|
|
Руслана ЛЯШЕВА |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Руслана ЛЯШЕВАПолистилистика: от «А» до «Я»Каждый серьезный писатель (скоморохи шоу-бизнеса не в счет) мечтает о народном характере. Григорий Мелехов у Шолохова – почти эталон. Или резчик по дереву Кола Брюньон у Ромена Роллана (повесть «Кола Брюньон», 1914 год) – собрат Мелехова, «фольклорный» герой Бургундии начала ХУП века: религиозные войны и социальные конфликты подстать нашей Гражданской. Народ и личность – это главный нерв литературы с былинных времен до постмодернизма, однозначно. Предшественник Р. Роллана – конечно, Ф. Рабле. А вот шолоховский Гришенька сродни неудачнику князю Северскому из «Слова о полку Игореве»; места сражений те же, и характеры у казака и князя дюже схожи... – Завела шарманку, – прервет мой восторженный монолог почитатель зрелища боев без правил, – о временах Очакова и покорения Крыма. Где нынче твой хваленый «пипл»? Они чё ли? Кивком головы оппонент показывает на двух баранов с брэндами «реализм» и «постмодернизм». Они уперлись лбами и пыхтят, спихивая друг друга с узкого мосточка над пропастью: «Кризис». Кто кого, дескать, пересилит. Герои как же! – Ты с крепкого бодуна что ли? – осаживаю спорщика и перехожу к делу, так сказать, беру быка за рога: есть нынче народный характер в литературе!
Брутальный стиль у музыкантовМолодцы рок-музыканты, не церемоняться с терминами. Помню, в 90-ые годы по отделу культуры «Торговой газеты» у меня шла заметка «Мясо» делает музыку из шума городского». Название той немецкой рок-группы – «Мясо» – попахивало эпатажем, а музыка у ребят была живая ; концерт проходил в стадии радио на Малой Никитской, 24). И вот 9 октября сего 2010 года слушала на «Радио России» Дмитрия Добрынина, ведущего музыкальные молодежные передачи и уловила что-то знакомое, мол, русская группа «Пилигрим» поет в стиле Ромшталь – современной немецкой группы. Это, прокомментировал Добрынин, industrial metal, индастриал метал, другими словами – брутальный стиль. Я прислушалась к музыке: грохот ударных, кажется, сотрясал Вселенную! Ребятишки развлекаются, улыбнулась я над воинственным музыкальным звукорядом. Игра в брутальность! У поколения-пепси, которое родилось и выросло после Второй мировой войны, есть такая потребность. Это разрядка через музыку негативных эмоций, вроде драк футбольных фанатов. Когда-то для таких целей в наших деревнях в кулачных баталиях улица шла на улицу, квартал на квартал. У Сурикова в картине «Взятие снежного города» игровая война полечила прекрасное живописное воплощение. Ведущий молодежной музыкальной программы Добрынин справедливо напомнил слушателям радио, что еще в начале XX века под влиянием индустриальной революции предыдущего столетия процесс урбанизации шел у футуристов в музыке и в живописи, чему, дескать, наш композитор Александр Скрябин посодействовал цветомузыкой «Поэмы огня», популярной на Западе и поныне. К сказанному музыковедом Добрыниным следует добавить несколько слов о кинематографе и литературе. В кино индустриальный стиль проявился за много десятилетий до популярности «хэви метал», а именно в документальном фильме «Мост» (1928 г.) голландского режиссера Мориса Ивенса; гайки и болты железнодорожного моста преподносились зрителю чем-то аналогичным музыкальным всполохам «Поэмы огня» Скрябина. Естественно, новый вид искусства – кино – провоцировал в начале XX века на эксперименты. Но все же справедливости ради надо признать, что в европейском искусстве индустриальный (брутальный) стиль раньше всего заявил о себе в литературе. Вспомните у Гомера в «Илиаде» бог ремесел Гефест кует в кузнице боевой щит, описание которого предстает настоящей поэмой. У Гомера «индустриальный» стиль – не игра, а предмет боевого искусства. Короче, античный поэт – предшественник современных реалистов.
