|
|
Святослав ЯРОВОЙ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Святослав ЯРОВОЙДва мнения о книге Елены Пустовойтовой «Эвкалипты под снегом»
…И хотела она взлететьПочему мы отвыкли от того, что всякая новая книга это есть и новый мир, догадаться нетрудно. В опрокинутое наше сознание теперь из-под новых книжных обложек сваливают, скорее, антимиры, антитезу тому, чем жили наши души еще совсем недавно. Пробегусь взглядом на очередной книжный развал у метро и, будто боясь обжечься, тороплюсь отвернуться. Все так говоряще, так понятно, что смысла нет заглядывать под иную обложку, упаковавшую торжествующий порок. Наверное, без этого было нельзя. Наверное, это нам расплата за то, что ослабели душой и отворили двери греху, а захлопнуть их уже были не в силах. И, тем не менее, всегда проверяю себя нечаянно подслушанной когда-то фразой, слетевшей с юных уст инока в Троице-Сергиевом монастыре: - Конечно, Содом, конечно, Гоморра… Но там и святость выше, где больше греха. Вот ведь как загнул безусый философ. А присмотрись повнимательнее - не таким уж красным словцом покажется. И не только в жизни, а и на книжном лотке… Тем более, что неистребимую тягу к книге в нашем поколении, видимо, ничему не побороть. Купил. Раскрыл. Читаю. И ощущение того, что мне это близко и знакомо, что оно есть и часть меня, и что эта часть, да простится мне это, не самая худшая, властно вошло в меня едва не с первой страницы. Вы, должно быть, и сами замечали, что ангажированная проза всегда кричит. Всегда погранична. Ей требуется ухватиться за нервные окончания, почти не контролируемые разумом и не направляемые душой. Ей требуется поразить. А тут – негромкое проникновение: будто в собственную лодку жизни шагнул я с первой страницы, и закачала она меня на волнах по реке. По реке, которая зовется наша жизнь. Не знаю, оттого ли, что неназойливая проза Елены Пустовойтовой обладает неким секретом душевной теплоты или потому, что она очень тебя, читателя, понимает и жалеет, и сочувствует, и открывает страницу за страницей не чьей-то придуманной, а твоей, нашей собственной жизни, - ты легко приникаешь к ней зашевелившимся сердцем. Проникаешься полным доверием к тому, как разворачивается повествование в повести «Пустоцвет», к рисунку характера главной героини, к тому, как собираются в живой узор неординарных, по сути, событий, ординарные души человеческие, чтобы раскрыться в них не с оскорбляющей, как сейчас это модно, наготой, а наоборот, - с тонким душевным лиризмом, с возвышающим тебя благородством, с пониманием того, что благодать душевная и потребность в ней неистребимы. Хоть и не вписывается в формулу нашего сегодняшнего бытия эта составляющая счастья. В повести, как и в жизни, есть все. Есть любовь. Сумасшедше сильная, жизнь ломающая – но и не слышная, бессловесная даже, не посмевшая главное слово сказать. Потому что… любовь. Есть напряженный поиск счастья, причем, отнюдь не рафинированного, тоже в доллар упирающегося, - а и не сломившего душу, умудрившего только. Вообще эта повесть «Пустоцвет», на мой взгляд, при всех ее несомненных достоинствах – гибкости и выразительности языка, зрительной точности бытописания, - сильна скрытной и глубоко трагичной символикой, мне кажется, привнесенной в повесть автором не изначально и, так сказать, планово, а выросшей из «рока событий», развернувшихся в ней. Ведь огуречный пустоцвет, который бросает под копыта вечернего стада школьная учительница биологии Вера, не одна только старинная примета, мало кому, особенно из городских жителей, понятная, но верная по жизни. Это и… приговор. Приговор главной героине. Умной, честной с собой и людьми, одаренной женщине, прошедшей по самому лезвию ножа выпавших ей «перестроек» и реформ. Сдавшей, казалось бы, все экзамены на человеческую порядочность. Жаждущей и готовой подставить руки