Маня МАНИНА

2011 г.

МОЛОКО

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Маня МАНИНА

Степкины  невесты

Быль

Жил да был в одной сибирской деревне зажиточный мужик Матвей Лукич. Хозяйство у него было большое, крепкое, умел он выгодно и купить, и продать, копейку считать умел. Да и как не считать — подрастали у него три дочери — замуж выдавать пора — каждой было приданое определено.

Одному с большим хозяйством хлопотно управляться, потому и взял Матвей Лукич себе помощника, молодого парня по имени Степан. Помощником Степан оказался хорошим, Матвей Лукич был им доволен. Да только однажды, когда хозяин был в отъезде, решил Степка на свой риск торговую сделку провернуть. В случае удачи Матвей Лукич большой барыш получил бы. Да то ли обманули Степана, то ли сам сглупил, а только ухнули хозяйские денежки, и немалые. Как приехал Матвей Лукич, Степан ему в ноги кинулся, так и так, мол, судите-казните, кругом виноват, как лучше хотел.

— Ну, что ж, Степан, — сказал спокойно Матвей Лукич, — на каторгу тебя отправить — дело нехитрое. А по твоей глупости одна из моих дочек без приданого осталась. Вот и бери замуж мою дочь без приданого.

Степка от радости ушам своим не поверил, это надо же, вместо каторги — жениться. Согласен любую в жены взять, не глядя.

— Э, нет, — покачал головой Матвей Лукич. — Ежели, не обдумав, женишься, будет у тебя жизнь почище каторги. Три дочки у меня, выбирай, какая тебе по душе.

А Степка-то на хозяйских дочек никогда и не заглядывался, держался от греха подальше, а ну как Матвею Лукичу не понравится. Не знает, что сказать, какую в жены выбрать.

Тогда и придумал Матвей Лукич:

— Вот что, Степан. Жизнь, как дорога, тебе выбирать, с кем по ней идти. А чтоб дочек моих получше узнать, отправляйся-ка ты с ними в гости к моему брату, леснику. Путь неблизкий, в дороге людей сразу видать — кто чего стоит.

Степка на все согласен — к леснику — не на каторгу. Дочки Матвея Лукича решение его молча выслушали, понравилось, нет ли, — перечить папеньке не стали. Степка был парень видный, веселый, любая за него с радостью пошла бы.

Собрали котомки в дорогу, да поутру в путь отправились. Поглазеть на них чуть не вся деревня высыпала — и откуда узнали? Смеялись: Степка с невестами в лес пошел, эй, Степан, не боязно тебе, с тремя-то. Степка отшучивался, да “невест” своих разглядывал.

Старшая, Маша — высокая, полная, румяная, кареглазая, коса толстенная, красавица да и только, а взгляд — добрый, спокойный. Маша на мать свою была похожа, та тоже в молодости красавицей слыла. Маша и ходила плавно, и делала все вроде бы неторопливо, а только любое дело у нее в руках спорилось. И характер у нее был замечательный — никогда никому не перечила, всех утешала.

Младшая, Лизанька, была просто влюблена в свою сестру и старалась во всем походить на нее: и походкой, и характером. Лизанька была словно слабой Машиной копией — ростом пониже, потоньше, побледнее, и коса не такая толстая.

А средняя, Женька, вся в отца пошла, на сестер своих совсем не похожая, худая, в движениях резкая, только и было-то у нее: синие нахальные глаза, дерзкий язык да невыносимый характер. И сейчас злилась про себя: “Вот еще придумал папенька, всей деревне на потеху выставил”. Но молчала пока, недовольство свое копила.

Лесная тропинка, по которой шел Степка с “невестами”, привела их к глубокому оврагу. Через овраг бревно перекинуто, толстое, крепкое. Маша, спокойно улыбаясь, пошла по бревну, словно по земле. Степка аж рот разинул от восхищения. Перешла, рукой помахала.

Ох, как Лизаньке хотелось так же легко по бревну пройтись! Подошла к краю оврага, глянула: глубоко, боязно! Степка ее на руки подхватил — и по бревну. Лизанька зажмурилась, то ли от страха, то ли от удовольствия. Даже голова закружилась.

