|
|
|
|
Ольга МАХНО |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Ольга МАХНОУ моря погодыНесколько дюймов до солнца осталось, – И как вам? – спросил Михаил, положив на колени тетрадь. Ничего поэма... – сказала Ксения. Она ловким движением плеснула из кофейника ароматный душистый напиток в аккуратную беленькую чашечку и быстро отпила пару мелких глотков. На фаянсовом ободке остался оранжевый полумесяц помады: – Вот только про синюю птицу мне нравилось больше… – подумав, добавила она. – Хотя, в той или иной степени, всё, о чём вы пишете, касается прошлого, что пробивает некую брешь в будущем и протискивается туда сначала одним, затем другим плечом. А потом встает в полный рост: большое, неуклюжее, неправдоподобно гипертрофированное. Словом, абсолютно несуразное. Стоит оно посреди этого самого будущего и ехидно так ухмыляется. Чем оно вас так пугает? – Просто я не вижу в нем ничего хорошего. Наоборот… Стόит прошлому всплыть на поверхность, как оно, будто разложившийся труп, начинает испускать зловоние на всю округу… – И что толку от зелёной весны, когда такой смрад повсюду? – Михаил улыбнулся и многозначительно развёл руками. Ксения подала ему кофе. Он отхлебнул, поперхал и сделал ещё пару жадных глотков. В окно падали целые снопы света и без всякой гармонии распадались кто куда белёсыми пятнами. Казалось, за окном бушует апрель, но февраль пока не дошёл и до середины… Простуда вовсе измучила Михаила: кашель явно имел тенденцию стать хроническим: – А зима в этом году затянулась… – сказал он. – «Достать чернил и плакать!» – Ксения кивнула. Михаилу уже было за 60, но он прекрасно выглядел. Не обрюзг, не замшел, и только слегка сутулился, что придавало его движением некую таинственность. Будто он всё время от кого-то прятался, будто ходил, боясь разбудить что-то… На цыпочках. Девушка любовалась тем, как в глазах собеседника то и дело блуждал луч солнца, от которого глубоко зелёная радужка загоралась салатным. Таким, как в детских книжках рисуют глаза лесных волшебников, эльфов и магов… Заходить к Михаилу в гости было всегда приятно. При мысли о его квартире, первое, что приходило в голову – это вкусный кофе. Он варил его на песке в маленьком медном кофейнике, от чего горьковато-шоколадный запах наполнялся смолистыми нотками и обретал нечто ценное, в мебели называемое патиной, а в кофе Ксения называла это… «привкусом жаркого лета». Южный берег Чёрного моря, маленькие кафе, где на песке подогреваются крохотные прокопчённые турки на одну чашку… Воздух, полный йода и терпкости, раздирающий грудь своей свежестью, оставляющий внутри, в лёгких, мятную прохладу и лёгкий тревожный мотив скрипки. На море всегда тревожно: даже подспудно в таких местах всегда ждёшь чего-то: паруса вдалеке, шторма, улова… Ждать у моря погоды… – не зря, не зря говорят…. Второе, что так манило к этому чудаковатому преподавателю латыни, была его непохожесть ни на кого. Учить мёртвому языку, знать мертвый язык, любить его, как любят собак или лошадей, – это, действительно, странно. Мёртвая любовь и поэмы о прошлом. Весьма неплохие, печальные и тревожные, как заводские гудки. Такого лестно иметь в друзьях! А в неполные 25 – лестно любить… Это как создание себе алиби: тебя никто не назовет посредственностью, не осудят за плохой вкус, даже не попробуют ославить…
Крылья расправив над спящим Аидом, Сирин кружит, навевая преданья. В мёртвом царстве синие птицы, Птицы удачи несут наказанье….
