|
|
Инесса ШЕВЦОВА |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Инесса ШЕВЦОВАПисьмо дедуПривет из 2010... Здравствуй, Саша. Или Александр, или, лучше с отчеством - Алексеевич? Не знаю, как правильнее… Надюша хотела попрощаться с тобой перед вашей отправкой. Ей сказали, что ты на станции. Она всегда была легкая, спортивная – в детдоме стояла на самой вершине пирамиды. Кто кроме твоей Соломинки смог бы туда забраться? Как она бежала в тот день… Бежит, а мимо так, знаешь, медленно а потом все быстрей, быстрей проплывают вагоны. В них стоят лошади, много лошадей и люди. Их тоже много. И где-то среди них стоишь ты…Она увидела тебя, и ты тоже ее увидел и даже помахал рукой. Или ей это только показалось? Вот такое получилось у вас прощанье. Хотя, вообще-то ей еще повезло. 22 июня. Ты услышал о войне по радио. Был выходной, вы, как обычно, собирались всей семьей пойти гулять. После объявления, Надюша собрала, все, что полагается в подобных случаях: бритвенный прибор, белье, и, ты, как было написано в военном билете, явился в военкомат. Армия нуждалась в кавалеристах, а ты на лошади сидел очень сносно, потому отправили тебя в учебный полк – с лошадьми «контакт налаживать», и основам боя подучить. Полк этот находился недалеко от родных Лисок и за пару недель до фронта ты смог заехать повидаться со своими. Помнишь, лошадь отвязалась и понеслась, а на улице – дети? Ты бросился за ней, догнал и повис на шее… Надюша говорила, ты хотел в Берлин на белом коне въехать. Мечтал или шутил? Белый конь – большая редкость.
Надюша в 1938 году, после свадьбы
«Конечно, верно поделиться переживаниями которые испытали вы, а так же и я хочется, но дорогая моя пойми, что известно, как тебе, а так же и мне, ведь только подумай, ведь такое положение, как у нас у очень многих». Да, они жили, как все. После работы Надюша шла в госпиталь. Наверное, не десятки, и даже не сотни, а тысячи километров бинтов перестирала она за два неполных месяца. Но больше, чем в чистых бинтах, раненные нуждались в поддержке, добром слове, заботе…Привезли капитана с перебитыми ногами, он пистолет из кобуры выхватил и кричит: «Не подходи! Стрелять буду!». Никто и не подходил…Кроме Надюши. Не знаю, как, но смогла она его уговорить-успокоить. Капитан оружие отдал и затих. Когда он уже без ног лежал, иногда в забытьи за то место, где раньше кобура была, хватался и опять кричал: «Не подходи! Стрелять буду!» Надюша всегда действовала на него успокаивающе, может, потому, что до войны работала в садике, а раненные иной раз были не лучше детей?.. За отдельной ширмочкой лежал обгорелый Летчик, ноги и руки привязанные – чтоб не касались кровати. Это был не человек, а сплошная рана. Мучился страшно, правда, не долго… А однажды солдатика привезли. Ранение у него было…Интересное. Раны ему только замужние обрабатывали – девушки стеснялись. То место, которым обычно сидят, все было в дырках. Через эти «туннели» каждый день протаскивали бинты с лекарством - чтоб нагноения не было. Налеты немецких самолетов шли не по одному разу в день. Иногда приходилось детей в доме закрыть и в госпиталь – на дежурство. Как то возвращается - Светланка ей навстречу бежит, веселая такая: «А нас бомбили!» В три года это, наверное, забавно. Надя так и не смогла привыкнуть к смерти, а одну вовсе до сих пор вспоминает. Разбитый трамвай, рядом с ним лежит девушка. Летнее платье, светлое такое, легкое, задралось, то ли от ветра, то ли от взрывной волны, а под ним – пустота - ног нет. Раз пошли Надя с Верушкой, сестрой твоей, на реку – воды набрать. Обстрел начался. Они на землю упали, а перед собой ведра поставили – защита вроде! Молодые были, глупые. Как стрельба закончилась, к реке спустились, а по ней наш солдат вниз лицом плывет – шинель распахнулась, как крылья – на плаву его держит. Когда немцы к Воронежу подошли – для всех жителей открыли бойню и хлеб-завод – все разбирайте, чтоб врагу не досталось. Твои тоже пошли. Верушка