|
|
|
|
Александр ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Александр ПРЕОБРАЖЕНСКИЙПО ДОРОГЕ...Обычно, когда мне плохо, я еду на дачу, в любое время года. Хоть дом у нас там и летний, но зимой даже лучше – ни родственников, ни соседей... На сей раз мне было очень плохо, стоял январь, и я ехал на дачу в пригородной электричке. Народу было не много - не мало, в проходе никто не стоял, а места почти все были заняты, поэтому я и сел на первое свободное. Место, как ни странно, оказалось у окна. Слева от меня сидели две бабки. Одна толстая, другая тоже, но всё же поменьше. Напротив ещё одна бабка в тёплом платке и задрипанном пальто цвета магазинной свёклы, странный дед в хреновой ушанке и, совсем напротив, тоже у окна, мальчик лет шести-семи, вроде бы с дедом, держит в руках тряпичную сумку и на бегущую улицу смотрит. Ехать мне надо было минут тридцать, башка у меня болела, внутри всё ходуном ходило, дышать было нечем, и я решил уткнуть рожу в руки, то есть в ладони, и поспать, упершись локтями в колени, авось хоть малька полегчает. Не тут-то было... – ...Жабы они страшны-ы, што ты... У нас в деревни ребятишки одну жабу прутиком дразнили. А она все раздувалась, раздувалась, ка-а-ак бросится на них. Хорошо – там была калиточка. Они за калитку заскочили. Так она на ней когтишами-то и повисла. Я слегка оторвал голову от левой ладони и покосился на толстую бабку, та сидела-упивалась впечатлением, произведенным её рассказом на подругу в платке и свекольном пальтишке. Впрочем, в платках были все трое. Переведя дух, бабка продолжала: – А то ещё был у нас как-то случай. Мужичок один сохнет и сохнет, сохнет и сохнет. Ходил к врачу, в город ездил, чего ему только не говорили, как его только не лечили, а он всё сохнет и сохнет, сохнет и сохнет. А у нас в деревни живет одна бабка, она колдунья. Последние слова толстуха произнесла, приглушив голос и наклонившись вперед к подружке. – Да-а... – Значительно протянула бабка. – Она многое может. Вот мужичок и сходил к ней. Она на его посмотрела: «Ты, – говорит, – спал на покосе?» – «Спал». «Ты, –говорит, – на солнышке уснул, рот-то раскрыл, тебе туда змея и заползла», – «А что ж делать?» «А ты, – говорит, – возьми блюдечко земляники и подыши над ним». – Мужику блюдечко с земляничкой дали, он стал дышать, рот раскрыл, а змейка-то за земляникой и выглянула, тут её – раз – и поймали. Да-а-а... Меня, вообще-то, и так мутило, а тут чувствую – сблюю, хотел в тамбур выйти. Оторвал лицо от ладоней, башку поднял, смотрю, дед, что напротив, весь извертелся. Голова у него как-то набок, он ею туда-сюда повертит, потом перестанет, и тупо вперёд смотрит, потом опять вертит. Тут заметил, что я голову поднял, хвать меня сразу за отворот пальто своею клешнею. Я посмотрел, она у него вся какая-то узластая, красная и шелушится с тыльной стороны на косточках пальцев. Дед мне говорит: – Вы меня извините. Я смотрю, вот вы человек такой умный. Лицо у вас такое. Можно с вами немного поговорить? Я вообще-то не удивился, ко мне часто люди на улице подходят, и русские, и иностранцы. Видать и вправду у меня рожа такая. Отвечаю вежливо со вздохом: – Можно. Он опять: – Вы меня извините, не подумайте чего-нибудь такого... – Да нет, говорю, что вы... – То, что она сейчас говорила, продолжает дед, это, я вам скажу, ерунда такая... Я согласно киваю. – А вот я вам сейчас расскажу такое, только вы не подумайте, что я там... И выжидающе на меня смотрит. Я плечами пожал, мол, чего там, молчу тоже. Он вдруг говорит: – Выпить хотите? Не сказать, чтобы меня и это удивило, выпить мне тоже не раз предлагали, и совсем посторонние люди, видать, моя рожа и тут располагает. Опять пожал плечами, а вообще-то надо. Я ведь