Она, красиво интонируя, прочитала отрывок на память и задумалась. Уж очень похоже на Старшую Эдду… – Первый вариант – приносят страданье – тоже был не плох. Хотя наказанье – это за дело, а страданье – это не за что, муки во имя рая. Совсем другой оттенок! Михаил улыбнулся: – Изо всех моих поэм ты любишь самую зловещую. – Отчего она такой стала, Миша? О чем вы думали? – Ксения взяла из хрустальной вазочки кусочек рафинаду и отправила за щеку. – Ты – моя первая знакомая, что пьет сладкий кофе по отдельности: сначала кофе, потом – сладость… А поэма сама написалась, как всегда и пишутся любые поэмы. На Чистый Четверг было тягостное настроение (не грустное, а именно тягостное, когда минуты тянутся, словно жжёный сахар), я сидел и глядел, как за окном небо подёрнулось призрачно серой дымкой, потом стало эмалево-бирюзовым, а затем спокойно и с достоинством ушло под тёмно-синюю вуаль. День безвозвратно ушёл, и я сел писать…
Кирпично-красные тени лягут На воды чёрные, где герои Спят, качаясь, как в лоне матери, Воспоминая падение Трои…
– Прочитала она ещё отрывок и зажмурилась. Странные тени плыли перед её глазами, кровавые тени героев прошлого. Она, в свободном вязаном платье цвета глины, роскошном изумрудном плаще плыла вместе с ними, выныривая из Виноградного переулка, забывая о заснеженном дворике и желании постричь и окрасить волосы… И было ли то страшное таким манящим, и было ли это настоящее таким уже пресным? Она плыла и ни о чём не думала… Заснув на софе перед кофейным столиком, Ксения неслась реками забвения, и её чёрные длинные волосы разметались на красном батисте ворохом жёстких проволочек… Полуоткрытые губы ловили полуденный сон и мечтали… А герои боялись прошлого, а герои бежали от него на войны и сражения, под чужой кров и меч, прячась в женские ласки и вино, попадая в плен и наслаждаясь пленом, ограждающим от погони случившегося.
Из чаши, разбитой давеча, Пить не придётся больше Артуру, Меч потерян и дар речи, Прошлое стало пред ним…
Сдуру… – продолжила Ксения в полусне и тут же очнулась. – Вот нелепое слово! – она тряхнула головой. – Чёрт, как же там было? Как же… Фигуру… Дуру… Она потянулась и увидела, что Михаил тоже спит, скрестив на столе руки и положив на них голову. Ксения улыбнулась: – Миша, ну что же вы? Это я ночи напролет работаю, и разморило от тепла, а вам спать негоже! – и она потрепала его по плечу. Ей нравилось говорить с ним, как с равным и даже родным. Чувствовать себя мудрой, чуть уставшей, ищущей... «Ищите да обрящете», – подумала она и сильнее потрясла Михаила за плечо. Он не ответил. Ксения шире улыбнулась и потрясла сильнее. Но он никак не мог проснуться. Он умер во сне от кровоизлияния в мозг и был похоронен через три дня на Старопролётском кладбище, в правом ряду, на 254 месте. Всё имущество отошло Ксюше, как указано было в завещании. «Удивляться – плохая примета», – говорила она завистникам и нервно смеялась. «Что же было в его прошлом?», – думала Ксения, живя в центре столицы, в тихом дворике с липами. «Каков же он, перевозчик душ? – представляла она, заваривая кофе в медном кофейнике, – что за слово там всё-таки было в конце?» – спрашивала и спрашивала себя она, читая подряд все его стихи, кроме потерянных «Синих птиц». – Что же за слово? Нет, точно не «сдуру»! – во дворе бушевал апрель, а Ксения никак не могла вспомнить единственно точное, потерянное в прошлом слово. Никак не могла – и решила остричь волосы.
ВЬЮГЕ БЫТЬ НЫНЧЕ!
