|
|
Николай ЗАЙЦЕВ |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ЗАЙЦЕВУтренний светПовесть Утром Царёв проснулся в своём доме, чему удивился. Память искрила короткими промежуточными вспышками – Антон, ресторан, дерево, цыганка, но дорога домой не высвечивалась даже в самых ярких разрядах молний, будоражащих его похмельное сознание. Возникали какие-то огни, но из них не складывалось пути, вероятно, они служили направлением в обнаружении дома, что так удачно и случилось. И даже спал он кем-то заботливо раздетый и вещи, сложенные на стуле, своим аккуратным видом подарили ему в мыслях некоторое удовлетворение от прожитого, невесть как, дня. Собрав оставшиеся от сгоревшей в алкоголе физической энергии силы, Царёв поднялся и отправился на поиски вчерашнего вечера. Вышел из комнаты и сразу обнаружил свидетеля того времени. Антон мирно спал, прикрытый пледом, на диване. Хозяин не стал будить гостя и вышел на воздух. Зимнее утро дохнуло свежестью и нарисовалось чистотой белых линий, на которых и сконцентрировалось зрение Петра Петровича. Откуда, вдруг, появились эти квадраты, треугольники и другие геометрические фигуры, разбросанные по двору в необычной и пока непонятной последовательности. Порядок в расположении наснежных начертаний, несомненно присутствовал, но в чём он заключался писателю, как человеку далёкому от математики, не представлялось ясным. Помог Петр, выросший за спиной: - Удивлены, хозяин? Вчера, после вашего ухода, установилась такая вот геометрия на нашем дворе. - Что же сулят нам сии инопланетные знаки, - пытался шутить Царёв, уже внимательнее всматриваясь в расположение фигур. Первой в порядке движения к воротам начертана была идеальная окружность, основанием к ней примыкал равнобедренный треугольник, вершиной упершийся в прямоугольник, от которого до самой стены забора растянулся математический знак бесконечности. - Человек я маленький и не могу определить значения таких многоумных знаков, но то, что это ещё одно предупреждение, понятно и мне. Вчера цыганка, сегодня такие чудеса, - Петр посмотрел на хозяина, будто умоляя его о чём-то. - Откуда ты знаешь про цыганку? - хозяина начинало знобить. - Ваш приятель обсказал, как пришли вчера ночью, и тут сразу такие дела. Сейчас замету эту чёртову грамоту, - отправился за метлой Петр. Вслед ему поднялся ветер, вихрем завился снег, осыпал белым крошевом полуодетого писателя, взвыло где-то за домом и всё вокруг потонуло в метельной мгле. В доме его поджидал Антон, скромно сидевший в углу дивана. Плед, которым он укрывался ночью, лежал рядом аккуратно свёрнутый. - Простите, что я у вас тут прикорнул. Поздно, да и город плохо знаю, так уж пришлось остаться, - извинился гость. - Чего там, - махнул рукой Царёв. – Это вы меня простите, за моё пьяное поведение. Перебрал вчера. Как добрались, не помню, хоть убей? - Машина попалась, водитель вроде как знакомый ваш будет, и ехать куда не спрашивал, сам привёз. Говорил что-то про поездку вашу за рубеж. В Лондон, кажется, - вспоминал Антон. - На кого похож, не помните? = уточнил хозяин, догадываясь, однако, о личности водителя. - На пень обгорелый смахивает. Такая неординарная внешность. Сказал, чтобы послезавтра вы были готовы в путь. Он позвонит, - обрисовал портрет и ситуацию гость. – Я пойду, - поднялся он. - Куда вы пойдёте? Позавтракаем вместе, а уж потом, когда буран уймётся, тогда и с Богом, идите. Замело как-то сразу, ни с того, ни с сего, - пошёл на кухню хозяин. Там же он и накрыл стол, достав всё, что нашёл в холодильнике, ему хотелось загладить вину вчерашнего вечера, он чувствовал её, хотя и мало помнил о своём поведении. Его творческая, ранимая даже обыденными мелочами, душа всегда восставала против чужой бессердечности, а уж свои безнравственные поступки расценивались, как крушение, долго переживались, из этой тоски прорастало раскаяние, мучившее и без того невесёлое сознание писателя. Обретённая свобода от всего, что раньше совершенствовало его характер, родила пустоту безделья, оно пугало безмыслием, такое состояние было непривычно и утомляло, будто тяжёлый рабский труд, не приносящий удовлетворения. - А вы, Антон, по образованию кто? – задал вопрос Царёв с целью разговором погасить