|
|
Иван ЗОРИН |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Иван ЗОРИН:«В средствах выражения не стеснён только Бог»
Иван Зорин – автор нашего журнала, известный писатель и публицист. - Какую книгу Вы считаете самой удачной? - Лучше скажу, какую считаю неудачной. Творческий прорыв у меня случился через двенадцать лет после первых опытов, в двухтысячном. Я хорошо помню, когда наступило вдруг просветление, сатори, как учит дзен. Количество перешло в качество. Это случилось в течение недели, я перестал отталкиваться от слов. Двенадцать лет не малый срок. Но прорыв мог бы и вовсе не случиться. Так что в этом смысле я – писатель третьего тысячелетия, книги оставшиеся во втором – это поиск себя, своего стиля. Зато сейчас я узнаваем, а это совсем не мало. Выражусь определённее, чего греха таить, в искусстве это главное. Из остальных книг, по замечанию Набокова, можно сложить Вавилонскую башню. - Вас считают мастером нелинейной прозы. Расскажите, пожалуйста, в чём её суть и особенности. - Сам термин пустили в ход литературоведы, если только не журналисты. А они мало разбираются в нашем ремесле. В их задачу входит следить за литературным процессом в целом – что это значит, для меня загадка. Любой косноязычный футболист ведь понимает в игре больше краснобая-комментатора, не прикасавшегося к мячу. Насколько я понимаю, в нелинейной прозе гипертрофированным образом проявляются приёмы, выдуманные значительно раньше. Масса вставных новелл, историй, замурованных в текст, как, например, у Потоцкого в «Рукописи, найденной в Сарагоссе» или в книге «Тысяча и одна ночь». Ярким примером тут является Павич. Он предваряет свои романы рецептами чтения. Их можно читать по горизонтали, вертикали, кусками, задом наперёд. Не думаю, что кто-то им следовал, во всяком случае, я следовал традиции. И сам по себе такой монтаж мало что значит. Оригинален? Да. Но без языка он – ничто. Греки сочиняли акростихи так, что концы строк рисовали профиль того, кому он посвящался. И какое отношение это имело к поэзии? К художественности? Нелинейность прозы связывают и с понятием гипертекста. То есть с размещением в электронном виде текста, по которому можно гулять с помощью гиперссылок. Даёт ли это какое-то особое восприятие? Сомневаюсь. Скорее, это игра в Интернет-технологиии, потакание клиповому мышлению современного читателя. Меняются формы, и то, что мы называем классическим реализмом, не более чем сложившаяся в ХIХ веке манера, немного театральная, с обязательным описанием природы, как раскрывал его секреты Чехов в «Обыкновенной истории». Есть талантливое реалистическое произведение, а есть бездарная нелинейная проза. И наоборот. - Почему жанр рассказа Вам ближе? - Думаю, всё определяется психотипом. Достоевский лбом прошибал толщу романов, Набоков выверял их, как шахматист. А Чехов ограничивался рассказами. О` Генри тоже мастер новеллы. Через какое-то время вещь мне опротивливает, я полностью теряю к ней интерес. Её вытесняет другая, замысел который рождается в голове. При этом я, как Борхес, иду от идеи. А всё равно превалируют чувства. Тот же Павич говорил, что рассказ, как пирожок, надо вовремя поставит на огонь — и вовремя снять. Это мне понятно. Тут главное не засушить, не «перемурыжить». То же относится и к эссе, которое, как ребёнок, рождается сразу целиком. К тому же роман, по-моему, это плохо отредактированный рассказ. - В одной из критических статей о Вас я прочитал, что Вы пишете для взрослых… Это так? - Ну, осталось выяснить, кто такие взрослые… Язык не поворачивается назвать так тех, кто служит в офисах, читает газеты, смотрит телевизор. В прошлом в деревнях взрослым считали так: пошёл пахать — уже мужик. А пахать шли лет в четырнадцать. Но разве для взросления в личностном плане достаточно овладеть нехитрыми методиками и подчиняться трудовой дисциплине? А если