Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава XIX
МОИ ВСТРЕЧИ С НОВЫМИ ЛЮДЬМИ И НОВЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. МОИ ПРИГОТОВЛЕНИЯ К
ОТЪЕЗДУ НА УКРАИНУ
Как я уже отмечал выше, товарищ Бурцев тяготился тем, что мы зажились в
заведуемых им номерах. Тяготился он нами, быть может, потому, что свихнулся в
сторону левой эсеровщины, в гущу которой он попал по приезде на IV Всероссийский
съезд Советов в качестве делегата от одного из крестьянских районов Смоленской
губернии. В крестьянской секции ВЦИКа Советов он и был избран заведовать ее
номерами, в которых жили как постоянные, так и приезжающие и отъезжающие члены
этой секции. А может быть, и что-либо другое побуждало его тяготиться тем, что
несколько товарищей (и не все постоянно) у него жили... Трудно было выяснить
это, а он сам ничего не говорил. Поэтому идти к нему мне было тяжело. Однако и
не пойти нельзя было, так как мне нужен был Аршинов, которого можно было найти
только у Бурцева... Я пошел. И к радости моей застал Бурцева в хорошем
расположении духа. Он меня встретил с распростертыми объятиями. Рассказал мне,
что много крестьян приехало из провинции, привезли ему хлеба (которого в то
время в Москве трудно было достать: его не хватало; поэтому только чиновники
правительственных учреждений получали его; рабочие же и тем более обыватели
получали по карточкам вместо хлеба селедку или крупу). Дружески справился он о
том, голоден ли я, и накормил меня.
На вопрос мой, здесь ли ночевал товарищ Аршинов и скоро ли он будет тут,
Бурцев ответил, что трудно сказать, когда придет, не раньше ночи во всяком
случае. И с особым недовольством начал рассказывать мне, что все наши товарищи
ни черта не делают. Все поделались лентяями: проводят время от 12-2 часов дня
после обеда до 12-2 часов ночи где-либо по паркам, а остальное время за сном.
– Конечно, ты и Аршинова к этим лентяям причисляешь? – спросил я Бурцева.
Ответ последовал:
– Да.
– Но ведь он же занимается изданием книжек Кропоткина, – возразил я Бурцеву.
– Разве это работа?.. Книжечки по месяцу, по два лежат в типографии, – ответил
Бурцев.
Этому неожиданному для меня мнению Бурцева о том, перед кем он прежде
преклонялся, я не придал значения, ибо я видел Аршинова за работой в качестве
секретаря Союза идейной пропаганды анархизма. Хотя эта работа мне лично (да и
вообще для того момента революции) казалась праздной, но Аршинова и его
сотоварищей – Рощина, Борового, Сандомирского и других – она, очевидно,
удовлетворяла.
Однако, как бы легко я ни отнесся к словам Бурцева, дышавшим гневом,
рассуждения его подчеркнули мне мои собственные выводы после наблюдений, во
многих городах, в том числе и в Москве, за положением и развитием нашего
анархического движения в то время. Я сравнивал то и другое с тем влиянием
анархизма, которое мне хотелось бы видеть если не на самый ход событий, то хотя
бы на руководителей этими событиями... Рассказ Бурцева глубоко запечатлелся в
моей душе, что я заметил, как только ушел от него на ночлег к товарищу Маслову,
где мог вспомнить его и продумать...
На другой день я опять зашел к Бурцеву, где и встретил Аршинова. Оба они, и
Бурцев, и Аршинов, выразили мне свое удивление, почему я не прихожу к ним
ночевать. Ответив на их вопрос, я сказал Аршинову, что был у "богов", в Кремле.
Но он особенного значения этому не придал, и я прекратил разговор, заявив, что в
ближайшие дни выезжаю на Украину.