Степка за Женькой вернулся, а та — ни в какую. В березку вцепилась, глаза перепуганные, нет и нет, и сама не пойду, и с тобой боюсь, уронишь. Степка и так, и эдак — нет, боюсь и все тут. Степка уже и котомки на другую сторону перенес, а Женька все упирается. Степка даже терпение потерял:

— Если согласишься, чтобы перенес тебя, женюсь на тебе!

Думал, смутится она или обрадуется, но такого не ожидал.

— Нужен ты мне очень! — завопила Женька. — Тоже мне жених нашелся! Да если б я папеньку так не любила ни в жисть бы с тобой в лес не пошла отстань ты от меня со своим бревном лучше я домой вернусь!

Степка ее домой с радостью отправил бы, да побоялся: ушли уже далеко, а вдруг с ней что случится, тогда ему дорога — прямиком на каторгу — хозяйскую дочку не уберег. Поразмыслил немного: домой не отправишь, по бревну не перенесешь — придется в обход топать.

Махнул рукой Маше с Лизанькой:

— Отдыхайте пока! — дернул Женьку за руку:

— Пошли, трусиха! — и зашагал вдоль оврага.

Женька следом, еле поспевает за ним.

Идти долго пришлось, да не по тропинке, а через кусты колючие, ух, Степка Женьке все высказал, что он о таких, как она, думает, трусливых да упрямых. Женька тоже не терялась, находила, что ответить, так что пока они до того места дошли, где их Маша с Лизанькой поджидали, переругались совсем. Подошли злые, возбужденные, поцарапанные, Степка — в разодранной рубахе — порвал, пока сквозь колючки лезли. Маша одарила их ласковой улыбкой, головой покачала. Лизанька нахмурилась: до чего Женька парня довела, сам на себя не похож, даже и не взглянул на нее, Лизаньку, а ведь на руках нес...

Маша с Лизанькой отдохнули, шли легко и бодро, Степка тоже быстро шел, первым, не оглядываясь, все еще на Женьку сердитый, а Женька — устала, запыхалась, да еще ногу ушибла, чуть не плакала от досады. Маша тихо сказала Степану: мол, неплохо бы остановиться, отдохнуть, у Жени сил нет идти.

— А ну ее к черту, — огрызнулся Степка.

Лизанька, услышав Степкино высказывание, в душе возликовала: “Так-то, Женечка!” Маша взглянула на Степку укоризненно, но промолчала. На него вроде Машин взгляд подействовал, на ближайшей полянке буркнул:

— Ладно, передохнем немного.

Женька так и повалилась на траву. А Степан рубаху стянул и Женьке протягивает:

— На, зашей.

Женька недоуменно взглянула на него:

— Я не умею.

— А ты попробуй, — посоветовал Степка.

— Да у меня и нитки с иголкой нет.

Маша подошла, взяла рубаху:

— Давай, Степа, я зашью.

Все у Маши было припасено: и иголка, и нитка. Рубаху зашила — будто новая. Уж Степка хвалил: и работу Машину, и саму Машу. Все Женьке в пример ее ставил. Погляди, какая у тебя сестра умелица, как рубаху зашила, и быстро, и аккуратно — шва не видать, а ты — неумеха, из-за тебя ведь рубаху изорвал, ты и зашивать должна.

Женька огрызалась: ничего я тебе не должна, я тебе рубаху не рвала, сам порвал, сам и зашивай.

А Степка опять свое: ай да Маша, ай да молодчина, руки золотые, не рубаха — загляденье.

— А Лизанька у нас тоже мастерица, — справедливости ради вставила Маша. Уж больно Степка ее расхваливал. Чересчур даже.

Лизанька, услышав Машино замечание, зарделась и благодарно взглянула на свою любимицу.

— Вот, — обрадовался Степка. — Все умеют, а ты...

— Чего ты ко мне прицепился, — злилась Женька.

