Родственные проекты:
|
Нестор Махно
УКРАИНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(Третья книга)
Глава Х
НАША ОСТАНОВКА В ПОМЕЩИЧЬЕМ ИМЕНИИ И ДАЛЬНЕЙШИЙ ПУТЬ ПО РАЙОНАМ.
НАШИ ДЕЙСТВИЯ ПРОТИВ ПОМЕЩИКОВ И КУЛАКОВ – УЧАСТНИКОВ НАПАДЕНИЯ НА
ДИБРИВКИ
Подъехав к имению барина, наша кавалерия оцепила его и
расспросила батраков-сторожей, дома ли "барин" и вся его семья, как
он вооружен, бежал ли из имения в дни революции, когда возвратился и
т. д.
Оказалось, хозяин имения не убегал. При отобрании земли и урезывании
его в живом и мертвом инвентаре он оставался в имении и приучался
сам работать. Но с приходом немецко-австрийской армии, с
восстановлением на Украине царства гетманщины, возвратившей
помещикам отобранные у крестьян силою оружия землю и инвентарь, он
все это принял и живет опять по-барски, за счет батраков.
Пока разведчики выясняли через сторожей, что нам нужно было знать, в
имении поднялся шум. Кое-кто из преданных барину людей бросился
бежать, но неудачно: заставы их частью задержали; частью же
перестреляли уже вдогонку как проскочивших заставы и не
остановившихся и не отозвавшихся на оклик секреток.
По выяснении всего того, что входило в задачу разведчиков, и после
случившейся неожиданности с ненужными, но по положению неизбежными
жертвами отряд вступил в имение и разместился в нем.
Вступление в имение, естественно, вызвало много шуму в его дворах.
Хозяин-барин в тревоге. Он выскочил с ружьем на крыльцо и начал было
злобно звать к себе сторожей. Но вместо сторожей он увидел перед
собой товарища Исидора Лютого, Щуся и меня. Я ему сказал:
– Не волнуйтесь и напрасно не кричите. Сторожа ваши указывают нашим
солдатам сараи, в которых можно было бы разместить лошадей.
Барин отвел свое ружье в сторону и, не спросив, кто мы, произнес:
– А, милости просим, господин начальник, в дом!
Исидор Лютый и Щусь расступились и дали мне дорогу вперед. Мы пошли
за барином в дом. Не успели войти в залу, как он, "барин-то наш",
кричит жене, детям и горничным:
– Ложитесь и спите спокойно. Это – свои люди.
И, повернувшись к нам, спрашивает:
– Правда, я не ошибаюсь, вы – военные, свои люди, вероятно, из
Александровска или из Мариуполя?
– Нет, нет! Мы из Екатеринослава, державная варта, – поспешил
ответить ему товарищ Щусь.
– Тем лучше. Мы имеем честь видеть в своем доме высшее начальство
охраны государства, – полушутя сказал Щусю барин и в то же время
побежал из залы в другую комнату.
Во время отсутствия барина из залы я попросил товарища Лютого снять
с меня погоны и спрятать их. Когда барин вскочил к нам вторично в
залу, я был уже без шинели и без погон. Это его несколько смутило.
Но я дальше не стал уже ждать, пока он придет в себя и начнет нас
расспрашивать снова. Я попросил его созвать всех обитателей этого
дома в залу, чтобы я мог их предупредить кое о чем.
Барин побелел, как стенка. Ноги его задрожали, и он, расставив руки
и полукрича, вот-вот разрыдается, произнес:
– Так в чем же дело, господа? Вам деньги нужны? Я вам дам их
сейчас, только, ради бога, я вас умоляю, не убивайте меня! – и,
всхлипывая, нагнув лицо в пол, стал перед нами на колени.
Я и товарищ Щусь подскочили к нему и, схватив его за руки, подвели
его. Он весь дрожал и твердил:
– Я не шел против народа. Поверьте, что если бы не сама власть
отобрала у народа землю и инвентарь, я сам никогда не пошел бы
против народа...
И теперь он плакал, словно маленький мальчик. Товарищ Лютый, зло
усмехаясь над барином, над его жалкой трусостью, ни с того ни с сего
выпалил:
– Батько, бросьте вы возиться с ним! Поверьте, что он с вами
никогда не возился бы, а поспешил бы если не убить, то дать вам
сапогом в лицо или прикладом по голове...
Я несколько укоризненно взглянул на товарища Лютого, и он замолчал.
С большим трудом я и товарищ Щусь уговорили барина перестать плакать
и свести всю свою семью со всеми слугами и служанками дома в залу,
чтобы я мог их предупредить, чтобы они не пытались убегать из имения
и т. д.
Пока мы возились с барином, барыня давно оделась и приказала своим
слугам одеться. Это ускорило дело, и вышедший за ними хозяин сразу
же привел их в залу. Всем им я сказал:
– Господа, не бойтесь и не волнуйтесь. Ничто плохое вас не ожидает.
Я только прошу вас всех за время нашей стоянки здесь не делать
никаких попыток к бегству из имения. В противном случае имение будет
сожжено, скот угоним с собою, а убегающих уничтожим, независимо от
того, будут ли они сами хозяева, т. е. бары, или их рабыни –
прислуги.
Прислуги по обыкновенной рабско-лакейской своей глупости, выслушав
все, что я говорил, посмеивались. А одна даже заспорила с нами о
том, что ей через час нужно будет готовить для "барыни" и она везде
пойдет из дому и т. д.
Хозяйка долго всматривалась в нас и после того, как я сказал:
– Теперь вы все свободны, освободите нам залу, – спросила:
– Кто же вы такие, господа?
Это дало мне повод рассказать ей вкратце, что мы – враги помещиков и
кулаков, враги их царя-гетмана, враги посадивших его на трон
немецко-австрийских офицеров и исполняющих их распоряжения
подчиненных им солдат.
– Мы, – в заключение добавил я барыне, – боремся за волю всех
униженных и оскорбленных властью людей вашего, мадам, и вам
подобного барского положения, силою которого воздвигаются троны
дураков, вроде преступного по отношению к трудовому народу Украины
гетмана Павла Скоропадского, строятся тюрьмы для того, чтобы гноить
в них тех, кого ложь вашего и вам подобного барского положения
делает преступниками и ворами, строятся эшафоты, чтобы казнить на
них лучших по своей отваге борцов за свободу угнетенных, и вообще
строится много, несравненно больше того, что можно вам, мадам, еще
сказать, преступного по отношению к тем, трудом которых вы живете,
за счет пота и крови которых вы и вам подобные бездельничаете и
которым при малейшем вашем капризе вы находите себя вправе плевать в
лицо, выгонять со службы, ничего не уплачивая или по крайней мере
стараясь не платить за затраченный ими на вас до этого дня труд...
Барин сидел и плакал. Прислуг и барчат уже не было. Барыня хотела
нас еще слушать, и когда услыхала от меня, что нам нужно отдохнуть
("будьте любезны оставить нас одних в зале"), лишь тогда она, кряхтя
и краснея, начала подыматься с кресла и, став уже одной ногой за
дверь, все-таки не утерпела переспросить нас:
– Так вы, господа, своей честью заверяете нас, что жизнь наша
останется неприкосновенной?
– Пока вы не возьмете в руки оружие, – ответил ей товарищ Лютый.
– Ах, кстати, насчет оружия! – воскликнул товарищ Щусь и тут же,
подскочив к хозяину, попросил его сию же минуту снести все
огнестрельное и холодное оружие, какое имеется в доме, к нам в залу.
