Александр Лисин

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011

Редакционный совет

Ирина АРЗАМАСЦЕВА

Юрий КОЗЛОВ

Вячеслав КУПРИЯНОВ

Константин МАМАЕВ

Ирина МЕДВЕДЕВА

Владимир МИКУШЕВИЧ

Алексей МОКРОУСОВ

Татьяна НАБАТНИКОВА

Владислав ОТРОШЕНКО

Виктор ПОСОШКОВ

Маргарита СОСНИЦКАЯ

Юрий СТЕПАНОВ

Олег ШИШКИН

Татьяна ШИШОВА

Лев ЯКОВЛЕВ

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

СЛАВЯНСТВО

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Александр Лисин

Антихристова дьяволиада (Булгаков)

Марина! Если бы понедельничным утром в симферопольской гостинице Вы не разругались бы со мной вдрызг и не завалились демонстративно спать, а я – почти силком – не оказался бы в кресле с бумагой на коленях и ручкой в руке, то этот материал никогда бы не был написан, поэтому его я посвящаю именно Вам.

Автор.

Граф Монте-Кристо и Шерлок Холмс курили опиум. Поэт Валерий Брюсов, будучи сотрудником Наркомпроса, хранил кокаин, ничуть не таясь, в ящике письменного стола в своем министерском кабинете.

Миллионы тогдашних читателей стремились во всем походить на героев любимых книг, а поэты в те годы были главнейшими властителями дум и кумирами поколений. Однако в тогдашнем общественном сознании еще не вызрело понятие «наркомания». Наркотики употреблялись с единственной целью – подчеркнуть, выпятить собственную необычность и свою непохожесть на всех остальных. Наркотики воспринимались всего лишь как атрибут околобогемных тусовок, как баловство, экстравагантное чудачество.

Булгаков, пожалуй, первым во всей мировой литературе распознал и детально описал всю трагическую необратимость любой наркотической зависимости.

В своем раннем рассказе «Морфий», повествующем о судьбе врача, превратившегося по воле случая в наркомана, писатель не только определенно и ясно прорисовал свою гражданскую в этом отношении позицию, он – ударил в набат.

В булгаковской прозе мы вообще то и дело натыкаемся, узреваем разнонаправленные (а подчас – обескураживающие в своей глобальности) предупреждения и предсказания.

Булгаков – прорицатель. Булгаков – пророк.

Именно в этом ракурсе мне хотелось бы здесь очертить его фигуру и именно в этом срезе взглянуть на его творчество.

* * *

Большинство читателей воспринимает повесть «Собачье сердце» как замечательную сатиру на совдействительность середины двадцатых. Но в ней, в этой повести (и, кстати, опять же впервые в литературе) были подробно описаны, подетально разжеваны и в художественных образах оконкречены истоки, оплот и фундамент грядущего ГУЛАГа. Это мы, в силу собственного вопиющего незнания родной истории, окрестили террор тридцатых-сороковых – сталинским. А правильней было бы внять писательскому озарению и террор называть шариковским или швондеровским.

* * *

Наши умы непрестанно будоражат и распаляют булгаковские загадки и символы. Все зрелые булгаковские произведения сложены, сотканы, собраны из этих загадок и символов, как мозаика из кусочков смальты.

Именно загадочным, именно таинственным и сплошь символичным предстает пред бесчисленными читателями, пред бессчетными почитателями булгаковский главный роман «Мастер и Маргарита». Однако в записках этих мне не хотелось бы рассусоливать в тысячный раз всем известные романные коллизии, а конкретно остановиться на тех его эпизодах и на тех страницах, из которых сквозь мистику и сюжетную кутерьму прорастает роман-предвидение, роман-пророчество, где юмор становится горьким, а праздничный кавардак превращается в стальные латы черного рыцаря.

И мне здесь хотелось бы объясниться, зачем влюбленный Мастер – ищущий и обретший свою Маргариту – пишет роман вовсе не о любви, но об  Иешуа Га-Ноцри.

* * *

Впрочем, сразу оговорюсь: все, что здесь мной записано, является моей (и не более чем моей) версией, гипотезой. Все это не более чем плод моих и только моих досужих (и зачастую – случайных) размышлений.