Этим последним вопросом товарищ Аршинов интересовался. Мы обсуждали его,
начиная с первой же встречи нашей по приезде моем в Москву, и теперь еще живей
принялись за него. Аршинов заручился от меня согласием на то, что я, зная, в
каком положении находится наше движение в Москве вообще и в Союзе идейной
пропаганды анархизма в частности, не буду забывать поддерживать его движение в
финансовом отношении. И я ушел в город искать адреса тех, у кого можно было
получить паспорт из Украины, способствующий совершенно свободно перейти
русско-украинскую – гетманско-немецкую – границу.
Ленин направил меня за содействием по адресу какого-то Карпенко. Встреча же
моя с товарищем Михайлевичем, председателем Александровского уездного
революционного комитета, и беседа с ним о возвращении моем на Украину помогли
мне уяснить конспиративный характер выдачи паспортов из местностей, занятых
теперь немцами и гетманщиной. Дело это сосредоточивалось в руках товарища
Затонского. Поэтому я с Михайлевичем и направился к Затонскому.
Михайлевич имел к нему какое-то еще свое дело и пошел вперед, а через
несколько минут позвал и меня. Он отрекомендовал меня Затонскому как своего
хорошего знакомого и человека, известного на революционном поприще в деревне, на
Украине.
Затонский стоя выслушал меня о том, чего я от него хочу. Я объяснил ему, что
он, как член украинского Советского правительства, может и должен дать мне
надлежащий паспорт из местности, оккупированной немецко-австрийскими армиями,
чтобы я мог свободно перебраться в харьковском направлении через границу на
Украину.
Он долго, с особым интересом расспрашивал меня: в какой район я думаю
пробираться; знаю ли, что путь мой связан с большим риском, и главным образом не
в пограничной полосе и не на самой границе, а внутри Украины, и т. д.
На все это я ему ответил, что все это мною продумано.
Затем, перебросившись несколькими фразами чисто отвлеченного характера со
мною и с Михайлевичем, он попросил меня зайти к нему на другой день...
В ожидании завтрашнего дня я использовал время и разыскал польского
социалиста – друга своего по каторге Петра Ягодзинского, где встретился с
Махайским (основоположником особого рода теории и формы классовой борьбы
трудящихся с капиталом). У Ягодзинского я и провел время за взаимным рассказом о
том, кто из нас и наших друзей по каторге за что взялся по возвращении в свои
местности.
Здесь же я узнал, что следственная комиссия из бывших политических московской
каторги при чека обратилась ко всем узникам этой каторги с предложением сообщить
ей данные, какие у кого имеются, о деспотах-надзирателях каторги. Последние были
по распоряжению чека переарестованы и теперь находились под следствием.
Помню, во мне закипело чувство гнева по отношению к этим
деспотам-надзирателям и зародилось желание помешать им. Я думал пойти в эту
следственную комиссию и дать о многих из них свои показания. Но мысли эти
разлетались в клочья, когда я сосредоточивался на вопросе: допустимо ли
революционеру-анархисту питать в себе такие чувства к тем, которые побеждены
революцией? Я ответил себе: нет. Я допускаю месть, и жестокую месть только по
отношению к тем, кто является виновниками строя, не могущего обойтись без тюрем.
Этот вывод заставил меня воздержаться от участия с другими политическими
каторжанами в обвинении даже тех деспотов, тюремных палачей, которые, по-моему,
должны быть убиты в первый же день нашего освобождения. Такое убийство не
вызвало бы ни у кого из нас – тех политических каторжан, которые не имели ни
денег, ни склонности подкупать этих палачей (как это делала вся почти и всех
политических группировок официальная интеллигенция), – ни боли, ни печали. Все
были бы довольны тем, что революция не прощает никому злодейских преступлений по
отношению к ее сынам. Сейчас же, когда время прошло, революция торжествует,
сейчас смерть, как и жизнь, этих негодяев казалась мне безразличной... С таким
решением я вышел от Ягодзинского и поспешил отправиться на митинг Л. Троцкого,
которым как оратором увлекался не только я за время своего пребывания в Москве,
но и многие друзья и противники его. И нужно сказать правду, он этого
заслуживал. Его речей нельзя было равнять ни с речами щелкопера Зиновьева, ни с
речами Бухарина. Он умел говорить; и им можно было увлекаться. Правда, этому
много помогало особо острое в смысле боевизма партии большевиков время.