счастью. И даже вот-вот готовой на его крыльях взлететь. Но оставшейся, словно огуречный пустоцвет, лежать в уличной пыли, растоптанной «копытами» жизни. Трагичный финал повести, прописанный при этом без вздохов и ахов, даже скуп на детали. Но заряженная в ткань повести символика дает уже мощный импульс понимания тяжести креста, который несет на себе Ирина, а с ней и я, и не одно только мое поколение, проросшее в переломную эпоху между двух тысячелетий и собирающее теперь «камни» собственных надежд. Вообще стремление ввысь, к душевному взлету над пошлостью человеческой жизни отличает все повести, вошедшие в сборник Елены Пустовойтовой. Но, может быть, самым чистым таким порывом «к небесам» и самым ярким примером творческого своеобразия автора стала ее повесть «Артистка». Само по себе удивительно: если судить по первой повести «Пустоцвет» она, имеется в виду автор, есть продукт сугубо городского свойства, но деревенская жизнь, ее дух, уклад, ее «мимика» столь точны и живы в «Артистке», что я без тени сомнения «прописал» бы ее на деревне. Ее Панка это сочный пласт сельской жизни, жизни, которая никогда не бывала сладкой – ни сейчас, ни в послевоенные годы тем более. Да еще и повернулась она, эта жизнь, к Панке самой жесткой своей стороной да сухой коркой хлеба. Панка – это, право, надо читать, - ключиком бьющий источник энергии, радости жизни, полнозначности бытия. Ее, деревенскую вдову, поднимающую ребятишек, бегущую по полю, по лесу, по жизни светлым лучом, казалось бы, чего ни любить, ни жалеть? Идешь по повести – и любишь, и жалеешь. Но это ты, читатель. А ее, панкина, жизнь не торопилась пожалеть, пригреть ласково. Не боясь повториться, скажу, что своею готовностью взлететь под облака – с вышивкой ли, мечтами о счастье расписанной, в лесу ли «на грибах», в надежде ли на выглянувшее счастье – Панка на тонких крылышках своих и вас в поднебесье стремительно увлекает. Вся повесть ею дышит, вокруг нее колесом вертится, ею живет. Полная сцен деревенской жизни, сочных диалогов, картин природы, повесть очень кинематографична. Читаешь ее стремительно, с неудовольствием отвлекаясь. Сочный язык, тонкая мера в диалогах рождают ощущение стремительности повествования, из-за которого едва успеваешь замечать, как ловко завязалась интрига. Не поддаваясь искушению впасть в цитирование, отмечу только, что на трех десятках страниц повести вам предстоит много раз пережить это ощущение полета человеческой души, которого ради и стоит жить на белом свете… Я хочу, несмотря на только что данное обещание, оставить в рецензии эту маленькую частицу человеческой души. Панкиной души, как вы понимаете: - «…Береги себя, Пана. Радостно кивнула ему, соглашаясь. И было шагнула за ним. А потом робко, будто стесняясь своей грубой, шершавой, неловкой руки, махнула ему на прощание. Стояла, смотрела вслед отъезжающей, такой беспомощной в разлившемся осеннем бездорожье, легковой белой машине и не замечала, что улыбается. Во все лицо. Широкой, счастливой, совсем не экранной улыбкой». Вы, видно, поняли – это конец. Не только повести. Конец и душевного порыва Панки «к нему», случайно вошедшему в ее жизнь среди собственных забот и необходимостей. И разглядевшего в забытой им, но не забытой Богом, деревне стойкого оловянного солдатика с преданной душой. И – честно отвернувшегося. Быть счастливой так искренне, как Панка, могут только люди с чистою душой – я надеюсь, эта мысль владела автором повести, когда она ставила точку. …Не стану интриговать вас крепко закрученным сюжетом третьей повести сборника, носящей короткое название «Сын». Отдам должное редактору-составителю – она является там, где ее достоинства наиболее заметны. И время повествования – а это наши с вами дни, - и содержание созвучны телевизионным новостям и газетным публикациям: кризис! Но что такое кризис в мире, если