* * *

Роман «Мастер и Маргарита» был впервые опубликован в журнале «Москва» в середине шестидесятых. И тогда же к нему, к роману, накрепко приклеились эпитеты «неоконченный», «недописанный».

Я – обязательно, и еще до прочтения, – эти эпитеты слышал и воспринимал их в их прямом смысле и конкретном значении. Каково же было мое удивление, когда концовка оказалась на месте, а последняя фраза прозвучала заключительным грандиозным аккордом и увенчалась не каким-либо многозначительным многоточием, но однозначной точкой.

На написание главного своего романа Булгаков потратил немало лет. Первый (пробный) его вариант под названием «Великий канцлер» был издан у нас в перестройку и с тех пор общедоступен. Любой желающий может легко убедиться воочию, что роман уже на этом этапе был написан полностью и доведен до конца.

Автор в дальнейшем переосмыслит весь замысел, текст перепишет неоднократно (а всякий раз вместе с текстом переписывалась, конечно,  концовка), однако роман, вопреки всякой логике и всем общепринятым понятиям, так и останется навсегда недописанным и неоконченным.

Почему?

Кто и когда так решил?

* * *

Обратимся теперь к началу.

Уверен, что первым представился Булгакову именно Воланд. (Отсюда, кстати, и первое название романа – «Великий канцлер»).

Он представился Булгакову внезапно. Он словно бы материализовался из сгустка воздуха, как в первой главе материализуется и он сам, и вся его свита. И тогда же – и в том я полностью уверен – Булгакову пришло осознание, что истинный сатана – обязательно богобоязнен, поскольку является промыслом Божиим (как, впрочем, промыслом Божиим является все вокруг, включая все темные силы), и что сатана не есть «антипод» Господа, а противоборство между Господом и сатаной никогда невозможно. Допустив здесь непредсказуемость победы, мы тем самым усомнимся во всесильности Божией, а, отдав победу Господу загодя, – обратим поединок в избиение, то есть усомнимся во всемилостивости Господней.

Вот что должно было представиться Михаилу Афанасьевичу Булгакову, когда однажды в глубине аллеи на Патриарших пред мысленным взором его материализовался  Воланд.

* * *

А теперь зададимся совершенно простым вопросом: о чем, собственно, идет речь в первой главе?

И сразу (что вполне естественно, т.к. нет в той главе никаких скрытностей и завуалированностей) получим однозначный и совершенно простой ответ: речь в ней идет о вере и о неверии.

Во всех прочих московских главах повествование развивается с головокружительной стремительностью, события с обескураживающей скоростью громоздятся друг на друга. В первой же главе (в явный диссонанс ко всем прочим московским главам) – ритм авторской речи сознательно, выпяченно замедлен, завязка (несмотря на отнюдь не малый объем первой главы) чересчур невнятна, бесформенна (ее почти что нет), а любые описания – чересчур подробны и даже затянуты.

Булгаков здесь старательно разжевывает читателю собственные свои представления о вере (правильней сказать – свои постулаты), определяет, очерчивает собственную свою авторскую позицию и закладывает в фундамент романа собственные свои умозаключения на всяческие богоискательские темы. Булгаков здесь как бы расчищает читательское сознание от чертополоха лукавых суеверий и прочих сорняков из разряда человечьих заблуждений.

На авансцену, во-первых, выводятся два атеиста – Берлиоз и Бездомный, т.е. научный атеист и вульгарный атеист. Причем, оба литератора выписаны  с подробной издевкой (даже икота у них подробна до изумления) и именно в этой издевке находится, именно в ней заключен, собственно, ключ (извиняюсь за каламбур) к пониманию, осознание булгаковского отношения к атеизму. Причем, к атеизму не понаслышке, не  абстрактному и «вообще», но апробированному на собственном жизненном опыте (однако об этом – ниже).

Во-вторых (хотя это мое «во-вторых» во многом созвучно с моим «во-первых»), нам здесь дается осознать и понять, что любой атеизм в любом своем проявлении всегда богопротивен настолько, что даже сатана благообразней ( в том числе и в манерах) и благонамеренней, чем любой атеист. Кстати, заметьте, что в бесспорном существовании Господа убеждает обоих литераторов (а значит – и нас с вами) именно сатана.