синдром похмельного страха. - А никто. Среднюю школу закончил и всё. В институт не поступил, поехал в экспедицию, бродячая жизнь увлекла, опомнился – учиться поздно, на покой рано. Читаю много, историей интересуюсь, - вышел на кухню гость. - А как вы считаете, важно ли размышлять над прочитанной книгой? – усадил за стол гостя Царёв. - Конечно. Не только над книгой, но и над каждым предложением, а иногда и над словом. Писатель всегда даёт возможность домыслить читателю собой недоговорённое слово. Чтение тоже труд и как всякая работа доставляет радость и огорчение. Но в отличие от производства в этом деле не требуется профессионализм, преобладает любительство, а с ним любопытство – это и есть любовь к чтению. Любопытство к узнаванию слов произрастает из детства, из малой попытки познания словосочетаний, изначального, ничтожного понимания прочитанных предложений. Но уже тогда зарождается понимание огромности мира книги, её тайн, за разгадками которых состоятся и крушение надежд и скорбь мудрости и радость поиска иных причин несоответствия горнего разума и человеческого бытия, - высказался Антон. - А как же тогда относиться к начитанным людям, профессионально определяющим качество книги или просто рукописи, могущих извлечь из своей головы цитату и даже монолог героя романа, а также зарисовку пейзажа. Они кто? – заинтересовался мнением гостя Царёв. - Тут то и заключён конфликт книжного шкафа, наполненного книгами и писателя, задумавшего поместить в голову читателя не только свои мысли, но и предложить возможность права их продолжения. Пусть самого себе невообразимого, несоразмерного с объёмом предложенного чтения, порою абсурдного, но необходимого читателю, а более того самому автору. Сам писатель не захотел или не сумел додумать некоторых необходимых движений в сюжетах произведения, и они возникли в воображении любопытного чтеца, который смог разгадать несостоявшийся замысел автора. Это и есть та невидимая связь автора и читателя: «Вот вам роман, а вы думайте, куда ещё ведут пути моих героев и каких слов здесь недоговорено». Потому существует возможность прочесть массу литературных произведений, помнить имена авторов, цитировать их мысли и даже знать все нюансы их частной жизни, но остаться на месте, как книжный шкаф, ожидая, когда потребуется ваше знание того или иного произведения и мнение о нём. Мыслящему читателю не требуется никаких объяснений, он живёт в строках и страницах книги. Он знает, когда автор делает глубокий вдох и начинает выдыхать вдохновение на белые, необъятные поля бумажных листов, а главное, он знает, зачем это делается. Всё ли рассказал автор? Самое интересное для разумного читателя то, что автор утаил. Читатель как археолог – нашёл, прочёл, а вот зачем и почему, думай и дополняй. - Интересное суждение, - хозяин налил по махонькой. – Тогда образование только портит человеческий разум, иначе, откуда вокруг столько книжных шкафов и даже лавок, напичканных информацией, порою никому ненадобной. - Порою учёность развращает человека недалёкого скорее всех остальных жизненных приобретений, - Антон закусил и продолжил. – Диплом даёт право на некоторую самоуверенность суждений, но часто эти слова заимствованы у других людей – поэтов, философов. Образование гасит самостоятельность мнения. Не у всех, но большинства. Приобретённые знания начинают казаться истиной, и тогда прогресс собственной мысли исчезает. И выходит из учебного заведения очередной книжный шкаф и становится в каком-нибудь углу учреждения, как пособие для справок в тех или иных научных разработках. И в литературе живут такие информационные ящики, с затвержёнными чужими мыслями и непререкаемым авторитетом справочного бюро. - Моя книга тоже наводит на такие мысли? – уточнил Царёв. - Нет. Строки вашего романа выстраданы вами. И мысли изложены не совсем уверенно, - определил Антон. - Вот как. Но я долго работал в направлении созидания полезного читателю слова, - возразил писатель. - Самоуверенность никогда не бывает полезной ни автору, ни читателю. В том и есть кризис жанра. Зачем читать, если всё додумано и решено без тебя и за всех. Скучно. Автор в подтексте должен спрашивать: «Может я прав, может, и нет, а вы, как думаете?». Это