|
|
|
|
Алексей МАЛЬКОВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Алексей МАЛЬКОВКак сейчас помню…Байки на Трантляйке Речушка Трантляйка невелика. Тихо журчит она на краю деревни среди старых вётел. Жарким летом местами пересыхает. Мелководные омуты по-прежнему притягивали рыболовов. Но не рыбалка меня прельстила в тот раз, а дед Ерышка. Маленький, щуплый, он слыл в округе непревзойдённым мастером рыбацких баек. Однажды, завидев его с удочками, я отправился следом. Ерышка примостился под тенистой ветлой у прикормленного места. Разложил удочки и возился у берега, укрепляя в воде приготовленные рогульки. На меня не смотрел. Как бы выкупая рядом место, я протянул ему фирменную коробочку с новенькими крючками различной величины. – Выбирай, дед, какие надо! Ерышка уставился на меня, точно на архиерея. Затем улыбнулся. Раскосые глаза загорелись. Ловким движением рук, словно фокусник, он заменил крючки, поплевал на насадку, установил удочки. Присел на пенёк спиленной ветлы, запустил пятерню под отвисший ворот истёртого до дыр толстого свитера, поскрябал худущее тело и вздохнул-выдохнул: – Эхма! Раскудри их на коромысле! Что тут ныне спымаешь? Нелюди! Загадили Трантляйку. Обмелела кормилица. Воробью по колено. Улов не улов, а обрыбиться надо. Маленькая рыбка всё лучше большого таракана. Голые крючки, сколько не кипяти – уха наваристей не станет. А тут день поудишь, да на алтын в сельпе прикупишь, вот тебе и уха. Сколько себя помню, не могу себя забыть. Прежде рыбы столь водилось, что в речке не умещалась. Эдак, случалось, возьмёшь для блезиру удочку, подойдёшь к речке, а форель по берегу на брюхе ползает. Зараз мешок наберёшь, и домой. А дома её куры не клевали. Мозоли на зубах одолевали. Веслом рыбу разгоняли, дабы Трантляйку на лодке переплыть. А уж перейти речку, да без трусов – и не рыпайся, зараз косяк рыб изувечит. Как щас помню, нарыхнулся было тогда здешний ухарь, Полуфедькой кликали, сажени две ростом – укоротить бы его на полторы четверти. Кожа да кости. В чём душа держится? За него давно на том свете черти провиант приобретают. В чём душа держится. А всё туда же! Вздумал, дурень, речку перейти, обновиться после зимы. Мылся только один раз, на Ильин день. «Часто моется тот, – изъяснялся, – кому лень чесаться». Где он освежался, рыба не водилась по два-три года. Лбом широк, а мозгу не густо. Давно ослеп, а ничего не видит. Можа, шаг поспел ступить, и брякнулся. Головой об камень. На берегу. В нитку вытянулся. Вобчем, сразу помер. До веку год не дожил. Хорошо, что не в воду упал. Вроде недавно помер, а уже не живой. Жалко... Сестоль рыбы перепугал! Эхма! Раскудри его на коромысле. А сколько их таких, дурашливых? Вот Кантей Разливной, что насупротив меня живёт, красавец – под носом румянец, во всю щёку лишай. Завернет на мой двор – после него три дня собаки брешут. А что ему? Свиная рожа везде вхожа. Отец его ещё тот рыбак был: бывало, в полынье пятернёй нащупает и поймает сома. Тут же продаст за рубль, пропьёт полтину, пробуянит другую – только и барыша, что болит голова. Кто от кого, тот и в того. Свинья не родит сокола. Кантей тоже ловит рыбу, всё больше по суходолу. Из него рыбак, как из свиньи огородник. Он в моих годах, аль нет: на весну старше. Да кто его знает? Он прямой, как дуга. Врёт себе на радость выше ватерлинии. Хорошо, что не в одно слово. Так разойдётся, что и