|
|
С. КОЧНЕВ |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
С. КОЧНЕВДума про АкакияБыль В гостях у своего доброго приятеля - «индохренолога» Сураджа - Яшка обычно засиживался до утра. Слушал про чудеса Востока, в сотый раз рассматривал исцеляющие и оберегающие амулеты, втягивал пряные ароматы, причём редкие кустики растительности на его подбородке становились заметно гуще и слегка зеленели, осторожнейшим образом, чтобы не рассыпались в прах, перелистывал полные мудрости страницы, ел остывающую глазунью и не забывал вовремя кивать и глубокомысленно изрекать нечто вроде «это карма!» или «йога, это ого!». Труднее было с «Бхагавадгитой» или «Упанишадами», язык путался в буквах, и вместо связных слов получались какие-то плевки, так что Яков в эти рассуждения старался не пускаться совсем, хотя про Упанишады знал, в основном правда по книжке братьев Стругацких. Главное, что нравилось Якову в Сурадже - это склероз. К нему можно было ходить в гости по три раза в день, и каждый раз он встречал тебя, как дорогого долгожданного друга, потчевал чайком и философскими беседами и с упоением демонстрировал свои сокровища. Впрочем, склероз у «индохренолога» был какой-то выборочный: все свои дорогие сердцу экспонаты он прекрасно помнил, а в области восточных философий высказывал такие глубокие познания, что удивлял любого, цитировал сочинения мудрецов чуть ли не целыми главами и по-русски, и на родных языках. Случился склероз у Сураджа неожиданно, сразу по возвращении в Россию. Когда-то ведь звали его просто Серёжа, Сергуня, Серджо, Серёнька, Серенький и даже Серж, и жил он в обширных подвальных хоромах почитай в самом центре Северной Пальмиры и был почти счастлив, но потом Сержу привалил везенья целый воз - хозяева его, в согласии со своими убеждениями, подались жить в далёкие края, поближе к вершинам Тибета и Гималаев, ну и Сергуньку взяли, соответственно, с собой. Обустроившись на новом месте, провели обряд очищения, избавившись от всякой местной мелкой пакости, и Сергунька утвердился в качестве единственного хранителя и сберегателя. Утвердившись, абсолютно теперь счастливый Сергунька с головой окунулся в новую жизнь и с таким упоением принялся постигать тайны Востока, что практически достиг нирваны и собрал гигантскую коллекцию сопутствующих артефактов. Скажем честно, коллекцию раз в шесть большую, чем во всемирно известном музее этнографии. Встречались в ней во множестве зубы крокодилов, кумиры мнимые и истинные, когти орлов, запаянные реторты с инфернальными сущностями, заплесневелые манускрипты и рассыпающиеся в пыль свитки с магическими знаниями, сушёные внутренности, энергетические субстанции всех возможных форм, мелкие и вместе с ними громадные драгоценные и полудрагоценные камни, лепестки, пыльца и листья растений, различные, порой самый неожиданные, природные образования и, само собой, неисчислимые поделки древних мастеров, каждая из которых была преисполнена особого смысла и несла неисчерпаемый заряд энергетики. Перечислять всё, что было в коллекции совершенно бессмысленно, ибо исписать пришлось бы несколько томов, и это действительно было впечатляюще. Серж своим богатством гордился ужасно, но жмотом не был и охотно давал попользоваться всяким разным жаждущим то кусочек кожи жабы обыкновенной, то инкрустированный яхонтами обрядовый кинжал, а то и ещё что похлеще. Будете смеяться, но ему всегда всё возвращали вовремя - то ли он знал действительно нужные заклинания, то ли что-то ещё в этом роде, но был он совершенно уверен, что коллекция его в абсолютной безопасности. И это на самом деле было так.