есть в вашей книге. Её страницы початый край глубоких размышлений, начало раздумий. Отсюда и мой интерес к вам. У любителей конкретных, остолбенелых мыслей любопытства к вашему произведению не пробудится, - Антон попросил чаю. - А вы не просто так ко мне пришли, - решил, наливая чай, писатель. – Не просто так, это не значит зачем-то, а что-то хотели рассказать и ведёте разговор. Я слушаю вас и признателен за беседу. Но мудрость, её тоже необходимо додумывать? - Не всегда. Но не нужно искать себя в чужих знаниях. Мудрость должна быть своя, собственная, выстраданная, так сказать. Облегчая своё понимание жизни чужим её представлением, обживаешь чуждое пространство, где тебя не будет никогда. Своё место в жизни занять трудно, оно всегда обжито другими, похожими на тебя, но это лишь двойники, нужно вырваться из их круга, стать собой, может одним движением мысли, книгой, но своей. Своей неповторимой поступью пройти, пусть мимо Олимпа, потому, что высоты заняты далеко не богами, чаще бездарями, перепутавшими признание с призванием и талант с приготовлением яичницы. У меня не вышло стать услышанным, но получилось у вас, и я пришёл поклониться успеху, а встретил хандру, скуку в словах человека, обретшего свою мудрость, - так определил нынешнее состояние духа писателя гость. - Хандра от непонимания происходящего. Меня вынули из кипящего котла страстей – скитаний, мечтаний, бед и поместили на благодатное поле покоя и достатка, где по всеобщему мнению должно расцвести моим способностям к творчеству, но, увы, сорняки известности и обильных благ глушат даже редкие мысли о созидании. Я становлюсь глух к своему духовному миру. Можно сказать – на вершине славы все так живут. Но в слове «все», никого нет. Все так делают, все говорят, а кто стоит за делами и словом – никого. Все пошли в цирк, но я исполню давнее желание и пойду в художественный музей. Начало Я. Своего видения, отстаивание своих интересов. Прощание с увлекательными криками толпы: «Хлеба и зрелищ». Вырастание над общими желаниями, отделение от среды животного мира и начало несогласия с массовостью поклонения кумирам, вождям, противопоставления таланта наступлению изыскам бескультурья, всеядности во всех её направлениях. Твёрдое знание определённого правила, что толпа никогда не предложит разумного решения. Так и было со мной. Я долго самоустранялся от общих правил игры и, вдруг, чья-то воля оказалась твёрже в желании изменения моих пристрастий к уединению. Меня выволокли на свет, разбудили дремавшее доселе тщеславие, дали всё, что хотелось иметь, находясь в дикой нищете – результат сибаритство духа и ума. - Но вы написали хороший роман, и это оправдывает временное безделье. Можно назвать этот перерыв рабочим отпуском. Мысль ваша не исчезла, она мучается бездействием, а, значит, жива. Размышления пусть даже о беспокойном и непонятном бытие – есть труд – благородный и созидательный. Вот и метель кончилась, я пойду, - Антон поднялся. - Я вас провожу, - Царёв вспомнил о забытой им Алевтине. – Друга надо попроведать. В дороге, по заметённым снегом улицам города, затеялся разговор про лондонскую погоду и как по этому поводу нужно одеться. - Набор потому и называется джентльменским – зонт, плащ, бутылка виски – что приспособлен к дождям и прохладе туманного Альбиона, - шутил Антон. – Бритву, конечно, не забудьте, лорды не любят небритых подбородков. - Какие лорды, они книг не пишут и не читают, у них заботы поважнее – как мир обустроить, чтобы польза отечеству имелась во всём и всегда, - принял ироничный тон беседы Царёв. - Пути Господни неисповедимы, может быть, и лорды повстречаются, - настаивал Антон. – Интересно же на аристократов взглянуть, а если словом переброситься, то и вовсе почётно. Своих-то всех повыбили, разогнали, так хоть на тамошних посмотреть. В них и наша кровь гуляет, а французские графья, те наполовину нам принадлежат. Но половину не отнимешь, и жить приходится под началом хамов. Арии веками воспитываются, знают, что и для чего в мире делается. Спросите у них там, а зачем вся эта жизнь? Они должны ответить. Шучу, конечно, отвечать придётся вам и на многие вопросы, - они остановились у книжного магазина, где в витрине окна, на видном