|
|
|
|
Алексей Соколов |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Алексей СоколовНа рейде, вечером, давно– Слушай дождь… Слушай внимательно! Ветер слушать проще, он честный: ты всегда услышишь, когда он усиливается. Сначала шум, а после – порыв, дрожь в снастях, пена – все как обычно. А дождик не только шумит по-разному в зависимости от силы, он еще колышется ветром. Никогда сразу не угадаешь, затих он, потому что кончается, или потому что его удуло в сторону ненадолго. Мужчина и девочка сидят, забравшись с ногами на диван у борта, в небольшой каюте, которая могла бы называться салоном (здесь есть маленький камбуз, стол и полка с книгами), если бы не ее размер. Они закутались в потертые пледы, слушают дождь и ждут, когда закипит чайник. Потрескивает свеча в закопченной стеклянной банке на столе. Иллюминаторы в каюте запотели. Но по серому свету и стуку дождя о крышу рубки понятно, что сейчас лучше сидеть здесь, в уютном тепле, в ожидании свиста чайника, чем рассматривать с палубы горизонт. Благо, старенькая яхта спокойно стоит на якоре в закрытой бухте. Ветер не силен, и вода спокойна, и только иногда всколыхивает яхту пологой, длинной зыбью, что заходит в бухту из Океана. На девочке очень старый, очень большой для нее свитер. Бантик из обрезка красной стропы повязан на темную косичку неровно и не похож на обычный бант. Скорее, это рифовый узел – в одну петлю, плоский, сильно затянутый, как на риф-шкентелях в сильный ветер. Девочка пыталась перевязывать его, но все равно каждый раз получалось, как у Папы – в одну петлю, плоско, только чуть слабее затянуто. Мужчина выбрит тупой бритвой, о чем ясно говорят несколько порезов: они пришли сюда, в бухту возле маленького прибрежного городка, чтобы Папа ненадолго устроился ремонтировать рыбачьи лодки. Он уже работал здесь несколько раз, и его знают, но все равно надо привести себя в порядок, когда идешь наниматься. Платили здесь неплохо. Через пару-тройку недель можно будет купить продуктов, батарейки для навигации и дизельного топлива, чтобы всего этого хватило на месячный переход. Аккумулятор работодатель разрешал зарядить бесплатно в лодочном сарае, а воды – тоже бесплатно – можно набрать в колодце с насосом на окраине городка. Или в роднике за лесом, где она чище, но оттуда ее тяжеловато носить. Чайник засвистел. Девочка подбирается на коленках к иллюминатору и протирает его ладошкой. В каюте становится чуть светлее, а свет от свечки блекнет. За бегущими по иллюминатору каплями обнаруживается море, серое под низкими облаками и рябое от дождя, длинный каменный мол с полосатым светящим знаком у выхода в море, высокая колокольня кирхи с крестом и каменистый берег под челкой близкого к городку леса. Улицы городка по случаю дождя пусты. Ветер качает хвосты дождя. Городок на мгновения расплывается и снова проступает сквозь морось. Заваривая некрепкий чай, мужчина посматривает на девочку. Та уже отвернулась от дождя и задумчиво прижимает большим пальцем к переборке у иллюминатора отлепившийся кусочек скотча – один из четырех, крепящих к переборке фотографию женщины, на которую все больше становится похожа девочка. Налетает легкий порыв ветра; дробь дождя мечется по палубе в нос, в корму и снова выравнивается. От тронутых ветерком снастей пробегает короткая дрожь, а наверху звонко щелкает несколько раз о мачту. – Что это было? – быстро спрашивает мужчина. – Гротафал, – отвечает девочка, по-прежнему прижимая скотч к пластику «под дерево», – его раскрутило ветром, и он задевает за мачту. Ты сам сказал мне не отводить его, потому что мы днем не знали, останемся ли здесь. – Отлично… А сейчас что? Девочка морщит лоб и чуть отворачивается от фотографии. Папа едва заметно расслабляется. – По-моему, это булькнули шпигаты в кокпите. Вода слилась. Мужчина аккуратно наливает чай в две большие кружки. – Ты молодчина.