Барин совершенно раскис и просил Щуся сказать об этом барыне.
Товарищ Щусь нагнал за дверью барыню, прислушивавшуюся, о чем мы
говорим с ее барином, и повторил то же самое ей.
Через 20 минут все оружие: шашки, кинжалы, револьверы – было снесено
к нам в залу. И теперь только мы могли покинуть дом барина и выйти
во двор, чтобы повидаться с Марченко, Каретником и Петренко и
посоветоваться с ними о дальнейшем нашем движении.
На дворе близилось к рассвету. Часть бойцов, раскинувшись посреди
двора, мертвецки спала; другая часть охраняла место нашего
расположения; третья же часть, зарезав двух барских бычков,
занималась приготовлением завтрака для всего отряда.
Товарищ Петренко указал мне в сторону села Дибривок и сказал:
– А Дибривки горят, Батько.
Действительно, огромное зарево виднелось в той стороне. Я только
взглянул туда, но ничего не сказал ему в ответ. Надо сказать правду,
товарищ Петренко хотел услыхать от меня утешительный ответ. Он был
немного растерян в это время. Вместо ответа на его ко мне обращение
я предложил всем встретившимся со мною, кроме дежурившего товарища
Каретника, идти со мною в дом барина, в отведенную нам залу, и
ложиться спать. Мы пошли в дом.
До этого, когда я со Щусем и Лютым вышли из дома барина, мы оставили
у дверей залы, куда было снесено барыней оружие, часового. Барыня не
утерпела и попыталась подкупить его, прося сказать ей правду: кто мы
и что мы думаем сделать с ее семьей?
Все это было, конечно, пустяками. Но повстанец-часовой толкнул
барыню прикладом в грудь. Она разъярилась и выхватила револьвер, но
повстанец умело отбил его, ударив барыню по руке винтовкой. Теперь
она находилась в истерическом состоянии.
Вся эта история нас сильно раздосадовала. Барыня не приходила в
чувство нормальной женщины. Я сразу бросился к ней с извинениями за
часового, но напрасно: барыня настроилась непримиримо и кричала:
– Вон из моего дома! Вон из моего имения!
Махнув на нее рукой и поставив вокруг дома часовых, мы ушли во двор
и там легли, чтобы немного поспать.
* * *
Солнце взошло. Я приподнялся и невольно бросил свой взор в сторону
Дибривок (25 верст расстояния). Теперь уже никакого огнища оттуда не
было видно. Подымались лишь черные клубы дыма, закрывая собою синеву
неба и своей страшной чернотой напоминая нам вчерашний день, который
не изгладится из моей памяти всю мою жизнь.
Я долго лежал и думал об этом вчерашнем дне, долго и с болью на
сердце думал о том, как реагировать по отношению к нашим врагам,
прямым участникам во вчерашних событиях... Однако усталость брала
свое. Я повернулся на другой бок и снова уснул.
Пока я и бойцы спали, наши дежурные разведочные части, находясь в
разъезде, поймали тачанку с тремя вооруженными немцами, кулаками из
немецкой колонии Мариенталя. Товарищ Каретник сам не решился их
опросить и расстрелять. Он разбудил меня и остальных товарищей.
Я уже знал, что задержаны они нашими разведчиками под именем
губернской варты, и поэтому, как только подошел к ним, я их спросил:
– Вы, бандиты, почему с оружием разъезжаете? Где были?..
– Мы не бандиты, мы ездили бить бандитов, – услыхал я в ответ.
Далее я узнал от них, что они ездили в село Дибривки помогать
немецко-австрийским войскам поймать Махно и Щуся и проучить
дибривских крестьян, не признававших власти гетмана и
немецко-австрийского командования.
– И что же, поймали вы Махно и Щуся? – спросил я их.
– Нет, не поймали мы их из-за трусости регулярных австрийских
войск, – ответили мне эти "герои". – Но зато все село сожгли! –
воскликнул один из них.
Я начал нервничать и постепенно становился зол. К тому же по нашим
следам прибежало еще несколько человек крестьян из села Дибривок, и
товарищ Щусь завел их ко мне. Они рассказали мне, что видели всех
этих кулаков в селе, как они жгли их дворы, и что село почти все
сожжено и догорает.
Далее я прекратил опрашивать этих немецких кулаков. Перестал и
держать себя перед ними как начальник гетманской варты. Я сам сорвал
с себя офицерские погоны и тут же заявил им:
– Больше говорить мне с вами, господа, не о чем. Я есть тот самый
Махно, которого вы ездили в Дибривки ловить. А это, – указал я на
стоявшего сбоку меня Щуся, – мой друг, Федор Щусь. Мы оба – те самые
Махно и Щусь, которых вы ездили ловить, чтобы посмеяться над нами, а
затем убить нас и с нами всех тех, кого вы считаете
крестьянами-бунтовщиками, не признающими власти гетмана и
немецко-австрийского командования над революционной страной...
Слушая меня, кулаки-колонисты судорожно согнули свои колени и упали
наземь крича:
– Товарищ Махно, мы... мы пойдем с вами и будем верно служить
вашему делу и вам!..
И что-то еще выкрикивали они, но я не мог уже дольше выслушивать их.
Услыхав их первые слова, я схватился за голову и заплакал, убегая из
помещения от них и от своих друзей. Больше меня уже не интересовали
ни их смерть, ни жизнь. Я видел в них дешевых и подлых негодяев и
старался не видеть их.
Я выскочил из помещения без фуражки на просторный двор барской
усадьбы и, точно помешанный, ходил по этому двору, нет-нет да и
глядя в сторону Дибривок, откуда по-прежнему виднелись подымавшиеся
черные клубы дыма, застилая собою небо... Потом я попытался
остановиться, так как почувствовал в себе какие-то новые вопросы. И
уже остановился, но вместо сосредоточения на этих вопросах я
выхватил из кармана браунинг и совершенно безотчетно, то нажимая на
курок, то целуя браунинг, приставил его к виску. Но вдруг я
отчетливо почувствовал его холодное прикосновение. Во мне подымалось
что-то непонятное, страшное. Я испугался сам себя и постарался
увидеться с кем-либо из близких мне людей. Направляюсь к навесу, под
которым отдыхал. Под навесом много бойцов уже подымалось. По пути я
встретился с Каретником. Он шел сообщить мне о том, что наши
разъезды поймали еще несколько тачанок с вооруженными
собственниками-"хуторянами" (кулаками), возвращавшимися по домам из
села Дибривки.
– А куда вы дели первых трех негодяев? – спросил я его.
– Расстреляли.
– Убейте и этих собак! Никому и никакой пощады из вооруженных
врагов революции с сего дня мы не дадим!..
– Такого же мнения и я, – ответил Каретник. – Но, – добавил он, –
Марченко против.
– С Марченко мы поговорим сообща. А пока скажи ему от меня: пусть
он положит свою сентиментальность в карман! Он занял, кажется,
сегодня дежурство по отряду. Пусть приготовляет отряд к выезду по
дороге на Комарь (греческое местечко).
И Семен Каретник ушел от меня. Я остался опять один, но теперь я уже
не волновался. Я обдумывал цель нашего выезда. Она заключалась в
том, чтобы как можно скорее облететь районы и информировать
крестьянство о том, что совершила буржуазия вместе с
немецко-австрийскими войсками над населением села Дибривки. За это
время отряд выстраивался и поджидал последних своих разъездов.