накануне нажрался, до часу был в ментовке, потом домой пешком возвращался. И до сих пор непохмеленный. Да только, думаю, сейчас дед из кармана такой шмурдяк достанет, мне с него станет только хуже. Дед руку за пазуху сунул и достаёт оттуда, я чуть не ахнул, непочатый пузырь «Смирновской». А на самого-то смотреть жалко. Пальто, разве что не лохмотья. На ногах ботинки - не ботинки, какая-то рухлядь, шапка, я уже говорил, ушанка, он в ней, небось, воевал в сорок первом. От «Смирновской» я не отказался. Короче, по полстакана засадили. Стакана, вернее, не было, я из горла струячил, ну и дед, само собой, тоже. Дед говорит: – Давайте в тамбур выйдем, покурим. Я согласился. Он сказал мальчишке: – Мишаня, подожди, я скоро, только вот покурю с дядей, – и мы отправились в тамбур. Там дед к стенке прислонился, тычет мне под нос пачку, опять угощает. Ни хрена себе, смотрю, – «Кэмел». Я сигаретку взял, прикурили, и дед свой рассказ продолжил, но мне уже стало легче, так что я мог и послушать. Тем более что бутылку он тоже прихватил с собою. – Мы с Мишаней вдвоём живем. Дочь-то моя два года как погибла. На такси под трейлер влетела. Гололёд. Оба, и шофер, и она, насмерть. Вот Мишаня со мной и остался. А отца у него ну это как нету. Да-а, вот мы с ним и зажили. Ну, я сначала запил, а потом, что? – кормить-то парня надо, стал искать работу. Пенсия у меня никакая, за квартиру тоже платить надо, хоть и однокомнатная. А кому я, простите, ну мы, мужики, на хрен нужен. Туда, сюда... Чего делать, не знаю. Все вещи от дочери продал. Один диван да стол остались. Ну и там стулья, табуретки. А Мишане на следующий год в школу. Я чего делать – не знаю. Да вы ещё пейте, пейте. Мне как-то стало неудобно. Дед нищий, а я, здоровый мужик, пью его водку, курю сигареты. Но он мне бутылку чуть ли не в рот всунул. Короче, ещё я с ним выпил, дед тоже, и продолжил: – В общем не нашёл я работы. Взял Мишаню, встали мы у нас в переходе, ну, под землею, под Ленинградским. Подают мало, милиция гоняет! – Дед в сердцах махнул рукой. – Только на еду едва хватает да за квартиру. Мишане, считай, ничего не остаётся. Я-то как думал – мне уже ничего не надо, на пенсию жить буду, а что соберём – Мишане. А тут у него ботиночек нету. Не могу купить, не на что, нету денег. Так простояли мы с ним три недели. Я не пил ничего, вот, поверите ли – ни капли. Всё хотел Мишане. Но сил больше нету. Дед сокрушенно вздохнул, покивал ушанкой с пятнышком от былой звезды и приложился к «Смирновской». Я тоже. – В общем, вчера стояли, стояли. Сил больше нету. Пошёл, купил бутылку, сел прямо в переходе, из горлышка пью и плачу. А мимо идут люди, и нет им до меня дела... Вдруг ко мне одна старушка завернула, подошла, к уху наклонилась... Дед тоже наклонился ко мне и для удобства и конфиденциальности привлёк меня к себе уже опробованным приемом, за отворот пальто. – Я её не разглядел даже, не до того было. А она мне: «Не там стоишь, старый. Иди в метро со своим Мишаней, встань у стены под колосья златые, там, где дуб стоит и звезда горит, а пятнадцать братьев по ветвям висят. Сыт, обут будешь, Мишаню вырастишь, вернётся тебе – чего и не было». Сказала и пошла дальше. А до меня доходит: «Откуда ж она про Мишаню-то знает, ну, что Мишаня он? Откуда?» – Меня, прям, как громом ударило. – Молнией, – поправил я и заметил, что язык у меня заплетаться начал, на старые дрожжи повело. – Как громом, – повторил дед, оставив мою правку без внимания. – Откуда ж? – И глупо развел руки, не выпуская горлышка «Смирновской». Так постоял мгновение с изумлённым лицом и продолжил: – Я подумал тогда: «Права бабка, надо в метро идти». Я и сам раньше хотел, да всё боялся. А тут чего ж? Денег всё равно ж нету. Надо