Они похоронили Маму очень давно: мамин свитер был тогда девочке почти до щиколоток, а не до колен, как сейчас. Фотография изрядно выцвела с тех пор, скотч старел и отваливался, они его меняли, и он снова старел. Хоронили по-морскому. Одели в чистое, завернули в парус, привязали к ногам утяжелитель для второго станового якоря, помолились – под палящим немилосердно солнцем, в трех неделях перехода от ближайшей земли… Он тогда долго не мог заставить себя разжать руки, прервать это последнее касание. А когда собрался, наконец, с духом, и отпустил – не стал провожать взглядом светлое пятно, тающее в прозрачной праздничной воде. Вместо этого он быстро поднял на руки зареванную дочку и спустился с ней в каюту, где устроил целое действо: они выбирали самую-самую лучшую Мамину фотографию, выбирали для нее самое-самое лучшее место в салоне и аккуратно крепили ее полосками скотча. «Потому что это очень важно сейчас, это теперь просто самое важное, так Мама всегда будет с нами», – торопливо говорил тогда Папа, изо всех сил пытаясь отвлечь девочку от здесь и сейчас, и стараясь не думать о белом свертке, который все это время опускался и опускался где-то в темно-синей глубине.
– Папа, ты же чай проливаешь! Девочка бросается помогать. Она воюет с лужицей, забыв про отлепившийся скотч. Мужчина поджимает ноги и сидит с двумя приподнятыми над столиком кружками…
Острый сепсис, судя по всем признакам. Кошмарно тяжелый, мучительный и стремительный, он убивал Маму несколько дней, и все эти дни Папа умирал вместе с ней от полной беспомощности. Сотовый телефон (на спутниковый они так и не накопили) здесь был бы бесполезен, даже если бы не разрядился за три недели пути; аккумулятор пуст; топлива для двигателя, чтобы зарядить аккумулятор, нет; аварийный буй они использовали в прошлом году, когда спасали дочку, а на новый тоже не накопили… Папа потом спрашивал себя: как он, здоровый тогда и нестарый еще мужик, посмел не заработать этих денег? Как он, яхтенный капитан, допустил, чтобы яхта осталась без связи и топлива – даже без НЗ для захода в порт? Вопросы бессмысленные, но дергающие и приходящие без спроса, как зубная боль. Маме скормили все антибиотики и иммуностимуляторы, что были на борту, но они не помогли. С того дня он начал очень серьезно учить девочку морскому делу. «Ведь кроме тебя больше не осталось никаких помощников, понимаешь?»… Предсказывать погоду, настраивать паруса; готовить во время качки; читать морские карты; держать курс; на слух определять самочувствие старенькой яхты, которая уже много лет была их единственным домом … Это отвлекало их первое время, а потом стало просто привычным занятием. Оно также помогало мужчине спокойнее размышлять – долго ли он сам протянет с учащающейся аритмией и немеющими иногда кистями рук.
Они степенно сидят рядышком на диване, возле столика, со своими кружками. Девочка смотрит на Папу и видит, что он опять задумался о чем-то, поднеся к лицу кружку. Свеча освещает скулу, оставляя глаза в тени, а у скулы, огибая ее, поднимается от кружки призрачный в этом свете пар. – Дождь кончается… – Ты увидела или услышала? – Услышала. – А если его ненадолго унесло в сторону? – Он стал реже… Слышишь? Тук-тук совсем редко, а Плюх – это вовсе не дождь, а капает с мачты. Папа отпивает, наконец, из кружки. – Ты молодчина, – повторяет он и улыбается.