И, наконец, в-третьих, нам дано здесь определенно уразуметь, что любые наши злопыхательства на темы веры вызывают в наш мир чертей, и сатана в результате оказывается буквально промеж нас (а хоть бы и на скамейке).

Впрочем, литераторская болтовня на Патриарших – лишь второстепенный повод, а главная причина появления Воланда в булгаковской Москве сокрыта, безусловно, в Иешуа Га-Ноцри и в романе о нем безымянного Мастера.

* * *

(Кстати, Булгаков, направляя Воланда и к Бездомному, и к Мастеру ставит тем самым произведения обоих на один уровень – уровень сатаны).

* * *

Чем больше перечитываешь «Мастера и Маргариту», чем больше всматриваешься в его сюжет и в его персонажей, тем все больше и больше убеждаешься, что по жанру это произведение следует отнести всего прежде к  антироманам; все действующие здесь лица – это, несомненно, антигерои, а все, что они совершают – это антипоступки.

К примеру, стоит ли сочувствовать дамочкам, визжащим от собственной наготы, если дамочки эти в театр Варьете намылились развлекаться вечером в Чистый четверг (а именно в Чистый четверг происходило выступление Воланда)?

Во всем романе – и это я хочу подчеркнуть особо – нет ни одного положительного персонажа. Если сравнивать москвичей и гостей на балу у Сатаны, то получается нечто однородное, нечто неотличимое, будто те и другие, как в зеркало, глядятся друг в дружку. Недаром же бал у Сатаны – это кульминация линии Воланда, а представление в Варьете – кульминация линии московской.

(Добавлю сюда же, что гости на балу описаны, пожалуй, с большей симпатией, нежели москвичи, озабоченные не вопросами веры и не богоискательством, но исключительно квартирным вопросом. Получается, что для Булгакова уход от веры и от Бога, т.е. убийство души, гораздо хуже, мерзостней и греховней, нежели любое злодеяние или даже физическое убийство.)

Маргарита – ведьма. И хоть по тексту дана ей искренняя и исключительная красота, и любовь у нее вроде бы возвышенная, но до самого последнего часа проживает она, т.е. Маргарита, под мужниной крышей и до последнего вздоха остается мужней женой. Она вроде бы по справедливости устраивает погром в жилище критика, но главный ее здесь помощник – сатана. Именно с сатаной связано все, что с ней происходит, и именно сатане преданно служит она телом и душой.

Безымянный Мастер,  и опять же – вроде бы, – производит где-то и как бы положительное впечатление, но насколько положительным (в понимании любого верующего человека) может быть Мастер, чьим главным цензором становится сатана?

* * *

(Замечу в скобках, что в мировой литературе образ Мастера и образ Фауста стоят совершенно рядом. Оба они похожи друг на друга характерами и вообще во всем как две капли воды.

Уж не Фауст ли является закадровым мужем повзрослевшей Маргариты? Уж не ему ли она, повзрослев, наставляет-таки рога с Мастером, чтоб неповадно было душу дьяволу продавать?

А если все это допустить, то выходит, что Маргарита всю жизнь мечется между двух Фаустов, а Мастер – именно по причине собственной вторичности – лишен Булгаковым хоть какого-либо имени собственного.)

* * *

И вот тут мы вплотную подходим к главной задаче и главной загадке романа – к линии и литературному образу Иешуа Га-Ноцри.

* * *

Конечно, все мои нынешние рассуждения и утверждения основаны исключительно на моей непреложной убежденности в том, что Булгаков был глубоко верующим человеком и истинно православным писателем. (Ведь мы не сомневаемся в том, что Гете был искренним христианином.) Однако общеизвестно, что Булгаков еще во времена своей туманной юности стал законченным, заядлым, закоренелым атеистом, оставался таковым на протяжении всех отпущенных ему в дальнейшем лет, и погребен поэтому был без отпевания.

В чем причина подобного, казалось бы, вопиющего противоречия? В моем ли заблуждении? Незнании? В какой-либо моей ошибке? Или же в каких-либо внешних событиях и процессах, имевших однозначное неукоснительное влияние на весь внешний образ жизни писателя?

Попробуем разобраться, но для начала приведу пример из собственной моей биографии.

