|
|
Юрий СОХРЯКОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Юрий СОХРЯКОВПереписка И. А. Ильина и И. С. Шмелёвакак явление в духовно-эстетической жизни русского Зарубежья
С этим соглашается и Ильин, который так же не принимал, "абличительную", говоря словами Достоевского, литературу, акцентировавшую внимание на недостатках и пороках общественного устройства России и не замечавшую главного — стремления русского человека к святости и праведности. В 1948 году за два года до смерти Шмелев, словно подводя итоги своим размышлениям об исторической миссии России, пишет Ильину: "Русский народ выдержит. И крестом (как-то!) обратит в прах дьявола. Своим внутренним-невидимым-крестом. Ибо дано России быть (Курсив Шмелева — Ю.С.) сестрой милосердия у одра тяжко больного мира... И это не от гордыни: это — сверхлогика. Это — вывод из всей мировой истории..." [Т. 3, С. 323]. Размышляя о судьбах русской эмиграции, Шмелев в феврале 1931 года категорически утверждает, что назначение эмиграции — хранить лучшее наследство — духовное богатство, приумножать его своим творчеством: "Придут Божьи сроки... и время сева придет. А для кого — Господь ведает. Но "мудрые девы" обязаны сохранить масло в светильниках" [Т. 1, С. 202]. В своих письмах Шмелев восторженно оценивает эстетические и литературно-критические работы Ильина. "Поражаюсь я Вашей разносторонности, — пишет Шмелев в апреле 1929 года. — Удивительна Ваша глубокая "Эстетика". О, какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского (условное сравнение!!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и щедр" [Т. 1, С. 127]. Спустя семнадцать лет в октябре 1946 года Шмелев вновь выражает свой восторг перед мыслью и сердцем своего друга: "Вы совершенно особенный, единственный в мире, Учитель — Мэтр Творчества… Вас надо вкушать, смаковать, как предельно-выдержанное вино, чтобы внять "букет" — мысль, образы, чуянья, намеки, указания. Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую "пуповину"… Вы своею эстетикой "творите для мира пути к Богу" [Т. 2, С. 454]. И далее Шмелев выражает надежду, что время Ильина как литературного критика и эстетика еще придет, что лишь со временем лишь немногие постигнут всю глубину, всю высоту и всю правду ильинских творений. Здесь стоит лишь добавить, что это время пришло. В свою очередь Ильин высоко оценивает произведения Шмелева, в которых наиболее ярко проявился дух русско-православного мироощущения. Шмелев, по словам Ильина, вошел в историю отечественной словесности не просто как бытописатель Святой Руси, но и как продолжатель традиций Достоевского, как ясновидец человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной путь как путь к небу. Персонажи Шмелева, подчеркивает Ильин, это люди, живущие с открытым, обнаженным сердцем, чуткие ко всякой лжи, к фальши, к душевной черствости. Наделенные жаждой правды, они воплощают идею богомолья, спасения души, жажду совершенства... Когда в "Человеке из ресторана" герой заявляет, что без добрых людей трудно жить на свете, его собеседник отвечает: "Без Господа не проживешь... Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа". Светом православного любовного мироприятия проникнуты многие сцены романа "Лето Господне". Одна из таких сцен особо восхитила Ильина: "Покрякивают и утки, радостно, — так-так... так-так. И капельки с сараев тараторят наперебой — кап-кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне — так-так. И безмятежно отстукивает сердце — так-так..." По словам Ильина, "Лето Господне" — это эпическая поэма о России и об основах ее духовного бытия. Наряду с другими книгами Шмелева, этот роман его — яркое свидетельство того, что рядом с "окаянной" Русью всегда была и Святая Русь как неиссякаемый