Молодая женщина просыпается. Она открывает глаза и приподнимается, опираясь на локти – на диване, в маленьком салоне, в яхте, в дрейфе без парусов, в открытом море, в двух примерно сутках хода от ближайшего берега. Поморгав и потрогав подушку, она понимает, что плакала во сне. Солнце, только что вставшее из дымки над горизонтом, заливает салон своим легким светом. Солнечные блики от воды пляшут и извиваются на подволоке рубки. Тишина нарушается только легким поскрипыванием где-то в районе румпеля (что скрипит, так обнаружить и не удалось, как она не старалась), да шлепками мелкой ряби о борта возле кормы. Женщина опускается обратно на койку и закидывает за голову руки, глядя на пляску солнечных бликов. Папа снится ей редко, Мама теперь уже практически никогда. И впервые за многие годы приснилось не что-то смутное и непоследовательное, как всякий сон, а бывшее в действительности, ярко и точно, до последнего слова. И ведь эпизод не самый броский из всех их странствий… Она смотрит на переборку, на старую фотографию Мамы. Цвета сильно поблекли, но фотография теперь в аккуратной самодельной рамочке, под стеклом. Она надежно приделана к пластику двусторонней монтажной лентой. Рядом висит еще одна фотография, поновее и в рамочке побольше: Папа, слегка улыбающийся в объектив, а рядом и чуть впереди – она сама, маленькая, в слишком большом для нее Мамином свитере. Женщина потягивается, растирает лицо ладонями и энергично спрыгивает с койки. Поставив себе утренний крепкий кофе в джезве на маленьком камбузе, она поднимается по трем ступенькам трапа: выглянуть наружу и осмотреться. Яхта покачивается бортом к небольшим волнам, описывая мачтой в голубом небе восьмерки. Ветерок слабый и неуверенный (почти штиль, но если поставить всю парусину – ход будет). А может, ветер еще и усилится перед полуднем. Спустившись обратно, она наливает себе в кружку черного кофе с сахаром (побольше). Присаживается тут же, на ступеньку трапа, и пьет его, закусывая куском горького шоколада и продолжая разглядывать фотографии. Она была слишком мала, когда Мама сказала: «Наверное, пора уходить»; а Папа сказал: «Да, наверное»; и они через пару недель отошли в последний раз от пирса в яхт-клубе (Папа с Мамой выпили тогда перед отходом с несколькими друзьями водки прямо на пирсе, но парусник вывели из яхтенной марины аккуратно), оставив все, что у них было на берегу, оставив мысли вернуться когда-нибудь на берег насовсем. А из-за чего – теперь уже кто знает? Пора было приниматься за работу. Но она медлила, растягивая последние глотки: сон, пусть и грустный, оставил теплое ощущение – легкое прикосновение ко времени, когда все было проще, веселее, надежнее, а солнышко светило куда как ярче. Хотелось продлить это еще немного.
Папа покинул ее, когда Мамин свитер мог быть ей уже почти впору. Однажды в шторм, вечером, спускаясь на негнущихся от усталости ногах в салон по трапу, чтобы выпить приготовленный Папой чай и завалиться после вахты спать на узенькую койку в носовой каюте, она посмотрела на Папу в последний раз: он надежно расположился в кокпите, крепко держа обеими руками румпель. «Все в порядке, доча, отдыхай», – громко крикнул он сквозь посвист ветра и добавил: «Это была трудная вахта. Ты молодчина!» Потом он улыбнулся. Гребень волны разбился о правый борт и окатил его каскадом колючих брызг. Папа засмеялся, а она поскорее закрыла дверки под капом, чтобы не наплескало в каюту. Всю ночь яхту сильно мотало. Утром девушка проснулась от необычной тишины (шторм улетел, оставив после себя высокую зыбь, чистое небо и полное безветрие) и сразу ощутила беду. Во-первых, было уже совсем не пять часов утра, когда Папа должен был уступить ей румпель; а во-вторых, яхта двигалась неровно, как падающий лист – значит, она лежит в дрейфе под парусами, чего Папа совсем не планировал. И, во всяком случае, ложась в дрейф при сильном ветре, он убрал бы паруса и выбросил бы с кормы плавучий якорь. Она выскочила на палубу прямо через форлюк над своей койкой. Кокпит был пуст, румпель вывернут до упора направо. Зарифленный грот растравлен и дважды порван поперек почти посередине. От маленького стакселя остались узкие перекрученные лохмотья, а по левому борту через леера свешивался один из продольных штормовых тросов – оборванный и разлохмаченный. Именно на него перед вахтой Папа застегнул карабин своей страховки. Это была катастрофа. Первая мысль: «Не может быть…»; вторая почему-то: «Это нечестно!»; третья – когда она схватила разлохмаченный конец троса: «О, Господи!..» Она