Полистилистика прозаиковАвторов двух книг – Тенгиза Адыгова (Избранное. М., 2000) и Анатолия Яброва (Бремя. Роман и повесть. Кемерово, 2010) – роднит то, что оба – выпускники Литературного института им. A.M. Горького; их поэтику сформировала московская профессиональная школа, которая прошла шлифовку кавказской тематикой у кабардинского писателя и сибирской проблематикой у новокузнецкого прозаика (увы, ушедшего в мир иной в сентябре 2010 года). Не реализм и постмодернизм бодаются, как два барана, а их адепты-критики, в то время, как современная проза давно освоила полистилистику (термин музыкантов мелькнул на «Орфее» в отношении произведений композитора Бартока); иначе ей было бы не схватить сложнейших перипетий нашего времени. Председатель кабардинского колхоза Али Беталович Карданов и лесничий из таежного поселка «Валуевки» Фотьян Силантьевич Пичугин выписаны так детально, конкретно и камерно, словно являются персонажами психологической прозы XIX века: Чарлз Диккенс, Эмиль Золя, Иван Тургенев, Сергей Аксаков и т. д. Проникаясь их заботами, сосредоточенными на благополучии односельчан, приглядываясь к укладу послевоенной жизни в процветающем кабардинском селе и заброшенной (неперспективной) Валуевке, читатель быстро схватывает сущность реалистического сюжета – Али Карданов и Фотьян Пичугин по бескорыстности и трудолюбию являют собой тип современного праведника, хотя не блистают религиозным рвением, а наоборот связаны всеми фибрами души с родной природой. Лесник с приемным внуком Яковом мчится, схватив ружье, остановить браконьеров, которые готовы убить красавца-лося, чтобы накормить мясом до отвала гостей на свадьбе сына одного из браконьеров. Пичугин же мечтает о создании в тайге лосиной фермы, чтобы лоси не перевелись, а размножались и расселялись по всей сибирской тайге. Карданов, влюбленный в односельчанку Габидат Баразову, муж которой был до войны трактористом и научил жену управлять трактором, сам погиб на фронте, поражается, как эта «худючка», эта Каракура (т.е. сухое будылье от кукурузы, идущее на растопку) находит силы работать на тракторе день, ночь и следующий день, не уступая ему в скорости по вождению второго трактора. За несколько авральных часов сельчане собрали урожай (не стали сжигать его на корню по требованию райкома партии), и немцам, занявшим Пятигорск и вошедшим в село, не досталось ни зернышка. «И много лет спустя он еще будет удивляться ее силе, спрятанной в ней, и думать: это та сила, что помогла ей пережить, перенести непосильные тяготы, когда она вместо отца вошла четырнадцатилетней девчушкой в степь, и когда осталась без матери, и когда убили ее мужа, отца ее ребенка, та сила, что помогла устоять ей в те ночи и дни, когда люди здесь заменяли лошадей, тракторы… и сила эта взята в поле, в родной степи, куда она шла каждое утро, напившись пустого чаю...» Такое вот – прямо языческое»– преклонение перед природой (тайга у одного писателя, степь – у другого) открывает в персонажах сибиряка А. Яброва и кабардинца Т. Адыгова монументальное величие. Они слиты с родной природой, ее мощь переливается в их души, давая чувство самодостаточности, независимости, неутомимости в работе. Когда-то в юности я поехала по турпутевке профсоюза на Северный Кавказ. Наш пансионат располагался в Хосте. Сгорев в первый же день на морском пляже, я на солнце не вылезала и, наскучив сидеть в комнате, отправилась просто побродить в окрестностях. Каково же было мое удивление, когда в полукилометре за кипарисами я увидела обычный (наш сибирский) барак и дощатый сортир во дворе. Вот реальная жизнь Северного Кавказа – не белоснежные фасады с колоннами, как на рекламе, а знакомые всем россиянам бараки, от которых жителей Кузбасса, наверное, еще и нынешний губернатор А.Г. Тулеев освобождал, переселяя в нормальные квартиры. После созерцания барака в тени кипариса я с большим пониманием стала относиться к аборигенам роскошного южного края. Адыгов и Ябров сквозь барачную реальность разглядели в своих героях неподдельную мощь народного характера, что сразу, конечно, напоминает о повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Ведь простой зэк, работая каменщиком, казалось бы, из-под палки, проявляет такое природное трудолюбие и с таким азартом отдается труду, что предстает в глазах читателей монументальным богатырем. Точно! Слово найдено: богатырь по силе духа. Таковы главные персонажи повести Тенгиза Адыгова «Красная люстра» и романа Анатолия Яброва «Последний солдат Валуевки». Для полноты объяснения полистилистики прозы кабардинца и сибиряка надо добавить еще одно уточнение. Впрочем, о божественном будет сказано подальше и поосновательнее, сейчас же – продолжение разговора о содержательности художественной формы. Повесть «Красная люстра» написана Тенгизом Адыговым в 1978 году, роман «Последний солдат Валуевки» создан Анатолием Ябровым в 1983–84 годах, то есть в эпоху позднего соцреализма, когда метод впитал и усвоил разные стили – «индустриальный» (в предвоенную эпоху индустриализации – «Барсуки» и «Соть» Л. Леонова и др.), лейтенантской прозы (в годы войны и в послевоенные – «Батальоны просят огня», «Тишина» Юрия Бондарева и др.), городской исповедальной («Апельсины из Марокко», «Звездный билет» Василия Аксенова и др.), деревенской пантеистической («Прощание с Матерой» Валентина Распутина и др.), молодежно-сентиментальной (целина и молодежные стройки 50–70 годов – «Здравствуй, Галочкин!» Гария Немченко и др.). «Клубок какой-то сложной пряжи» – просятся на язык слова Николая Заболоцкого из стихотворения «Метаморфозы», потому что зрелый соцреализм и был как раз таким клубком сложных стилей. Произведения Адыгова и Яброва, написанные еще в СССР, и сейчас по прошествии двух десятилетий после распада Советского Союза на ряд независимых государств актуальности не потеряли. Больше того, их актуальность только возросла. Русский и кабардинский писатели, обращаясь к быту и менталитету своих народов, создают похожий характер – трудоголика, правдолюбца, сентиментального и чудаковатого человека, эмоционального и непосредственного, с той только разницей, что кабардинец Али Карданов более темпераментный, нежели рассудительный сибиряк Фотъян Пичугин. Осиповна зовет своего мужа Фотю Лешаком, это значит, что лесничий – таежный обитатель с головы до пят. Таков народный характер двух россиян, обитающих на юго-западе страны и в сибирском северо-восточном крае. Монументальность и трудовой пафос у них уравновешивается сентиментальной чудаковатостью (Карданов, например, разъезжает по колхозным полям на танке с деревянным навесом вместо сбитой в сражениях башни). На фоне потребительской рекламы ТВ, криминальных разборок в прессе, воровской «приватизации» в экономике, истеричной тяги к развлечениям в быту (будто в этом смысл Бытия), в общем какой-то «шизоидальности» перестроечной и реформаторской эпохи характеры Али Карданова и Фотьяна Пичугина восстанавливают для молодых и сохраняют у пожилых представление о нравственной норме, о традиционном Бытии, корнями уходящем в тысячелетия культуры человечества. Можно сказать, что соцреализм завершился с распадом Союза и одновременно продолжился в ином качестве, как полистилистика. Есть что-то символическое, что авторы двух произведений (Адыгов тоже пишет на русском языке) охватывают наш алфавит от «А» (Адыгов) до «Я» (Ябров). Это подсказывает дополнительный аргумент в пользу полистилистики.
Религия и географияНациональные особенности каждого народа формируются под влиянием многих факторов, религии и географии в том числе. География природно-климатическими условиями определяла хозяйственно-бытовой уклад жизни людей: в степях Азии – кочевое скотоводство, в сибирской тайге – охота и звероводство, в горах Кавказа – садоводство, земледелие и овцеводство, и т. д. А религия облагораживала хозяйственную жизнь человека навыками культуры и возвышенными идеалами. География обусловила разницу в хозяйственно-бытовом укладе кабардинского села и заброшенного поселка лесорубов Валуевки в тайге. Это понятно без лишних слов. О религии в советской литературе было по пословице, как о покойнике: «хорошо» или ничего. Чаще всего ничего! Только на финише соцреализм тряхнул стариной и пустился, «задрав штаны», не за комсомолом, а за религией, то есть пустился возвращать свои долги христианству. Ну и тут, само собой, национальные особенности не замедлили сказаться. Анатолий Ябров обыгрывает проблему языческого (пантеистического) духа православия. Жена лесничего Осиповна – человек бесконечно набожный, она каждую свободную минуту молится то Богородице, то святому Иосифу (покровителю ее рода строителей-волжан). Ее супруг – Лешак! – полное воплощение языческого «благолепия», он днюет и ночует в тайге, каждую букашку там знает и любит. Верная любовь супругов, особенно укрепившаяся после гибели троих сыновей на войне (из лесхоза ушли добровольцами вместе с техникой и во главе с начальником 244 человека, а вернулось с войны только семеро!), как бы являет собой зримое воплощение духа православия: Бог и природа в семье Пичугиных нераздельны. Иначе, но тоже своеобразно трактует тему христианства Тенгиз Адыгов в другом, правда, произведении – в романе «Расколотый щит» (Тенгиз Адыгов. Избранное. М., 2000) о нашествии Чингисхана на Кавказ. Для сопротивления кочевникам нужна теснейшая сплоченность, а каждый тянет на свою сторону – языческий священник, представитель католичества, православный священник, князь Тибард, обитатели кабардинского села, кузнец – предводитель ремесленников и оружейников. Никто лучше князя Тибарда не осознает пагубных последствий разобщенности. Князь пытается опереться на православного священника, но предатели убивают Тибарда, потому что сами рвутся к власти. В результате победителями оказываются монголы, хотя вначале их появление не предвещало трагического финала. Уже во время сражения кто-то из местной знати переметнулся на сторону завоевателей, и всё пошло сикось-накось и закончилось обязанностью села выплачивать монголам дань. Как эта зыбкая ситуация нынче нам понятна. Разве отношения России и Беларуси не качаются на таких же весах? Не дай Бог – война (не холодная, а горячая), не пойдет ли все вразнос? Для чего нужна религия? Не зря Вольтер говорил, словно объясняя поступки князя Тибарда, что, если бы не было Бога, то его следовало бы придумать. Ибо Бог объединяет народ. Вольтер был умный человек, но умные люди были и до Вольтера, и они открыли Бога человечеству, Спасителя (Спаса). Мы, прожив со своей страной большую атеистическую эпоху, тоже стали рассуждать вроде Вольтера, да, мол, нужен Бог, ибо он сплачивает племена и народы. Завершить статью надо признанием, что современная проза наводит на глубокие размышления о мире и человеке.
|