источник духовного света и человечности. "Лето Господне",– пишет Ильин Шмелеву,– благоухает навек. Не забудется, пока Россия будет" [Т. 1, С. 37]. Другой роман Шмелева "Пути небесные" Ильин называет первым "сознательно-православным романом в русской литературе". И далее критик поясняет: "Бессознательно — было православно все лучшее, что создала русская литература. Эта "сознательность" в Православности придает роману характер учительный. Научение и изображение состязаются все время в ткани романа... Это роман ищущий и находящий; в этом его духовная сила" [Т. 2, С. 387]. Ильин своими отзывами помог понять Шмелеву сущность его героев, природу русской духовности и эпический масштаб его творений, сочетающийся с лирическим и трагическим началом /"Солнце мертвых"/. Шмелев полностью соглашается с этим и с благодарностью сообщает другу в октябре 1946 г.: "Укрепился. Понял: верно дано мною "Лето Господне"... Увидел детей, созданных мною из образов далекого, что уцелело в сердце. Вот они — Плоть от Плоти Православия русского,– мои герои русской эпопеи... Да, конечно,– русская наша эпопея..." [Т. 2, С. 476–477]. В свою очередь творчество Шмелева помогло понять Ильину, что Святая Русь не потому называется Святой, что в других странах нет святости, не потому, что на Руси нет греха и порока, а потому, что в ней живет глубокая, никогда не утоляемая жажда праведности, неистощимое желание приблизиться и прикоснуться к ней. И в этой жажде праведности человек православен и свят при всей своей обыденной греховности. Особое внимание в эпистолярном наследии Ильина и Шмелева уделяется личностям двух великих классиков русской словесности — Пушкина и Чехова. В марте 1937 года Шмелев в письме к Ильину говорит не о ясности стиля Пушкина, но о его сложности; о том главном, что определило пафос всей русской литературы послепушкинского периода. Цитируя слова Пушкина, в которых поэт видел главную свою заслугу, "И милость к падшим призывал", Шмелев видит в них ключ к сущности отечественной культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека. Это основа нашей культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия" [Т. 2, С. 174]. Касаясь личности Чехова, Шмелев замечает: "Антон Павлович не только не был "невером" и рационалистом, а был глубочайше и целомудреннейше религиозен,– как вскрылось в тайнике творческих его откровений, и выпелось в "песенке певчего дрозда". Он — наш, великий, национальный, и весь от народной сущности, как Пушкин" [Т. 3, С. 327]. Иным было отношение Шмелева к популярным литераторам Русского зарубежья. П.Краснова он называет серодаровитым, пишущим для импульсивной и не слишком требовательной массы. Марк Алданов, по словам Шмелева, "культурно-умён, без "зерна", без любви и страсти — бесплоден... Алданов — умный ученик из приготовительной школы Льва Толстого, с репетитором Анат. Франсом, без гроша за душою и умно выбивающий карьеру, это Мефистофельчик-литератор... Все, что пишет Алданов, есть рукоблудие гомункула на историческую тему с душком из гетто" [Т. 1, С. 203, 81]. Дона Аминадо Шмелев презирал за стишонки в сборнике "Кощеев хруст", позорящие Россию, ее историю, ее народ [Т. 1, С. 134]. Что касается Б.Зайцева, то он, по Шмелеву, "природно-русский же, сурдиночный, родное в нем слышу." [Т. 1, С. 203]. Но наиболее резким было отношение Шмелева к В.Набокову: "Сирин, к сожалению, ничего не дал и не дает нашей литературе, ибо наша литература акробатики не знает, а у Сирина только "ловкость рук" и "мускулов",– нет не только Бога в храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить... Весь ломака, весь — без души, весь сноб вонький" [Т. 2, С. 82, 87]. Соглашаясь со Шмелевым, Ильин в свою очередь весьма нелестно отзывается о Н.