Был у меня закадычный друг. Слегка глуховатый, отменно бородатый с большим подвижным носом, перегаром и шапкой-ушанкой. О таких говорят: ну, лубочный мужик! Но Степан Игнатьич был скорее не лубочный, а луковичный. Горем луковым и простуду лечил, и хандру, и раны сердечные. Бабушка моя, добрая душа, все его раньше в гости зазывала. Положит, бывало, краюху хлеба на стол, в тарелку особо глыбокую борща нальет, капнет прямо в сердцевинку сметанный островок и осторонь, как особое лакомство, луку положит. Хвалил же её Степан Игнатьич! Да вот только слаба старушка стала, теперь ей не до борщёвых дел… Но рассказ мой не об том пойдёт. Нынче, едва только свет сгустился, и первые синие тучи к ночи бока склонили, пришёл мой приятель совсем во хмелю. Кажет – на радостях, а на коих именно – умалчивает, глаз мутный щурит по-кошачьи и бородёнку скребёт. Нос в прожилках, щёки дряблые, а уши как у лошади: где скажут – туда и повернутся, вот только проку нет – глух валенок! Вот и сейчас – хохотнет да и прислушается, опять хохотнет… Хоть плюнь в рожу! Но я-то друга знаю, надобно его молчанку перетерпеть: сижу, гречку давлю сухомятную, кипятком крутым заливаю. Может и я, когда секретничаю, некрасив так, да только миловал Господь – не девица, по люстеркам не заглядываюсь. – Степ Петрович, чтоб тебе дух вон! Чё в кашу как на барышню зыркаешь? – Вот тебе и кончил молчать! Толку, что обоих Степанами звать, вишь, разные мы какие: он как скажет, ты и не спозорился, а стыд на рожу лезет. – Степан Игнатьич, да ведь это ты в молчанку играешь! – попытался я отбиться, но снова в кашу уставился. – Э-э, друг, дела серьёзные… Значит я, вишь... – Женишься? – Ну… – засучил в бороде Игнатьич, засвербил глазами. Неужель взаправду угадал? Я-то как подзадорюсь: – На Дашке, что ли? Лицо-яйцо сорочиное! Э-э, Степан… Ну, даёшь, мужик! …Или на Нюре?! Лучше с морды, конечно, но тощая, как хворост плохой… Ты бы на Люськин зад обратил… – Дом я нашёл, вишь… – и уронил глаза в пол.
Бабушка выглянула из-за печи: «Весть кака славная! Очень прекрасная! Больно уже весело дом найти!» Кошка мяукнула, вьюга завьюжила. Хворь найти, дурь найти, бабу найти, но… …ДОМ!?
– Как так? Дома не валяются! – Завилял я на лавке, надеясь на лучшее. Авось, друг пошутил или с пьяного глазу на хату чужую решил, что своя. – Дом я нашёл… А не хочешь – не верь… …С дымом в трубе, лежанкой и печкой, лавой вдоль стенки, бабой и луком. Снег на окошках и вдоль порога, светится свечка под ликом Великим… – Пьяный, мать твою! Пьяный! – визжу. – Да ну! Коли хочешь – идём! – Встали мы оба вкрай недовольные, валенки снова сырые напялили и во вьюгу пошли. Тут не до россказней! Снег под ногами, как липкая мазь лечебная, за ногой тянется и шагу не пускает. Идём-бредём, как на месте топчемся. С такой погодой и помириться недолго: я Игнатьича под локоть держу, а он меня – за воротник. Прогуливаемся будто свиданничаем, а снег глаза забивает, и нос, и рот. А в поднебесье словно птицы белые отпевают! – Где ж тут дом искать, коли носа твоего красного… «Шмяк!» – упал Игнатьич рожей в снег… Да как закричит: – Вот! Возликовал друг и давай разгребать снег руками… Роет-роет, а руки уж огнём горят, без рукавиц пропитых. Ну, не давать же свои – холодно! Помялся я и тоже – на коленки: снег рыть, другу помогать. И вот будто пар от земли пошёл… Вначала труба показалась с мизинец, дымок колечками клубится, и тепло по озябшим рукам идёт. Мы ещё поднатужились да подналегли – и окошко выклюнулось! Окошко малёваное, что кулак мой размером… Нет, меньше трошки! Я к нему глаз приставил – а там… …Кот-мурлыка с лежанком и печкой, лавки вдоль стен и баба румяная, лук на столе и хлеб на окошке. Светится свечка под ликом Великим!