Я подошел к отряду, поздоровался с бойцами и начал с ними беседу о
нашем пути и действиях. Пока окружившие меня друзья-повстанцы
выслушивали меня, к нам наши разъезды подвели еще одну тачанку с
тремя вооруженными кулаками-колонистами и четвертым – связанным по
рукам и ногам и избитым крестьянином из-под Дибривок. Его эти кулаки
заподозрили в революционности и при своем возвращении из Дибривок
взяли с собою в свою колонию для пыток.
Я закричал на своих разведчиков:
– Почему вы не разоружили их?
А кулаки отвечают мне:
– Мы свои. Нас не нужно разоружать. Мы оружие получили от
властей...
Но мы их все-таки разоружили.
Избитый крестьянин меня узнал и разрыдался. Его развязали. Он
рассказал нам о том, что вообще творилось палачами в Дибривках. От
него мы узнали, что в селе наиболее свирепствовали немцы-колонисты
из колонии Красный Кут.
Записав эту колонию и определив ее месторасположение, я предложил
этому крестьянину сказать откровенно, что хочет он сделать с этими
кулаками, которые его взяли на дороге под селом, избили до
неузнаваемости, затем связали и везли к себе в колонию для
дальнейших пыток. Крестьянин просто и ясно ответил мне:
– Они дураки. Я им ничего худого не хочу делать.
Но другие крестьяне, ранее прибежавшие к нам, его односельчане, да и
вооруженные повстанцы кричали на него, обзывая его глупым и требуя
кулаков в свое распоряжение. Они взяли этих кулаков и тут же
отрубили им всем головы.
Тяжелая эта была картина – уничтожение жизней разнуздавшихся в
борьбе с революцией кулаков. Но уничтожение это было необходимо хотя
бы уже потому, что не только мы, передовые застрельщики бунта и
революции, перестали видеть у врагов революции какое бы то ни было
идейное побуждение в борьбе с нею и начали их тем сильнее
ненавидеть, но перестала видеть в них идейных врагов и широкая масса
украинских тружеников. Их и масса начала ненавидеть так же, как
ненавидел их каждый из нас за их гнусные преступления против народа
и против всего лучшего, к чему трудовая масса стремилась.
Скоро собрался весь наш отряд и мы тронулись в путь на Комарь. В
последнем разогнали гетманскую варту и созвали все население на
митинг. Я и товарищ Марченко выступили на этом митинге. Осветили
населению нападение буржуазии и немецко-австрийских войск на село
Дибривки и все то, что нападавшие учинили над населением этого села
и самим селом. Потом обратились к трудовой части населения села
Комарь с призывом передавать по всему Комарскому району об учиненных
над дибривскими крестьянами злодеяниях и восставать с оружием в
руках повсеместно против буржуазии и ее защитников –
немецко-австрийских экспедиционных армий.
В селе Комарь к отряду сразу же присоединилось несколько человек
греческой крестьянской молодежи на своих лошадях.
Отсюда мы направились на татарское село Богатырь и провели в нем
большой митинг. Потом повернули на Большой Янисель (тоже греческое
село) и Времьевку. И всюду, неся смерть гетманской варте и
разрушение ее учреждениям, а также разгоняя немецко-австрийские
карательные воинские части и уничтожая их штабы, мы проводили
митинги, призывая крестьян, рабочих и трудовую интеллигенцию не
сидеть молча и сложа руки под гнетом гетманщины, а решительно
выступать самим и призывать других к выступлению против нее,
беспощадно вырывая и уничтожая на этом пути все, что от нее исходит
против революции и что немецко-австрийские штыки вколачивают в нашу
трудовую жизнь.
Времьевские крестьяне готовы были в тот же день к открытому
выступлению вместе с нами. Но не было достаточно оружия. Тогда они,
не считаясь с завтрашним днем – с тем, что будет им завтра, когда мы
оставим их село и выедем далее, – предложили нам вмешаться в их дела
с кулаками, отобравшими у них при помощи немецко-австрийских войск
завоеванные революцией и превращенные в общественное достояние
мельницы и маслобойни, где теперь сымалась с крестьян большая плата
за помолы и выделывание масла.
Мы тогда отдельно созвали богатеев и кулаков и предложили им
отказаться от мельниц и маслобоен в пользу всего общества, став
равными и свободными членами его.
В результате серьезных и спокойных наших бесед выяснилось, что
положение с этими предприятиями таково, что если хозяева и откажутся
от них в пользу общества, то все равно общество ими пользоваться не
будет. Гетмано-немецко-австрийские власти скорее их закроют, чем
допустят, чтобы в конкретной общественной жизни крестьянства на
местах торжествовали принципы революции.
Повстанческая масса, даже ряд командиров, в особенности беднота села
Времьевки, настаивала на том, чтобы взорвать и сжечь эти
общественные предприятия.
– Раз, – говорили крестьяне, – власть немцев и гетмана отобрала эти
предприятия от всего общества, которое завладело ими по праву
завоеваний революции, и передала их опять богатеям с угрозой, что
если они откажутся от них в пользу общества, то она их опечатает и
закроет, то пусть же их не будет совсем в нашем селе. Прогоним
власть, тогда построим новые.
Такое намерение крестьян и повстанцев меня несколько встревожило. Я
пошел снова на собрание, на общий сход крестьян. И на сей раз мы
сообща решили установить временно, до изгнания буржуазии и ее
власти, минимальную плату за помолы и выделывание масла, оставив эти
предприятия в ведении их "хозяев". Одновременно мы поставили
богатеям, хозяевам их, на вид, что если они с этим постановлением
тружеников не примирятся и, чтобы нарушить его, обратятся за силой
немецко-австрийских штыков, то они в любой день поплатятся за это
своими жизнями, за которыми повстанческие отряды войск имени Батько
Махно всегда смогут сюда прибыть...
Хозяева предприятий поклялись, что они останутся верны народному
решению и будут подчиняться ему.
Тут же, в селе Времьевке, повстанцы узнали подробности о колонии
Красный Кут.
– Это – немецкая колония, – говорили крестьяне, – она вооружена с
головы до ног. Она является руководящим центром борьбы кулаков и
гетманцев с революционными крестьянами-бедняками. Всего несколько
дней назад из этой колонии здесь разъезжали гонцы. Они собрали всю
варту и многих из кулаков по всему району, куда-то увели их с собою
и еще не возвратились обратно. Носятся слухи, что они выехали в
какие-то другие районы воевать с повстанцами...
Для меня ясно было, куда все эти гетманские отряды выехали. Это они
нас атаковывали регулярными немецко-австрийскими частями в селе
Дибривках. Теперь они остались в Дибривках и грабят село или же
где-либо плетутся по нашим следам, но не успевают настичь нас,
отстают.
Я сказал крестьянам, что мы думаем эту колонию разоружить, и
спрашивал у них, большая ли она.
– О, – зашумели крестьяне. – Вы ее не разоружите. Она хотя и
небольшая, всего 60-70 дворов, но она хорошо вооружена. Люди ее –
отчаянные стрелки и имеют большие запасы оружия. Они часто обучаются
стрельбе из пулеметов...
– Ага, с такими хорошо и сразиться! – раздавались голоса в рядах
нашего отряда. – Веди нас на эту колонию, Батько!
И мы из Времьевки взяли направление на эту колонию. В дороге я
созвал командиров отряда. Мы заранее распределили роли в
предстоявшем деле окружения и занятия этой колонии по возможности
без жертв. В два часа дня мы ее окружили и повели наступление на
нее.