С таким настроением и двинулись дальше. Впереди — взвинченный перепалкой Степан, не чуя ни земли под ногами, ни веса тяжелой котомки, за ним Маша — шла спокойно и уверенно, улыбаясь, излучая доброту, котомку свою несла легко, словно невесомую. Следом — Лизанька, старалась идти так же, как Маша — уверенно и спокойно, светясь добротой. Но идти спокойно и уверенно — это у нее получалось довольно неплохо, а вот с добрым сиянием ничего не выходило — Лизанька была, во-первых, радостно возбуждена — нравилась ей папенькина затея, и прогулка по лесу, и робкая надежда теплилась, что Степан ее выберет — на руках ведь нес, по бревну, через овраг! — во-вторых: “Так ей и надо, этой Женьке!” — в глубине души копошилось тайное злорадство, и Лизанька ничего не могла с ним поделать. Не любила она Женьку.

Женька плелась в хвосте, прихрамывая и все больше отставая, злилась на всех и на себя тоже: “И чего я бегу за ними? Вот сяду и буду сидеть, пусть идут себе”. И Женька уселась прямо на траву, рядом с тропинкой. Остаться одна она не боялась, лес любила, — что из того, что по бревну ходить не умела! — а в лесу она — как дома, никогда не заблудится, да и чего тут блуждать — тропинка — вот она.

Как ни странно, первым Женькино отсутствие заметил Степка. Вдруг резко остановился, оглянулся: “Где эта непутевая?” Тут-то и Маша с Лизанькой заохали — и вправду, Женьки не видать. Степан ругнулся — у Лизаньки уши заалели, котомку на землю кинул, бросил на ходу: “Ждите здесь” и — бегом назад.

— Убьет ее, — прошептала Лизанька.

— И как же мы не углядели, — сокрушалась Маша, не обращая внимания на Лизанькины слова.

Степка ее еще издалека заметил — сидит на дороге, горемычная. “Ревет, поди”. Подошел, присел на корточки, в глаза заглянул. Глаза у Женьки были злые и абсолютно сухие.

— Ну, чего сидишь? — спросил Степка. Спокойно так спросил, ровным голосом.

— Нога болит, — пожаловалась Женька.

— На руках тебя нести, что ли? — поинтересовался Степка, все так же спокойно.

— Ладно уж, сама дойду, а то еще надорвешься, — и, держась за Степку и нарочно сильно хромая, заковыляла по тропинке, то и дело спотыкаясь и останавливаясь. Степка тащился рядом, размахивая легкой Женькиной котомкой.

— Женечка, да что с тобой, — кинулась к ней Маша.

Лизанька только губы поджала: “Вечно Женька со своими фокусами”.

Теперь плелись еле-еле, приноравливаясь к Женьке.

— Скоро дойдем до речки, — сказал Степан, — костер разведем, пообедаем, отдохнем... Может, и нога болеть перестанет, — поддел он Женьку.

Она промолчала, но захромала еще сильнее. Наконец, добрались до речки. Вскоре Степка притащил несколько рыбешек, кинул их Маше и Лизаньке:

— Нате, девчата, варите.

Сам костром занялся. Маша с Лизанькой хлопотали, рыбу чистили. Женька в сторонке уселась — Маша ей чистой тряпкой ногу перевязала — и сидела она одинокая, больная и несчастная.

— Эй, — крикнул ей Степка, — ты чего там уселась? Нога болит, так руки же на месте. Иди рыбу чистить.

— Я не умею, — тихо и упрямо ответила Женька.

— Эх, ты, неумеха. А что ты вообще умеешь? Кушать, небось, умеешь?

— А я и есть не буду, — разобиделась Женька. — Сами ешьте.

Так и не сдвинулась с места.

Уха сварилась, Маша разлила ее по мискам, Женьку позвала, но та даже не шевельнулась. Степка взял миску с ухой, хлеба ломоть и пошел к Женьке.

— Да пусть голодная посидит, — сказала Лизанька, — меньше ломаться будет.

— Что ты, Женьку нашу не знаешь, — вздохнула Маша. — Скорей с голоду помрет из-за своего упрямства.

Степка протянул Женьке миску с ухой и сказал примирительно:

— На, поешь.

— Не буду, — заупрямилась Женька.

— Идти далеко, свалишься еще по дороге, голодная-то. Отец твой меня тогда точно на каторгу отправит.