наклонилась над бочкой с патокой – зачерпнуть хотела, так вниз головой в бочку и ухнула. Потом волосы пришлось отрезать – сладость отмыть не смогли. С бойни три туши унести хотели, но на пол дороги две бросили: тяжело, не дотащить. Долго еще вся дорога от бойни тушами была завалена. Немцы взяли половину Воронежа (ту, где жила мама Катя) так стремительно, что уехать твои не успели. Да, честно говоря, не очень и стремились – надеялись, что все обойдется... Во двор дома вошли несколько солдат: «Матка, фьють». Мама Катя, как стояла около кровати, так и упала на нее. Бить не стали, дождались, пока придет в себя, и молча указали на дверь. Надюша с детьми и мама Катя выскочили во двор, в чем были. Ночью заснуть не могли – как же так - ничего не взяли: ни одежды, ни посуды? На вторую ночь Надя решилась вернуться в дом, хотя знала: застанут – повесят на воротах. Взяла одеяло, зимнее пальто, кастрюльку и буханку хлеба. Утром их погнали на станцию. На окраине пришлось идти мимо городской психбольницы. Больные, никогда не видевшие рядом с местом своего обитания такого скопища народа, высовывались в окна, смеялись, подмигивали проходящим, кто-то даже грянул песню: «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя». На станции «жильцов дома скорби» никто не увидел…В то лето стояла жуткая жара. Надюша шла в зимнем пальто: им можно будет укрывать детей. За плечами - рюкзак, на руках «Белый грибок» - младшая дочка Аллочка – ты так звал ее за белые кудряшки. За подол держалась трехлетняя Светлана. Нос обгорел, ноги в волдырях, но топает. Подошли к мосту – тормозит машина. Немецкий офицер говорит через шофера (то ли русского, то ли говорящего по-русски): «Садись». По колоне идущих пролетел шепот: «Куда Надю повезли? » Сели. Немец спрашивает у Светы: «Где твой папа?» «Фашистов бьет» - матери голову на плечо и тут же заснула. Надя подумала: «Все…Конец. Главное, чтоб сразу и всех вместе…». То ли шофер не перевел, то ли немцы тогда еще не такими озверевшими были, или, может, девчонки его собственных детей напомнили… Вообщем, живы остались. Офицер их почти до самой станции подвез и дальше по своим делам поехал.
Светлане два с половиной года (1941 г.)
Погрузили в товарные вагоны. Жара, вонь, теснота, вши. Ехали долго. Когда поезд стоял, пили из луж: платок на воду клали - чтобы грязь в рот не попала. Однажды возле реки остановились. Народ обрадовался – может, окунуться удастся? Спустились к реке, а на берегу – вши кишат, по всему берегу ползают. Надя такого никогда ни до, ни после не видела. Старушку, которая рядом сидела, из поезда высадили – по ней вши ползали: брови и волосы от этой гадости шевелились. В дороге умерла твоя племянница Валюшка. То ли от воды из луж, то ли от мяса - того, что с бойни принесли. Нина, сестра твоя младшая, последний кусок перед дорогой пожарила и дочку накормила. Твоим не оставила – слишком мало еды на всех получилось бы. Может, мясо то слишком жирным и тяжелым для двухлетнего ребенка оказалось?.. Как поезд встал посреди поля, могилу вырыли… Слава Богу, закопать успели, пока вагон не тронулся… На Украине Надюшу поразило, что во многих домах «чоловики» были. В Воронеже из мужиков – одни старики, мальчишки да больные, вроде Еры Зоиного оставались, а тут – все женщины с мужьями?.. Оказалось – в начале войны немцы отпускали домой тех, кто в плен сдавался. В Погребищах, куда твоих привезли, жить им пришлось три года. «Надюша, запомни, что пережитое нужно забывать и стараться устраивать будущую жизнь т.