|
|
Евгений ЧЕКАНОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Евгений ЧЕКАНОВОтвет поэта на вызов историиВыступление в ИМЛИ РАН на конференции «Юрий Кузнецов и мировая литература» 10.02.2011 г. Арнольд Тойнби считал, что в основе механизма развития локальных цивилизаций (иначе говоря, человеческих обществ) лежит принцип, который он назвал «Вызов и ответ». В этой аудитории нет необходимости никого знакомить с идеями Тойнби, все о них знают. Я хотел бы напомнить только об одной его мысли: если исторический вызов уже брошен конкретному человеческому обществу, но там некому этот вызов осознать — такое общество движется к пропасти и гибнет. Однако если творческое меньшинство общества осознаёт вызов, горстка энтузиастов способна увлечь за собой народную массу. В этом случае общество, трансформируясь, выживает и движется дальше навстречу новым вызовам, новым угрозам. Если посмотреть под таким углом на недавний этап развития русской православной цивилизации (или, говоря иначе, российского суперэтноса), то роль поэта Юрия Кузнецова покажется очень значимой. Ибо Кузнецов — ярчайший представитель того нашего творческого меньшинства, которое еще в конце 60-х — начале 70-х годов прошлого столетия попыталось осознать очередной вызов, брошенный нам историей — и многое сделало, чтобы свои ответы на него угнездить в мозгу нации. Посмотрим, как чувствовал, как осознавал этот вызов наш национальный поэтический гений — и какой ответ на него давал. Сквозной темой творчества Кузнецова тех времен (теперь уже полувековой давности) была тревога, ощущение опасности, исходящей почти отовсюду. Уже в «Атомной сказке» поэт с опаской глядел на ученого дурака, терзающего живую плоть электротоком — а немного погодя все мы увидели, что этот дурак захотел повернуть реки вспять, объявил преступную перестройку всего и вся, благословил распад и чудовищное ограбление населения великой державы. Но опасность, как ощущал ее поэт, таилась не только в каких-то конкретных персонажах — вся мирная жизнь уже тогда, в 70-е годы, была, на взгляд Кузнецова, полна скрытой угрозы: не зря в его стихах вагон с пассажирами томился на мировом полустанке, отцепленный от поезда и покинутый проводником и кондуктором; колеса другого поезда, тоже с людьми, соскальзывали с надежных рельсов на спины ползущих непонятно куда змей; сонные грибы грозно рвали не только асфальт, но и самого человека… Что же было причиной тревоги поэта? Ближе всего лежит ответ, ставящий во главу угла постоянную военную угрозу, вполне реальную для нашей цивилизации. Жизнь в ситуации «осажденной крепости» заставляет каждого человека, а тем более художника, относиться с недоверием к видимому внешнему спокойствию, заранее ощущать опасность — и впускать в свою душу кошмарные образы, предвещающие беду. Поэт, потерявший на войне отца и лично участвовавший в Карибском кризисе, отдал дань и такому пониманию исторического вызова — отсюда его произведения о конкретике и метафизике войны, потрясающие стихи о поколении, сгоревшем в огне Великой Отечественной, о врагах Родины. Заметим, что, согласно Тойнби, исторический вызов всегда внешне выглядит самым естественным образом: как природное бедствие, как военное столкновение или как постоянное давление внешней среды; и Кузнецов, безусловно, ощущал угрозу и как классический «вызов непрерывного внешнего давления», в данном случае — давления Запада. Оттого, что на этот раз Запад хотел, в отличие от Гитлера и его сподвижников, «всего лишь» превратить нашу цивилизацию в свою колонию, суть дела не меняется, угроза остается угрозой. Но тот же Тойнби видел первопричину любых исторических вызовов в сражении Бога с Дьяволом — а внешнее давление одной цивилизации на другую для него было только одним из частных проявлений этой вечной битвы. Так же смотрел на человеческое бытие и Юрий Кузнецов — и поэтому усматривал исторический вызов не только в угрозе военного столкновения. Опасность проявлялась для него не только в затмивших родные небеса чудовищных ноздрях, жаждущих обонять и осязать русскую кровь, не только в ползущих из мартена красных раках, заставляющих вспомнить о существовании масонской ложи с таким названием, не только в том, что «всё как будто по плану идет, По какому-то адскому плану»… И это он видел, и это он ненавидел всей душой — но главное было в другом. Конспирология, по мысли поэта, все-таки копала неглубоко — опасность таилась в чем-то, лежащем глубже. Может быть, главную беду он видел в отсутствии в стране гласности, свободы слова? Ведь мечтала же кузнецовская старуха, великая мати, что из ее чресел выйдет хотя бы предтеча свободы, да и сам поэт восклицал: «Я — свобода! Иду на тебя!» Может быть, Кузнецов думал, что стоит только рухнуть коммунистическому дубу, обглоданному и пустому изнутри — и юный куст патриотизма, избавленный от мрачной