|
О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.
|
Наталья КОЛПАКОВА
Звенья
Стихотворения
***
Мы забываем имена
Родных обыденных растений.
Никем не
узнанные тени
Неслышно сыплют семена.
В проскоке дней, в смешеньи рас
Мы не умеем их окликнуть,
И стебель начинает никнуть,
Тот стебель, что
питает нас:
Проросший от земных корней,
Из наших пращуров, из соли,
Из сказки русской, русской доли.
И как убить его верней?
Я никого не
разбужу –
Продолжит время злую жатву –
Но как молитву или клятву
Слова
уснувшие твержу.
Гвозди
Вода со звоном рушится в ведро,
И
гулом откликается довольным,
Густым, патриархальным, колокольным,
Эмалью
осиянное нутро.
Я поливаю старый огород —
Какие-то наивные посадки.
Питают рукотворные осадки
Мой благодарный маленький народ.
И вот:
смотрю и вижу — хорошо!
Не рай — так, верно, задний дворик рая.
Ведро,
сарай и гвоздь в стене сарая,
Забитый неумело, но с душой.
И нет у
дня ни цели, ни краёв.
Лишь только центр — макушка, сердцевина,
Лишь суть
— комочек первородной глины
Под наносной породой в сто слоёв.
Любой
из нас живет в конце времён.
Но бьет в ведро вода, и зреют грозди,
И, в
балку погружаясь, стонут гвозди,
Чтобы мир стоял. Чтоб не распался он.
Снег
День такой, как будто миру глубоко, покойно спится:
Обездвиженным деревьям, и проулкам, и домам —
Под неспешным снегопадом
ничего-то им не снится,
Как наплакавшимся детям на руках у строгих мам.
Как измученным младенцам, нарыдавшимся бесслёзно
По какой-то, им лишь ясной,
нам неведомой беде.
Спят младенцы одиноко, и снежинки сыплют розно,
Зависая, засыпая между где-то и нигде.
Только будущие мамы, животам
своим покорны,
Как игрушки заводные каруселят вкруг двора.
Только белые
собаки безнадёжно и упорно
Всюду рыщут, пищи ищут и покоя до утра.
О,
младенцы! Вы провидцы. Снег, иди! Вали сильнее,
Злополучный этот город
погребай до самых крыш.
Пусть он спит, не просыпаясь, — ночь зимой не зря
длиннее.
Тьма зимой и неподвижность, упокоенность и тишь.
Только
хмурые собаки белизну твою нарушить
Из вчерашнего далёка ненароком забегут.
Только будущие мамы, верно, так же будут слушать
То неведомое завтра, что под
сердцем берегут.
***
Свежо. Над крышами висят
Сиреневые облака.
Незабываемый закат —
Ещё один. Как жизнь легка!
Как жизнь легка, журчит река
Обычных каждодневных дел.
Не вдруг заметишь,
что слегка —
Во всю макушку — поседел.
Не вдруг поймёшь, что свой
удел
В кинотеатре просидел.
Куда сюжет тебя ведёт,
Похоже, знаешь
наперёд.
Похоже? Да, но облака!
Но день — ещё одна строка
На самом
краешке листа!
Остались чистые места
Среди рецептов, лиц и снов,
Имён, засушенных цветов…
Имён засушенных цветов
Скупая память не
вернёт.
Хвала судьбе, есть стол и кров,
И фильм, известный наперёд.
И, право, незачем стоять
Под небом, голову задрав.
А надо жить — идти и
брать, —
Но ты стоишь, кругом не прав,
Кругом, ни прав, ни виноват,
Обычный мир глядит, не зря…
Но выйдешь в марте под закат,
И скажешь:
«Ладно. Всё — не зря».
***
Кто раньше был — ещё большой
вопрос:
Адам или вот этот жёлтый пёс.
Точней, не он — его безвестный папа,
Натёрший об асфальт худую лапу.
Хотя асфальт — штришок такой недавний
В картине мира… Да, но были камни.
Камнями побивали жёлтых псов,
И нищих
раздевали до трусов,
Всё шло путем своим. А что Адам?
Он Еву бил, из
горла пил «агдам»?
Он пса пинал в ребрастый жалкий бок?
Ведь он был
человек — почти что бог!
А богу можно всё: крушить и жечь,
И миру
обещать не мир, но меч.
Что — человеку? Верить и молчать…
Пожалуй, лучше
сызнова начать:
Жил человек по имени Адам,
Хозяин домочадцам и
стадам.
Он изобрёл гончарный круг и речь,
Пса приручил, приставил дом
стеречь,
Душой и животом владел как бог.
Пёс жил в раю. И пёс любил,
как мог.
О, как он мог! Без памяти, без края!
Потом Адам прогнал его из
рая,
А бог смотрел, молчал и не корил…
Но всё же пса он раньше
сотворил.