Бердяеве, называя масоном, одним из идеологов экуменизма, самолюбующейся личностью с печатью дьявола на лице. Кстати об этом же пишет Ильин и в письме к архимандриту Константину: "Бердяев удручал своим самолюбующимся моветоном. В гримасах — это был дьяволоодержимый; в возражениях и полемике — часто хам. Но не барин." (Иван Ильин. Письма. Мемуары. (1939–1954). — М., 1999. — С. 153,155). Думается, что дело здесь не в личной обиде на Бердяева за его злую, в высшей степени необъективную статью "Кошмар злого добра" по поводу книги Ильина "О сопротивлении злу силою". Вполне вероятно, что в личности Ильина Бердяев инстинктивно ощущал мыслителя гораздо более высокого уровня, чем он сам, что закономерно вызывает в таких неуравновешенных людях, как Бердяев, раздражение, неприязнь, преходящую в личную ненависть. В письме к Шмелеву в декабре 1928 года Ильин выражает свое негативное отношение к такой одиозной в свое время личности, как критик Ю.Айхенвальд: "Ныне у нас эпоха ответственная (Курсив Ильина — Ю.С.). Мы должны говорить о мертвых правду. Смерть Айхенвальда не национальная утрата, а форточка для свежего воздуха. Лучше ничего, чем антинациональная лживость, прикрытая "л-ю-б-о-в-ь-ю" к России и русскому. Это была фигура фальшивая и вредная. И недаром, еще полгода тому назад, мне пришлось в его присутствии поднять вопрос о моральной извращенности, которою дышат все его постановки вопросов. Он не был русским. Это главное. И дух его предал Россию" [Т. 1, С. 116]. Скептическим было отношение Ильина к известному историку Ключевскому. В письме к Шмелеву он пишет: "Только что перечитав его историю, свидетельствую перед вашим судом, что именно он поливал всю жизнь сарказмом наше отношение к России, именно он создал иронию в этом месте, — это Вольтер русской истории" [Т. 1, С. 49]. Что касается Зинаиды Гиппиус, то Шмелев и Ильин называют ее не иначе, как гиппиусихой, и очень часто в своих письмах посылают друг другу стихотворные пародии и сатиры на эту писательницу. Вот один из примеров — сатирическое стихотворение, которое Ильин посылает другу в ноябре 1929 г.
ВЫПЬ "Кто видал у выпи ус? Подозрительная сыпь... [Т. 1, С. 159–160].
И подписывает эту сатиру Ильин псевдонимом — Редедя. В своих письмах к другу Шмелев просит указать ему, каких мыслителей в первую очередь необходимо прочесть, чтобы восполнить свое философское образование. Посылая Шмелеву список сочинений великих мыслителей прошлого (от Платона до Гегеля), Ильин вместе с тем обращает внимание на философское начало в творениях Шмелева: "В каждой строке Вашей,– пишет он 23 февраля 1927 г.– философия живет и поет... Ведь философия — это не резонерство, а рост смысла в страдании; не выверты рассудка, а зовы и звоны таинственного колокола, молитва сокровенного ума; Божия молния в человеческой пещере. Все истинно-художественное — философично: тою главною мудростью, из-за которой вообще и на земле-то стоит жить. А Ваши создания дышат этой философией, поют ею. Поэтому полюбляешь их и навсегда" [Т. 1, С. 16]. Спустя некоторое время, в том же 1927 году Ильин в письме к Шмелеву поясняет, что он понимает под словом "философ": "Философ без духовного опыта — выдумщик и комбинатор в пустоте; философ без собственного духовного опыта — попрошайка (если честен), и карманник (если нечестен). Вот почему зваться "философ" — по-моему претенциозно, и я охотно называю себя так, как звала меня одна маленькая девочка "филосос" [Т. 1, С. 53]. Здесь следует отметить главное у Ильина: философское начало, философичность в высоком смысле слова порождается личным духовным и глубоко трагичным жизненным опытом. А такого опыта у Шмелева было предостаточно. Свидетельство тому — "Солнце мертвых", о котором Ильин писал другу: "Это один из самых страшных документов человеческих... Бог ужасается, что создал человека. (Курсив Ильина — Ю.