к. переживает каждый преданный человек своей Родины, правда, не все в равной степени, кому приходится легче кому труднее, но помни «Война», а самое главное враг «нечеловеческой натуры», который не считается ни с кем. А уж тем, кто был, как вы в оккупации…». Не знаю, возможно, да и нужно ли забывать, то, что пришлось пережить твоим на Украине?.. Света годика в два, когда ты уходил на работу и спрашивал, что ей вкусного принести, отвечала: «Колбаски и ситро». Ты всегда приносил. В оккупации про эти деликатесы пришлось забыть. Нине, правда, удалось устроиться на работу на каптах (птицефабрику), что было большой удачей - немцы разрешали иногда забирать домой расколовшиеся яйца. Чтобы Нину не отправили в Германию, Светланку твою научили называть ее мамой – с детьми не угоняли. Представляешь, оказывается, картофельную кожуру, ну, ту, которую срезают перед варкой, можно сажать! Если она с глазками, конечно. Вырастает в настоящую картошку – Надя проверила…На жизнь мама Катя и Надюша зарабатывали шитьем - они ж замечательные портнихи. Желающих было немало. Однажды немецкий офицер им шинель принес – она ему не по размеру была – надо было уменьшить. Шили и тряслись: вдруг не понравится – разговор будет короткий. Вроде, довольный ушел, правда, денег не заплатил. Но и то хорошо, что живы остались. Была у них постоянная заказчица, очень красивая женщина, муж у нее был немой, из поволжских немцев. Его потом расстреляли за связь с партизанами: выдал кто-то... А в общей могиле, вернее, яме, куда сбрасывали труппы, сверху лежали двое мужчин в одинаково вышитых сорочках – отец и сын, донес на них какой-то гад. Мало ли разве было в то время сволочей? Через два дома от твоих муж-украинец три года в подполе свою жену прятал, а нелюдь донес – убили обоих. Украинцы-полицаи были еще хлеще немцев. У Надюши всегда жили собаки. В детстве, она умудрилась приволочь «кутика» – Цыгана - даже в детдом. Обед свой с ним делила. Долго переживала, что пришлось расстаться – не положено собак держать в комнате. Первый раз отдала – вернулся. Привязь оборвал и с веревкой на шее прибежал обратно. Пришлось в выходной день на рынок вести: отдать тем, кто за рекой живет. Больше не возвращался… На Украине Надя тоже умудрилась собаку завести – маленькую, беленькую – Белку. Полицай к ним во двор зашел, а она на него лаять взялась. Он винтовку вскинул и выстрелил в шею. Надюша ее потом еле выходила. Твои не были ни подпольщиками, ни связниками партизан. Правда, пару раз, идя в лес за ягодами, и встретив наших парашютистов, переодевавшихся в гражданскую одежду, помогли продуктами и показали, как обойти немецкие посты. Это тоже, конечно, был риск – за подобное расстреливали. Но одно то, что они выжили в таком аду и остались людьми – разве этого мало? Как думаешь? Ты прав, когда пишешь: «О том, что подросли дочки и, что они живы то это отношу к твоей материнской любви и переживаниям которые тебе встречались на пути». Надюша еще в Воронеже могла уйти добровольцем на бронепоезд – ее туда звали, но как она могла бросить детей? Она – сирота с семи лет и вдруг оставит дочек? Пусть и не на чужих людей. Была бы одна – не задумалась…А с ними – не смогла. Права, как считаешь? Бронепоезд всю войну прошел и назад вернулся почти без потерь. Может, надо было все-таки на фронт пойти? Там ведь решалась судьба всей Родины, а здесь – только одной семьи?.. Освободили их под самый новый, сорок четвертый год. Долго грохотала канонада, потом наступила тишина. Кто на улице – свои или все еще немцы - непонятно. Высунуться – страшно. В конце концов, мама Катя не выдержала: вышла во двор, вернулась радостная: «Матом ругаются! Значит, наши!» Потом в избу, вернее, «через нее» потянулись солдаты. Надюша быстро накрыла стол – не богатый, но кое-что «перехватить» можно было. Наши шли в полушубках, на веревках болтались рукавицы, валенки размокли и стали неприподъемными - зима в том году была теплая, на новый год шел ливень. Солдаты забегали в избу, «остограмливались», картошкой или хлебом на ходу закусят и бегом – своих догонять. В мае сорок четвертого получили от тебя первое письмо: «спешу написать письмо за такие долгие времена, что сам себе не верю. Ведь я считал, что Вас и в живых нет, но а Вы конечно думали обратное». Ты в то время, оказывается, был рядом - в 300 километрах от Погребищ. Если б тогда об этом знал – приехал бы повидаться… Писать