёву хотелось быстрее уехать, улететь. Он уже попрощался с прошлым, с городом и не думал о возвращении. Оно могло состояться, но не в мыслях о будущей встрече с Алей. Всё должно было решиться в согласии с судьбой. Полагаться на волю случая – образ жизни человека, занятого творчеством, события будущего, как и мгновения вдохновения, приходят свыше, и делать расписание на какой-то отрезок времени – неблагодарное занятие, считал писатель Царёв. Самолёт быстро набрал высоту, загудел ровно и решительно, внося этим звуком некоего постоянства, покой в мысли пассажиров и уверенность в достижении цели окончания полёта. Стюардесса выкатила тележку с напитками и закусками, и в салоне почувствовалось оживление. Мужчины брали горячительные напитки, что-то любезно предлагали, сидящим рядом дамам, если таковые оказывались соседями, а нет, так выпивали сами и закусывали тем, что послал им буфет аэрофлота. Слова звучали всё громче, а смех раскатистей. Мужчины в стильных костюмах, при галстуках, бродили по внутренней территории лайнера, как по горнице своего дома, подсаживались на подлокотники кресел к женщинам, к знакомым, вели беседы, топорща пальцы руки, не занятой бокалом и закуской, таким образом, дополняя доказательные интонации разговора. Очень скоро у подгулявших пассажиров снялись пиджаки, расстегнулись вороты рубах, обвисли галстуки. Обобщённые непонятным свойством вопросы бизнеса и культуры в разговоре сменились требованиями уважения к статусу лиц, участвующих в диалогах, а то и просто в распитие спиртного. «Да, высоко взлетели хлопцы, приземлиться будет нелегко, - оглядывая полупьяных бизнесменов, увлечённых доказательствами неоспоримого феномена своей личности вне рамок просторов мировой экономики и менее всего желающих слышать голос своих оппонентов, подумал писатель. – Холопов с первого взгляда видать, как и баронов английских, что ещё ливером свежим пахнут. А кому они служат пану или Мамоне – неважно. Аристократизм в крови, а разруха в голове», - ещё раз вспомнилось бессмертное произведение о собачьих сердцах людей, и он уткнулся в иллюминатор. Разбудило его сообщение о приземлении в аэропорту Красноярска. Бортпроводница тормошила похмельных бизнесменов, предлагая пристегнуть ремни безопасности, и по ходу напоминая, где они находятся и откуда и куда прилетели. Скоро объявили об окончании полёта и попросили на выход. Царёв подхватил саквояж, коробку с яблоками, вышел на лётное поле, сел в автобус, который и подвёз его к зданию аэровокзала. Продолжительное время из отстойника, где пассажиры получали багаж, на выход в город не приглашали. Царёв нервно передвигался от оставленных у дальней стены вещей и до турникетов выхода на свободу. Он всматривался в пространство зала ожидания, но там толпилось множество народа и его взгляд не находил знакомой фигуры женщины, что должна была его встретить. Поворачивал обратно, волновался всё заметнее, стал считать шаги, чтобы занять время ожидания, но раздражение на пустое времяпровождение нарастало, он злился на чью-то нерасторопность в исполнении обязанностей, на плен отстойника, на себя. Но когда он в очередной раз развернулся на путь освобождения, то с другой стороны прохода туда увидел Алю. Она смотрела на него, улыбалась и приветственно махала сразу обеими руками. Он остановился на половине пути, замер и больше не видел ничего, кроме её улыбки, фигуры и машущих рук. Что-то изменилось в женщине со времени их разлуки. Вот она опустила руки, и они легли на заметно выпуклый живот. Она ждёт его не одна. Она пришла сообщить о будущем рождении ребёнка. Его ребёнка. Всё вокруг переменилось, сознание освободилось из плена непостоянства, и он рванулся вперёд к началу нового времени. Вернуться к оглавлению повести
|