рушится счастье твоей души? Пожалуй, это единственная повесть, в которой автор не оставляет читателю надежды. Может быть, потому, что ее действие основано, как указывает Елена Пустовойтова, на событиях реальных. И, вместе с тем, как и прежде, нервная ткань повести соткана так, чтобы показать, что даже при рухнувших небесах, при том, что от прежнего счастья нет и осколков, есть дорога наверх. Там, в небесах, живут наши души, потому нам так хочется, потому мы так тянемся туда. Надо только не опоздать это почувствовать. Не опоздать понять… Наособицу хотелось бы мне поговорить о второй половине книги – двух повестях, написанных об Австралии. То есть, место действия которых и есть Австралия. Все повести пропитаны австралийским колоритом, насыщены не понаслышке и не «из кино» взятыми деталями, и герои их – сбежавший туда в перестроечные годы бывший советский народ. Народ разный. И по судьбе, и по характерам. И взгляд автора на него «оттуда», из-за «австралийского бугра», добавляет новые краски в эти повести Елены Пустовойтовой. Собственно, они и названы наособицу – «Южный крест над моей головой». Вот это «над моей головой» заряжает в них вполне понятную атмосферу личного переживания, от которой вы уже не избавитесь до последней страницы. Первая повесть – «Клинер». Автору, мне кажется, удалось передать, как любопытны, как трогательны иной раз ее герои. Но по большому счету – как они искренне жалки. Не вдруг эта их ничтожность становится видна сквозь собственные тернии главной героини Ольги. «Перемены повыхлестали много народу на чужие дороги. Кто мог, кинулся в те края, где перемен не было: в Европу обжитую, в раскормленную Америку и куда угодно, только бы уехать и пожить без перемен, стабильно, по-человечески», - выбрал я одну из формул осмысления действительности. Спорить не стану, можно и так. Но вот сама же автор страница за страницей будто раскутывает перед нами своих героев, снимает одну за другой напридуманную ими самими шелуху. И чем тоньше остается на них «покрывало», тем яснее вида их внутренняя немощь. Во второй повести «Попугаи» это еще более ясно прописано. Уже не задаешь себе вопрос о том, почему они, уехавшие, на родной земле грязь не мыли, а там – за другими убирать почитают за удачу. Собственно, мысль о том, чтобы вернуться к родному порогу, по силам только тому, в ком душа не погасла, убеждает нас автор этих двух повестей. Вторая часть книги и интересна двояко. И тем, что «им оттуда» предстоит разобраться в том, почему они «кинули» Родину. И потому, что «нам отсюда» весьма важно понять, почему ее не «кинули» мы. Интерес этот неподдельный, интригующий до самой последней страницы. В вдруг спохватитесь, что и в счастливом «забугорье» не оставляет человека главный вопрос: для чего ты живешь? В чем смысл твоей жизни? - «Скажите мне, скажите мне, чего вы ждете от этой жизни? – все же сорвался, рванувшись всем телом навстречу супругам. - Что она вам здесь так мёдом намазана? Неужели, неужели вы в России хуже жили, чем сейчас живете? Да вы, гарантию даю, и половины бы там таких трудностей не испытали. Почему домой не хотите ехать? – неловко повторяясь, вмиг разметав-уничтожив всю дипломатию, зачастил Валерка. - Билеты? Билеты – вздор. Вас могут и бесплатно выслать … Так вы ведь жить будете дома, как люди! У вас все дома, все есть - и язык, и образование… Жить будете, а не нищенствовать… Жилье? Жилья у вас и здесь нет и, может быть, так никогда и не будет! Скорее всего – никогда и не будет! При лучшем! – многозначительно поднял над головой указательный палец, - при лучшем раскладе перед смертью только и выплатите его. Так что же вам здесь таскаться по углам? Вам чтобы только легализоваться столько денег надо, что ни на каких полах, даже если вы в четыре руки каждый их будете мыть, ни на каких джипроках таких денег не заработать! Неужели