вы друг другу стали через три дня, только шли те весточки неделями. Чтобы не огорчать родного человека, сообщали, что все у вас хорошо, «по старому»: «живу как все фронтовики с одним желанием разбить ненавистного врага и возвратиться к своей семье». Ну, а здоровье, если судить по вашим письмах, было у вас просто замечательным… О тебе сказать не берусь, может быть, и правда: «на тебе все заживает с молниеносной быстротой»? Ты писал, что: «За время войны трижды был ранен, ранения разные, но сейчас ничего не чувствую, да вообще на здоровье моем это не отражается». Может и так…А вот что касается богатырского здоровья твоей жены… Перед Пасхой погода ветреная была, холодная. Надя стены белить взялась, выскочила во двор раздетая. Это она, которая, переболела в детстве всеми мыслимыми, а, скорее, немыслимыми болезнями. В семь лет лихорадка «трепала» ее так, что на нее наваливали матрас, несколько одеял, пальто, а она просила: «Холодно! Не могу! Накройте!». Правда, хину, которой только и можно было спастись, не пила – за шкаф выплеснет, а сама сморщится и стонет: «Ой, какая гадость». Война тоже не способствовала укреплению здоровья, хотя банальными простудами эти три года не болела. Но организм-то, сам понимаешь, «дохлый». И на такой организм – ветер. Воспаление легких было страшное. Дети подойдут к кровати, а она просит: «Отойдите» - малейшее движение причиняло жуткую боль. Слава Богу, это уже после освобождения было – знакомая военврач лекарство принесла – Надя на ноги встала. Надюша до самого последнего свято верила, что вы встретитесь. Когда вдруг случился перерыв в письмах – пошла к гадалке, хотя никогда в эту чертовщину не верила. Хотела успокоить себя, узнать, что у тебя все нормально – просто почта барахлит. Тетка та ее на порог не пустила – издалека закричала: «Зачем пришла? Ты ж не веришь, что я правду скажу?» В августе сорок четвертого к Надюше вернулась открытка, которую она тебе послала на день рожденье, на то самое, где ты «выпил 800 грамм, , за период войны без этого у меня день рождения не проходил, да и все, что можно еще сделать в окопах?» Открытка «шла» долго - после дня рождения прошло больше месяца, пришло от тебя уже несколько писем. В углу открытки было написано какое-то слово, но она никак не могла понять – какое именно. Кого не попросит – никто прочитать не может. Недели через две, она решила использовать эту открытку на растопку – не от тебя же весточка была, чего жалеть. Поднесла спичку и вдруг очень ясно увидела слово, написанное в уголке: «Убит». Через неделю ее вызвали в военкомат. О самом плохом старалась не думать. Но, когда увидела маленький листок бумаги – надежды не осталось… Вернулась домой, показала Нине и Вере. Когда на лестнице раздались шаги мамы Кати – выпрыгнули в окно: чтобы она по зареванным лицам не догадалась, что случилось. Под окном бочка стояла – в дом вернулись все мокрые…
Похоронка на Ширкина Александра Алексеевича
Зачем ты тогда написал: «в августе пришлю тебе аттестат. Скорей бы началось наступление и если обойдется все благополучно то надеюсь приехать на ваше житье-бытье.». Не надо было загадывать такое, да еще на войне…Вдруг бы… Хотя… В жизни нет места сослагательному наклонению. К тому же, ты всегда смелый был. Слишком смелый, до бесшабашности.… В детстве тебя тетка твоя за пианино сажала, а ты сбегал - на кулачках драться. Парни знакомиться с твоими сестрами боялись – вдруг не то скажут или посмотрят на них не так – ты и врезать мог. Когда после свадьбы с Надюшей на квартире жили, с хозяином во двор мериться силами пошел – помнишь, руку ты тогда сломал, и на жену: почему не отговорила?.. При этом ты был очень добрым. Помнишь, когда ты первый раз привел в дом беспризорников, Надя ахнула: «А если украдут чего-нибудь?!». «Красть у нас нечего, а накормить их надо». Видно, все Шилкины были добрыми. Ты тоже, кстати, был бы Шилкиным, а не Ширкиным, если бы при записи о рождении не допустили ошибку в