Воробей
Он не рвётся в поднебесье
И не ведает
амбиций,
Он сидит, ликуя тихо,
В стайке братьев и друзей.
Корка в
клюве, в горле песня,
По весне в руках синица —
То есть краля воробьиха —
Счастлив малым малый сей.
Сладкозвучных трелей полный,
Вот он весь на
голой ветке —
Лихоглазый, исхудалый
Под оплечьем в три пера.
Не дорос
до чёрных молний
Он, подобный чёрной метке,
Что зима на снег подталый
Нам подбросила.
Пора!
Дети света и печали,
Жизни пасынки,
бродяги,
Пробуждайтесь! Отрясайте
С крыльев зимнюю напасть.
Ненароком
вас зачали
Не затем ли, доходяги,
Чтоб вот в этом самом марте
Вам
напраздноваться всласть?
На его надкрыльях сизых —
Шутка буйного
заката! —
Угольком под пеплом дышит,
Разгораясь — не унять, —
Отблеск
фениксовой тризны,
Отсвет пламени на латах.
Он поёт — и город слышит,
И рождается опять.
Незавершенный Крымский цикл
Ракушки
Покуда солнце не погасло,
Оно исправно топит масло
Из тучных тел на берегу
И дарит жизнь воде и суше.
И копошатся божьи души,
И, клешни ввысь, во
всеоружье
Свой мир два краба берегут.
На крабов городят ловушки
И
волокут со дна ракушки,
Что множит море без труда.
Наловишь горсть,
вглядишься — в каждой
Жилец шевелится отважный,
Он машет клешенками важно,
Пока не высохнет вода.
Ракушки сушатся — не жалко,
И крабы грозные —
внавалку,
И едут через две страны.
Их в дальний ящик ссыплют дети,
Чтоб
в зиму вспоминать о лете,
Щемящий запах рачьей смерти
Назвав дыханием
волны.
* * *
Лёгкой бабочки полёт
Многотруден и упорен.
Он сродни пробивке штолен,
Он безумством отдает.
Ветер веет над
горой,
Отъедая по крупинке.
Беспородные былинки
Сращены с земной корой.
Горстка хрупких корешков,
Пук травинок худосочных...
Землю в шар
сшивают прочно
Сонмы крохотных стежков.
По земле бредут стада —
Рёв быков и мек овечий.
Позабывшихся наречий
Неоглядна череда.
Между бабочек в ветрах
И корней в горе могучей
Люди сбились тесной кучей.
Неприкаянность и страх.
Разве только слабый свет,
Да во тьме биенье
сердца.
И в суглинке — лёгкий след,
Если очень присмотреться.
***
У чёрной кошки четверо котят,
Таких же узких, ладных и точёных —
Комок ушей, носов и лапок чёрных.
Над ними звезды южные летят.
Они во
тьму предвечную глядят
И ждут с терпеньем зверя и растенья,
Когда-то мать
мелькнёт чернильной тенью,
Накормит их. Котята есть хотят.
Они
хотят… Нет, просто жизнь сама,
Так властно, победительно, бесстыдно,
В них
алчет пищи. Матери не видно,
Ночь беспредельна и тоска нема.
В земле
у них под лапками — века.
А в небе — опрокинутая плошка.
Там старая как
мир кривая кошка
Подлизывает струйку молока
И смотрит, умудрённа и
седа,
С прохладным, снисходительным вниманьем.
И цели нет — иной, чем
ожиданье,
И точки нет — вчера, теперь… Всегда.
Ворона
В цепь жизни всюду и везде
Куются звенья...
Сидит ворона на гнезде
В
самозабвенье.
Сидит и ждёт, глядит насквозь
Во время оно,
Когда в
скорлупку стукнет гость —
Ещё ворона.
Из богоданных всех плодов
Сладчайший самый,
Венец земных её трудов,
Краса и слава.
И, право,
разве в этом суть,
Что их мильоны,
Когда пришла пора вздохнуть
Дитю
вороны?
И будет ветер ворошить
Комочек пуха
Вкруг малой искорки
души
И бездны духа.
Без духа, брат, не воспарить
Над отчей кроной.
Виват отважившимся жить!
Лети, ворона!
2010
Немного…
Немного неба. Дальше — облака
И первые отважные снежинки.
Пришли в
движенье скрытые пружинки
Зимы, и не начавшейся пока.
Ещё,
ладони-листья опустив,
В молитвенном застыв самозабвеньи,
Стоит каштан,
поймав свое мгновенье
Прекрасного последнего прости…
Ещё немного
кратких, скудных дней,
Дней осени, сдающейся без боя.
Склоняется лицо её
рябое
Пред беспредельным, что грядёт за ней.
И как тут быть, как
удержать в горсти
Небесный свет, сочащийся сквозь пальцы?