чёрт ему не брат. Однажды так заврался, что у него карась из речки выпрыгнул через забор, и прямо в открытую нетопленную печь. Всей улицей три дня руками ловили, едва поймали. Карась печку топить мешал. Врал бы, да меру знал. А то его в три уха не переслушаешь. Поймал такого старого сома, что у него даже зубы шерстью обросли. С речки не донесёшь. Он обул его в сандалии и за жабры домой привёл. За его языком не поспеешь босиком. Хорошо, что на язык налога нет. Не то от болтовни казна давно бы треснула. Глядит вдоль, а живёт поперёк. Такой несусветно блудливый. В третёвне у него вместо благоверной – соседка рожала. Конфуз! Кто бы и знал, коли бы сам не сболтал. Деваться не куда, правду в вершу не засунешь. Как в праздник шибко выпьет, по всем ночам шляется по деревне с гармонью, разливного наяривает, хвалится, как пескарь, будто осетром родился. А уж доведись ему рыбу поймать, так он тут же продаст: ассигнациями козью ножку раскуривает. С гривенника на гривенник ступает, полтинником ворота запирает. Деньги решетом мерит, а проспится, и решета купить не на что. Сам гроша не стоит, а глядит рублём. Не ходил бы я к нему, да на безлюдье и Фома дворянин. В прошлом году на Вербное воскресенье у него тёща померла – в бане запарилась. Он так растрогался, что до самых Кузьминок поминал. По всем ночам без удержу тырныкал: «Милая моя, ты услышь меня...» Аж гармошку изорвал и с мосточка в Трантляйку бултыхнулся. Кричал, будто черти с него лыко драли. Вся деревня сбежалась. Вода от перегара зараз ржавчиной покрылась. Рыба и лягушки верх брюхом всплыли. Гожа, что в сапогах кирзовых был, не то от портянок и пиявки бы подохли. Вода-то ледяная, зябко, я сжалился: Кантея сетью прикрыл, как малого ребёнка, а он, неблагодарный, раскудри его на коромысле, всё одно дрожит, как дряхлая молотилка. Старухи на деревне ох как жалковали, когда узнали, что Кантей низ живота отморозил, до самых колен. Как теперь он петь будет? Аль хоть меня возьми. Как-то в лето купила мне старуха калоши, а тут тёплый дождик вожжей пролил. Рыбаку, что мокрому – дождь не помеха. Самый клёв. Нашмыгнул я калоши – и на Трантляйку. Всего ходу из ворот да в воду. А покуда дошёл, столько грязи налепилось! Я возьми да дрыгни ногой. Грязь вместе с калошей в речку и улетела. Шибко расстроился, залез в воду: была не была. Уж лучше в пучину, чем в кручину. Ну, раскидываю мозгами, дай Бог умереть хоть нынче, но только не мне. Всю тину через решето процедил, каждую корягу перешурудил. Вдруг всё вышло случайно, хотя так и планировалось, нежданно-негаданно, зацепил что-то. Подымаю, гляжу: отродясь не видал, умру, не увижу – гармонь Кантея Разливного. Я к нему. Он сидит сердитый, видно, не той ногой порог переступил. Глядит ни в бок, ни в сторону, а прямо на меня, как на мокрую вошь. Отдал гармонь и говорю: – Обычай старше закона, наливай! – Его как шилом подняло. Глаза, как у красноглазки, на лоб полезли. Опешил. Длинно раскидывал умом, но набрехал складно. – Я тебе гуся подал бы, ею богу, да протвиня нет. А если не подам, да чтоб у меня на печке ни одной поклёвки не было, всю ночь до рассвета мне солнышка не видать. – Да не божись ты, в долг поверю. У тебя без божбы столько грехов, что на тройник не нацепишь. – Завтра к ужину заходи, стакан налью. – Болтает, у самого всё хозяйство: веник и мышь в подполе, а всей посуды – сучок в стене. – Выпьем, – лопочу