серьёзно, я пишу для узкой секты читателей, вымирающего вида гомо сапиенс. Да и для кого существует литература? (Я не говорю о чтиве для метро.) Можно вслед за Толстым повторить: «Нужно ли нам искусство?» Если оно ставит задачей нравственное воспитание, гуманитарное развитие, то оно предназначается в первую очередь юношеству. Взрослые костенеют, это защитная реакция на психологически трудные условия жизни, их уже ничем не пробьёшь. - Как Вы думаете, с чем связано неумение современного читателя сосредотачиваться? - А не читателя? Чтение здесь только один из индикаторов. Полагаю, в этом проявляется болезнь нашей цивилизации. Взрослые в ней остаются детьми, не умеющими концентрировать внимание. Так вывернулось наизнанку: «Будьте как дети!» Несколько лет назад французы дали в школе задание по истории, литературе, математике начала прошлого века. Справились только три процента! В обществе Консумации не ставится задача эпохи Возрождения, декларировавшаяся и в моё время, о гармоническом развитии личности. «Мы должны готовить не образованного человека, а грамотного потребителя», — заявляет министр образования. Что тут добавить? Мы живём в стремительно деградирующем мире. Живопись сменилась инсталляцией, мюзиклы подменили Рахманинова. Куда делись французские интеллектуалы? А кино? Итальянские режиссёры шестидесятых-семидесятых, Тарковский, Бергман. И голливудское «мыло», построенное на спецэффектах, с длительностью кадра не более семи секунд. И писателю сегодня не обязательно уметь писать. Сегодня издаётся такое обилие литературы, что актуальным становится вопрос не прочитать лишнего, чтобы не испортить вкус. Мне это грустно. Но что поделать? А когда аудиовизуальная культура растопчет последних носителей печатного слова, литература прекратит существование. Её сменят электронные образы, вживлённые чипы. И сейчас уже письменное слово носит функциональный характер, поясняя картинки в глянцевых журналах. Было же время, когда её не было, и оно вернётся, на новом этапе, когда общество совершит виток. Хорошо это или плохо? Сократ отрицательно относился к мёртвым словам, фиксацией искажающим живую речь. Но сейчас техника позволяет изменить способ её фиксации, который за тысячи лет употребления обрёл собственные законы, правила. Что хорошо читать — не всегда хорошо слушать. В художественности есть что-то противоестественное. - Когда источник иссякает, его ищут в другом месте. Так и литература. В сложные времена она начинает впитывать чужие тенденции, которые зачастую губят её ещё сильнее. Какие самые яркие заимствования в русской литературе Вы сейчас отмечаете? - Русская литература всегда была чувствительна к западному влиянию. Французские романы, которыми зачитывались тургеневские барышни, английская проза. Пушкин был байронистом, Гоголь начинал с немецкой баллады. Только «золотой век» запустил волну в обратном направлении, и в Европе узнали Достоевского, Толстого, Чехова. Взаимопроникновение культур – нормальный, естественный процесс. Но беда в том, что сегодня талантливое как раз и не передаётся! Если оставить в стороне детское фэнтези, детективы и комиксы, то других заимствований я не вижу. Наша школа, как развилась сто лет назад, продолжает работать в духе Бунина и Шолохова. Только хуже. И в этом трагедия. Для русской литературы словно и не существовали Гессе, Борхес, Павич, Зюскинд. О них, конечно, слышали, но они прошли мимо, не оказав существенного влияния. (Пожалуй, Ваш покорный слуга — единственный, кто пал жертвой их очарования.) Хотя, может, и правильно сидеть в своём углу. По большому счёту, что заимствовать? На Западе процесс выхолощивания слова начался значительно раньше, под литературой там сегодня понимаются чисто сценарные тексты, заготовки для кино, не более. Сами по себе они лишены какой бы то ни было художественности. - И последний вопрос — о