В этот же день я встретился с Ривой, которая, мне казалось, была
ответственным членом Мариупольской группы анархистов-коммунистов; таковой ее
считали и другие члены этой группы, которые вместе с нею и со мною от самого
Ростова ехали в глубь России. Лишь в Астрахани мы разъехались. Она держалась
своих друзей и с ними застряла в Астрахани.
Теперь она перебралась в Москву. Хороший была товарищ, но как-то быстро
покатилась по наклонной плоскости от анархизма к большевизму, нашла себе друга
большевика и затерялась в рядах большевиков до полного
революционно-политического обезличения...
Поздним вечером возвратился я на ночлег к Бурцеву, который сверх ожидания
встретил меня дружески. Аршинова еще не было. Я улегся спать.
Наутро я опять пошел к Затонскому. Теперь он был более определенен.
Расспросил меня более основательно о том, почему я стремлюсь в село, а не в
город. Сообщил мне, что Михайлевич отрекомендовал ему меня с очень хорошей
стороны. На этом основании он, дескать, говорит со мною совершенно откровенно.
Предлагал связи в Харькове:
– Ведь если вы поедете на Украину с целью организации боевых повстанческих
групп против немецких войск и гетмана, то Харьковский район самый подходящий для
этого. И сейчас все анархисты и большевики обращают внимание на этот район...
На откровенность Затонского я ответил ему, что никакими посторонними
обязанностями я свой путь на Украину не могу загромождать. Ни в одном городе
задерживаться не могу и не хочу. Направляюсь на Запорожье в села, где я со
своими товарищами слишком много поработал, и могу глубоко верить и питать
надежды, что мое присутствие и готовность ко всяким жертвам там в настоящее
время принесут пользу для украинской революции.
– Гм... гм... Ну тогда скажите: на какое имя и фамилию вы хотите сделать
себе паспорт? – спросил меня Затонский.
Я ему написал: Иван Яковлевич Шепель, Матвеево-Курганской волости,
Таганрогского округа, Екатеринославской губернии. Учитель. Офицер.
– Почему же вы избрали такую отдаленную от Запорожья местность?
Я ответил:
– Чтобы отвести всякое желание у пограничных властей подозревать меня, что я из
тех районов, где революция имела наиболее яркое свое практическое выражение, и
чтобы не погибнуть прежде достигнутой цели.
Затонский засмеялся и сказал: "Верно". И тут же попросил меня зайти к нему за
паспортом через два дня.
Это меня несколько смутило, но делать было нечего. Я попрощался с ним и ушел.
Казалось, что я не получу этого паспорта и застряну если не в самой Москве,
то в каком-либо другом городе на продолжительное время. А июль надвигался
быстро, и не быть в первых его числах в Гуляйполе или где-либо поблизости от
него – это значило не выполнить нашего, гуляйпольцев-революционеров,
таганрогского постановления и впасть в общую болезнь – отделиться от всех и вся
и в одиночку путаться из города в город, бесстыдно лицемеря перед незнающими
тебя, будто ты разъезжаешь с каким-то поручением, будто ты чем-то занят и что-то
делаешь в этом своем шатании. Этой болезни я не мог терпеть; всем своим
существом я презирал ее. Поэтому ожидание, пока пройдут эти два дня, по
истечении которых я должен буду получить паспорт, мучило меня, в особенности
когда я встречал то тех, то других приезжих в Москву революционеров, которые
чуть не все беззастенчиво лицемерили, что они озабочены судьбами революции на
Украине, и жили, жили, ничего или почти ничего не делая; жили, как достойные
бойцы после неравной, но успешной борьбы с врагами. В особенности так жили люди
из правительственных партий большевиков и левых социалистов-революционеров.