Мой отец в свое время был ведущим крымским поэтом. Мое детство, мое отрочество прошли в доме, где стихи звучали перманентно и круглосуточно, где весь уклад жизни был подчинен стихам, и где вся жизнь вращалась единственно вокруг стихов. В конечном итоге, количество стихов зашкалило, и в пору естественной максималистской своей юности я всеми фибрами души возненавидел любую поэзию, а любая рифмованная строчка вызывала во мне чуть ли не физическое отвращение.

Искоренять юношеский максимализм – бессмысленно. Через него, как через период, определенный природой, должно пройти каждому. Недаром же Черчилль говорил, что тот, кто в юности не был революционером – тот не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором – не имеет головы.

Булгаков был сыном преподавателя духовной академии, и я уверен, что вся жизнь в доме его отца вращалась только и исключительно вокруг вопросов веры и круглосуточно все разговоры шли здесь только о Боге. Так стоит ли удивляться, что в пору максимализма Булгаков объявил себя атеистом? (Слава Богу, что не начал рубить топором иконы и не додумался под храмы подкладывать динамит!)

Поэзию я с годами опять возлюбил и всю свою жизнь читаю и слушаю стихи с обязательной и величайшей радостью. И (из собственного опыта исходя) я вполне допускаю, что Булгаков, преодолев естественным образом свою юношескую естественную ересь, мог от ярого атеизма обернуться к столь же ярому богоискательству и метания души своей умиротворить проникновенным православием.

По поводу же погребения без отпевания напомню, что скончался он в 40-м году, а в ту эпоху не только большинство мирян, но и многих-многих священнослужителей не отпевали ни в коем случае.

Вот если бы Булгаков незадолго перед кончиной выступил публично и публично потребовал, чтоб его схоронили без отпеваний, без попов, без кадил и прочих всякостей (или оставил хотя бы соответствующее завещание) – вот это явилось бы неоспоримым доказательством его закостенелого атеизма.

А в юности кто угодно волен себя объявлять хоть атеистом, хоть папой римским, хоть кем угодно. На то она и юность.

* * *

И вот еще о чем хочу здесь добавить (и пусть я опять вступлю на тропу бездоказательных догадок, но я неколебимо уверен, что): если бы некий исследователь расположил бы черновые варианты «Мастера и Маргариты» в хронологическом порядке их написания и именно в этом порядке проанализировал бы их все, то пред ним предстал бы тернистый, неровный, но упорный путь Михаила Афанасьевича Булгакова к вере и к Богу.

* * *

Кстати, а как вы – хочу вас спросить – разумеете, собственно, процедуру перехода от атеизма к какому-либо вероисповеданию? Каким образом Булгаков должен был объявить себя православным христианином? Второй раз креститься? Написать открытое письмо в газету «Известия»?

А последствия подобной выходки вы себе представляете?

Да это ж был бы не геройский поступок, а случай из ведения психиатрии! А всего вернее – безапелляционное самоубийство.

* * *

Вопрос верования является вопросом настолько личным, внутренним и потаенным, что ни у кого не может быть в том никаких сторонних свидетелей.

Тем более что искренне раскаяться и истинно уверовать никогда не поздно, и никто никакими определенными границами нас в том не ограничивает и ни в какие временные рамки не заключает.

И ярчайший (и именно истинный) тому пример – судьба разбойника, распятого рядом с Христом. Разбойник этот именно на кресте раскаялся окончательно и именно на кресте окончательно уверовал, и был прощен, и взошел в Царствие Небесное. Кстати, погребен он был также без православного отпевания, поскольку православия еще попросту не существовало. Но только не вздумайте воспринять слова мои так, будто писателя я уподобляю разбойникам. Упаси вас Господь от подобных сентенций.

* * *

Православная церковь осудила роман «Мастер и Маргарита» за искажение образа и событий земной жизни Спасителя. Но был ли именно Христос прототипом Га-Ноцри? (Литературное словечко «прототип» невозможно прилаживать к Христу. Это богомерзко и  богопротивно. Однако уж коль миллионы и миллионы читателей разглядели в Иешуа именно Иисуса, то я здесь прямо-таки обязан это словечко употребить.)