Так вот. Жил себе да жил наш Серенький с видом на прекрасные вершины высочайших в мире гор, умудрялся, да собирал коллекцию, но, как всегда неожиданно, блаженству наступил закономерный конец. Сначала почил в бозе Николай, затем брат его, Константин - хозяева Сергуньки, а жена Николая заболела идеей устроить из дома музей. Понатащили в дом всяких разных, называемых «экспонатами», тут местные и начали одолевать. Просто житья не стало, что ни ночь, то посигновения происходили, Сергунька измучился весь. Вскоре и жена Николая вслед за мужем отправилась, и тогда Сергунька всерьёз задумал на родину податься, ибо одному стало совсем тяжко. И подался. С экспедицией научной какой-то вернулся в родной город мостов. Но только уже не Сергунькой, Сержем, Серёжей и пр., а Сураджем, ибо считал это имя теперь свойственным себе, и очень оно ему нравилось. Нравиться-то оно ему нравилось, но народ всё равно за глаза называл его Сержем и пр. или «индохренологом», как приехавшего из Индии со всякой хренью, в которой шибко хорошо разбирался. В глаза-то, пожалуйста, Сураджем звали, только без особого энтузиазма. Вернувшись в родные пенаты, Сурадж первым делом навестил наистариннейшего друга-приятеля, Якова, с одним вопросом: «Куда мне коллекцию мою пристроить?» Яшка чуть бутербродом не подавился, он завтракал как раз, а тут, словно из-под земли, Серёнька является да ещё с таким вопросом. Ни «здрасьте» тебе, ни привета, а сразу в оборот. Стали думать, да гадать. И так крутили и эдак, и выходило, что либо в родной подвал, который, кстати, так и пустовал все годы отсутствия законного обитателя, либо ещё вариант - воспользоваться любезным приглашением начальника охраны Русского музея и там пристроиться, тем более, что при музее площадь служебная предоставлялась. Выгода очевидна. Только Сурадж упёрся всеми конечностями - «Не пойду!» - Дуралей! Ты пока в Гималаях прохлаждался, у нас тут такой кризис жилищный сделался, что тебе раньше и не снилось. Ты же сам Мишаньке подсказывал, помнишь: «люди, как люди, жилищный вопрос их только испортил»? Так сейчас в сто раз хуже! - пытался вразумить друга Яшка. - Сейчас за «квардатные» метры и жизни лишить могут, очень даже просто или в сумасшедший дом определят, как потомственного неисправимого алкоголика. Хочешь в сумасшедший дом? В сумасшедший дом Сурадж не хотел, но и в Русский музей не хотел тоже, не смотря на всю заманчивость предложения. - Ну па-а-а-чему?! Не понимаю! Рядили долго, дня три. Перекусывали, пили чай, дулись друг на друга, мирились и дулись снова, пока Яшка не понял причину упёртости дружка. Представьте, у вас великолепная коллекция и вы живёте, скажем, ради неё, отдавая всю душу. У соседа коллекция в сто раз хуже, ухаживает он за ней не то чтобы не от сердца, а за зарплату. Куда люди пойдут коллекцию смотреть, к нему или к вам? К нему, потому что он «государственный», у него вывеска и реклама, он в путеводителях прописан на всех возможных наречиях. Короче, поселившись в Русском музее, Сурадж оказывался со своей коллекцией буквально в ста метрах от своего конкурента - музея этнографии с его небольшой (по мнению Сураджа) экспозицией, но с мощной государственной поддержкой. И это Сураджа страшно смущало. Настолько смущало, что ни о каком принятии предложения начальника охраны не могло быть и речи. Так что вариант оставался один - родные подвальные пенаты.