Колонисты только что начали съезжаться из села Дибривки по домам.
Они встретили нас сильным ружейным и пулеметным огнем. Мы ответили
им тем же. И скоро наша кавалерия в 35-40 человек ворвалась в
колонию. Но ввиду того что жители ее засели в бойницах, специально
поделанных для защиты от возможных наступлений, наша кавалерия была
сразу же частью перебита, а частью выброшена метким огнем из
колонии.
Ко мне подбежали командиры и просили посоветоваться, стоит ли нам
эту колонию занимать. Она-де хорошо защищается и, вероятно, будет
защищаться до конца. Мы напрасно потеряем много бойцов.
Я, спокойно стоя окруженный своими друзьями-помощниками, выслушал их
и опять настаивал на том, что мы должны эту колонию взять. Она
богата оружием. Мы должны его у нее забрать.
Командиры разъехались по своим местам. Я с Каретником, Лютым, Щусем
и другими рядовыми бойцами вскочили с огорода в один двор. Овладев
двором, взяли человек пять в плен и вышли с ними на улицу. Огонь и с
той, и с другой стороны начал затихать. И наша кавалерия снова
ворвалась в колонию. А с другой стороны ворвалась и пехота.
Таким образом колонию заняли. Но сдалось нам только четыре человека
колонистов. Всего мы насчитали перед собою 10 человек. Остальные –
часть еще не возвратилась из своего похода на село Дибривки, а
часть, возвратившаяся и теперь боровшаяся с нами, попряталась.
Однако мы их не искали. Колония была подвергнута обыску с целью
найти оружие. Насчет же попрятавшихся колонистов я лишь предупредил
командиров и повстанцев быть особенно бдительными и смотреть в оба,
чтобы не быть перебитыми из-за углов.
Тем временем, пока отряд возился с обыском и забирал хороших, нужных
отряду лошадей, наши заставы вокруг колонии задержали массу
колонистов, съезжавшихся из-под Дибривок, из которого они с помощью
регулярных немецко-австрийских войск нас выбили и которое сожгли
почти все, перестреляв предварительно многих крестьян и
переизнасиловав многих крестьянок.
Всех их свели в одну группу и привели ко мне вместе с подводами
патронов, винтовок, седел, шашек и разного калибра немецких и
австрийских бомб. Это немецко-австрийское командование наградило их
за оказываемое ими его войскам содействие по борьбе с революцией.
Все подведенные ко мне "герои" борьбы с безоружным населением села
Дибривки и вообще с революционным украинским населением были
запыленные и до смерти перепуганные негодяи.
Хотелось посмеяться над этими сознательными и бессознательными
исполнителями роли палачей. Однако мое положение, да и время мне не
позволили заниматься шутками. Я спросил их лишь об одном:
– Для чего вы, господа, свозите такую массу разного оружия?
– Защищаться от всевозможных банд, – ответили они мне.
– А разве население села Дибривки – бандиты? – переспросил я их.
Ответа не последовало. Все они молчали.
– Так вот, господа, – сказал я им, – ваше злодейство в отношении
населения села Дибривки, в отношении революции и революционеров
поставило нас, революционных повстанцев, на путь отомщения вам и
вашему классу вообще, с оружием в руках действующему против
революции.
Они что-то хотели мне сказать, но я ушел от них, чтобы сделать
распоряжение по отряду, производившему обыск в колонии: объявить
всему населению колонии выйти из нее в поле, а колонию зажечь.
Через полчаса все жители колонии и скот были выведены в поле, а
колония от края до края охватывалась огнем. Легкий ветерок
посодействовал задаче. Колония быстро превратилась в сплошной
костер.
И только теперь попрятавшиеся ее защитники выскакивали из своих
подземных нор. Но они тут же погибали. Во всех дворах, в скирдах
соломы и сена, в клунях и сараях – везде в этой колонии было
попрятано множество патронов, всякого оружия, бомб. В одном дворе
находились трехдюймовые снаряды. Все это теперь было охвачено
сплошным огнем и с силой почти в каждом дворе взрывалось. Это не
давало никакой возможности ни повстанцам вскакивать в колонию, в ее
дворы, чтобы переловить защитников ее, ни этим последним выскочить в
те стороны, где не было повстанцев. Защитники ее начали стреляться,
и, кажется, все пострелялись, или же были убиты тем, что они
приготовляли для убийства других.
Находившееся в поле население колонии Красный Кут спрашивало у
повстанцев:
– Куда вы нас увезете?
Повстанцы им отвечали:
– Мы вас никуда не повезем. Все вы свободны. От вас, вероятно,
часовые сейчас отзовутся, и вы, – советовали им повстанцы, – идите
себе туда, куда пошли дибривские крестьяне и крестьянки со своими
детьми. И делайте вы то же, что будут делать они, дибривские
крестьяне и крестьянки, над которыми ваши отцы, мужья и сыновья
грубо посмеялись, которых ваши отцы, мужья и сыновья частью избили,
частью переизнасиловали, а хаты сожгли...
Услыхав этот грубоватый, но, по существу, справедливый ответ
повстанцев, я подошел поближе к этой группе жителей, среди которых
большинство были женщины, и, извинившись перед ними за то, что мы не
нашли данных, чтобы можно было их колонию оставить в
неприкосновенности, добавил к совету повстанцев:
– Да, да, повстанцы правильно вам сказали, куда вам идти. Указанный
ими путь сроднит вас всех с трудовым крестьянством. Идите
странствовать и временно, до торжества революции, быть может,
страдать. Но своим, близким вам из буржуазного класса, говорите
откровенно, за что мы сожгли ваши богатые дворы, за что уничтожаются
жизни ваших отцов, мужей и сыновей. Рассказывайте им правду и
внушайте всем вашим близким, поддерживающим гетмана и
немецко-австрийское юнкерство в их преступлениях против трудящихся,
что на эти их преступления лучшие сыны трудового крестьянства
обратили должное внимание. Эти их преступления вызовут небывалую в
мире месть украинских тружеников всей буржуазии под нашим
организационным руководством. Никто и ничто ее от этого не спасет,
если она своевременно не опомнится и добровольно не откажется от
своего господского положения в стране.
Жители колонии пошли в направлении других колоний и кулацких
хуторов. Больно было смотреть на их растянувшееся вереницею шествие.
Но иначе поступить в отношении колонии Красный Кут мы не могли. Мы
не могли оставить ее в неприкосновенности. Мы должны были уничтожить
эту колонию вместе с той частью ее хозяев, которая, не будучи никем
принужденно мобилизованной, а ради одного только удовольствия
поиздеваться над революционным крестьянством, бросила своих жен и
детей, бросила свои домашние работы и, взяв в руки оружие, поехала
под село Дибривки помогать экспедиционным войскам убивать его
трудовое население.
Уничтожением этой колонии и последовательно ряда других кулацких
хуторов по возможности вместе с их хозяевами, прямыми участниками в
сожжении села Дибривки, в издевательствах над его жителями, в
убийстве лучших из молодежи, мы должны были сделать последнее наше
предупреждение буржуазии. Мы должны были дать ей знать, что мы,
революционные крестьяне, взялись за оружие с целью решительной и
полной победы над нею, над ее строем и политическими режимами; что
на этом пути мы ни перед чем не остановимся; что чем больше
буржуазия допустит кровавых ужасов и уничтожающих села пожаров в
целях удержания за собою власти произвола и подлости в отношении
трудовой части украинского народа, тем с большей ожесточенностью мы
будем ее атаковывать со всех сторон, на всех путях, уничтожая и ее
самое, и ее усадьбы...