Вернулся я поздно. В доме простыло, а в горле першит, как будто от горести… Бабушка тихо ходит, как ёжик: «Вьюге быть, люди! Вьюге быть нынче!»
ВОТ БЫ ВЗОРВАТЬ МОСТ!
– Мне жаль, что стали часы. Можно ли о таком жалеть? Вряд ли… Они шли рядом лет пять… Даже семь! Я тогда только заканчивала институт… А теперь их не слышно, и грустно... Очень жаль! Всегда, когда кто-то идёт рядом, а затем останавливается – хочется вздохнуть… – Не лепи ерунды, Лена! Завари лучше кофе! – Андрей встал, завернувшись в мятую серую простынь, и пошёл в ванну. Раздалось несколько звонкий капель, которые тут же переросли в упругую вешнюю капель… Лена сидела на кровати и разглядывала комнату: обои, потёртый ковер, стол… Она жила здесь одна с тех пор, как умерли родители… Было завела собаку – рыжего спаниеля Лекса, но вскоре отдала подруге (внезапная аллергия, насморк, красные глаза…) Здесь, в её спальне, побывало много людей. Они приходили и уходили, возвращались и понимали, что возвращаться, действительно, плохая примета… Тоже вроде аллергии – красные глаза, слёзы… – Возвращаться – плохая примета… Откуда это? По-моему, из «Юноны и Авось», – Лена взъерошила волосы, потянулась, собралась варить кофе и быстро передумала. Лучше ещё поспать… – Ленка, ты опять дрыхнешь? – над ней склонился Андрей, одновременно растираясь розовым махровым полотенцем, безумно не идущим к его загорелой коже. Капли воды упали Лене на лицо и она, жмурясь, взглянула на своего гостя. Серая простынь, натянутая вокруг бедер, покрылась мокрыми асфальтовыми разводами и напоминала кусок грязной материи. Лена медленно, бездумно, пробежала глазами по его лицу. Красивый, но грубый. Боров. «Почему, когда так хочется всласть погрустить, никто не даст?» – скривилась она и промолчала. Андрей, не дождавшись ответа, весело насвистывая, исчез в кухне. В комнату просочился пряный, с табачным отливом запах кофе… – «Лила Роса», – угадала девушка и улыбнулась: другого сорта ведь в доме и не было. – Хозяйничает, как у себя дома, – подумала Лена. – Вот так всегда! Просыпаясь с новым знакомым, никак не могла отделаться от чувства, что не он, а она пришла, и что новый дом, и новый день, и новые времена – всё такое незнакомое, чуть пугающее, интригующее… И самую малость – безразличное… Последнее определение никак не вставало в ряд с предыдущими… Если бы в школе Елена Карпенко получила задание убрать из логического ряда лишнее слово, она бы, не задумываясь, вычеркнула б это самое «безразличное». Но жизнь – не логическая цепочка. Поэтому слово не выбрасывалось, а крутилось, крутилось, крутилось, лезло в уши, глаза, окутывало волосы. Вообще, человеку ни в какую не справиться со словом! Стоит одному маленькому словечку (разрыв, боль, смерть, тревога, любовь) просочиться в голову – и плакали все прочие дела. Лена откинулась на подушку и уснула…
– Когда кончится эта хрень! Одно и то же! Я просил тебя сделать мне отчёт, а не х…ю! Что ты сделал? То, что я просил?! Я, по-твоему, дебил грёбаный? Лена открыла глаза и прислушалась. Нахмурив брови, она пыталась сообразить, кому принадлежит голос, о чём он говорит и чего, собственно, это происходит в её квартире? Голова тонко и остро болела, сомлела правая нога, а в горле першило… – Это, скорее всего, Андрей говорит по работе… А чего он здесь? Бред… Да ещё и простудилась, по-видимому… – Лена откинула одеяло, привстала на кровати. В голове маленькие зелёные обезьянки проворно и нагло били хвостами по наковальне, и при этом звук был такой, будто это не хвосты, а кузнечные молоты… Очень странный образ! Щёки пылали, и знобило… – Грипп… – вяло подумала Лена. – Я тебе говорю, зае…л!! Ты, пи...