Впрочем, у этого варианты была масса положительных сторон. Во-первых, центр города - это престижно. Во-вторых старинный, крепкий, краси-и-и-вый гигантский дом, построенный ещё в конце 19-го века и на совесть. В-третьих, в годину революционного энтузиазма случился в инженерной части здания поджог, не по злобе - какие-то то ли анархисты, то ли монархисты, то ли ещё бог знает кто сильно много выпили экспроприированного, сиречь ворованного, спирта, повесили на стенку бумажные мишени и из детского лука стали стрелять по ним, а чтобы похоже было на фейерверк, наконечники стрел обмотали ветошью, намочили в том спирте и подожгли. Красиво было до тех пор, пока одна из стрел в бочку с керосином, которым красочку работяги разводили, не отскочила. Полыхнуло так, что вся компания мгновенно протрезвела и рванула с вёдрами за водичкой, а кто-то успел до пожарной части сбегать, она за углом была. Потушили пожар быстро, и никто не пострадал, но помещение выгорело полностью, и все планы и чертежи подвальных коммуникаций сгорели начисто.
Лет десять или около того стоял себе дом без чертежей и стоял. Подули тут ветры НЭПа и откуда ни возьмись объявился вдруг у дома хозяин. Кто такой был этот хозяин? Откуда он произошёл? Сие история не сохранила. Но задумал он порядок в инженерной части навести. Призвал строгую комиссию - всё инженеры да учёные мужи - и стала та комиссия чертежи восстанавливать. Тут надо заметить, что подвальное хозяйство дома было устроено чрезвычайно хитро и затейливо и чтобы разобраться с тем, куда вот эта, например, труба идёт и что это за труба, требовалось большое искусство. То ли комиссия на искусство была при всей своей внешней представительности не способна, то ли мало денег пообещал новоявленный хозяин, то ли заблудилась в подвальных катакомбах инженерная мысль, но только планы, да чертежи были составлены частично, хотя основные узлы на них присутствовали. А вот кроме основных узлов и прилегающих к ним помещений оставалась обширная неисследованная часть, которая на чертежах обозначена не была. Вот и образовалась никем не учтённая подвальная площадь, так сказать, белое пятно. Я так думаю, что Серёнька всё-таки к этому делу руку приложил, не хотелось, видно, ему пускать высокую комиссию в свои приделы, ну и не пустил. Потом хозяин дома куда-то делся, говорят, видели люди, что выводили его трое с винтовками ночью из подъезда, и больше о нём слышно не было, соответственно и комиссий никаких до поры до времени не было больше.
В отсутствии Сергуни, правда, пытались какие-то сантехники или электрики исправить положение и дополнить чертежи, только Сергуня, уезжая к вершинам Гималаев, такие запоры наложил и такие заветы друзьям-соседям заповедал, что двоих бедолаг в катакомбах подвальных искали трое суток, а когда нашли, те наотрез отказались снова лезть в подвал и других желающих не нашлось, так что в итоге чертежи были утверждены, как абсолютно правильные. В нужных местах были поставлены синие штампы с датами за подписями высоких начальников, копии чертежей ушли в другие инстанции, и таким образом белые пятна стали законными. Размещай там хоть танковую дивизию, хоть коллекцию - всё будет совершенно шито-крыто.
Эти-то несомненные преимущества данного варианта и были полностью выявлены в ходе дискуссий и оказались столь очевидны, что Серёнька, то есть новопоименованный Сурадж, принял его с радостью.
Про переезд и размещение гигантской коллекции в подвальных апартаментах писать долго - это отдельный романс можно спеть хором а-капелла. Переехали и разместились, и всё случилось, как должно было случиться. И Яков, как в стародавние времена, зачастил к другу гостевать, иногда и позавтракать, и пообедать, и поужинать, пользуясь приобретённым в горах склерозом. Впрочем, посещениям друга Сурадж и раньше, а теперь особенно, был искренне рад, так что никаких нехороших потайных мыслей, вроде «откушать на халяву» Яков не держал. Частенько заставал он у Сураджа ещё одного дружка-приятеля. Проживал дружёк по тому же адресу, что и Яков, сосед оказался, но как-то так получалось, что у Сураджа они встречались раз в три дня и даже чаще, а дома ни разу. Такая ерунда бывает.