одной букве, а когда разобрались – менять не стали – меньше проблем. Когда ты «прислал» в Воронеж из Казани жену Надю, она очень переживала: как ее примут, что скажут? А мама Катя так естественно сказала: «Проходи, дочка», что Надя заплакала: «Я всю жизнь мечтала о маме, теперь она у меня есть». И правда, никогда в жизни не услышала она ни одного грубого слова в свой адрес, ее даже Надей или Надеждой не называли – только Надюшей. Ты и свою маму Катю очень любил: «Надюша, передай маме что я ее прошу и очень прошу меньше волноваться, а беречь, как можно лучше себя, а Вы все берегите ее и побольше о ней заботьтесь». Надюша говорит - ты и детей обожал. И у вас их могло быть больше, если бы…Ах, да, в жизни не бывает сослагательного наклонения… Знаешь, что меня удивило в одном из твоих писем: «Да, дочки растут. А мы, как пишешь Ты, стареем. Это верно, но старость человека не радует. Правда, я почти что не чувствую, что старею, а наоборот, молодею, если, конечно, сбрить усы. А с усами верно выгляжу старше, но моих лет мне никто не дает, даже и не верят. Вот как пришлют из Лисок мою фото то убедишься, а от фото я никуда не ушел». То, что Надя переживала за седину – понятно, ты помнил ее молодой и красивой, а война внесла в это свои коррективы, но ты… Никогда бы не подумала, что на фронте боец может думать о том, на сколько лет он выглядит?! А. может быть, это потому, что вы все жили мечтами о будущей мирной жизни, и всем хотелось в этой новой, непременно счастливой жизни быть красивыми? Тебе тогда было тридцать три и ты, конечно, не хотел умирать, но не защищать свою Родину, свою семью ты не мог: «Да, мне пришлось пережить немало и, может быть, пришлось постареть, но скажу, что пережил и еще придется пережить! Переживу с честью, зная, что мщу за всех Вас проклятому кровопийце всего человечества»… Завтрашний бой станет для тебя последним, а на память останутся фронтовые треугольники и похоронка. И еще маленькая фотография с надписью «Покажите своей маме своего папу». То июльское утро ты проживешь, как смелый, решительный, настоящий человек, каким тебя знали твои родные и друзья. 21 июля началось мощное наступление, тот самый бой, которого ты ждал: «жду с нетерпением вступления в бой, который должен быть не сегодня, завтра. Скоро начнется»… Соединялись части Красной Армии и партизаны. «Мясорубка» была страшная. Последний оплот немцев – школа, в ней - пулеметная точка. Атака «захлебнулась», все залегли. Тогда ты поднялся во весь рост, ворвался на территорию школы и кинул гранату. Вы погибли вместе: немецкий пулемет и старший лейтенант Ширкин. Говорят, ты поднял в атаку штрафников. Почему? Вроде бы, вместо погибшего друга…Но, мне кажется, ты к тому времени сам был в этой роте…Я пытаюсь сопоставить факты, которые знаю из твоего письма: «Здоровье хорошее и живу не плохо, но не так, как 2 месяца назад» и материалы сайта «Мемориал». Здесь ты почему-то значишься, как рядовой штрафроты…Ты ведь по жизни не терпел не справедливости, лишний раз не промолчал бы. Может быть, кому-нибудь высказал что-нибудь не то? Но по большому счету, наверное, и не важно в каком звании ты бросился на вражеский пулемет. Главное, за тобой во двор школы ворвались другие бойцы – село Пища, что в тридцати километрах от границы с Польшей, было взято. После боя тебя похоронили прямо во дворе школы – войска шли дальше… Сейчас ты спишь в братской могиле под памятником погибшим воинам – красные следопыты постарались перенести прах на кладбище. Они написали письмо Надюше – пригласили приехать на сороковую годовщину Победы. Они же нашли документы, где тебе присвоили звание старшего лейтенанта, хотя в извещении о смерти стояло: «лейтенант». В село Пища поехали Надюша с Аллой, Верушка, Зоя и Нинулька. Знаешь, о чем думала твоя жена, стоя у памятника? «Никто не узнает, где могилка моя…Сашунь, я узнала…Свиделись…».
На могиле в селе Пища. Слева направо: Зоя, Яна, Алла, Надя, Вера, Нина. 1985 г.