р хренов, говори по делу! – продолжил голос. Лена скривилась: – Боже, зачем я только согласилась «выпить с ним чашечку кофе»! Не больно уж вкусно было… Да и потом – не больно уж вкусно… Фу! Вообще, противно болеть летом. Это ощущение она помнила с детства… Лето – это каникулы, это море и большой батон, который она крошит чайкам. Ветер в волосах, повсюду люди… Какое болеть? Болеть надо зимой, когда все взрослые особенно скучны, а бабушка поит чаем с противнейшим облепиховым вареньем… Вареньем… Да, вареньем… Ругань Андрея, шумы улицы за окном, запах вечера и боль в горле – всё исчезло… Только мягкость кровати и далёкое лето детства: у Лены в руках пухлый золотой батон и она, отламывая большие куски, хохочет и бросает мякиш чайкам… Ветер, солнечные блики, вода... Ослепительно белый морской день. И большой синий бант на платье…
Проснулась Лена от гула голосов… Она осторожно тряхнула головой, будто проверяя, перестала ли та болеть… Простуды как ни бывало! Девушка улыбнулась. – Крепкая ты, Ленка, барышня! Так просто с тобой не справиться, – потянулась… И застыла. В комнате, прямо вокруг неё сновали люди. Они набирали на компьютерах неведомые тексты, сканировали и распечатывали документы, матерились, курили, чаёвничали и сплетничали. Они работали. Буднично, без особого азарта. Короче, как всегда… В проеме двери Лена увидела фигуру Андрея, который ловко ущипнул за бедро проходящую мимо девицу с кипой бумаг. Девица взвизгнула и удрала. – Андрей! – крикнула Лена. Он обернулся и осклабился: – О, Ленка, привет! А ты-то что тут делаешь?! Ну, ничё, гостем будешь. Завари нам кофе, а? Лена тряхнула головой ещё раз. Потом сильнее. Чёрт подери! Ну что это такое?! Ничего не понимаю… ЧТО ЭТО? – Ты, боров! Не смешно! Идиот хренов, убери всех этих людей! Это мой дом! – она вскочила на пол и, нелепо расставив ноги в тяжёлой ночнушке, стала перед Андреем. Работа в офисе мгновенно остановилась. Все притихли и уставились на Лену. Даже девица с пухлой попой, ущипнутой Андреем, выглянула из соседней комнаты и хитро прищурилась. – Леночка, ты забываешься, – пробасил Андрей, и багровые пятна выступили на его лице… – Я ж не спрашиваю, какого х..ра ты очутилась в МОЁМ доме да ещё в таком виде! – лицо его стало похожим на свеклу. – Трахались мы с тобой когда-то, и что? Ты орать на меня будешь?! Пошла, пошла отсюда, сука! Он схватил Лену за плечи и пинками, отдирая её от мебели, за которую та пыталась ухватиться, вытолкал в коридор. Хлопнула дверь: на ней красовалась табличка:
Андрей Ветров ООО «Промтеплострой»
Дверь была не Ленина. Чужая, серая, железная. – И часы стали, – подумала девушка и расхохоталась. Более нелепого сожаления и быть не может. Она, Лена, босая и в ночнушке стоит в подъезде перед своей (не своей!) квартирой и думает о часах. Нельзя ж так шутить! Лена ещё раз хмыкнула и постучала в дверь. Ещё раз. Еще раз уже раздражённо! В ногах было холодно (на улице хоть и тридцатиградусная жара, в подъезде долго не простоишь). Она начала бить в дверь ногами, кулаками: – Эй!!! Пустите! Это мой дом!!! Твари! Но дверь никто не открыл… Лена постучалась к соседям. Одним, вторым, третьим… – Леночка, вы ж тут больше не живёте! – Вы ж Бог знает когда съехали! – Я вас вообще не знаю! – ...