Один мой хороший, можно сказать близкий друг много лет прожил на Урале, и учился там, и женился там, и в армии сапоги протирал там же и за все эти годы ну раз, много два, встречал своих друзей детства. А потом потянуло его в великий город на Неве поступать в институт. И поступил, и осел «на брегах Невы», как оказалось, навсегда. Так вот, буквально за первые три-четыре месяца жизни в прекраснейшем из городов встретил он почти всех уральских своих друзей, даже кого не видел до этого десятилетиями, причём почти в одном и том же месте - по подходе к мостику через Фонтанку, что возле цирка Чинезелли. Могу фамилии назвать, только вряд ли это кому-то будет интересно.
Так вот. Вернёмся к Якову. Побывав в очередной раз у своего «лечащего индохренолога», Яков твёрдо решил, что имя пора менять, причём давно, с рождения. И сосед, которого он в очередной раз у Сураджа встретил, горячо поддержал это решение. Выяснилось, между прочим, что сосед своим именем тоже недоволен. Но обо всём по порядку.
Яков и сосед его, соответственно, были жителями прекрасного здания, в котором помещался известнейший в стране и за её пределами крупный драматический театр. Не буду называть какой, не хочу лишнюю рекламу делать. И работали они в этом же театре. Яков вроде как домовым, сосед занимался очисткой подвалов и служебных помещений от грызунов, коих, в связи с непосредственной близостью продуктовых магазинов, расплодилось неимоверное множество. Впрочем, сосед не всегда занимался этим нужным, но мало почётным делом. Случалось ему по молодости выходить и на подмостки, срывая всенепременно шквал аплодисментов. Не скажу, что роли были главные, но чрезвычайно важные. Там же, на подмостках, сосед и имя своё получил.
Помните детскую сказку: «Бим-бом! Тили-бом! Загорелся кошкин дом!...» и дальше: «Постучимся к ним в окошко. Кто стучиться? Кот и Кошка...» Выходя на сцену первый раз в роли Кота, сосед, совсем ещё тогда молодой, так волновался и переживал, что началась у него икота. Ну что тут поделаешь? И водичку давали, и по спине шлёпали, и вниз головой переворачивали - не проходит и всё тут. Роль свою он, конечно, отыграл, но зрители, в основном дети, были в недоумении - на сцене происходило что-то непонятное и до крайности интересное, но артисты почему-то отворачивались, и спины у них мелко подрагивали. А когда подошёл момент стучаться в окошко, главный артист, задыхаясь от хохота, указал пальцем на невинное животное и сквозь рыдания произнёс: «Кот Икошка!» Дальше продолжать он не мог и скрылся в кулисах, где упал на груду каких-то тряпок и затряс ногами, не в силах победить смех. Как доиграли спектакль, не понятно, но после этого соседа так все и прозвали: кот Икошка. Радости среди артистов не было предела, но самому коту это казалось чуть ли не оскорблением, и решил он с артистической карьерой заканчивать, тем более, что основная профессия у него с рождения в руках, в смысле, в лапах была. Самому-то ему из всяких там «кис-кис», «котя-котя» и прочих разных больше всего нравилось, как один мальчик, сын, кстати, того самого артиста, называл его «Махла-а-атый». Было в этом имени что-то такое... не знаю как точнее сказать... доброе, наивно-детское, подкупающее чистотой - мохнатый и лохматый одновременно, это же, правда, здорово? Такая вот история.