— Туда тебе и дорога, — отчетливо произнесла Женька.

Ей показалось, что Степка сейчас выльет уху ей на голову, да в придачу еще миской по лбу стукнет. Но Степка, видно, нечеловеческим усилием воли сдержался, сунул Женьке миску, прикрикнул:

— Ешь давай! — и пошел, не оборачиваясь.

Женька начала послушно хлебать уху, будто и не спорила.

После привала и вправду быстрей шли. Маша с Лизанькой впереди, шагали бодро и песню затянули, чтобы веселей идти было. Женьке надоело хромать изо всех сил, но шла все равно медленно, прихрамывая и спотыкаясь, и все время на Степку ворчала, шел бы он впереди, а то она из-за него спотыкается. Но Степка шел последним, боясь, что Женька опять потеряется, и отвечал ей в том же духе, что спотыкается она не из-за того, что он на нее смотрит, он на нее вообще не смотрит, чего на нее смотреть, и посмотреть-то не на что, не то что Маша — и коса, и щеки румяные, и все остальное, а спотыкается она, Женька, потому, что не только шить и рыбу чистить, но и ходить, как все нормальные люди, не умеет.

К дому лесника добрались уже затемно и, уставшие, сразу же спать улеглись. Хоть и невелика была лесникова избушка, а место всем нашлось.

Утром — то ли Маша рассказала дяде Коле о папенькиной затее, то ли Лизанька нашептала, то ли Женька пожаловалась — сказал лесник:

— Испекли бы вы, красавицы, пироги с черникой, а то я пирогов давно уж не ел, с тех пор как старуха моя померла.

— А где черника? — спросила Лизанька.

— Да где ж ей быть-то? В лесу, — усмехнулся лесник и раздал девушкам по лукошку. — Ну-ка, кто из вас первой из лесу с полным лукошком выйдет? — и Степану подмигнул.

Маша, улыбаясь, взяла лукошко, глянула лукаво на дядю Колю и Степку и пошла к лесу. Лизанька за ней вприпрыжку побежала, свое лукошко крепко прижимая, а сердце, казалось, вот-вот выскочит: “Первая выйду!” Посмотрит тогда Степка: идет Лизанька, миленькая, веселенькая и с полным лукошком. Сразу влюбится!

Женька, недовольная, хотела было отказаться, но потом, видно, что-то надумала, взяла лукошко и побрела следом за сестрами.

Первая из лесу Маша вышла. Лизанька чуть-чуть замешкалась, но уже возле избушки Машу нагнала. Обе с полными лукошками, веселые, разрумянившиеся.

Женьки еще долго не было. Наконец, и она пришла, протянула Степке лукошко, а там, на дне, лишь три ягодки:

— Нате, ешьте на здоровье, Степан Алексеич!

Степка, удивленный не столько ягодками, сколько обращением по имени-отчеству, сказал:

— Ты же не для меня — для всех собирала.

— А для всех и двух лукошек хватит! — дерзко ответила Женька.

Маша с Лизанькой пирогами занялись: чернику мыли, тесто месили, да ловко так, весело, любо-дорого поглядеть. Степка и глядел на них, глаз не сводил, все нахваливал: какие они молодцы, какие умелицы, да какие пирожки у Маши красивые выходят, а у Лизаньки какие аккуратные. Женька к окошку села, отвернулась, на лес любуется.

— Ты погляди, какие сестры у тебя, — а сам все на Машу смотрит. Она аж засмущалась, глаза опустила, а сердце забилось радостно. “А ну как меня Степан выберет? Вон как хвалит.” Нравился ей Степка. Очень нравился.

— Иди пирожки лепить, — позвал Женьку Степан.

— Я не умею, — отозвалась она.

— Да уж понял, что не умеешь. Учись!

Женька нехотя встала, подошла. Взяла кусок теста, — а он к рукам липнет, намучилась с ним Женька, никак пирожок не лепится, — вся начинка вылезла. Лизанька не выдержала, фыркнула.

— Эх, ты, неумеха, — насмешливо сказал Степка.

— Да ну вас, — рассердилась Женька. — Сами лепите, — и снова к окошку.