С.) Солнцу нельзя быть солнцем — мертвых! Что' книга Иова? — рефлектирующее благочестие обедневшего и захворавшего жида! Что' книга ходульных аллегорий и сонных страхов — Апокалипсис! Первое — эпизод, второе — сон. А это система бытия... Вот "Солнце мертвых". Богу — меморандум, людям — обвинительный акт" [Т. 3, С. 21]. В устах такого строгого и взыскательного критика, каким был Ильин, эти слова кажутся поистине необычными. Но таково же было отношение Ильина к другим произведениям Шмелева, написанным в эмиграции. В своих письмах Ильин делится мыслями о духовном кризисе, подчеркивая, что наиболее ярко он обнаружился в XX веке. Кризис этот отечественный мыслитель С. Франк называл "крушением кумиров", Н.Бердяев называл "кризисом гуманизма", Г.Федотов — "кризисом культуры", О.Шпенглер "закатом Европы", В.Зеньковский — секуляризацией культуры, возрастанием в ней религиозного индифферентизма. Ильин называет этот процесс распадом культуры и возникновением так называмой антикультуры. Начало этого процесса Ильин относит к эпохе Ренессанса, когда человек стал мерой всех вещей, отделив себя от Бога. А затем в 18 веке стал утверждать, что разум человеческий превыше всего на свете, что вера есть суеверие, церковь — воплощение обмана и обскурантизма, что Христос — это мифический образ, а земной мир однозначен, одномерен, строго детерминирован, прозаичен и бездушен. В основе антикультуры, подчеркивает Ильин, лежит идея гедонизма, согласно которой человек призван к жизни только ради чувственных радостей, ради земных или мирских наслаждений. Идея эта, по словам Ильина, является "вредоносной и страшной в своей антихристианской сути" [Т. 8, С. 382]. Ильин регулярно информирует Шмелева о тех событиях, которые происходят в среде Русского зарубежья. В 1927 году он сообщает, что видная эмигрантская газета "Возрождение" яростно штурмуется русским зарубежным масонством: "Ныне она взята ими" [Т. 1, С. 53]. Отвечая Ильину, Шмелев просит его дать "зуботычину" "бесам", т.е. эмигрантским "полуинтеллигентам", не понимающим сути России и ненавидящим ее: "Дайте же еще о "Святой Рyси". Зуботычину "бесам". Увидят хама — "Святая Русь"! пьяного странника — "Святая Русь". Они не знают "церковного народа", крестноходного народа, тяги к святыням этого благоговения перед подвигом святости — устремления к благодати глубин русской души. Сколько об этом есть у Ключевского даже, ехидника вобщем. Какие подвижники! Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Тихон Задонский, Митрофаний Вронежский… да сколько их!" [Т. 2, С. 67]. После окончания Второй мировой войны Ильин пишет Шмелеву, что немецкие национал-социалисты были исконными врагами России, презиравшими русских людей последним презрением: "Они разыгрывали коммунизм, как свою пропагандную карту. Коммунизм в России был для них только предлог (курсив Ильина — Ю.С.), чтобы оправдать перед другими народами и перед историей свою жажду завоевания. Германский империализм прикрывался антикоммунизмом" [Т. 2, С. 317]. Примечательно, что при этом Ильин по-прежнему отрицательно относится к советскому большевизму, не замечая в нем никакой эволюции и подчеркивая, что весь мир "доселе не отличает "советское" от Русского, "коммунистическое" от национального" [Т. 2, С. 355]. Ильин, однако, не замечает главного, а именно, что интернационал-большевизм 20х годов (Троцкий, Зиновьев, Свердлов и Ко) — это одно, коммунизм 30-40х годов (Сталин, Жуков, Рокоссовский и др.) — это совсем иное. И когда Ильин утверждает, что коммунизм в Советской России не эволюционировал[2], всегда оставался выражением неограниченного властолюбия, стремления к мировому господству, он совершает ту же ошибку (как это ни прискорбно признать!), что и Гитлер, утверждавший, что его нападение на Россию вызвано стремлением освободить ее от засилия еврейства. Не был замечен тот существенный факт, что Россия, говоря словами В.