И вот сейчас сидел себе посиживал Яшка у Сураджа в гостях, вдыхал-потягивал пряные ароматы, шевелил кустиками растительности на подбородке и внимательно внимал следующим рассуждениям: - Если тебя - говорил Сурадж, - постигло, например, непонимание начальства, то перво-наперво следует сменить естество, так говорит Заратустра! Шучу. Короче, надо переменить имя, ты меня понял? - Понял, - ничего не понимая отвечал Яшка. - А какое мне имя ты предлагаешь? - Вот! Я тут поискал, это, правда очень сложно было... Нет, ты не сомневайся... - он протянул в качестве доказательства открытую где-то ближе к середине вероятно тибетскую мудрую книгу и ткнул пальцем в непонятные Якову значки. - Я думаю, нет, я уверен, абсолютно уверен... Бочкарисотвара или Ширеушикаши... а вот ещё... - Сурадж перелистнул несколько страниц, причём одна из них успела рассыпаться в прах прямо под пальцами. - Вот, это просто гениально! Внемли и восторгнись! Несчастный! Машамыларамумылобралаваше, что означает, нет, ты послушай! «Воин, стерегущий на дальнем холме, коварных разбойников, которые силой увели в полон двадцать тысяч крестьян угодья Лараму, дождался вечера и совершил возмездие, после чего удалился на покой, хотя благодарные крестьяне просили разделить с ними чай и третьих невест». Это просто потрясающе!
Тут он перелистнул несколько страниц назад, и Яков успел заметить, что рассыпавшаяся в прах страница снова цела и невредима. Немного удивившись этому, он всё-таки решительно возразил против «рисового отвара» и другого имени, смысл которого остался совсем непонятен, но терзал слух «нездоровыми ассоциациями». По поводу воина, стерегущего на дальнем холме, стали думать, ибо слышались в этом имени кроме героических ноток ещё иные какие-то из далёкого-далёкого детства, да и длина имени несколько смущала. Да нет, не «несколько», а сильно смущала...
И вот тут требуется небольшое пояснение, без коего некоторые обстоятельства, сейчас затемненные, могут быть упущены, что совсем нежелательно.
На самом деле Якова звали с рождения старинным русским именем Акакий Акакиевич, и имя это было дано ему двоюродным дядей, страстным поклонником классической литературы. Много-много лет работал он домовым у одного странного длинноносого писателя. Писатель был очень нервный и очень талантливый, и вот имя, которое придумал этот писатель для своего героя, так врезалось в память дядину, что у того просто руки чесались кого-нибудь этим именем назвать. И назвал, племянника. Само собой, как только племянник начал чего-то соображать, так сразу начал имени своего стесняться. Ну и пацаны, естественно, дразнились ужасно. Неудобно даже вспоминать прозвища, которые они давали, ну, сами можете представить. Измученный Акакий Акакиевич ночи не спал, думал, как бы себя переназвать, а пока, временно всем представлялся «Яковом», «Яшкой». Имя это ему не нравилось, казалось простецким, что ли, несолидным, но по созвучию с Акакием, вроде как подходило. Как известно, нет ничего более постоянного, чем нечто временное, и так случилось, что неофициальное имя «Яков» стало с годами почти официальным. Акакий Акакиевич уже даже почти привык к нему и перестал считать временным... Тут-то и возник Серёнька, сиречь Сурадж, у которого мысль подобрать другу солидное, звучное имя сидела, оказывается в голове все годы Гималайских похождений.
Справедливости ради необходимо прояснить ещё некие обстоятельства, без которых дальнейшее повествование невозможно. Перво-наперво следует указать, что Яков тоже не чужд был актёрства и частенько принимал участие в постановках, играя то привидений, то сказочных персонажей (особенно ему нравилось исполнять роли домовых, леших, кикимор и прочих разных обитателей леса). А как он был хорош, в образе отца Гамлета! Гремя доспехами, путаясь в кожаных длинных ремешках, волоча гигантский неподъёмный меч, он важно выступал под восторженными взорами публики, грозный и полный таинственности! Это был подлинный триумф! А ещё ему чрезвычайно нравилось играть в спектакле про Лягушку-путешественницу скромную, но важнейшую роль Палочки, за которую держалась лягушка во время своего беспримерного полёта. Яков испытывал просто восторг, поднимаясь к полотняным небесам и оглядывая крохотных человечков на сцене и в зале. Чувство полной свободы и неизъяснимого наслаждения переполняло его, хотелось кричать и валять дурака. Но Дурак прятался в темноте кулис, завистливо поглядывая на полёт Якова, и валять его было невозможно. Был Дурак старой-престарой куклой из давным-давно списанного спектакля о похождениях Петрушки. Все декорации и костюмы из этого спектакля были выкинуты на помойку или растащены по домам нищими артистами, а Дурак остался, никто его не хотел брать, а выкинуть всё время было жалко, так и прижился за кулисами, изводя реквизиторов глупыми своими выходками и пугая пожарных тем, что любил неожиданно чиркуть спичку или громко пустить газы в самый неподходящий момент. Ну что с него возьмешь? Дурак...