метнулась в рубку за биноклем и долго оглядывала горизонт, часто протирая окуляры от слез; запустила с трудом дизель и шла много часов обратно по ходу яхты, сверяясь с зафиксировавшейся на дисплее GPS-навигации траекторией; крепила румпель и с биноклем влезала несколько раз на мачту до краспиц, чтобы высокая зыбь не заслонила случайно от нее яркое оранжевое пятнышко спасательного жилета – все было впустую. Надежда (почти уверенность) в том, что Ее-Большой-Крепкий-Надежный-Папа, конечно же, выдержит несколько часов в воде в этих теплых широтах, и что она обязательно отыщет его, и что Папа будет ей ужасно благодарен, и что они потом будут вспоминать это по вечерам, как Настоящее Приключение… Эта надежда таяла с каждой милей, пока не растаяла совсем, вместе со светом дня. Единственное, что она смогла сделать после – помолиться и пустить в ночи по воде сделанный наспех маленький, кривоватый венок из бумажных цветов. На следующий день она зашила грот и развернула яхту на нужный курс по последней Папиной прокладке на карте. Теперь она осталась одна. Разглядывая позже старенький альбом, она не смогла найти ни одной отдельной Папиной фотографии, чтобы повесить ее на переборку рядом с Мамой. Своих было много, несколько Маминых, а Папы отдельно не было. Поколебавшись, она выбрала одну: Папа был с ней, на фоне узкой улочки в каком-то очередном маленьком портовом городишке. Мелькнула мысль просто отрезать половинку фотографии – и девушка потянулась уже было на полочку за ножницами, но призадумалась. В море за много лет она привыкла к разлитой и пропитавшей все вокруг стихийной магии. Да так, что уже и не осознавала тонкие причины, управляющие некоторыми ее поступками (и Папы, и раньше – Мамы, как она теперь понимала)… Отрезать? Провести черту, что, может статься, отделит ее от Папы, Мамы и всего того, что у них было в прошлом доброго и хорошего… Мистическим препятствием, пропастью, стеной? Это немыслимо. Оставить? Родные люди, что на переборке, ушли из этого мира. Оставляя себя рядом с ними – не обрекает ли она и себя на то, что соединится с ними раньше, чем ей было бы суждено? Она решила, что второе пугает ее меньше, и оставила все как есть. Пережидая год спустя долгую непогоду в порту где-то на другой стороне Земли, она смастерила эти рамочки из планок орехового дерева. Давным-давно (еще при Маме) Папе подарил их на память кто-то из встреченных в пути морских цыган, таких же, как они сами. Папа тоже подарил им что-то в ответ; пути их разошлись, чтобы никогда больше не пересекались. Планки лежали с тех пор в шкиперской кладовой, так ни для чего и не пригодившись.
Запив последний кусочек шоколада последним глотком кофе, женщина ставит кружку в маленькую мойку возле плиты. Она начинает уже переодеваться для работы, но замирает, снова глянув на фотографию Мамы. Она вдруг задумывается о судьбе того застиранного Маминого свитера, по которому много лет измеряла свой рост и возраст – где он? Помнится, он начал как-то внезапно стареть, совсем как человек: обвисать, лысеть, протираться… Нигде в одежном шкафчике он давно уже не встречался. Наверное, он окончательно умер, и Папа похоронил его по-морскому. Тайком, поскольку мумий (так он называл привычные, но ныне бесполезные вещи) на борту не терпел, а на протирочную ветошь она такую вещь пустить, конечно же, не разрешила бы. Собственно, на память о Маме у нее с детства было Мамино платиновое колечко с крохотным изумрудом. А свитер являлся просто магической вещью, пропитанной Маминой сущностью: он обнимал маленькую девочку, совсем как Мама в свое время. От стирки к стирке свитер терял и Мамин теплый запах, и те ворсинки шерсти, что когда-то касались Маминого тела. Мама смотрит с фотографии серьезно, но приветливо. Фотография была сделана в ателье, еще до того, как все они стали морскими бродягами. Мама на ней лишь чуть старше, чем она сама теперь. Продолжая одеваться, она осознает вдруг, что Папа никогда не приводил на борт женщин, с которыми знакомился периодически в яхт-клубах или в барах возле портов – даже когда дочка стала достаточно взрослой, чтобы все понимать. Может быть, отчасти из-за Маминой фотографии; наверное, он не хотел обижать Маму или ее память. Он просто говорил: «Я буду поздно, доча, не жди меня»; и потом, под утро, очень старался не шуметь и не раскачивать яхту, поднимаясь на борт. Она теперь тоже никогда не приводит на яхту мужчин, с кем знакомится там же – в яхт-клубах или где-нибудь у стойки припортового бара. Ей кажется почему-то, что это было бы неправильно.