вам это еще не понятно?! - Ишь, вы какой?! Ишь, вы какой?! – глянув из-подо лба, из-под краски ресниц с такой неприкрытой неприязнью на Валерку, словно они отсидели с ним одни одинешеньки целую вечность в каком-нибудь грязном, придорожном вокзале в ожидании поезда, который так и не пришел, так и не забрал их, и не хочет она больше ни минуты видеть ни надоевшего вокзала, ни Валерки, явно по вине которого тот поезд и не пришел - высоко, фальцетом, закричала, разом густо покраснев, Ирина: – Сами во-о-о-н, – она повела рукой широко вокруг себя, – сами вон как живете, а нам – уезжайте! Никуда мы не поедем. Ничего мы там не забыли»… Знаете, быть может, самая сильная составляющая этой книги и есть в том, что она дает и вам возможность примериться к такому повороту в судьбе: может быть, вы и сами в тяжелую пору горбореформ и ельцинского мракобесия с тоской поглядывали на улетающие в разные канады или австралии караваны соотечественников, считающих, что у них-то на это хватило сил, а у вас… Нет, это у вас, это у нас достало силы горбачевщину вытерпеть, ельцинщину перестрадать и теперь прямо смотреть в глаза друг другу. И в своей Родины глаза. Но я не могу поставить здесь точку, не сказав, почему я таки купил эту несколько наивно оформленную книгу, название которой, ну, никак не поддавалось расшифровке налету. Точно помнил, что снег и эвкалипты понятия если и не взаимоисключающие, то уж точно – явления редкие. Имя автора – вот что за этим редким названием ухватили глаза среди множества кричащих и не очень обложек. Оно где-то мне уже попадалось… И я тотчас припомнил, где. Литературный журнал в Интернете, куда я наведываюсь постоянно своими проторенными «тропками», не боясь оскорбиться непристойностями, опубликовал какое-то время назад повесть «Верочка». При столь прозаическом названии, эта повесть дала мне почувствовать и – не побоюсь сказать, - даже в деталях рассмотреть то прошлое моей страны, от которого у многих из нас сегодня болит сердце. Как и мои современники, что я знаю о прошлом веке России? То, что писали о «белых» и «красных» в школьных учебниках да помои, выплеснутые в народ горбатой «гласностью». А вот передо мною была судьба семьи – той самой, «белой». Без клише и плакатов, а как бы и моей судьбы часть. Неторопливо и тщательно выписанное автором полотно – то же ведь, как дорога домой, - полное примет, потерь и разочарований. Их, конечно, в Самаре свел случай – «белую» русскую Веру и «красную» русскую Катю. «Много раз извинившись, Катя спросила про водочку - пьют ли, и, услышав дружный отказ, не настаивала, а лишь простодушно просила есть пельмени - много настряпала, куда теперь их девать…» А расставались – как свои. Понятные и милые друг другу люди. Значит – все, что было между ними до того, все эти революции и перевороты, Гражданская и террор, разметанные по европам и азиям русские судьбы – все это зря, понапрасну? Длинен ответ на этот вопрос в России. Оставляю его на потом. А пока «и поле пшеницы, и видневшееся невдалеке село не показались Верочке какими-то красивыми или особенными, и не заставили, как вид старой женщины, сжаться сердце, но отчего-то слезы сами собой покатились из глаз, соединяясь на подбородке». Дорога домой. «Даже камня сколь-нибудь большого не обнаружила Верочка, пройдя по, как она теперь понимала, бывшему барскому подворью. А земля была. Земля-то была! Она была именно той, на которой рос их сад, рос отец, и сама она сделала свои первые шаги… Ей захотелось разуться и пройтись по родной земле босыми ногами». На этой земле вырос и я… Как и «Верочка», «Эвкалипты в снегу» словно обнимают вас единым чувством, - дай нам Бог всем не потерять его в новой России. Чувство любви к Родине, от которого только и взлетает человеческая душа. Далее читайте:Руслана ЛЯШЕВА. Где родился, там и пригодился. 29.12.2010
|