Впрочем, к нему мы ещё, возможно, вернёмся, а сейчас продолжим о Якове.
Другой интересующей нас способностью Якова была уникальная память. Все, слышите - все!!! спектакли театра он до мелочей знал наизусть, мог прочитать любой монолог, исполнить любую роль начиная с любой реплики, в нужном месте произвести нужный звук, открыть, когда было необходимо, занавес, опустить или поднять нужную падугу, включить или пригасить прожектор, подать реквизит и так далее, и так далее, и так далее или, как говаривали древние римляне: «эт сетера». Частенько эта его способность выручала в трудных ситуациях, буквально спасая идущий спектакль. Правда любил он иногда и подшутить. Однажды на спектакле про войну - очень плохом, скажем честно, спектакле по очень хорошей пьесе хорошего автора - Яков незаметно подставил к баночке с майонезом, которым реквизитор тётя Ася, смешливая, добрая и немного суетливая женщина, должна был сдабривать салат, такую же точно баночку с клеем ПВА, который позаимствовал у столяра Фёдора Фёдоровича. Приготовила тётя Ася салат. Главная сцена в спектакле была «проводы на войну». Все чинно сидят за огромным обеденным столом, кушают, речи говорят. Хозяйка приносит из-за кулис огромную миску салата, предлагает всем, чего-то там они говорят, про войну, естественно. Всё серьёзно. Начали кушать салат. Пожилой артист, игравший Отца пожевав чуток, открыл было рот, чтобы что-то сказать... но ничего не сказал, а встал и зачем-то пошёл со сцены. Повисла тишина. И стало слышно, как артист за кулисами отчаянно плюётся и шипит кому-то очень нехорошие слова. Затем и другие артисты, отведав салата, зачем-то по одному встали и пошли со сцены за кулисы, и тоже было слышно, как они плевались и шипели почти такие же нехорошие слова. Остался за столом один только молодой артист, игравший Сына, которого на войну провожали. Он позже других салат ложечкой из миски зачерпнул и в свою тарелку положил, зацепил вилкой и уже подносил её ко рту, как заметил общее смятение и разглядел округлившиеся глаза и вытянутые физиономии. Тут он вилочку-то и положил и к салату не притронулся. Посидев какое-то время в гордом одиночестве, артист стал явно нервничать и оглядываться по сторонам. Затем для чего-то обернулся, посмотрел в зрительный зал глупо улыбнулся и, обращаясь сам к себе, сказал: «Пить хочется. Наверное, пошли за компотом...» Не зная, что говорить дальше, он встал и, заложив руки за спину, начал прохаживаться по сцене. Тут вернулся пожилой, ушедший первым, и молодой с явным облегчением встретил того следующими словами: «Жажда ужасная, я бы сейчас целый графин выпил», на что пожилой ласково похлопал того по плечу, а потом наклонившись поближе к уху, что-то прошептал. Зрители внимательнейшим образом вслушивались, пытаясь разобрать, что же он шепчет, но даже с первого ряда разобрать было невозможно, а шептал он: «Эта жопа вместо майонеза в салат клей ПВА налила!» Тут молодой артист стал как-то странно мелко подрагивать и отворачивать лицо, потом встрепенулся и бодро рванул со сцены. - Наверное на войну пошёл! - подумали ничего не понимающие зрители. - Ишь как резво побежал! Снова повисла пауза, которую скрашивал пожилой артист - он стал убирать со стола тарелки, мурлыкая под нос «Тёмную ночь» и пританцовывая. Вот что значит опыт! Когда все персонажи отплевавшись вернулись всё-таки на сцену, действие продолжилось, но теперь с необыкновенным воодушевлением, и спектакль, несмотря на некоторую заминку, прошёл замечательно. Яков был горд и доволен. Впервые скучный, занудный спектакль, благодаря его придумке, закончился под шквал аплодисментов. Бедная тётя Ася, пунцовая от стыда, никак не могла сообразить, откуда в баночке с майонезом образовался клей ПВА. Хотел было Яков ей признаться, но от чего-то не признался но и баночку больше не подставлял.