ему, – а деньги-то у тебя есть? Он мне: – А шапка у тебя на что? Он на чужое такой щедрый, а у самого-то летошного снега не выпросишь. Так угостит, что домой нагишом уйдёшь. При мне тут же разменял печаль на радость, что-то мазнул, языком лизнул, постучал по гармони прямо на коленке... и опять затырныкал свою музыку: руки, ноги засмеялись, запели заплатки, загуляли лоскутки. По всем ночам слёзы у старушек вышибает. С надрывом не поёт, а как бы рыдает: «Клён ты мой опавший...» Чо клён? Где клён? Он дуб от берёзы отличить не может. А туда же, любитель природы, натуралист... Дорыпался. Раскудри его на коромысле. Таперь женится, когда бык отелится. Ни рыбы в речке, ни милой на крылечке... Но это – он... А я-то шёл с речки с гармонью, в одном калоше. Вся улица смеялась. Когда домой пришёл, старуха увидала, такую баню задала, небо с овчинку показалось. Глядит на меня, как мясник на козла. Пальцем тычет, словом притыкает. Начала вопить, причитать, точно на девичнике. Попал я, как сом в вершу. Год косилась на меня, как середа на пятницу. Выживала из дому, как сорную рыбу с чистой воды. Эхма! Всю зиму на рыбалку не ходил. Старуха ко мне ребром, глядит козырем. Горе одного рака красит. Кому была Масленица сплошная, а мне весь год неделя Страстная. В следующее лето не вытерпел, пошёл. Радости было столько, словно нищему новую сумку сшили. Только забросил наживку, как поплавок зараз скрылся под водой. Эко, нелёгкая тебя угораздила! Кажись, за корягу зацепил. А крючок новый, жалко. Я его на карты променял, на контурные, что старухе в сельпе на сдачу выдали. Полез отцеплять. Вдруг будто мне в ухо лошадь лягнула. И во рту давно не было, а в глазах потемнело. Еле на ногах удержался. Повернул голову и остолбенел: хвост щуки скрылся под водой. Очухался мало-мальски, выбежал на берег. Стал щуке грозить, хотел в Трантляйке утопить. Но в одной руке пусто, в другой нет ничего. Я хвать в карман – ан дыра в горсти. Отколь ни возьмись, едут двое на лошади. Присмотрелся, нет. Ошибся. Оказалось, мужик с бабой. Это сосед за сеном ехал. Он всё лето без продыха работал – землемером по винной части. И телега до сенокоса упиралась оглоблями в крышу. А вчера, знать, он колёса замочил, верно, горло промочил и травму получил – палец о палец ударил. Мы с ним зацепили щуку зубами – от граблей, и лошадь вытащила её на берег. Весу было пять пудов без усов. Я их соседу на кнут подарил. А он из них удочки смастерил. Чёрной икрой базар запрудил. Вскрыл я дома у щуки брюхо, а там мой калош, что прошлым летом утопил. Такой блестящий, лучше нового. Эдак вот. Не узнав горя, не узнаешь и радости. Старуха от счастья чуть не рехнулась. Смотрит на меня, как гусь на зарево. Когда пришла в себя, рядышком присела. Было лучше, чем на нашей свадьбе. Где гнев, там и милость. А я сижу, как пескарь на кукан насаженный, да и снизу ровно кто меня на крючок подсёк. Чувствую, грузила висят над головой. Молчу. Как в рот воды набрал. Пропал, думаю я, не за грош, суши весла, молись богу. Она ведь, щука, пескаря живьём втягивает. Но тут наплачешься и напляшешься. На моё счастье, старуха не знала, что второй калош я ещё зимой на запятки к валенкам изрезал... Пока Ерышка байки травил, он и плотвиц с десяток надёргал, я же только дома заметил, что мой крючок в воде безо всякой насадки болтался.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