Зато как в избе пирогами запахло, Женька первая за стол уселась. Вот Степка возмутился! Надо же, сидит! Кормите ее.

— А ты чернику собирала? Тесто месила? Пирожки лепила? Нет? Значит, и есть не будешь!

— Буду! — ответила Женька с вызовом. — Я пирожки люблю.

Маша самовар на стол поставила, Лизанька — большую тарелку с пирожками. Женька взяла пирожок, только откусила — Степка хвать ее за руку — и пирожок отобрал.

— Ты что, озверел, что ли? — вытаращила глаза Женька. — Пусти руку, больно!

Еле вырвалась, убежала и дверью хлопнула. Сгоряча в лес помчалась, потом одумалась: “Куда же я бегу-то?”— вернулась, села на пенек — избушку ей хорошо видно, а ее из окон не видать. Разве только кто-нибудь выйдет и будет ее искать, то найдет. Но никто не вышел.

Сидела Женька на пенечке, голодная, обиженная, себя жалела. “Не нужна я никому, никудышная совсем.” Вот и дядя Коля из лесу вернулся, в избу зашел. “Опять, наверное, чай пьют. С пирожками.” Женька вздохнула. И лесник не стал ее искать. Вот и свет в окошке погас. Спать легли. Что ж я тут, до утра буду сидеть? Женька вдруг разозлилась. А ну их!

Вошла в избу, дверью нарочно погромче хлопнула, табуретку с шумом подвинула, села к столу, пирожок взяла — хорошо хоть, не все съели — и скорей в рот запихала.

— Это кто там чавкает? — раздался суровый Степкин голос.

— Это я чавкаю, — громко объяснила Женька. — Что, опять хочешь пирожок отобрать? Поздно! Я его уже съела!

Маша с Лизанькой захихикали. Степка тоже улыбнулся, хорошо хоть в темноте не видно, что у него рот до ушей.

Женька наелась, встала и снова табуреткой грохнула — воинственное у нее было настроение. Ждала, что кто-нибудь отругает ее за шум. Уж она ответила бы! Но все молчали. Даже неинтересно.

Утром — чуть свет — снова в дорогу. Женька, хоть и сердита была, радовалась, что наконец-то домой идут. Молчала, и с ней никто не заговаривал. Маша, чувствуя на себе одобрительные Степкины взгляды, — пока котомки собирали, гостинцы дяди Колины укладывали, Маша все делала споро и умело, сама себе нравилась — уже не только добротой светилась: любовью и счастьем. Лизанька вздыхала потихоньку, глядя на Степку, но честно себе признавалась, что со старшей сестрой ей не сравниться.

За весь день один раз остановились, перекусили и только к вечеру, проголодавшись, решили костер развести и ужин приготовить. Женька, конечно, в сторонке уселась.

— Чего расселась, как барыня, — крикнул ей Степан, — иди, помоги лучше.

— Сам управишься, — огрызнулась Женька.

— Я-то управлюсь, а вот ты, как была непутевой, так непутевой и останешься, — ворчал Степка, — а я хочу из тебя человека сделать.

— Ой, ты уж больно путевый, — завелась Женька.

— Да полно вам, — ласково улыбаясь, примирительно сказала Маша и наткнулась на такой недоумевающий Степкин взгляд, что будто обожглась. Покраснела и все поняла. Этот взгляд говорил ей: “А ты-то? Ты-то что суешься?” Милые бранятся — только тешатся...

Маша наклонилась над котелком, пытаясь скрыть невольно выступившие слезы. А хвалил-то, хвалил... Маша прерывисто вздохнула, поморгала ресницами, выпрямилась, улыбнулась и взяла следующую картофелину. Любовь — любовью, а ужин готовить надо. Сильная она была девушка, Маша.