месте, была выставлена книга Петра Петровича. – Смотрится, - Антон сделал жест в эту сторону. – Теперь вам грозит узнавание и вопросы на всех улицах города. Если, конечно, вас не увлечёт жизнь Лондона или Парижа, и вы не останетесь там жить. Вы к этому как относитесь. - Никак. Один мой знакомый еврей на вопрос, почему он не едет в Израиль, ответил: «Зачем туда ехать, мне и здесь плохо». Мне тоже плохо здесь, но там будет ещё хуже. Лучше зайдём в магазин, узнаем, как идёт продажа книги, - но пока они входили в дверь, разговор продолжился. – Но в Лондон я поеду. Я очень недоверчиво отношусь к своему творчеству и потому хочу узнать, как к моей книге относятся достопочтенные англосаксы. Хотя они ещё те конъюнктурщики. Начнут расспрашивать о позиции к глобализации мира (их остров уже определен в состав золотого миллиарда), об оппозиции, к которой, по их мнению, я должен принадлежать в нашей стране, как отношусь к однополой любви. А у меня никаких политических устоев, а к мерзости отношусь, как завещал Господь. Наши диссиденты, что боролись, во все времена за свои права, только попали на Запад, их одарили всем, что попалось под руку, чтобы поскорее о них забыть. Там глашатаи свободы не нужны, своих шарлатанов через край. Всегда бежал такой дешёвой славы. Вы, Антон, узнайте у продавца меру популярности издания, мне это будет неловко сделать, - остановился у книжных стеллажей писатель. - Хорошо, - ответил тот и, захватив с полки книгу Царёва, отправился к кассе. Порыскав в книжных развалах букинистического отдела, Царёв наткнулся на небольшую брошюрку, что звалась путеводителем по Лондону, за 1913г. «Кстати, - подумал будущий турист, – а что до древности проспекта, то там любят постоянство жизни. Революций, после Кромвеля, у них не совершалось, бунтарей воспитывали и к нам отсылали, война тоже только боком коснулась». Антон поджидал у входной двери и сразу же поздравил Петра Петровича: - Книгу покупают в небольших количествах, но постоянно – два, три экземпляра в день, что для несовременной прозы – успех. Что ж, так было всегда, популярно чтиво, а вот чтение удел немногих скромных интеллектуалов, для которых отворот обложки книги – тайный ход в сокровищницу, где вместо алмазов и рубинов жарко и звучно пылают и звенят слова, запертые автором до поры их обнаружения в святилище душевного острога. Законченный писателем роман и есть покинутая тюрьма, где накапливалось время написания судеб героев повествования и войти в тот, оставленный тесный, будто каморка Гобсека, напичканный человеческими страданиями и немногими людскими радостями, мир можно только обладая разумом странника, однажды очарованного изяществом найденного словесного откровения и продолжающего путь в поисках ещё более сложных сплетений языка и помыслов рассказчика. - Спасибо. Успокоили. Но уж слишком сложно вы рисуете портрет читателя. Он получается в одном лице, будто бы один на всех, - отреагировал на цветистую речь Царёв. - Оно так и есть. Много популярности не качество, а шум аплодисментов – смех, но мир всё равно спасёт красота. Так сказал великий писатель. Его можно немного поправить. Мир спасёт любовь к красоте, понимание Божьей красы мироздания, - на том они расстались, пообещав, друг другу встретиться в будущем. Женщина, о которой забыл писатель, очень ждала его, и он увидел её стоящей у ворот и выглядывающую вдаль улицы. Он бы и не подумал, что такое может случиться и беспокойный взгляд Али предназначается ему, его появлению возле дома на улице Навои. Но она с поспешностью вышла из ворот и подхватила его под руку и сразу заговорила о его долгом отсутствии, её волнении, что сопровождало эту непонятную забывчивость писателя. Женщина быстрее прикипает сердцем к любимому мужчине. Она устала томиться и даже малое время не желала проводить без своего то ли суженого, а может просто знакомого, что стал, вдруг, родным человеком. Но была и другая причина, которая не давала покоя и пугала женщину неожиданным невниманием к себе. И она сразу же спросила: - Где ты пропадал? Я тебя жду, друг твой тебя ищет. - Прости, я думал, что ты хочешь отдохнуть. С братом побыть наедине. Вот и занялся своими делами. Так пустяки, но люди приходят, не выгонишь. Виноват, буду