Эх, Лена, да лучше б ты жила, а от этого чмыря крик один! – Впусти, Володя! – попросила Лена и расплакалась. Володя… тоненький, милый, опрятный… Кем он работал или учился, с кем он жил, чего хотел? – Лена не знала… Володя и Володя, что с него взять! Она с соседями не общалась и сейчас об этом жалела. Хотя, если б и дружила, кто б помог, кто б поверил? Володя рассказал, что видел, как Лена уехала – два или три года назад, он сам ей помог грузить в «Газель» вещи, что Ветров постоянно скандалит, устраивает вечеринки по ночам, а днём орет на сотрудников, плюёт на лестнице и не закрывает дверь в парадное, а под окно повадились гадить коты и горячей воды нет с 11 до 18, и никак не соберём подъездом на домофон… Лена слушала и молчала: – Что мне делать. Куда идти, кто я? Может, амнезия? Нет, я помню всё: кафе, Андрей в оранжевой рубашке, дом, ужин, как занимались любовью… Помню, что не понравилось… Неудобно как то, ну вообще – неудобно... Чёрт знает что, я не уезжала! – Я не уезжала! – крикнула она и ударила кулаком по столу. Володя, запнувшись на полуслове, вылупил на неё глаза. – Прости, Володь, ни фига не помню… – прошептала девушка. – Может, я того, а? – и она покрутила у виска. Парень сочувственно вздохнул и взглянул на часы. Вздохнул и ещё раз выразительно взглянул… – Ну, мне пора… Лена не поняла и продолжала сидеть, ухватившись руками за кружку с кофе… Володя поёрзал на стуле и выдавил: – Смотри, Лена. Понимаю, что что-то с тобой стряслось. Не хочешь говорить – не надо (Лена судорожно замотала головой). Повторяю: не хочешь говорить – не надо. Вечером вернётся Маша, моя жена, так что до семи можешь побыть здесь, а затем… даже не знаю… – Что затем?.. – не поняла Лена. – Ну, тебе самой надо… Есть же всякие службы… Он откашлялся и начал суетливо собираться. – Не утруждай себя. Всё ясно. Мы ведь даже и не знакомы толком. Может, боишься, что обворую? – Лена судорожно глотнула кофе и замолчала. Уже с порога квартиры до неё долетели слова со смехом: – Тут и красть нечего. Там одежда в шкафу, возьми что-нибудь… А дверь на нижний замок захлопни.
Солнце село, и августовская ночь пробирала холодом. Вдалеке гудели дрели строящегося круглосуточно небоскреба, где-то далеко отстукивал ритм поезд. – Устала? – Да. – Курить хочешь? – Да. – Держи. – Да. Незнакомая, весьма потрёпанная блондинистая барышня протянула раскуренную сигарету. На фильтре виднелись следы малиновой помады. Лена поёжилась, но взяла… – Ты не работаешь тут, правда? Можешь не отвечать, и так вижу. Чё, с дому ушла? Лена кивнула. – Всё ясно. Чего б такая как ты тут шлялась… Муж козёл? Лена задумалась и снова кивнула. Они сидели на берегу городской реки и смотрели на маслянистую воду. И не только муж. Люди в большинстве своём. Козлы. – Всё ясно, – повторила барышня и раскурила новую сигарету. Странно, что вот так бывает всё ясно. Когда ничего нет – и думать не над чем. Лена затянулась и закрыла глаза. Плыл туман. Плыл город. Она сидела и ни о чём не жалела. Безразличие – вот оно. Но сегодня оно как спасение. Когда между бедой и победой разницы нет. – Вот бы взорвать мост, – сказала Лена отчётливо и медленно, ударяя на каждое слово. – Зачем? – так же медленно спросила девушка. – Затем, чтоб никто никуда не ходил…. – ответила та со смешком. – А-а… – протянула незнакомка. – Мы ведь никому не нужны. Незачем, нечего, нету. Ни-кто и ни-кому… Во веки веков. Девушка смачно сплюнула и вяло выругалась… – Вот бы взорвать мост… – повторила Лена. Вот бы взорвать!
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