идти, народу-то там больше. Взял Мишаню, хлебнул ещё для храбрости, – пошли. Особенно я не помню, где мы там с ним вчера были. По разным станциям ходили, в переходах стояли. Нас и милиция гоняла и цыгане, но денег собрали. Понемногу накидали нам полную сумку. Но мы ж не евши, а я и пивши. Мишаню сморило. Станция – не помню какая. Но на стене Кремль красивый, и перед ним стеной колосья, и точно, как бабка говорила, из Кремля растет дуб, а на ветвях висят братья. Красиво. Там подле такая оградка. Дед отмерил высоту, очертив рукой кривую ниже колена. – Ну, такой парапетик. Мишаня-то к нему прислонился и задремал. Во-от. И я подле... Открываю глаза – сумки нету. Я туда, сюда – нету. Кто ж, думаю, какая сука нас обокрала, старика с младенцем! Ах, мать вашу, думаю, цыгане! Недаром они рядом крутились. И тут я обессилил... Сел на эту оградку, ну, на парапетик, вот так же, как вы давеча сидели, и заплакал... Мишаня меня утешает: «Деда, не надо... Не надо». Он у меня добрый. Как дочка. Пальчиками по щеке гладит. Я голову поднял, прямо напротив, через всю станцию, лестница, ну, чудесница. – Эскал-латор, – с трудом выговорил я. Дед кивнул ушанкой. – Справа переход. Отовсюду идут люди, валят толпами. И никому нет до нас с внуком никакого дела. Все чужие. И вдруг из толпы – один, знакомый, родной. И прямо к нам. Подходит. Я встал. Он мне руку на плечо положил: «Сидите, товаищ, – и дальше, – товаищ, это ваша сумка?» – И сумочку тянет, ну ту, что украли или пропала, та, что сейчас у Мишани. Ну, вы видали. Я говорю: «Наша». А он: «Возьмите, товаищ, и больше не теяйте». Плечо мне пожал ласково, улыбнулся и пошёл. Быстро так. Стремительно. Почти побежал к переходу. Я, как опомнился, в сумку глянул, и опять сел на парапетик. Мишаня: «Деда, тебе плохо?» А я опять плачу, сказать ничего не могу... В сумке... Одна валюта. Дед опять притянул меня к себе: – Шешсот шешдесят шешть тыщь! – выдохнул он мне в ухо. – Одни доллары! Нам с Мишкой теперь по гроб жизни хватит... – А знаешь, кто это был? – дед от волнения перешел «на ты» и заглядывал мне в глаза, приблизившись чуть ли не вплотную. – Знаешь? – Ну? – спросил я, чтобы помочь ему сдвинуться с точки. – Это был Он? Понял? И лицо, и говор, и походка, и даже кепка. Это Он. Точно Он. Понял? Дед стоял, глядя мне в лицо. Я молчал, чего тут скажешь? Сегодня это был уже третий рассказ, который я услышал. Ну, что поделать, от такой жизни и у молодых крыша едет. В тамбуре появился мальчик с сумкой: – Деда, ты где пропал? – Мишаня, что же ты встал, – засуетился дед, – займут же место. Нам же ещё ехать. Тут поезд остановился, двери раскрылись. – «Перхушково», – обьявил глухой голос машиниста, – далее до «Голицыно» поезд проследует без остановок. Моя станция. Быстро махнув деду рукой и подмигнув Мишане, я двинулся в двери. – Погодите, – дед схватил меня за рукав и сунул в ладонь недопитую бутылку, а затем, не выпуская рукава, сунул мне что-то в карман, я понял – недокуренный «Кэмел». – Не надо, – начал было я, – но двери стали закрываться, дед вытолкнул меня на перрон, и поезд уехал. В выбитом тамбурном окошке уносилась его улыбающаяся рожа и махавшая мне красная узловатая рука. Отхлебнув из бутылки, я пошёл на автобус. Что было потом? Не очень-то помню. Провалы у меня бывают. По-моему, я купил на последние пива. Очнулся на даче. Лежу в пальто на диване. И, слава Богу, что в пальто, в комнате холод, не натоплено, а на дворе январь всё же. На столе пустая бутылка «Смирновской». Я тут вспомнил про «Кэмел», руку в карман за сигаретами сунул, а там шестьсот шестьдесят шесть грина, на шесть больше, чем я был в тот момент должен. Так я на эти шесть ещё выпил.
|
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