* * *
Итак, жители колонии Красный Кут в большинстве своем ушли. Ушли в
другие колонии, в другие хутора района. Вслед за ними была опрошена
и отпущена часть схваченных во время боя и на заставах. Часть же, в
особенности из тех "героев", которые были схвачены на заставах с
запасами вооружения и снаряжения, полученными ими от австро-немецких
штабов после выхода на село Дибривки, была тут же расстреляна...
Теперь наш отряд был пополнен лучшими свежими лошадьми, тачанками и
боевым снаряжением. Двинувшись в обход вокруг колонии с целью
удалиться от пылавшего костра, он вытягивался на прямую дорогу, в
сторону Фесуновских хуторов. Это были хутора крупных
собственников-землевладельцев, которые почти все вместе с
колонистами нападали на нас в селе Дибривки. Так же как и
краснокутцы, при занятии этого села они жестоко расправлялись с
трудовой частью его населения; так же как и краснокутцы, ходили с
факелами из двора во двор и поджигали.
По показаниям краснокутцев, задержанных нами под колонией, хуторяне
эти оставались еще где-то под селом Дибривки. Но это было утром.
Теперь же время подходило к вечеру. Они, должно быть, только-только
съезжаются и готовятся к хорошему ужину в виде тризны победителей.
Ни я, ни штаб, ни отряд не могли исключить их из списка лиц,
подлежащих беспощадному уничтожению как немедленному, по свежим
следам, возмездию за их кровавые действия против крестьян.
Я сказал Каретнику и Щусю:
– Поспешим на эти хутора, чтобы заскочить в них, к их хозяевам, в
хороший вечерний час, словно гости, без которых, по крестьянскому
обычаю, добрый хозяин сам не сядет за стол. Поспешим, чтобы хозяева
этих хуторов не успели сделать этот первый вечер своего возвращения
из похода на Дибривки вечером ликования для себя и для прилегающих
хуторов. Уничтожим эти подлые гнезда, выращивающие в себе силы
позора и преступления на свободной земле!..
– Отряд уже вытянулся, – ответил мне Каретник и позвал коноводов с
лошадьми.
Мы все, словно сговорившись, разом сели на коней и тронулись в путь
по следам ушедшего под горку отряда.
Вдруг слышим позади нас крик:
– Стойте! Стойте!
Оглянулись мы и увидели крестьянскую бричку. С нее соскочило три
человека крестьян. Оставив лошадей на затянутых вожжах, они бежали к
нам, крича:
– Мы к Батьке Махно. Батько Махно нам нужен!
Товарищ Щусь их узнал и, сказавши мне: "Это дибривские дядьки",
бросился к ним спросить их, в чем дело.
– Мы к нему, к Батьке Махно, с хлебом-солью и с миром приехали, –
ответили они товарищу Щусю. Щусь подвел их ближе ко мне. Снявши
шапки, они поздоровались со мною. Затем один из них подошел вплотную
к моему коню и подал мне большую крестьянскую паляныцю (хлеб) фунтов
в семь весом с воткнутым в нее сверху большим куском соли.
Товарищ Щусь тихо говорит мне:
– Это – дибривские кулаки.
Я дал понять товарищу Щусю, что услыхал его, и тут же поставил
дядькам вопрос:
-- В чем дело? Что вы хотите выразить этим хлебом-солью нам,
повстанцам?
И я получил ответ:
– Мы приехали к вам, Батько Махно, чтобы сообщить вам, что мы,
селяне дибривчаны, помирились с немцами, австрийцами и всеми в
окружности хуторянами (читай – собственниками). Мы хочем миру и с
вами...
Я задумался. Товарищи Щусь и Каретник не сдержались и нагрубили. Я
попросил их извиниться перед дядьками, что они сейчас же и сделали.
(Впрочем, дядьки приняли их грубость за шутку.) Затем я взял
переданный было товарищу Лютому хлеб с солью обратно в свои руки и
вернул дядькам, заявивши:
– Вашего хлеба с солью я от вас не могу принять. Возвращаю его вам
обратно и прощу вас, скажите мне правду, кто вас с ним послал к нам?
– Посланы мы к вам, Батько Махно, попом отцом Иваном вместе со
съехавшимися уже в село селянами.
– Всеми селянами?
– Нет, теми, которые съехались.
– Так вот, – сказал я дядькам, – уезжайте вы обратно в село
Дибривки и передайте вашему священнику от меня, чтобы он дурака не
валял и глупостями не занимался. В противном случае если мы заедем в
Дибривки, то мы ему так отстегаем задницу за то, что он берется за
дело примирения крестьян с их прямыми врагами и убийцами, что он
закажет и своим правнукам.
– Та, Батько, мы ж так открыто не можем попу сказать. Вы передайте
ему что-либо другое, – просили крестьяне.
– Да вы можете священнику ничего не говорить, – ответил я теперь
более спокойно, – но крестьянам всем передайте от меня, чтобы они не
слушались глупого попа и вместо мира готовились бы к самой
беспощадной борьбе со своими палачами... Так, возвращайтесь обратно,
в село и все, все передайте крестьянам. До свидания!..
Я протянул им руку. Они все подошли и, приподымая шапки,
попрощались. Потом ушли к своей подводе.
Щусь сел на лошадь, и мы тронулись с места. А дядьки, став на колени
и скрестив руки на груди, крикнули нам вслед:
– Так помогай же вам боже побороти вcix вашiх i нашiх злодiпв!
Мы все тоже сняли шапки и помахали ими в их сторону, а затем
пришпорили коней и быстро скрылись от них за бугорком, где Марченко
и Петренко, остановив движение отряда, поджидали нас.
Подскочив к отряду, я вкратце рассказал бойцам о том, для чего
приезжали эти три кулака из Дибривок, что я им ответил и что передал
дибривским крестьянам. Я высказал им также мое предположение, что
враги революции дрогнули, узнав о наших действиях в ответ на их
злодейства. И я подчеркнул, что мы менее всего можем с этим
считаться именно теперь, когда мы должны полностью использовать
момент в целях поднятия восстания против них трудящихся – восстания
повсеместного и решительного, в котором бы их строй и силы,
защищающие его, нашли себе действительно разрушение и смерть...
Отряд с особым вниманием выслушал меня и в искренних словах выразил
свое удовлетворение.
Теперь мы окончательно дали повод и нигде не задерживались до самых
Фесуновских хуторов.
Солнце уже совсем зашло, когда мы окружили эти хутора. Но жителей в
них почти не было, в особенности участников нападения и сожжения
села Дибривки. Все они за два часа до нашего прибытия на эти хутора
бежали кто куда мог.
Здесь, в этих хуторах, отряд сделал маленький привал, чтобы
накормить и напоить лошадей.
А через три часа отряд выстроился, выделил из себя команду, которая
быстро и все в этих хуторах зажгла, и вытянулся в поле в направлении
села Дибривки.
Всем в отряде хотелось воспользоваться случаем, что вооруженные силы
врагов, шедшие по нашим следам, где-то сбились с дороги и потеряли
нас из виду. Хотелось воспользоваться этим случаем, чтобы залететь в
Дибривки и воочию убедиться в том, что случилось с селом, как оно
разрушено и т. д.
Поэтому, когда Фесуновские хутора были зажжены и охвачены сплошным
пламенем, отряд был направлен по дороге на Дибривки со стороны этих
хуторов.