тени, тут же свободно расцветет в родной долине? Я думаю, что дело не в этом. Слово самого Кузнецова уже в 70-х годах было вполне свободно — он говорил то, что хотел сказать, и свободно доносил смысл сказанного до своих читателей. Не зря он смеялся над «ловцом, расставившем ему сети»: его слово легко проходило сквозь ячейки цензуры — и тем легче проходило, чем мельче они были. Поэт, как я помню, даже насмешливо гордился тем, что одну из его книг перед выходом в свет затребовал на проверку главный военный цензор страны. Нет, советская цензура Кузнецову не очень сильно мешала — и не против нее он ополчался, не в ней видел главное зло. Осмелюсь предположить, что даже и не в марскизме-ленинизме, который на его глазах сходил на нет. Поэт был убежден, что исторические вызовы, бросаемые нам (вроде того же нашествия коммунистических идей), не вчера начались и не завтра кончатся: не зря же саму мысль об автаркическом существовании нашей цивилизации на некоем вечном счастливом острове, откуда мы, время от времени просыпаясь, выбрасываем обратно за море западные идеи, вымахавшие до уровня деревьев, — саму эту мысль он иронически назвал «кондовым сном России». Как мне представляется, первопричину угрозы, нависшей над Родиной, он видел в искалеченном, уставшем духе народа, в неготовности современников сражаться за идеалы, переносить страдания ради высоких целей. Духовная порча, ржа души, распад личности, пресловутая амбивалентность, конформизм, трусость, характерные для «фазы обскурации», чреватой «фазой агонии» — вот то, что удручало его больше всего, то, что он считал самым страшным и что, на его взгляд, привело в конечном счете к распаду державы и новым народным страданиям. Не надо понимать дело слишком прямолинейно — так, что главной ценностью для Кузнецова была держава как государственное образование, имеющее конкретные границы. Ряд его произведений прямо указывает на обратное. Вот стихотворение 1985 года: кровавые блики Запада-заката уже полыхают во весь горизонт, мир русской православной цивилизации уже незримо летит в пропасть — а Фомка-хозяин
Топнул ногой, никуда не глядит, Не замечает. — Там ничего моего не летит, — Так отвечает.
И поэт в итоге соглашается с ним: может, и впрямь не летит ничего с этого света, покуда Фомка-хозяин тверд и способен стоять на своем, на своей точке завета, пока могуч его дух, пока он убежден в своей правоте. В стихотворении «Мужик», написанном годом ранее, некая птица взмахом крыла уничтожает страну невозмутимого кузнецовского мужика:
Повела другим крылом —
И что в итоге? Да ничего — мужик невозмутимо как сидел, так и сидит на крыльце. Его страна исчезла с карты мира, а он, зевая, лишь пеняет птице: «Ты чего такая злая?» Понять это можно, конечно, и как национальную самокритику — но мне думается, что живой мужик Кузнецову все-таки милее, чем страна. Пока жив мужик, пока он силен и невозмутим, ничего страшного нет. Поневоле задумаешься и сейчас над этой кузнецовской мыслью. И впрямь: что нам, русским, проку, если страна Россия будет номинально существовать на карте, а русский народ из нее исчезнет? Да и нужен ли русский народ продвинутой команде, энергично рассовывающей по карманам природную ренту? Может, этой команде и толпы гастарбайтеров будет вполне достаточно для обслуживания двух труб — газовой и нефтяной? Для Юрия Кузнецова исчезновение этого русского мужика, русского человека (даже со всеми его недостатками, которые поэт прекрасно видел и которые клеймил) было равнозначно уходу с исторической арены всей русской православной цивилизации. Он этого не хотел, он думал о том, как этого избежать. И, я повторюсь, главной опасностью он еще в 70-х годах считал духовный распад нации, забвение базисных устоев народной жизни — добра, правды, справедливости, совести; нежелание людей сражаться за эти ценности. Вот что, по его мнению, происходит в послевоенные мирные десятилетия: проводник и кондуктор покинули отцепленный вагон, удрали — а народ-пассажир глядит в окошко и ждет, когда вагон снова прицепят к мировому поезду. Поезд летит на всех парах по спинам змей в змеиное логово, пассажиров шатает всё сильней — но они молчат и не протестуют. Какие-то дьявольские грибы рвут человека изнутри, но человек бежит, спешит в вечной суете, не давая себе труда ни остановиться, ни осознать происходящее, хотя его живая душа сопротивляется насилию. После утрат и измен люди забыли о самом высоком. «Бога забыли и сердца в вас нет!» — говорит им Кузнецов, но слышит в ответ привычное: «Там разберутся!» Общество с головой погрузилось в быт, в суетные ежедневные заботы, что, конечно, понятно и объяснимо, — ведь целых полвека до этого нашу цивилизацию сотрясали кровавые перевороты, войны, давило государственное насилие, голод, концлагеря, — народу хотелось отдохнуть, забыться… До патриотизма ли тут?