Женщина разворачивает морскую карту района, проверяя местоположение яхты по координатам на экране маленького GPS. Затем – прикидывает компасный курс, направление ветра и остаток топлива в баках. Получает прогноз погоды по району. Вносит положенные записи в Бортовой журнал (“Это свято и это неукоснительно, доча. Даже в шторм. Даже в полночь-заполночь. Даже если яхта готова затонуть. У настоящего моряка есть две святыни, пока он жив: Господь Бог и Бортовой журнал”) и поднимается в кокпит, на ходу натягивая темные очки и рабочие перчатки с обрезанными кончиками пальцев. Изогнутая ручка с лязгом входит в нужное гнездо; лебедка грота-фала вращается, щелкая сухариками; парус ползет по мачте вверх – к беспокойной неутомимой стрелке ветроуказателя (Папа почему-то не любил слова “Виндекс”, и она теперь это слово не любит). Она разворачивает затем большой генуэзский стаксель (“…хлоп …хлоп …хллоп” на ленивом ветру), обтягивает маленький стаксель на летучем беби-штаге, садится в кокпит к румпелю и подбирает через маленькие лебедки шкоты, приводя яхту в движение. За кормой появляются бурунчики на рассеченной яхтой воде. GPS показывает четыре узла – однако! Совсем неплохо при таком ветре. Женщина еще раз заглядывает со своего места через открытые дверцы в каюту, на фотографии, и пытается вспомнить еще что-нибудь из того вечера, на рейде, давно.
…Ранние сумерки. Папа возится в маленьком надувном тузике у борта, прилаживая на место короткие весла. Палуба мокрая, но дождя уже нет: можно отправляться на берег к работодателю, и еще – чтобы купить в лавке хлеба на завтра. Девочка придерживает фалинь, пока Папа не садится на деревянную банку и не берется за весла. – Спасибо, доча. Ты подумай, что нам приготовить на ужин, а я постараюсь обернуться быстрее… Я очень тебя люблю. – Я тоже очень тебя люблю, Папа. Он ласково улыбается. Девочка старается бросить фалинь так, чтобы он упал внутрь лодочки к Папиным ногам, и у нее это получается. Папа гребет. Тузик удаляется к берегу, к промокшему городку, постепенно уменьшаясь в размерах. Девочке становится отчего-то грустно.
«Господи, Папа! Как же мне сначала было трудно без тебя…» – говорит еле слышно Женщина, чуть поворачивая румпель, блестящий и отполированный тысячами таких прикосновений – Маминых, Папиных и ее самой. Папа очень помогал ей, когда не стало Мамы. Когда не стало Папы, помочь было уже некому. Она переводит взгляд на маленькую девочку с фотографии и думает, что магия все-таки свершилась: навряд ли когда-нибудь кто-нибудь из мимолетно знакомых мужчин изменит вдруг свои планы и все бросит, чтобы бродить по морям вместе с ней, которая от этого отказываться не намерена. Идея вернуться туда, откуда они все начали свой путь – к пирсу давно забытого ими яхт-клуба – возникла сразу после гибели Папы. Идея была внимательно рассмотрена, всесторонне обдумана и отвергнута окончательно и бесповоротно. Девочка навсегда осталась со своими родителями. Она повзрослела, она жива и, может быть, долго еще проживет, бродя по морям и океанам. Однако все, что ждет ее впереди – одинокая жизнь в маленьком плавучем доме, в мире ее Мамы и Папы, с которыми она вместе на переборке. Когда-нибудь она сама уйдет к ним. Продолжения не будет.
«И хорошо», – думает Женщина, поднимая взгляд из салона на далекий ясный горизонт. Надо идти. За день хорошо бы пройти миль семьдесят, тогда на завтра еще останется шестьдесят, и уже к ночи она зачалится в рыбачьей гавани на Островах, где есть курорты и где в лавочках всегда охотно скупают у нее самодельные морские сувениры: говорят, они почему-то особенно нравятся приезжим. А она тогда сможет купить продуктов, батарейки для навигации и дизельного топлива, чтобы всего этого хватило на двухмесячный переход. Аккумулятор ей разрешали заряжать бесплатно в эллинге у рыбаков, а воды – тоже бесплатно – можно набрать в колодце с насосом на окраине поселка. Женщина улыбается. Все почти как тогда – на рейде, вечером, давно…
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