По дороге в эту темную ночь мы наткнулись на имение помещика Гизо.
Наши конные разведчики схватили самого Гизо, который, по словам его
арендаторов, подтвержденным им самим и другим помещиком, его
соседом, задержанным вместе с ним, когда они, в эту ночную пору,
прогуливались по аллеям, только что приехал. У обоих помещиков были
револьверы. У Гизо оказалась еще фотографическая карточка товарища
Щуся. На поставленный Гизо самим Щусем вопрос, где он, Гизо, взял
эту фотографию, Гизо стал врать, будто ему подарили ее близкие
знакомые отца Щуся и т. д.
Но когда товарищ Щусь доказал ему, что он лжет, так как это была
единственная фотография у Щуся, которую он подарил своей матери и
жене, тогда Гизо сознался, что он, присутствуя со всеми помещиками и
хуторянами при обысках и сожжении в селе Дибривки дома матери Щуся и
интересуясь Щусем как бесстрашным партизаном, сам снял эту
фотографию со стены в доме Щусевых родных.
Показание Гизо свело с ума и самого Щуся, и многих из
присутствовавших при его опросе. Каретник и я и в особенности
товарищ Марченко хотели подробнейшим образом опросить Гизо и его
соседа. Но опросить Гизо нам не удалось. Товарищ Щусь, словно лев,
набросился на него и безрассудно, с дикой ненавистью хотел разорвать
его. Гизо вырвался и побежал по двору. Повстанцы занялись погоней за
ним, бросив второго помещика, соседа Гизо, который, к месту
отметить, крепко пристал ко мне и ни на шаг не отходил. Раза два
ловили повстанцы Гизо, но он благодаря его хорошим собакам, которых
он вовремя спустил с цепи, оба раза вырывался от них. Это озлило
всех. Никто не думал уже о том, чтобы бросить его, пусть-де убегает.
Нет, все хотели его поймать. Его арендаторы этому содействовали.
Видимо, надоел он им или же они были так подлы, что думали на его
смерти поживиться, не понимая, что революция им этого не позволит,
что она выдворит их из этой усадьбы, как выдворила бы и самого Гизо,
поскольку он не захотел бы сам трудиться наравне с тружениками. Эти
арендаторы, куда бы Гизо ни спрятался, его находили и указывали
повстанцам. Ловля его была тяжелой морально и изнурительной
физически. Как-то его в который уже раз указали арендаторы и два
повстанца бросились в тот угол, где он прилип к стенке сарая. Он
бросился от них прямо на меня, стоявшего с товарищем Лютым и соседом
Гизо. Я выхватил шашку и кричу: "Стой!". Он свернул мимо меня, и я
его зацепил по затылку. Удар мой был совсем слаб, но Гизо все-таки
упал. Это решило его судьбу.
Товарищ Щусь схватил его и приподнял. Повстанцы, в особенности
дибривчане, кричали:
– Никакой пощады ему! Смерть ему!..
Товарищ Щусь спрашивал моего мнения. Я при тех обстоятельствах, при
каких был схвачен Гизо с фотографией Щуся, не мог высказаться в его
пользу. Каретник и Марченко тоже. И тогда как другого помещика,
соседа Гизо, мы сейчас же освободили, дав ему всадника, чтобы
вывести его за наши заставы вокруг имения, Гизо был товарищем Щусем
и повстанцами зарублен.
Имения Гизо мы не тронули, а лишь взяли несколько подвод овса для
лошадей.
Отсюда мы направились в село Дибривки. В дороге, ввиду ночи,
свернули и заехали в имение Серикова, в семи верстах от Дибривок.
Здесь мы остановились до утра.
В имении Серикова нас нагнали наши разведчики и гонцы от других
отрядов с радостными донесениями в основной наш штаб, гласившими об
успехах борьбы отрядов в ряде районов и уездов. Это еще более
подбодрило и без того бодрствовавший наш основной штаб и отряд.
Наступало обеденное время. Я всем гонцам от других отрядов дал
письма к их командирам и выпроваживал тех из них, кому нужно было
скорее возвращаться в свои районы.
Товарищ Щусь с дежурным по отряду тем временем приготовили около
тридцати всадников и два пулемета на тачанках. Я со Щусем и
тридцатью всадниками при двух пулеметах сели на лошадей и вне дорог,
полем поскакали через горку в село Дибривки.
Когда мы перескочили горку, нам открылось село. В нем оказались то
здесь, то там уцелевшие домики. Церковь и лес говорили за то, что
это именно село Дибривки.
Чем ближе мы подъезжали к селу, тем яснее нам становились
полуразрушенные стены домов с их обгоревшими, черными верхушками. Но
людей не видно было. На сердце становилось тяжело при виде всего
этого. Товарищ Щусь и некоторые из повстанцев-дибривчан долго и
молча всматривались в село. Затем Щусь, всхлипывая и вытирая слезы,
катившиеся из глаз, как у ребенка, спросил меня:
– Батько, ты видишь, что сделано с селом?
И тут же прилег на переднюю ключицу седла и замолк...
Я повернулся к повстанцам и крикнул: "Повод!" Это заставило товарища
Щуся снова выпрямиться в седле и, пришпорив лошадь, поравняться со
мною.
Я повернулся к нему и стал тихо упрекать его за несдержанность перед
повстанцами. В то же время я спросил его о том, как он думает насчет
нашего въезда в село: не вскочим ли мы в лапы врагов?
Он был категорически против того, чтобы въезжать в село.
– Подскочим к мосту. Если кого-либо увидим, то расспросим, есть ли
неприятель в селе; если же никого не увидим, то посмотрим со стороны
на село и возвратимся к отряду, – сказал мне товарищ Щусь.
Однако другие повстанцы хотели побывать на своих улицах, посмотреть
на стены своих домов. Это заставило нас, меня и Щуся, повернуть в
сторону от моста и галопом подскочить к селу с противоположной
стороны, в случае чего наиболее удобной для бегства.
На этой стороне села мы встретили нескольких крестьян. Бедняги,
настрадавшись, бросились сразу же к нам. Но ни один из них не
жаловался на свое положение. Лишь указывали нам на свои сожженные и
разрушенные дворы, и то, когда мы их спрашивали: "Как ваш двор?"
или: "Сожгли ли вас?" В этом лишь случае они указывали нам каждый в
сторону своего двора и, пожимая плечами, приговаривали:
– Ничего, перебедуем, а все-таки не станем на сторону гетманцев и
их союзников, немцев и австрийцев. Будем страдать, а будем против
них, вместе с вами...
Слыша от крестьян эти простые, искренние слова, я радовался и,
отбросив все расспросы о селе, начал расспрашивать их о том, какие
силы врагов были в действительности в селе, когда они зажигали его?
– Трудно сказать вам, Батько, нам нельзя было присматриваться, нас
избивали, – ответили мне крестьяне.--Во всяком случае, мы должны вам
сказать, что немецкие и австрийские солдаты мало палили наши дворы.
Их палили наши украинские буржуи из хуторов да из немецких колоний.
– Не знаете, много ли сгорело всех дворов в селе?
– Шестьсот восемь дворов, получил я ответ.
– А под лесом или в центре села, на площади, нет ли теперь немецких
солдат?
– Ни одной души ни солдат, ни варты нету. Все уехали по вашим
следам, как говорили, в погоню за вами, – ответили мне крестьяне.