Противно было смотреть на все это лицемерие. Но выйти из его пошлого омута,
чтобы не замечать его хотя бы среди своих близких, нельзя было. Кольцо его
слишком крепко охватывало в это время жизнь Москвы, и из него можно было
выбраться, только покинув Москву, эту бестолково шумную Москву, подлинно
революционный дух которой в это время постепенно уже замирал во властническом
политическом круговороте... можно сказать, растерянную Москву, к которой я питал
особую злобу, как к содержанке тысяч путавшихся в ней бездельников, не
перестававших не только льстить, но и орать во все горло о себе как о неустанных
работниках движения.
Когда по деревням и другим городам в них нуждались; когда там они могли бы
если не сделаться действительно неустанными работниками нашего движения, то по
крайней мере стать полезными для него и для тех, силой которых наше движение
ставит себе задачу осуществить исторические цели революции, многие и многие из
нас, анархистов, в особенности чуть-чуть теоретически определившихся, попусту
тратили время на ложные потуги отыскать в анархизме что-то сверхсовершенное,
чему нет места в жизни настоящего. Место ему, дескать, только в будущем, и то
неизвестно в каких формах. Эти бессодержательные для рабочего революционного
анархизма потуги исказили самый смысл и содержание анархистского действия в
революциях "настоящего". Благодаря им анархист должен теперь сознавать свое
организационное ничтожество, несмотря на то что был одним из первых
предвозвестников идеи социальной революции, и по долгу должен бы был не только
морально, но и организационно оправдать ее зачатки, дать толчок к дальнейшему их
развитию и углублению. Да неужели же это так будет и там, куда я лечу, чтобы
страдать и радоваться в борьбе за освобождение угнетенных?
Нет! Нет! В украинской действительности повторный этап революции пойдет хотя
и более резким, но зато и более верным путем, думал я в последние минуты перед
выездом из Москвы. Здесь революция приняла окончательно бумажный характер: все
ее дело проводится по декрету. Но украинские труженики, наученные горьким
опытом, будут избегать этого, и революция будет подлинно трудовой революцией;
социальные вехи ее неминуемо должны принять глубоко революционный характер; и
это поможет труженикам деревни и города смести на своем пути весь партийный
политический авантюризм. При этом передо мною беглой вереницей проходили все
съезды, собрания, митинги – анархистов, большевиков, левых эсеров... Я
погружался целиком в самого себя. Многое мешало мне, однако, полностью
останавливаться на всем, что приковывало мое внимание. Поэтому все мои
воспоминания носили отрывочный характер. Так, например, я сосредоточился на
съезде текстильщиков. Я вспомнил, как представители рабочих разрешали те или
другие вопросы, хотя и от имени своего класса, но не его подлинной волей, а
волей политических партий, из которых, как известно, каждая хотя и считала себя
представительницей пролетарского класса, но по-своему и прежде всего в своих
партийных интересах понимала и истолковывала его цели и обязанности в момент
строительства социалистического государства (которое ему, пролетариату, нужно,
как пятое колесо в телеге). А понимание и истолковывание это в умах и устах
политических партий сводилось к тому, что пролетариат должен создать себе власть
и надеяться и ожидать, что она, эта власть, создаст для него новые условия
свободы и радости в жизни. А это, по-моему, во-первых, резко отмежевывало
пролетариат и его цели в революции от трудового крестьянства, без взаимного
сотрудничества с которым трудовая жизнь и классовая борьба за нее не могут
достичь своих целей настолько, чтобы не дать места внутри себя политической и
даже экономической реакции пролетариев города против пролетариев деревни.
Во-вторых же, такое автоматическое подчинение пролетариев вообще как класса
каким бы то ни было политическим партиям отдаёт его этим партиям на самое
позорное издевательство как в духовном, так и в физическом отношениях. Это
соответствует зарождению и развитию в огромной части городского пролетариата
России и Украины мысли о необходимости "своей" государственной политической
власти и ее диктатуры именно в духе толкований тех или других политических
партий. Во имя этой власти часть пролетариата, которая сама коренным образом
ничего изменить не может (это ей одной не под силу), разбивает единство всего
трудового организма. Во имя неё же эта часть пролетариата создает новые, якобы
"пролетарские" кадры, совершает поход против несогласившихся с нею, хотя и не
вредящих ей, или борется зачастую за то, что в недалеком будущем во имя свободы,
вольного труда и равенства сама же будет отбрасывать в сторону как хлам,
искусственно вызванный к жизни в момент революции, которая сама же первыми
своими практическими шагами показала, что она перешагнула через этот хлам и
движется вперед. Благодаря всем этим явлениям, в тружеников деревни и города со
временем закрадывается (и развивается) недоверие одних к другим. И благодаря ему
же труженики всегда в результате всех своих исторических битв с властью капитала
и его слуги – государства оставались в плену этой власти.