Благодаря своей уникальной памяти Акакий помнил все гастрольные поездки театра, расписание поездов и самолетов, нумерацию мест в плацкартных вагонах, номера накладных, расположение гостиничных апартаментов, кто из артистов на каком месте любил сидеть в автобусах, сколько ложечек сахара клала в кофе жена главного режиссёра... но самое главное, и это составляло его особую гордость, он помнил все оплошности, все ляпы, все казусы, случавшиеся когда-нибудь в театре. Собираясь с друзьями отужинать или пулечку расписать, он охотно сдабривал общение то леденящими душу, то выворачивающими наизнанку от смеха историями, которые не кончались никогда, как не может кончиться само театральное искусство.
Ещё одной особенностью страдал Яков-Акакий с детства, и доставляла она ему порой массу неприятностей. Как то, играя в войнушку, было ему лет шесть тогда, залез он на высоченную сварную лестницу, что помещалась «попендикулярно» к земельке аккуратно по серёдке двора, рядом с песочницей, и вёл оттуда прицельный огонь по вражеским позициям из деревянного автомата, выструганного из найденной подходящей досочки заботливым родителем. И так этим делом увлёкся, что не заметил, как расцепил руку, держащуюся за верхнюю перекладину, и, естественно, курдыкнулся с этой самой лесенки. Приземлившись совершенно вертикально, головой вниз, долго не мог сообразить, что с ним произошло, и почему это все вокруг него стоят, а он лежит на земле. Получив таким образом страшной силы сотрясение неокрепшего, юного тогда мозга, но к счастью ничего не сломав, приобрёл он на всю жизнь адские головные боли, которые случались так же часто, как намечалось хоть малейшее изменение в погоде. Много позднее, прочитав великий роман Мишаньки, с которым был коротко знаком в молодые годы и бывал неоднократно в гостях, узнал Акакий-Яков слово «гемикрания» и страшно возгордился, что у него она оказывается тоже имеется. А ещё всем говорил, что болезнь своего героя Мишанька с него сочинял, симптомы выспрашивал, подробности всякие. Что было, то было, скрывать не станем, но так ли это на самом деле - сия тайна велика есть. Тем не менее, при любом удобном случае он рассказывал об этом и даже получил от пацанов детское прозвище «Понтик». Поскольку врачам Яков не доверял, то лучшим средством от приступов головной боли почитал способы народной медицины, проще говоря - заговор. Так что начало приступа можно было определить очень просто: Акакий-Яков становился чрезвычайно болтлив и мог трепаться часами без перерыва, пока боль не уходила. В эти часы собирались вокруг него знакомые и случайные и слушали открыв рты его словоизвержения, ибо говорил он столь речисто, что, пожалуй, мог составить конкуренцию и Цицерону даже, не говоря уже о мелких сошках ораторского мастерства.
Особенно почитал он своим вниманием рассказ о самом курьёзном спектакле, что случился во время долгих, почти что на два месяца, гастролях театра в жарком Дагестане.