Мы, повстанцы, переглянулись между собою. Я предложил:
– Проскочим, сынки, через село, что ли, чтобы лучше его развалины
разглядеть?
– Проскочим, Батько!
Затем я обратился к крестьянам и пожелал им держаться тех намерений
неподчинения произволу, которые они мне только что высказывали, и
ожидать от нас оружия и общего призыва в поход на врагов. Эта
группка крестьян бодрилась и радостно приветствовала наше обещание
явиться к ним с оружием для них. Мы, попрощавшись с ними, пришпорили
своих коней и вскочили группками, по пять-шесть человек в каждой, в
речку. Переплыли последнюю, вскочили в улицы села и понеслись по ним
галопом. Но, по мере того как мы приближались к подлесью, мы (как
после выяснилось из наших объяснений друг другу) осаждали бег
лошадей, стараясь присмотреться вперед и по сторонам, нет ли врагов.
В селе крестьян почти не было. А если кто-нибудь и был, то сидел в
своем дворе под разваленными стенами хаты. Многие еще не
возвратились из соседних сел и деревушек. Проезжая улицы одну за
другою, мы изредка встречали перебегавших через них собак, нехотя, с
грустью лаявших на нас, проскакивавших мимо них, или натыкались на
бегавших, видимо ничего не евших, хрюкавших свиней и ревевших телят.
Так мы, мало кого замечая в селе, проскочили большую половину его и
выскочили на одну из площадей, ведущую прямо в лес. Здесь нас
встретил поп с группой, человек в 20, крестьян. Товарищ Щусь с тремя
бойцами подскочил к этой группе и расспросил ее, откуда они идут.
Оказывается, поп и его прислужники узнали, что мы приехали в село,
еще тогда, когда мы были по ту сторону речки, и, схватив свой крест
и два церковных знамени, собрал вокруг себя несколько
крестьян-старичков и пошел к лесу, чтобы встретить нас.
Когда Щусь подскочил ко мне и доложил об этом, я еще более озлился
на этого попа за его дурачество и, волнуясь, задумался, что ему,
попу, уже раз предупрежденному не заниматься глупостями, сделать.
Щусь, видя меня в состоянии раздумья, предложил мне распорядиться,
чтобы повстанцы выпороли попа.
От этого я отказался, заявив, что в такой момент неудобно так
поступать с ним.
А поп желал подойти ко мне с намерением что-то сказать мне. Я
отказался от этого и передал ему через Щуся последнее свое
распоряжение: никогда не выводить навстречу мне крестьян и самому не
подходить ко мне с крестом в руке.
Как товарищ Щусь передавал мне, поп обещал больше этого не делать,
но теперь просил меня принять хотя бы хлеб-соль от него и от
окружавших его крестьян.
Я категорически и от хлеба отказался.
И поп повел своих людишек обратно к церкви. А мы собрались и шагом
спустились по направлению к речке, где был брод, который легко было
перейти всадникам, не замочившись.
Теперь по дороге к речке мы видели уже больше крестьян. Они сидели,
каждый под стенами своего сгоревшего дома, кто один, а кто
окруженный детками, что-то рассказывая им. Когда замечали нас,
поднимались и, снимая шапку, помахивали ею в знак приветствия. А
детки подбегали к улице и махали своими ручонками. Некоторые сидели,
понурив голову, задумчиво и печально глядя в землю, и откликались
лишь на зов знавших их повстанцев.
Здесь картина была более жуткая. Она задела мое сердце. Я
почувствовал ужасную боль и не мог несколько минут ни с кем ни
словом обмолвиться...
Это мое состояние, состояние расчувствованности, от которого я, став
во главе отрядов, все время старался быть свободным, настолько
сдавило меня, что я чуть было не заплакал по примеру товарища Щуся и
других повстанцев.
Скоро показалась речка Волчья и спуск ее к берегу. Я подал команду:
"Повод!" Мы быстро вскочили в ее холодную осеннюю воду и
остановились лишь на другом берегу.
Затем мы поднялись в гору и на дороге, ведущей к имению Серикова,
где стоял и ждал нас наш отряд, мы еще раз остановились, чтобы
посмотреть на развалины села Дибривки.
У троих из нас были бинокли. Они ходили из рук в руки. Каждый из нас
хотел увидеть кроме развалин во дворах этого села еще что-то
необъяснимое, но определенно вызывавшее в каждом из бойцов бурю
гнева и мести к своим врагам.
Стояли мы на этой дороге долго. Бойцам хотелось стоять и стоять и
смотреть на село, хотя все мы были мокрые и мерзли. К счастью,
лошади никак не хотели стоять. Они тоже перемерзли и проголодались.
Они рванулись в путь, словно зная, что место стоянки недалеко, что
они там поедят и согреются.
Мы тронулись с места и теперь уже неслись бешено, ни о чем не говоря
между собою, глядя лишь вперед и по сторонам, чтобы не влететь в
засаду к врагам.
Когда мы подскакивали к имению Серикова, оставшийся в нем наш отряд
был весь усажен на подводы и на лошадей и начинал вытягиваться в
сторону села Дибривки.
– Почему? В чем дело? – спрашивал я разведчиков, ехавших впереди.
– Распоряжение товарища Каретника, – был ответ.
Оказывается, Каретник, Марченко и Петренко потеряли терпение в
ожидании нас. Они пришли к мысли, что нас враги или окружали, или
схватили сразу всех, или же погнали в другую сторону. Поэтому они
решили ехать по нашему пути всем отрядом. Теперь вопрос выяснили и
весь отряд снова расстанавливался по своим местам.
Мы, побывавшие в селе Дибривке и изрядно вымокшие в речке,
переоделись и уже согревались по квартирам, осаждаемые расспросами
со стороны остававшихся в имении бойцов.
Я сделал доклад бойцам о том, что буржуазия сделала с селом
Дибривки.
Бойцы и до этого доклада были взволнованы нашими рассказами о том,
что мы видели в Дибривках. Теперь же, когда все это было связано
одной нитью и изложено перед бойцами, рассказ мой их не столько
встревожил, сколько взбунтовал. Теперь они все кричали мне:
– Нужно мстить, мстить, мстить! Веди нас, Батько, на врагов, мы им
отомстим!..
Надо отметить, что все содеянное нашими врагами в селе Дибривки
могло послужить лучшей пропагандой бунта и возмущения масс против
них. Это я сознавал и раньше, когда наблюдал за их гнусными
действиями. Но я знал также и то, что психологически бунт трудовых
масс нужно уметь направлять в сторону революции и за революцию. Я,
наблюдая за бойцами и слушая их в эти минуты, глубоко почувствовал в
себе веру в них и в то, что, встреться мы сейчас с любым немецким
или австрийским полком, мы его разобьем так, как его командиры
никогда себе и представить не смогут. Не говоря уже о том, что в эти
дни пусть не попадается нам ни один гетманский отряд, ибо он будет
на месте раздавлен. Но я хорошо знал, что цель наша не есть
специально беспощадная месть врагам. Наша цель была отчетливо
формулирована нашей гуляйпольской группой анархистов-коммунистов:
физически сломить силу врагов и духовно преодолеть или по крайней
мере наметить общие черты для преодоления той идеи, на которой
базируются и сила этих врагов, и вся ложь, охраняемая ею.