После войны облетел на ветру пустоцветом
И вот дух народа, еще недавно покрытый броней, теряет высокую цель, утрачивает нравственный стержень. И все чудовища мира тут же бросаются на него из мрака бытия! Наступают восьмидесятые годы: жизнь буквально свихнулась, рванул на полнеба чернобыльский котел, иуды Горбачев и Яковлев продают народ, людишки-лягушки приспособили окно в Европу для бегства из горящей державы, бесы ликуют на столичной площади: «Наше царство пришло!» А где же глас народа, глас Божий? Народ безмолвствует.
«Гласность!» — даже немые кричат,
Где Минин с Пожарским? Их нет!
Вот уже пылает хата с краю,
И закономерный итог: пьяный голос из Кремля довольно бурчит, «что границы прозрачными стали»; страна разваливается на куски; народ, опрокинутый в дикий рынок, поставлен на грань выживания. Угроза воплотилась в реальное зло, в новые человеческие страдания. «Холодная война» проиграна, буря мрака задувает свечу Родины, «и старик со старухой сидят У корыта разбитой державы». Исторический вызов, по мнению поэта, был брошен во второй половине минувшего века не просто государству по имени СССР — он был брошен народному духу, искореженному донельзя в первой половине того же века. Массовый героизм Великой Отечественной был последним проявлением этого духа, поколение храбрецов и мечтателей, верящих в свою правоту, было выбито, погибли лучшие, мера пассионарности в нашем суперэтносе резко понизилась. Оставшихся в живых Дьявол поманил мирной жизнью, покоем, стабильностью быта, квартирами и телевизорами, верой в начальство, которое «разберется», — и понять, что именно это и есть вызов, в послевоенной генерации смогли немногие. Ощущение жизни как опасного и трагического бытия, всегда чреватого взрывом, было присуще тогда только творческому меньшинству — и только оно тревожило дух соотечественников.
Покоя нет: вы грезите покоем,
Так говорит Христос своим ученикам в известном стихотворении Кузнецова «Портрет учителя». Но это, одновременно, и слова самого Кузнецова, обращенные к его современникам. Как же ответить на этот вызов, как сохранить нашу идентичность, наше мироощущение, наш взгляд на добро и зло, на правду и ложь, сохранить наше отношение к жизни, нашу совесть, наш стыд? Как не исчезнуть с лица земли, не раствориться в других народах? Мы находим ответ во многих стихах поэта. В пустыне разбитого духа он ищет твердые песчинки, способные стать основой «Четвертого Рима» — национального государства по имени Россия. Они все-таки спасены, эти песчинки, унесены из погибшего Третьего Рима — и о них Юрий Кузнецов тоже говорил еще в 70-х годах: это любовь к русской дали, к русскому полю и небу, к сказке русского лица, это долина и былина, это память о матери и отце, о сражениях за Отчизну, это раздумье о Родине, которое сияет в душе, как звезда. Поэт зовет своих современников и потомков жить с открытыми глазами, видеть всё, как оно есть, не закрывать глаз:
Посмотри! Твою землю грызут
Он предупреждает: в наш мир проникли призраки в людском обличье, включенные в единую систему зла, и мы, люди с православным мировоззрением, вынуждены жить среди них, постоянно подвергаясь опасности:
Одного, другого ненароком
Да, конечно, эта система (говоря словами Льва Гумилева, этническая антисистема) боится стихийного народного возмущения, страшится Пикалева и Манежной площади, ибо и бесы веруют и трепещут, зная, что за нами — Божия гроза, но поэт предупреждает: «Все-таки гляди во все глаза». Жить с открытыми глазами, спать вполглаза, не давать себя убаюкать ни одной из сладкоголосых сирен современности. Научиться всегда видеть глубину под рябящим покровом. Непримиримо относиться к попыткам опрокинуть наши тысячелетние духовные ценности. Осваивать непростую науку «далекого предвидения», которой владел Кузнецов:
Да, все поколения живы.
Не повторять ошибок вчерашнего дня, не наступать каждые полвека на одни и те же грабли. Держаться вместе, помогать друг другу. Верить, что:
В этом мире погибнет чужое,
Таков ответ Юрия Кузнецова на вызов времени, таков его завет нам. Далее читайте:Кузнецов Юрий Поликарпович (1941-2003), поэт.
|