Булгаков, будучи сыном преподавателя духовной академии, не мог не знать, что никому из нас с нашим человечьим разумением и неистребимыми страстишками не дозволено перекраивать жизнь Иисуса и Его слова по нашему хотению и на наш человечий манер.

Но в сознании Булгакова созданный им Иешуа никогда не был и не мог никогда стать Иисусом. И на это указывают три неоспоримых (т.е. прямо в лоб) момента в романе:

1.                             Иешуа был распят, но не вознесся. Значит, он – не Спаситель и Спасителем не должен был стать никогда.

2.                             Главным рецензентом романа об Иешуа назначен Воланд, но любому читателю без всяких подсказок должно быть понятно, что Сатана никогда бы не был назначен рецензентом какого-либо произведения об Иисусе.

3.                             Господь, решавший как Высший Судия дальнейшую судьбу Мастера, не принял ни его сочинения, ни его самого, и даровал Мастеру лишь покой, т.е. Господь не признал в Иешуа – Иисуса, а Мастера уподобил Понтию Пилату, вечно пребывающему в покойном нигде (последние страницы романа).

* * *

Св. Апостол Павел писал (передаю своими словами), что грядущий Антихрист будет как две капли воды похож на Спасителя и будет говорить Его же словами.

Иешуа – Антихрист.

Господь не мог принять сочинение Мастера, поскольку оно было по сути своей – неправильным, было неправильно написано и живописало сплошную неправильность. Булгаковский Мастер слишком увлекся внешними красотами стиля и не донес до читателя и читателю не раскрыл булгаковскую главную мысль.

(И ведь что интересно: в юности, читая впервые «Мастера и Маргариту», я преодолевал палестинские главы с огромным трудом, с огромным усилием над собой, а подчас – их просто пролистывал. Видимо, уже тогда неправильность эту я пусть не осознал, но – прочувствовал инстинктивно.)

Москва двадцатых, Москва тридцатых превращалась все больше в царство шариковых и швондеров и, как никогда раньше, приближалась к царству Антихриста.

Именно об этом Булгаков своим «Мастером и Маргаритой» хотел нас предупредить, и именно об этом Михаил Афанасьевич писал весь свой роман.

* * *

Душа наша всегда должна быть открыта к познанию Бога и к постижению веры, поэтому каждый верующий – всегда путник, всегда богоискатель. Умам пытливым и доскональным, тем, кто верует трепетно и скрупулезно, вера всегда открывается постепенно и как бы пластами, ибо путь к Богу – есть путь длиной во всю нашу жизнь, и иного никому из нас не дано.

Булгаков, в этом смысле, не мог быть никаким исключением.

По мере осознания веры, по мере приближения к Богу, Булгаков раз за разом переделывал, переписывал свой роман. Но, видимо, в ХХ веке не пришло еще время познать нам Антихриста,  видимо, не определено было писателю воплотить на бумаге антихристову суть.

Отсюда в палестинских главах столь много непрописанностей. Отсюда читательские непонимания и кривотолки, отсюда разновариантность восприятий, разночтение одних и тех же фраз и бесконечные споры вокруг да около.

Отсюда же (как мне представляется) и происходит бытовавшее в 60-е годы мнение о недописанности и неоконченности романа.

Уж не было ли это мнение – булгаковским? И не вдова ли писателя донесла его до нас?

* * *

Лев Николаевич Толстой, когда собирал свое «Изложение Евангелия», имел перед собой совершенно конкретную и ясную цель: через евангельские стихи, через слова Иисуса Христа, через Его поступки оправдаться самолично и оправдать собственные свои религиозные и философские взгляды. В толстовском «Евангелии» нет ни одного слова отсебятины. Толстовский mix на темы «Евангелий» – это тенденциозный цитатник, где каждая цитата, каждая фраза стоят строго на своем месте и совершенно определенную смысловую нагрузку несут в себе. Преподанный в данном ракурсе Христос представляется Толстому как бы адвокатом, а евангельские строчки как бы естественным образом складываются у него в речь защитника на суде.

Иное дело булгаковский «роман в романе». (Кстати, уже объем, отведенный палестинским главам в общем объеме повествования, говорит об искренности в их написании и о значении их для автора.) Здесь, в этих главах, нет ни одной переписанной точно евангельской фразы. Здесь все и сплошь отсебятина и вульгарная переделка.