Идеологи политического авантюризма, по которому равняется почти все их
принципиальное отношение к каждому освободительному движению тружеников,
подхватывают это недоверие одних тружеников к другим, истолковывают причины,
вызвавшие его в ложном виде, и на нем строят свои партийные программы,
указывающие труженикам, что, только следуя их положениям, можно отыскать,
правильно понять и устранить причины этого недоверия. Городской пролетариат, а
также и трудовое крестьянство, потеряв свою целость, то трудовое единство, из
которого единственно можно было бы черпать силу для общей и великой борьбы за
общее и полное свое освобождение, за своевременную взаимную поддержку и за
знание, поддаются на эту удочку политического авантюризма и бросаются в объятия
той или другой политической партии, вспоенной и воспитанной на этом авантюризме.
Тем самым пролетариат и крестьянство дробят, распыляют свой трудовой фронт,
обессиливают свою классовую мощь, за счет которой все, кому только не лень, и во
всех отношениях живут и наживаются во благо свое, своих близких, но только не на
благо рабочих и крестьян. Правда, устои этой подлости революция пошатнула в
корне. Но уничтожит ли она их совсем – это вопрос, на который я не могу ответить
утвердительно теперь, когда я проехал десятки городов и побывал в самом сердце
этих городов – их политическом руководителе – Москве, где вижу, как слабы,
ничтожны, да к тому еще и неорганизованны те наши общие революционные силы,
которые самой историей, казалось, были призваны в революцию, чтобы вывести ее из
буржуазно-политического тупика на простор революционно-социального действия.
Простором этого действия завладели политические партии. Они не задумываются
серьезно ни над временем, ни над его подлинными требованиями. На их долю выпало
стать во главе революции. Правда, революция эта чревата последствиями, но пока
что они хозяева и властители дум широких трудовых масс. Они уродуют эти думы и
направляют по своему партийному руслу, считая все это ввиду таких-то и таких-то
причин (как они обыкновенно выражаются) неизбежным, даже необходимым.
То обстоятельство, что двум политическим партиям – большевиков и левых эсеров
– посчастливилось стать во главе революции; что эти партии умело подошли к
широким трудовым массам в деревне и городе и организованно овладели ими, – это
обстоятельство в значительной степени помогло им лишить профессиональные союзы,
фабрично-заводские комитеты и производственные кооперативы трудящихся
возможности развиваться в духе подлинной революционной хозяйственности,
возможности создать из этих организаций исходный пункт и операционную базу,
чтобы двигаться вперед в борьбе с контрреволюцией, определенно осознавая свои
цели, предостерегая себя от недочетов и ошибок. Весь политический путь революции
делал профессиональные союзы, фабрично-заводские комитеты и производственные
кооперативы трудящихся, а также и самих трудящихся не только бессильными, но и
неспособными без опеки политических партий и их государственной власти
самостоятельно отвоевывать себе право на социальную независимость,
самостоятельно отвергать одни принципы во имя других, наиболее отвечающих
характеру революции.
Политические партии, даже самые левые из них над этим серьёзно никогда не
задумывались. Не задумываются они и над последствиями своих действий в русской
революции. Увлекаясь сами своими "успехами", они увлекают за собой и слепо им
доверившиеся трудовые массы, увлекают часто в такой омут сумятицы и
неопределенностей, которого и сами не в состоянии ни понять, ни расхлебать...