Про вас с Надюшей не писали в книгах, не снимали фильмов – биографии у вас обыкновенные…Обыкновенно геройские. Как у миллионов людей, прошедших ту войну. … «Светочка моя дочурка наверное своего папку забыла, а Аллочка конечно и не знала. Передай Светланочке с Аллочкой, что я по них очень соскучился и хотел бы хоть бы две минутку посмотреть, какие они стали». Ты уже никогда их не увидишь, но я немного расскажу тебе о них…Никогда твои дочери тебя не забывали, больше того, никогда не забудем тебя мы – твои внуки. И правнуки гордятся тобой. Пятилетний Федор хочет стать большим-большим, как робот, чтобы закрыть от пуль и взрывов всех-всех воинов… Света стала балериной, после рождения второй дочки, поменяла профессию, но театру не изменила: работает в нем уже 50 лет. На долю Аллы в последнее время выпало много испытаний: умер муж, погибла младшая дочь, но она, молодец, держится, воспитывает внучку. Надя совсем седая, вернее, белая-белая. Она плохо помнит, что было минуту назад, плохо помнит, что было вчера или сегодня, но она хорошо помнит ту войну и до сих пор любит тебя. Она, кстати, так и не вышла замуж. Думаешь, желающих не было – еще сколько: красавица, умница - ты же знаешь…Нам она говорила: чужие дети никому не нужны – вот и не вышла. Но, мне кажется, плакать над твоим письмами и фотографиями, до мельчайших подробностей помнить вашу жизнь, хоть прожили вместе вы всего три года, может только любящий человек. Да она как-то недавно проговорилась. Я ей: «Баб, а ты деда Сашу любила?» А она мне с ударением на слово «очень»: «Я его очень любила», а потом помолчала и добавила: «Я его и сейчас люблю…Очень…»
Фронтовая фотография (примерно сорок четвертый год, по крайней мере, надпись на обратной стороне: «Покажите своей маме своего папу», относится к этому времени).
Дед. Попробую я все-таки тебя так называть, хотя я уже старше тебя. Дед…Да, глядя на твою маленькую, пожелтевшую от времени фотографию, я никак не могу представить тебя старым, седым старичком. Так вот, дед, страшные мысли приходят ко мне в последнее время…А ради чего ты погиб? Ради чего я никогда не гуляла с тобой в парке, ради чего ты не научил меня делать Дедов Морозов из папье-маше, которые тебе так замечательно удавались? Ради чего я никогда не играла с тобой? Да просто не говорила тебе: «Здравствуй, дед?» Ради чего? Ради чего ты получал награды, например, «Орден Отечественной войны 2 степени»? О чем думал ты, поднимаясь в полной рост перед вжавшимися в землю солдатами? О Надюше? О детях? О маме Кате? О Родине? О том, как хочется жить? Наверное, ты просто знал, что должен подняться и все…Разве мог ты подумать, что через шестьдесят пять лет после великой Победы, ветеранам, которые ютятся в развалюхах без удобств, будут говорить: «Вам жилье не положено – у вас излишки жилплощади»? Разве мог представить, что найдутся люди, которые будут имеет наглость отбирать у стариков обманом последние копейки? Разве мог знать, что найдутся молодые головорезы, которые будут убивать стариков за награды? Они ведь нынче дорого стоят ваши, добытые кровью, ордена и медали... Это, конечно, пока единичные случаи. Но, в целом вся наша жизнь? Разве о такой вы мечтали? Поднимались в атаку и бросались на вражеский пулемет? Мы в этой нашей счастливой, мирной жизни так часто переходили границу между добром и злом, что постепенно стерли ее напрочь. Если поколение наших родителей гордилось орденами и медалями своих отцов, то теперь наши дети стыдятся родителей, которые мало зарабатывают – значит, они не сумели приспособиться к сволочной среде, в которой мы все сейчас обитаем… Может быть, я не права, дед, что написала тебе это письмо…Но, понимаешь, не могла я не написать. Ты в последнее время буквально «стоишь» рядом со мной…Я все время пытаюсь мысленно попасть в то время… в ваше время…Поговорить, услышать, понять… Ты для меня живой. Слышишь? А еще прости, дед… Прости всех нас за то, как пользуемся мы победой, добытой тяжелой ценой…Победой, добытой и тем летним утром двадцать первого июля сорок четвертого года… Я стихов не пишу, но для тебя сделала исключение, вернее, это стихотворение само как-то у меня вышло… Я знаю, завтра в бой пойдешь
|