Придерживаясь в основном этой главной мысли группы, я согласно ей
поспешил своевременно внести в ряды повстанцев положения о нашем
общем отношении к врагам, которых мы еще только вчера беспощадно
уничтожали вместе с их имениями. Положения эти приводили к отрицанию
мести врагам. Цели организованного восстания требовали теперь
крутого поворота от вчерашних наших действий в другую сторону -- в
сторону серьезного разоружения буржуазии и вооружения революционных
тружеников деревни. И я на этом же докладе формулировал этот крутой
наш поворот так:
– В задачу революционно-повстанческих отрядов имени Батько Махно
(как они себя тогда называли) отныне должно входить: отобрать от
наших врагов как можно больше оружия и денежных средств и как можно
скорее поднять крестьянские массы известных нам районов; объединить
их, до зубов вооружить и повести широким фронтом против
существующего строя и его защитников.
– Мы – я, Каретник, Лютый, Марченко, Щусь и Петренко, – говорил я
повстанческой массе,--этот вопрос уже обсудили. Эти товарищи целиком
разделяют мое мнение. Теперь остановка за тем, что вы, бойцы,
скажете?..
Многие повстанцы, помню, недоумевали и упорно спрашивали меня о том,
как же, мы так и не будем мстить врагам за уничтожение ими села
Дибривки, за переизнасилование и расстрелы в нем его жителей и т.
д.?
Требовалось осторожное и серьезное разъяснение этого вопроса
повстанцам. А это требовало времени.
Между тем немецко-австрийские войска не спали. Они, узнав, где мы
стоим, спешно окружали нас в этом районе. Об этом нам доносили
крестьяне со всех сторон, и мы не могли не считаться с этим. В
спешном порядке мы приняли по этому вопросу следующую резолюцию:
В целях быстрого вооружения революционного крестьянства, основной
штаб повстанческого революционного движения и находящаяся при нем
основная повстанческая вооруженная сила постановили от октября
месяца 1918 года ввести в порядок действий всех наших отрядов
правило, согласно которому каждый наш отряд, занимая тот или другой
хутор собственников-землевладельцев, немецкую колонию или помещичье
имение, должен в первую очередь созвать всех хозяев этих владений и,
выяснив состояние их богатств, наложить на них денежную контрибуцию
и объявить сбор оружия и патронов к нему. Все это должно
производиться под непосредственным руководством командиров отрядов и
под самой строжайшей революционной ответственностью их, командиров.
При этом за каждую сданную собственниками-богатеями винтовку с
пятьюдесятью патронами к ней отряды должны возвращать им три тысячи
рублей из общей контрибуционной суммы.
Если хозяев, желающих сдать оружие, не находится, отряды должны
производить у них самые тщательные обыски (опять-таки под
руководством и за ответственностью, в смысле революционной чести, их
командиров).
Если при обысках оружие не будет обнаружено, оставлять хозяев этих в
покое, неприкосновенными. В противном же случае каждого, у кого
будет обнаружено оружие, расстреливать.
Лошади, необходимые для подвод и всадников организуемой нами
революционной повстанческой силы, берутся у упомянутых хозяев по
принципу: у кого их свыше 4-5 – одна - две лошади берутся
безвозмездно. У кого от двух до четырех – одна - две берутся взамен
другой, худшей лошади.
Тачанки (тип немецких рессорных четырехместных дрожек. У нас они
называются еще каретами) берутся безвозмездно.
Брички, у кого одна или две, берутся с заменой. У кого свыше двух,
две берутся безвозмездно.
Все активные вооруженные враги нашего движения и революции, которую
движение наше подготовляет, расстреливаются на местах их действия и
сейчас же после сбора о них сведений через население.
В виде лучшего способа революционного суда над ними должен
практиковаться всегда и всеми отрядами имени Батько Махно
предварительный опрос крестьянских сельских сходов тех местностей
(сел и деревень), где они действовали и попались нашим отрядам.
Неподчинение этому совету-распоряжению повлечет за собою
революционные меры вплоть до объявления всенародно этих отрядов
ничем не связанными с общим штабом революционно-повстанческого
украинского движения во главе с Батькой Махно.
Подписали эти постановления я, Щусь, Каретник, Марченко и ряд других
повстанцев, уполномоченных бойцами.
В рядах рядовых бойцов сначала видно было разочарование. Некоторые
из них сознавались, что теряют надежду отомстить врагам за
уничтожение села Дибривки. Но они быстро поняли, что наше
вышеотмеченное постановление при строго последовательном проведении
его всеми нашими отрядами в, жизнь окажется более сильным средством
для побед нашего движения над палачами революции, чем один, два,
пять успешных поражений врагов, непосредственно участвовавших в
сожжении села Дибривок.
Как только постановление наше о сборе оружия было принято, подписано
и отпечатано на машинке в многочисленных экземплярах, мы сразу же
разослали его повсюду при посредстве крестьян и прибывавших от наших
отрядов гонцов. Сами же решили перестоять еще одну ночь в том же
Сериковском имении и рано, на рассвете следующего дня, направиться
по кулацким хуторам и колониям Мариупольского уезда за оружием.
Солнце уже "село на землю", как выражались крестьяне, когда разъезды
наши донесли, что враг нигде не обнаружен. Хотелось как следует
поесть и лечь отдохнуть. Все к этому стремились. Поэтому и ужин, и
смена застав и разъездов приготовлялись дружно и быстро.
Вдруг неожиданно со стороны села Дибривки раздался свист и взрыв
гранатного снаряда. Сперва одного, а затем другого и третьего. И тут
же, с другой стороны-- со стороны Темировки, затрещал вражеский
пулемет, а в ответ ему заговорил наш пулемет на заставе.
Тревога перемещалась с совершенно неожиданной для меня паникой.
Бойцы старались схватить лошадей – тактика, которую я в корне
осуждал в такие моменты. (Я всегда требовал, чтобы часть бойцов,
независимо какого рода оружия, сейчас же старалась выйти навстречу
врагу и занять удобную для себя позицию. Другая же часть, не
теряясь, мужественно должна приготовить ей подводы и лошадей и,
доложив кому следует об этом, должна ожидать распоряжения, когда
нужно или подать их части, занявшей позицию, или же выйти под
указанное прикрытие и поджидать, когда снимется с позиции эта часть
и сама подойдет к ним.)
К нашему счастью, нападавшие на нас оказались помещичьими отрядами.
Наши пулеметчики их быстро рассеяли. Австрийские же части оставались
под Дибривками (6-7 верст от нас) при батарее и оттуда без толку,
частью с недолетом, частью с перелетом, стреляли снарядами в
направлении нашего расположения.
Эту глупость австрийцев быстро заметили сами наши бойцы и скоро
восстановили в своих рядах порядок.
Товарищ Каретник в эти сутки был дежурным по отряду и был ужасно зол
за тревогу. Долго и деловито упрекал он бойцов за их маленькую
растерянность, а они наивно обещали ему, что больше этого не
получится.
Наступила ночь, и мы, оградив себя усиленными боковыми разъездами,
снялись со своей стоянки как раз в тот момент, когда австрийская
батарея стала в другое место и теперь уже попадала прямо по имению.
Ночью, когда шрапнель разрывается над головами, люди, даже привычные
к ее разрывам, чувствуют себя очень скверно. Тем более неприятно
отражалось падение снарядов на нашем еще молодом отряде. К тому же
снаряда два гранатных упали среди нас, снаряда три шрапнельных
разорвалось над нами и отняли несколько жизней у нас. Отряд
принужден был раза два-три то расскакиваться, то снова собираться в
свои колонны, поспешно уносясь из-под обстрела.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Под
удавами контрреволюции, т. 2, Париж. 1936;
|