исправляться, если позволишь, - Царёв радостно винился. - Когда же ты будешь учиться джентльменскому отношению к женщине? Ах да, это будет в Англии. Когда ты уезжаешь? – в голосе Али звучала тревога. - Откуда ты знаешь про мой отъезд? Я же ничего не говорил, - высказал недоумение Царёв. - Говорю же, твой друг тебя потерял и сюда приходил. Сказал, что ваше путешествие будет долгим, - прояснила ситуацию Аля. - Какой друг? Николай тоже ничего не знает, - подумал на Никитина Царёв. - Ваш друг. Этот Леон, - перешла на вы женщина. – Он был здесь. Предлагал Николаю присоединиться к вашему путешествию. Но больше молчал как-то загадочно и неприятно. - Как? Откуда? – Петр Петрович даже остановился у крыльца от неожиданности. – Он ведь в Англии. И звонил мне оттуда третьего дня. Да, точно, намедни это было. Сказал, что ожидает меня там. - Мне кажется, Петр, он и там и здесь и везде. Вчера я только подумала о нём, как он не преминул появиться, но в том и странность, будто не сам, а что-то пустое и молчаливое. Образ его, а вот красноречие отсутствует. Про тебя сказал, брата пригласил, но не стал дожидаться согласия или отказа – в дверь и исчез. И собака не лаяла ни до, ни после. Помнишь, как она ярилась прошлый раз, думала сорвётся, а тут тишина даже из будки не вышла, - Аля посмотрела на пса, как-бы в поиске ответа. - Может, показалось? Нет, нет, не сам он, а эта его молчаливая странность, - искал нужный ответ Царёв. - Тогда всем нам мерещится. Вам звонок из Англии, нам ваш друг, собаке его отсутствие. Проходите, Петр Петрович в дом, у крыльца только с незваными гостями разговаривают. Вы же гость желанный, а может тоже блазнится? – вопросительно улыбнулась Алевтина. - Чудеса, - ответил гость и прошёл в дверь дома. В комнате за столом сидел Никитин и пил чай из большой круглой чашки. - Ты ещё не уехал? Я думал ты уже растворился в лондонском тумане. Плачу навзрыд, друзей кот наплакал, и те за бугор линяют. Думаю, может быть, водки выпить, за помин дружбы нежной, - лирично славословил хозяин. - Неси, - согласился писатель с доводами поэта и присел к столу. Рядом с ним на диван опустилась Аля. Она попыталась пригладить рукой тронутые сединой кудри на голове Царёва, что ей плохо удалось, пальцы её утонули в ещё густой шевелюре, и она не хотела освободиться от этого прикосновения, вполне материнского жеста, вразумляющего непокорную голову ребёнка. Он уловил смысл, содержащийся в этом движении, и покорно склонился под магическим действием знакомого с детства, ничем не объяснимого, желания продолжить время такого невинного единения. Он припал к её неожиданной ласке с доверчивостью ребёнка, желающего освободиться от непонятного страха, живущего вне сокрывшихся в маленькой женской руке импульсов тепла и покоя. Аля выговорила слова с надсадной дрожью в голосе: - Знаешь, Петр, боюсь я. Если за мужчину страшно, как за малое дитя, значит всё серьёзно. - Что серьёзно, - не понял Царёв. - А всё. И ты, и я и ещё нечто необъяснимое, неразговорное. Тайное, что никогда не станет явным. И, слава Богу. Жить станет неинтересно, когда, вдруг, перестанешь задыхаться от нахлынувших чувств. Быть вдвоём и страдать от ещё не случившихся событий, которыё грядут или нет, но ими дрожит воздух народившегося дня, чем можно такое объяснить? Бояться даже лишних движений, чтобы всё осталось, как есть, потому шаги любви мелки – быстро от неё можно только уйти, - от этих слов дохнуло свежей радостью, запахом первого поцелуя, цветочным полем, очарованием знакомой и незнакомой красоты. Небывалые чувства взметнулись в его груди, и он ослаб, но лишь на мгновение, в следующую секунду взгляд загорелся восхищением к словам, сказанным женщиной, и губы его прошептали: - Я вернусь. Не знаю когда, но вернусь. Этим вечером, после короткого застолья у Никитина, они отправились домой, Аля категорически отказалась оставить писателя в одиночестве. Почему она этого не хотела, и ей и ему было известно, и потому в словах, что звучали в мятущемся свете свечи, установленной женщиной в стакане, наполненном рисовым зерном (так ей захотелось), чувствовалось ожидание долгой разлуки. Вечер растянулся на длительное время, до утра, они как-будто вспомнили, что, по сути, ещё