Натянутую натуго
на пяльцы,
Укрась любовно вензелем «Прости»
Полоску небелёного
холста,
Что нам от века скатерть и дорога…
Усталая осенняя тревога,
Сядь шить со мной, томить меня устав!
Шить дивный саван прелести твоей,
Ещё сквозящей, будто небо в тучах,
И праздновать последний синий лучик
Настоем терпким первых зимних дней.
2010
***
Ах, если б
снег! Когда бы он пошёл,
Просыпавшись из божьего кармана, —
Щедрейший дар,
спасительная манна
Сынам, изголодавшимся душой.
Когда бы он пошёл, и
лёг. И спас:
Глаза — от хмари, скудости и ночи,
А жалко обнажившуюся почву
—
От безразличных и пристрастных глаз.
И ни к чему последних капель
вес,
Последних яблок ледяная сладость.
Самой себя стыдящаяся слабость
Вымаливает саван у небес.
Но медлит незаслуженный покой
К зажившимся
беспроким горожанам.
И мы гудим по клубам и кружалам,
И ноября касаемся
щекой
В просвете от дверей и до дверей —
Всё случаем, пробегом,
мимоходом —
Под этим терпеливым небосводом...
Темно-то как. Скорей бы
снег. Скорей.
2010
Пароходик
Говорят, что всё
проходит, как ни колотись...
Отплывает пароходик в голубую высь.
Пароходик
двухколёсный из иных времён —
Для чего меня завёз ты в чей-то давний сон?
Там истаивают в марше трубы и тромбон.
Я сейчас гораздо старше, чем она
и он —
Те, стоящие у сходен, первый чистый цвет.
Даль светла и путь
свободен. Нет возврата, нет!
Никогда не повторится скользкий, в брызгах,
ют,
Платья крапчатого ситца здесь давно не шьют.
Лишь сомнительное счастье
— этот сон во сне —
Зреть грядущее ненастье в светлой их весне.
Впереди черно и мглисто. Впереди — война.
Ворочай меня на пристань, я совсем
больна!
Спрячь за пазухою, Боже, не меня одну,
Тех двоих, спаси их тоже,
не пусти в войну,
Полной мерой, до минутки жизни отпусти...
Всё
проходит? Нет уж, дудки, Господи, прости!
Чьи-то деды, эти дети в
вечности хранят
Незабвенный тот билетик, праздничный наряд.
Я живу, и он
приходит, он ещё в строю,
Этот белый пароходик — по душу мою.
Могильщик
Мы кладбища умученных детей.
На плитах, одинаковых как
яйца,
Одно и то же имя, без затей.
Лишь даты смерти чуточку разнятся.
Кто здесь лежит? Прохожий, это ж ты!
Фанатик, грудь подставивший за веру
В
беспомощные книжные мечты —
Опасную и глупую химеру.
И ты был ратник
в ледяной броне,
Присягу давший мудрому Морозу.
Ты не предал. И пал на той
войне,
Не пожелав пристроиться к обозу.
Ты был герой. Спасал
прекрасных дев —
За так, вне голливудского стандарта.
Как солнце золотой,
ярился лев
В небесном поле твоего штандарта.
И вот лежишь. Лежишь уже
давно,
Покоишься в забытом книжном мире.
И терем твой разобран на бревно,
И сгнил твой бриг, и Южный Крест в надире.
Из куколки не вылетел фрегат.
Ты облинял, себя как кожу сбросив,
И на десятый раз явился гад,
Ползучий
гад. А ледяная просинь
Над головой по-прежнему чиста...
Ты победил. И
в генералы вышел.
Нарыл могил — и роздал все места,
Откуда можно в небо
или выше.
Там фок трещит в разрядах грозовых,
Как ведьмы воют рулевые
тяги,
И Дед Мороз сбирает рядовых
Под Южный Крест, пылающий на стяге.
***
Я ранена в грудь навылет.
И разве моя вина,
Что гнусь
повседневных былей
Видна мне теперь до дна?
И разве я виновата,
Что дно как ад глубоко?
Проходят легко канаты
В игольное это ушко.
Проходят в него эсминцы,
Запроданные в Китай,
Фартовые нефтепринцы —
Да
мало ли алчных стай?
Что им пересуды-толки,
Обугленный гневом взгляд!
Боятся одной двустволки
Волки, а ничуть не волки.
Волки только жрать
хотят.
А я, если нож не лажу,
Чтоб по рукоять под дых,
Их тоже
кормлю и глажу
Поганые морды их.
И значит, вовек не свянет
Голодный и жадный вой.
А рану — быльём затянет,
Болотной гнилой травой!
А значит, вина что камень,
А сердце — пух на весах.
...Не жди, чтоб
из угля — пламень
В чужих, не твоих глазах.
2010
|