Распутина, переварила коммунизм и поставила его на службу державным интересам. В этом смысле, кажется, более прав Н. Бердяев, который утверждал в работе "Истоки и смысл русского коммунизма", что, миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе. Ильин постоянно отвергал обвинения в антисемитизме и заявлял, что еврейского вопроса для него не существует, что он относится к евреям точно так же, как и к людям любой другой национальности. Главным критерием его оценки личности было отношение к России: "Если он любит Россию — он мой друг, соратник, и брат, если он Россию ненавидит — все равно еврей ли он, или он русский, — он мой враг, с которым у меня ничего общего быть не может". [3] В отличие от Ильина Шмелев в своих письмах более резок и откровенен. В письме от 8 сентября 1929 года он пишет Ильину, что один из его знакомых удачно сострил: "Ну, да все очень просто: когда бьют русских, это — революция, когда — евреев, — погром!"... "12 лет реками льют кровь и точат русскую кровь, — и нет никакого погрома, а — перманентная революция... А когда какого-нибудь агента Г.П.У. на заводе, именующегося рабочим-евреем по морде смажут или ему в калошу накладут, — "свигепый антисемитизм гастет!" Бедный народ, которому всюду тесно, которого локти всегда в движении! Да хоть бы призадумались: из 100 племен одно всегда вопит и всегда всех винит! Что сие значит? Слова Ренана — умницы — впустую: народ, который "хочет во всех народах иметь все (и бо´льшие даже) права и не желает принять никаких обязанностей!" А я бы добавил: и когда сей народ сядет на шею всем народам, он будет вопить, что некого уже оседлать, и по привычке будет посылать SOS ко Господу, пока его не грохнет небо" [Т. 1, С. 149]. В 1953 году в Париже вышла в свет книга Ильина "Аксиомы религиозного опыта", в которой автор излагает свою сокровенную концепцию жизненной мудрости. Вот она: "Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь... Эти сокровенные огни даются каждому человеку в особицу... Все в жизни "говорит", "зовет", "учит"; все подает знак, все знаменует о более глубоком и о более высоком; все значительно. И вот искусство жизни, очищения, роста, умудрения состоит в умении "расшифровывать" все эти посылаемые каждому из нас, Божии иероглифы, созерцать их верный и чудный смысл. И не только созерцать, но усваивать его мудрость, постигая каждое событие и явление своей жизни, как личное обращение Бога к человеку... Тогда все начинает давать человеку свой сокровенный "свет" и "огонь". [4] С этой книгой "Аксиомы религиозного опыта" Шмелев не мог познакомиться, ибо она вышла в свет спустя три года после его смерти. Хотя, вполне вероятно, он мог быть знаком с фрагментами книги, которые Ильин печатал в различных периодических изданиях. Тем не менее, незадолго до своей кончины в 1950 году Шмелев в письме к Ильину излагает аналогичную концепцию сокровенной жизненной мудрости: "Каждому дан от Господа "План жизни". И если человек вглядывается в чертеж этого плана, следует ему, — его жизнь плодотворна и благоденственна. Иначе страдания великие. Тоже и у каждого народа, у нашей Земли и у всей Вселенной... все в плане, все задано — "выполняй", а я помогу тебе. Господь в вечном творении, так и человек (как и вся природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно, чтобы это творчество соответствовало хотя бы тени "плана" [Т. 3, С. 419]. Шмелев и Ильин были личностями духовно одаренными, с большим душевно-духовным опытом. Когда Шмелев