Такое положение я сейчас лично наблюдаю и думаю, что его многие чувствуют в эти
июньские дни восемнадцатого года в России не только в рядах широкой трудовой
массы, но и внутри самого большевистско-левоэсеровского блока, когда, с одной
стороны, Вильгельм Второй через своего посланника Мирбаха и через самих
большевиков ставит препятствия развитию русской революции, а с другой стороны,
пролетариат и крестьянство на всех своих съездах требуют для революции широкого
простора. Хотя благодаря этому большевистско-левоэсеровский блок и дал
окончательную трещину и можно ожидать боя, но это обстоятельство не может
стереть того преступления, какое этот блок уже совершил по отношению к широким
трудовым массам, которыми и во имя которых революция совершалась.
Так думалось мне. И еще задумывался я над тем, что будет, когда широкие
трудовые массы, которые так искренне и глубоко верили в чистоту принципов
Октябрьской революции, узнают, как эти принципы попираются в Москве, к которой
как к духовному центру они все-таки прислушивались. Ведь им легко будет
убедиться в том, в чем теперь убедился я, что, совершая революцию, борясь и
умирая за нее, они прежде всего приносят пользу политическим партиям, которые
управляются особой интеллигентской кастой; а последняя, по самому существу своих
специфических кастовых интересов, чужда тех идеалов широких трудовых масс, во
имя которых последние совершают революцию. Утешал я себя тем аргументом, что
таков исторический ход всякой революции, кроме подлинно социальной. Только
последняя в своем стихийном беге сметает всякий политический авантюризм, прежде
чем переходит на свой организационный созидательный путь. Это, быть может, и
спасает ее положительные результаты...
В период развития социальной революции, думал я далее, политические
авантюристы со своей демагогией болтаются больше всего в ее хвосте. А те из них,
которые идут вместе с массами, но и со своими лукавыми намерениями, при всей их
хитрости зачастую погибают на этом пути... И лишь те революционеры, кто вступает
в ряды борющихся трудовых масс не с лукавыми намерениями своих партий или групп
и не как повелители, а как бойцы и советчики, зачастую выигрывают вместе с
массой или если погибают, то оставляют глубокие, даже неизгладимые следы для
будущих битв.
Были ли такими образцами в стихийном беге русской революции из большевиков –
Ленин, Троцкий, Свердлов, Каменев, Коллонтай, из эсеров – Спиридонова, Камков;
из анархистов – А. Боровой, Рощин, Атабекян, Бармаш, с которыми я встретился в
Москве и которых слыхал на митингах, я не знал. Но после всего передуманного во
мне еще более укрепилась мысль о необходимости стараться, чтобы трудовое
крестьянство и пролетарии города заботились о себе сами, непосредственно у себя
на местах. Теперь уже во мне бурлила кровь – желание во что бы то ни стало быть
на Украине. И все взоры мои были направлены туда, чтобы совместно с народом
учесть все недочеты, все ошибки недавнего прошлого и броситься в жестокую борьбу
против немецко-австро-венгерских и гетманских сатрапов и их вооруженных
контрреволюционных банд; в борьбу, чтобы или умереть, или освободить Украину от
них.
В душе поднялось властное желание путем воли и усилия самого трудового народа
создать на Украине новый строй жизни,
Где не было бы ни рабства,
Ни лжи, ни позора!
Ни презренных божеств, ни цепей,
Где не купишь за злато любви и простора,
Где лишь правда, и правда людей...
Такой строй в настоящее время я мыслил вполне возможным в форме вольного
советского строя, при котором вся Украина и Россия, все другие страны мира
должны покрыться местными, совершенно самостоятельными хозяйственными и
общественными самоуправлениями, или советами тружеников, что одно и то же.
Через свои районные, областные и общенациональные съезды эти местные,
хозяйственные и общественные органы самоуправления устанавливают общую схему
порядка и трудовой взаимности между собою. Создают учетно-статистическое,
распределительное и посредническое федеративное бюро, вокруг которого тесно
объединяются и при помощи которого в интересах всей страны, всего ее свободного
трудового народа согласовывают на поприще всестороннего социально-общественного
строительства свою работу.