и не говорили ни о чём, а так полуслова, полувзгляды, всё, что есть на свете недоговорено, и как обойтись без понимания в этой их нежданной встрече, где случайности приняли неожиданный оборот, и какого нужно добиться согласия, чтобы скоротать дни разлуки – они не знали, искали нужные слова, торопились высказаться, но ясности в сумбуре вопросов и ответов не находилось и, устав от невозможности поисков удачных способов прожития жизни в один день, легли отдыхать. Улеглись в комнате, которую ещё только обживал хозяин и, обнявшись, уснули, забыв, как надобно прощаться любовникам, расстающимся на неведомое количество времени. Нарушил тишину, охранявшую покойный сон дома, телефонный звонок и голос Романа сообщил, что через два часа они выезжают в аэропорт. Что тут началось. Ровным счётом ничего не находилось: ни слов, ни слёз, ни одежды, в которую нужно было нарядиться в дорогу. Но после некоторой суеты, неразберихи, сонной одури пришло сознание необходимости приготовлений, и саквояж был собран, а путешественник одет, и они сели пить чай, чтобы последний час перед расставанием провести в светлом, домашнем пространстве, глядя, друг другу в глаза и больше не отягощая себя вопросами вселенского масштаба. Они договорились, что Аля поживёт в доме, покуда не вернётся Царёв, а там они решат, как поступить в дальнейшем. Наступление того прекрасного будущего как бы прерывалось отъездом одного из необходимых его участников. Между разговорами Петр Петрович указал, где лежат деньги, попросил, чтобы Аля не стесняла себя в покупках, прошёлся к своему жильцу, потом познакомил его с Алей, дал им, как ему показалось, необходимые советы ведения хозяйства, тут подоспела машина, и он уехал, не сказав и не выспросив самого главного, того чего никогда, и никто не успел узнать перед разлукой. Водителем оказался всё тот же человек-кабан. Его ершистые волосы опускались прямо на спинку сиденья, а в переднем зеркале щерилось жёлтыми клыками свиное рыло. Роман, схожий цветом своего лица с тёмным сукном пальто, приподнял от своего голого черепа шляпу, в знак приветствия и снова надёрнул её на место так, будто насадил на кол. Шляпа не прокололась, но приняла форму шишака на каске пожарника. - Собрались, Петр Петрович? Ничего не забыли? – участливо спросили из-под шляпы. Царёв ехидно подумал, чего бы он мог забыть из ничего не нужного, но спросил о другом: - А что, разве из нашего аэропорта самолёты и в Англию летают? - Всякое бывает, - обширно ответил Роман. Больше разговора не последовало, и путешественник сделал вид, что увлёкся просмотром бегущих за окном панорамных природных ландшафтов. Автомобиль к тому времени уже миновал тесноту городских кварталов, вырвался на простор окраин, где кроме снежной белизны полей возникали группы обсыпанных снегов деревьев, полосы кустарников, казавшихся белыми барханами, избы с дымящими трубами, проносящиеся мимо, будто спешащие куда-то по бескрайнему белому морю корабли. Он замечтался от созерцания изумления природы, только-только примерившей зимние наряды и застывшей в этой красе, задумчивой и неоглядной. Взгляд его соприкасался с неожиданными по совершенству исполнения красками картин убранства зимней природы; как ива у реки, схожая в блистании, покрытых снегом ветвей, со сказочным дворцом, где грустит о тепле, глядя через оттаянное своим дыхание пятнышко окна, в пробегающую мимо воду, заточённая там до весны, красавица, или этот курган, надевший себе на вершину шапку белого меха и теперь, будто парит этой белизной в небе, отделённый от земли склонами, непокрытыми снегом густыми кустами шиповника, с густо обсевшими эти тёмные его бока стаями разноцветных птиц. А разве не чудо эта берёзовая роща, что слилась во взгляде с ландшафтом, прячет в общий белизне свою обнажённую беззащитную безликость и только тёмные штрихи на коре деревьев, будто памятки высвечивают островок их проживания. Чернющие вороны деловито вышагивают по полю, взмахивая крылами и подпрыгивая вверх, вскаркивают, оповещая о себе, о зиме, о незыблемости вороньего существования. Но глаза от такого яркого нагромождения вычурных зимних одеяний устают и, после малого сна прошлой ночи, Царёв задремал. Вернуться к оглавлению повести
|