жаловался другу, что давно ему не являются во сне его любимый сын и не менее любимая жена, Ильин отвечает, что Ольга Александровна (жена Шмелева) "очень тяжело несет Ваше душевное состояние. Поминать ее надо светом, бодростью, благодарностью, творчеством, а не мраком. Об ушедших не следует так скорбеть, это мучает их и разрушает дух оставшегося. А встреча оттуда должна и может происходить не в галлюцинациях земного и чувственного опыта, а в ясности духовного ви´дения и виде´ния… Только видеть ее телесным глазом нельзя и не надо хотеть этого. А способы общения с Вами она сама найдет. И не надо томиться так; это ее мучает" [Т. 2, С. 167, 179, 188]. В ответ на это Шмелев сообщает: "Я знаю; во всем, в эти 4-5 лет была явная помощь мне от моих. Мой мальчик явился во сне и сказал: "Папа, я пришел побыть с тобой" Было сие 2-3 октября 1943 г." [Т. 2, С. 371]. Спустя год Шмелев пишет Ильину, пожалуй, самые сокровенные свои строки: "Да, вера в Господа — дар, талант. Разного калибра. Как в искусстве. Малый талант — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретешь. Но всегда предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять? Так назначено... Но как петуху не петь соловьем, так и "обойденному" — не стать верующим (Разрядка везде Шмелева — Ю.С.), а лишь касаться сего, тереться у стен церкви... и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых. Как гениев в искусствах... Для веры нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение" [Т. 2, С. 410-411]. Любопытно, что восемью годами раньше в 1938 году Ильин писал Шмелеву: "Верьте — Господь не химера. Он реальнее всех нас. И мы есьмы только Него. Это надо видеть. Но видеть это нам не всегда по силам... Ибо Бог видится не только своим присутствием в душе святого и героя, но Он показывает себя и в отсутствии своем, через это самое отсутствие" [Т. 2, С. 236]. Как видим, налицо глубокая софеноменальность двух верующих натур, духовная и душевная родственность, ставшая одной из главных причин их тесной (до самой кончины Шмелева) дружбы.
Примечания[1] Иван Шмелев. Иван Ильин. Переписка двух Иван в 3х т.М.200г.Т. 1 (1927-1934),т.(1935-1946),Т. 3.(1947-1950). В дальнейшем все сноски на это издание даются в тексте, первая цифра означает том, вторая — страницу. [2] Ильин И.А. Собр.соч. в 10 т. T.9-I0. - M.,1999. - С. 273. [3] Ильин Иван. Дневник. Письма. Документы (1903-1938). - M., 1999. - С. 573 [4] Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. - М., 1993. - С. 257, 259. Далее читайте:Ильин Иван Александрович (1883-1954), русский философ. Шмелев Иван Сергеевич (1873 - 1950), прозаик.
|
Вышедшая недавно переписка двух, пожалуй, самых замечательных деятелей
русского зарубежья значительно расширяет не только наше представление об их
неповторимом душевном облике, об их интенсивной духовной жизни, но и о жизни
Русского зарубежья 20–30х годов прошлого столетия.
Значительное внимание в переписке уделяется раздумьям об оставленной Родине и
о своем отношении к ней. "Сколько ведь мерзостей, — пишет Шмелев Ильину в 1933
году, — старались находить в русской жизни враги и друзья даже, и писатели иные,
русские, за что получали благоволение и поощрение от "князя тьмы", что я в
должное себе поставил порыться в сердце, вспомнить себя и объяснить, откуда же
во мне тоска по родному, вздохи и слезы порой откуда же... — не от мерзостей же,
не от дикости, не от "темного царства" [Т. 1, С. 359]. И смысл своей
литературной деятельности, как и творческой деятельности своего друга, Шмелев
видит в том, чтобы искать, воссоздавать подлинную, "пропущенную", прогляденную
нами Россию! [И зачем "литература в изгнании"? (Курсив Шмелева — Ю.С.) Как
посмел?! Мы ушли добровольно, мы выбирали" [Т. 1, С. 389].