Над практическим осуществлением вольного советского строя я часто
задумывался. Часто болел из-за того, что видел, как все в то время шло по
ложному пути и этим говорило мне, что, чтобы разрушить этот ложный путь, нужны
великие усилия и жертвы трудящихся, которые одни только и могут это сделать. Но
они к этому не подготовлены. Более того, они от этого своего прямого дела уже
отведены политиканами-государственниками в сторону и прикованы к делу этих
политиканов. Вместо воли начала коваться неволя самими трудящимися и для самих
себя. Политиканы-социалисты и коммунисты-государственники, стоявшие во главе на
этом ложном пути революции и приведшие трудящихся к партийному повиновению,
довольны своими успехами. Широкие же трудовые массы, которыми и во имя которых
совершалась революция, этого чисто политического довольства политиканов не могут
заметить и еще решительнее отдают свои права на свободу и независимость в жизни
и борьбе за новые общественные идеалы, самих себя, свою жизнь под опеку этим
поистине зарвавшимся вершителям судеб трудящегося люда.
И опять размышляя об этом, я находил некоторое успокоение в своей глубокой
вере в то, что на Украине, при новом оживлении революции, труженики будут
осмотрительнее и не отдадут себя и свое прямое дело под опеку политиканов.
Волнуемый этой верой и вытекавшими из нее надеждами, что я сам буду работать в
этом направлении, будут работать все мои друзья и идейные товарищи, я решил ни
одного лишнего дня не оставаться в Москве. Решил зайти к тов. Затонскому,
спросить его, приготовил ли он обещанные мне украинские документы, и получить
их, если они приготовлены; если же нет, в тот же день уехать в направлении
Курска.
Затонский принял меня на сей раз совсем по-товарищески. Сообщил, что
документы сделаны, и тут же вручил их мне.
Затем мы долго говорили об Украине, о ее революционных районах и т. п. Он еще
раз предложил мне остановиться в Харькове, где я могу, по его заверениям,
встретить многих анархистов и хороших работников-большевиков и откуда
действительно может начаться серьезная революционная работа против
немецко-гетманской реакции.
Я и на этот раз заявил Затонскому, что я обусловлен большой ответственностью
быть в первых числах июля в Запорожье, в селах, и спешу только туда. Всякая моя
задержка может дурно отразиться на работе, начатой нами, анархо-коммунистами.
Затонский засмеялся и сказал:
– Разве анархисты способны организовать что-нибудь серьезно и в большом
масштабе? Анархисты способны только разрушать...
– По вашей демагогии, – ответил я ему и тут же добавил: – Когда-либо увидите,
что мы способны и создавать.
Он пожелал мне хорошего успеха, и я вышел от него. Лишь идя по дороге от
Затонского, я искренне сам себе признался, что я переборщил, сказав, что мы
способны создавать. Как организация мы, анархисты, ни на что серьезное и в
широком масштабе в это время способны не были. Это убедительно говорил мне
каждый шаг моих дерзких попыток увидеть, что наша анархическая организация
сделала по городам за этот период революции. Я ничего не заметил, потому что
ничего не было. Все разрозненные попытки многих анархических групп заложить
прочный фундамент нового свободного строя на совершенно новых началах, без
государства и его инициативы, потерпели полное поражение только потому, что они
были единичными и неповсеместными попытками. Порознь они легко и с надеждой, что
не повторятся, властью разрушались. Противостоять этому гнусному делу
революционной власти они не могли своими разрозненными силами. А единой и мощной
организации, которая знала бы, чего она хочет и как действовать среди тех
безыменных крестьян и рабочих-революционеров, которыми выносится вся тяжесть
событий, мы, анархисты, не имели и пока что не имеем. Впрочем,
человеку-политикану я сказал, что мы способны создавать, думал я дальше: было бы
лучше и правильнее, если бы я сказал ему, что его власть мешает нам создать
что-либо большое и серьезное. И это соображение меня успокаивало.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