Вас. Что побудило, получив техническое образование, уйти в литературу? - Разочарование и случай. Это было – страшно сказать! – четверть века назад, мне было тогда двадцать восемь, я был научным сотрудником Академии Наук, одним из сотни тысяч муравьёв, которые движут науку. Можно было делать карьеру, посвятить себя какой-нибудь узкой теме, но меня это совершенно не удовлетворяло. Ведь пойти в физику меня подгоняло стремление узнать, как устроено мироздание. Я был профессорским сынком, «ботаником», как сейчас говорят, стал студентом в пятнадцать лет, и мне казалось, как всякому ребёнку, для которого мир взрослых — целый космос, что учителя знают абсолютно всё, надо только хорошо учиться, и тогда я узнаю, зачем живу. А космическое чувство одиночества и конечности собственного бытия посетило меня в раннем детстве. Мне было около пяти лет, я играл летом посреди поля одуванчиков, когда меня вдруг пронзило: всё это, и солнце, и птицы, и цветы останутся, а меня не будет! Если верить Толстому, у него страх смерть проявился чуть ли не с пеленок. И это переживание породило стремление узнать о мире и о себе как можно больше, собственно, это жало в плоть, как говорит апостол Павел, подгоняло меня всю жизнь. Но к четвёртому курсу я стал понимать, что физика отвечает на вопрос «как?», а не «почему?». Но что мне до того, как устроен атом? Какое отношение это имеет к моему бытию? Я оказался героем притчи, в которой человек карабкается на вершину естественных наук: перед ним раздвигаются горизонты, он совершает последнее усилие, и тут наверху упирается в ноги философов, которые давно там стояли. Я очень болезненно переживал свою ошибку. До сих пор не понимаю, почему я не спился, как многие приличные люди на Руси! Видимо, спасло наличие «сверхценностей», которые западная психология считает паталогией. Я не мог жить просто так, есть, пить, потреблять. Возможно, сказалось воспитание, я с детства слышал от отца, что «человек ест, чтобы жить, а не наоборот», что «и животные потребляют», что «дети должны превзойти родителей, на то и прогресс». И вот, в разгар кризиса, мне попадался томик Борхеса, которого только стали переводить. Литература меня раньше не привлекала, хотя я и много читал. Но тут я подумал: раз так писать можно, то и я смогу. Сейчас мне немного стыдно за свою наивность. Свой первый рассказ я написал за три дня на спор — чтобы доказать, однако, больше себе. Рассказ был совсем беспомощный. Вообще, если бы я знал, сколько шишек набью, то вряд ли бы решился на этот путь. Всё-таки за науку и искусства отвечают разные полушария головного мозга, переключение крайне болезненно. Наука видит общие закономерности, искусство акцентирует внимание на деталях. Сходу назову, пожалуй, лишь одного француза-математика, и разработавшего теорию дробной размерности, и писавшего беллетристику. К тому же наука, особенно физика, творчество коллективное, а я по природе идиоритмик, одиночка. Карандаш, бумага – чего проще, пиши, фантазируй! Делакруа говорил: «Учёный открывает, художник творит». Но он лукавит. Во-первых, учёный тоже творит, у него тоже работает воображение. Во-вторых, только Бог не стеснён в средствах выражения, а художник должен ими прежде овладеть. Всего этого я не знал, когда бодро лёг на амбразуру. Да и поздновато я начал. Как Толстой с его «Севастопольскими рассказами». Идей было много, я был тогда умнее, но подводила техника, недостаточная погружённость в язык. Впрочем, кто может объяснить свою судьбу? Древние хорошо это чувствовали, говоря, что их ведёт божество, рок. Я рассказываю Вам, а ловлю себя на мысли, что не знаю, что привело меня в литературу. Во всяком случае, я мог себе позволить такую роскошь, как всю жизнь заниматься спекулятивной философией, наблюдая происходящее со стороны. И при этом не сойти с ума. Беседу вёл Матвей МАТВЕЕВ (т/к «Просвещение»)
|