“Как же я раньше-то не заметила? — всю дорогу думала Маша. — Когда же ему Женька понравилась? Ведь ругались все время”. Чем больше Маша раздумывала над этим, тем больше начинала верить в то, что ей просто показалось, что не было этого ужасного Степкиного взгляда, ей предназначенного. “И чем я плоха? Всюду первая. Можно замуж и без приданого взять. Мое приданое — красота да руки умелые.” Так Маша сама себя успокаивала и почти успокоила. Только зря она голову ломала: “когда Женька Степану понравилась”. Степка и сам-то этого не знал. Быть может, когда пирожок у нее выхватывал, а может, еще раньше, когда Женьку сидящей на тропинке нашел и в глаза ей заглянул: синие, огромные и такие глубокие, что утонуть можно. Знал он только, что когда она ночью табуретками гремела, ему очень хотелось встать, подойти к ней, прижать к себе и сказать: “Ну, чего ты буянишь, глупая,” — но постеснялся почему-то.

Лизанька была твердо уверена, что Степка Машу выбрал, но всю дорогу до дому тешила себя сладкими несбыточными мечтами. Вот придут они домой, а Степка с порога — папеньке: “Беру я в жены вашу младшенькую, Лизавету Матвеевну, красавица она, каких не сыщешь, и хозяйка хорошая”.

А Женька все переживала, как она по бревну пойдет, страшно, овраг глубокий, да и темнеет уже. Но Степка повел их другой дорогой, в обход, крюк, конечно, большой сделали, зато ни по бревну не пришлось идти, ни через колючки продираться.

В деревню незаметно вошли, да и поздно уже было, спали все. И хорошо, а то бы толпа любопытных набежала бы.

Матвей Лукич не ложился еще, то ли их поджидал, то ли дела еще были. Степан, как полагается, поклон от его брата передал, да гостинцы. А Матвей Лукич о главном спрашивает:

— Ну, как, Степан, решил, или до завтра подумать надо?

— Да чего тут думать, — отмахнулся Степка. — Выбрал я невесту.

Маша с Лизанькой замерли. Женька с независимым видом уйти хотела. “Уж меня-то это не касается”.

— Прошу я вас, Матвей Лукич, отдать мне в жены вашу среднюю дочь, Евгению Матвеевну.

Лизанька так и ахнула. Приворожила-таки Женька своими синими глазищами! Маша улыбнулась приветливо, а в душе все оборвалось. Нет, не показалось! Ах, Степан, Степан! Как бы я тебя любила... Женька только глянула удивленно, не понимая, что он говорит такое... Матвей Лукич явно обрадовался, но тоже, казалось, был удивлен Степкиным решением. Степка поторопился объяснить:

— Старшая дочь ваша, Матвей Лукич, красавица, на все руки мастерица, для нее жених быстро сыщется, и получше меня. Младшая, Лизанька, тоже, думаю, в девках не засидится: и собой хороша, и хозяйка умелая. А я перед вами кругом виноват, потому и хочу вину свою искупить и беру замуж вашу среднюю дочку. Хозяйка она никудышная и характер, не приведи Господь, кто ее еще возьмет, хоть бы и с приданым.

Так объяснил Степка свое решение. Но никто: ни сама Женька, ни проницательная Маша, ни даже наивная Лизанька — никто в это не поверил. А Матвей Лукич только посмеивался.

— И то ладно, — сказал он. — Ты бестолковый, да она никудышная — подходящая пара будет.

Сам-то Матвей Лукич Степана мучеником не считал. Среднюю дочь свою, синеглазую да упрямую, любил он больше всех. Да и Степан не выглядел особенно несчастным. Когда все разошлись, оставив жениха с невестой наедине, он прямо-таки кинулся к Женьке — поцеловать хотел, — а у самого глаза так и сияют. Женька — довольная! — отстранилась слегка:

— Такого про меня наговорил...

— Конечно, — радостно согласился Степка. — Кому ты еще нужна, такая непутевая.

Эту историю рассказала мне бабушка Женя, озорно поблескивая синими насмешливыми глазами.

И сделала неожиданное заключение:

— Учись всему, что должна уметь делать настоящая хозяйка: готовить, рукодельничать. Такие Степаны-то не часто встречаются.

Но и сама бабушка Женя варила замечательные супы, вкусно жарила рыбу, вязала всевозможные кофточки и носочки и прекрасно шила. Научилась все-таки! Так что дедушка Степан, наверное, не жалел о своем выборе.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

WEB-редактор Вячеслав Румянцев