Но при этом Булгаков не мог в Га-Ноцри видеть Христа, не мог имя Иисуса коверкать в русском языке на Иешуа, потому что не мог не понимать, что называть Спасителя не Его именем – есть кощунство, приписывать Спасителю не Его речения и не Его поступки – есть святотатство, а переиначивать под себя текст и состав Священного Писания – есть исключительный и преступный грех.

Булгаков, будучи православным по вероисповеданию, будучи воспитанным в религиозной семье и в православной традиции, являясь одним из острейших умников своего времени, Булгаков обо всем этом не мог не знать. И никогда не стал бы он писать целый «роман в романе» только ради финальной сцены, где распятый Иешуа остается навеки земным, т.е. получилось нечто вроде разоблачения и, соответственно, единая линия протянулась от театра Варьете (где разоблачения требовала администрация) через бал у сатаны и – к Лысой Горе (где разоблачение случилось). И чтобы здесь быть однозначно и конкретно понятым, я повторюсь: единая линия от сатаны к антихристу.

Иное толкование превращает «роман в романе» в бессмысленную пигалицу, ради которой не стоило тратить столь много бесценного писательского времени.

* * *

(Известно, что тот, кто узрит Господа, тот лишится зрения. Булгаков пред отходом мучился глазами. Быть может, ему открылось нечто такое, что от всех прочих было пока что сокрыто?)

* * *

Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог стать Иисусом Христом, поскольку «Иисусами» не становятся. Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог оказаться Антихристом, поскольку осознание Антихриста было Булгакову не дано.

У каждого из нас своя миссия, и каждый жизнь свою проживает в границах между «дано» и «не дано», между открыто и сокрыто.

На мой взгляд, истинная миссия Булгакова состояла в познании и открытии для всех нас истинного облика Сатаны.

Писатель  блистательно с этой своей миссией справился. А вот Иешуа получился у него всего-то блаженненьким «исусиком». И сколько Булгаков ни бился над изложением антихристовой сути, сколько ни переписывал свой «роман в романе», но «исусик» остался навсегда «исусиком», а роман «Мастер и Маргарита» навсегда вошел в мировую литературу – неоконченным и недописанным.

* * *

Сталин в булгаковское творчество всматривался непрестанно, всматривался участливо, пристально и на всем его протяжении. Сталин в биографии писателя – фигура вообще знаковая. (Недаром высокопоставленный функционер в фильме В. Бортко «Собачье сердце» уж настолько похож на вождя всех народов.)

Булгаковский гуманизм, булгаковский дух, булгаковская вера были искренне близки бывшему семинаристу Джугашвили. Не знаю, понял ли и принял ли сын сапожника предупреждения и откровения сына преподавателя духовной академии, но Генсек Сталин (пусть по-своему, по-сталински) писателю Булгакову симпатизировал всегда.

К примеру, «Дни Турбиных» во МХАТе Сталин посетил более пятнадцати раз, а когда спектакль все ж таки вывели за репертуар (и по причинам отнюдь не политическим, а просто – время пришло) Сталин лично распорядился постановку возобновить.

Сталин убежденно считал, что страна не доросла еще до булгаковских романов и поэтому десятилетиями не печатал Булгакова-романиста, зато в трудоустройстве Булгакова-драматурга поспособствовал персонально. Сталин ничем никогда Булгакова не наградил, но и не посадил ни разу.

Ни о какой дружбе между Генсеком и писателем речь не идет вообще, но их взаимоотношения, на мой взгляд, загадочны и символичны. (Чем вам не загадка эти более пятнадцати посещений первым лицом государства какого-то спектакля в каком-то театре? Да по тем временам, да в Советском Союзе, да для любого драматурга подобный фейерверк  посещений был поглавнее, чем любая Нобелевская премия.)

Думаю, что взаимоотношения Сталина и Булгакова должны рано или поздно, но обязательно стать темой серьезного и вдумчивого исследования, каковое – непременно! – выявит новые детали в биографии погребенного без отпевания писателя и высветит новые аспекты в характере Генсека, которого отпевали во всех православных храмах СССР.

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

WEB-редактор Вячеслав Румянцев