Да! Ещё надо добавить, что с артистами театра Яков водил крепкую дружбу. Особенно с Серёгой, артистом среднего возраста и очень интересным - и песни под гитару певал лихо, и море анекдотов рассказывал, роли свои играл первоклассно, всегда был готов помочь в любой надобности... В общем, хороший человек и артист замечательный. Когда он задумал из театра уходить, чтобы в институт поступать, так его даже уговаривали этого не делать и обещали зарплату повысить и звание какое-то хоть прямо завтра обещали и квартиру (в те далёкие, покрытые пеленой седины годы, квартиры артистам давали бесплатно, честное слово, не вру). Но он всё равно ушёл.
Ну ладно.
Про Дагестан. Случилось необыкновенно жаркое лето, когда театр в этом самом Дагестане гастролировал. В центральных областях страны жара почти два месяца стояла за тридцать градусов, а в Дагестане - за все сорок, в тени, заметьте! И вот, уже на втором месяце гастролей, в плане возник спектакль, который до этого не играли довольно долго. Спектакль хороший с песнями и танцами, пьеса очень смешная и необыкновенно популярная в те годы. Главную роль - Кости - в спектакле играл артист Дима, неплохой артист, но начисто лишённый памяти, как потомственный алкоголик в неизвестно каком поколении. По этому поводу Дима, не помня ни одной реплики, всегда просил сделать дополнительную репетицию перед очередным своим спектаклем и потея ходил за кулисами с тетрадкой, где корявым почерком была переписана вся роль. Репетиция? Да ради бога! Только вот гастрольные условия таковы, что не только места свободного нет, но и времени тоже, не говоря уже о том, что собрать вместе живущих в трёх разных гостиницах артистов - дело непростое. А тут ещё и жара дикая. Да какая там репетиция?!
И начался спектакль без репетиций, и весь дружный коллектив страшно переживал: вспомнит ли Дима хоть что-нибудь?
(Имеем ввиду и всё время помним - жара под сорок градусов! Мозги, что называется, плавятся. Как выяснилось позднее, не только у Димы!)
Так что молодая героиня, Галя, отличилась первая - буквально через пять минут от начала, вероятно от этой самой жары, в глазах у неё сделалось как-то странно, и забыла она напрочь, как зовут пожилого героя, по пьесе. Стоит и молчит. И все молчат. Потом она бочком-бочком тихонько подплывает к кулисам, где готовился к выходу уже известный нам Сергей, и осторожненько, чтобы зрители не слышали, спрашивает, не разжимая губ: «Слушай, как его зовут?» Тут у Сергея тоже делается в глазах как-то странно и он почему-то отвечает после тяжёлой паузы: «Алексей Палыч». - Я знаю, - говорит тихонько Галя, - а здесь его как зовут? Сергей начинает подрагивать от смеха и сказать ничего не может. Видя, что здесь помощи не будет, Галя возвращается к партнёру и как-то спасает ситуацию, произнося вместо имени что-то вроде «дорогой», «милый» или «уважаемый».
И это было только начало.
В следующей сцене она принесла полную апельсинов сетку-авоську. Всегда до этого она вешала сетку на спинку стула, доставала апельсин, бутафорский естественно, из папье-маше, и с этим апельсином в руке вела диалог. На этот раз она почему-то, всё-таки опять под влиянием жары, положила сетку на накрытый для чаепития стол, и тут же, к великой радости зрителей, бутафорский апельсин выкатился из неё, ударился в пол и, как теннисный мячик со звонким цоканьем, запрыгал в зрительный зал. Встрепенувшись, как спринтер после выстрела стартёра, Галя мелкими прыжками кинулась в погоню за беглецом... Можно предположить, что это был один из первых официально зафиксированных в нашей стране забегов на высоких каблуках. Апельсин с неумолимой стремительностью приближался к авансцене, Галя из последних сил пыталась его догнать. Мгновенно оценив ситуацию Сергей, находившийся в этот момент уже на сцене, прокомментировал её: «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл...», что буквально взорвало смехом стоявших рядом партнёров. Зрители же отнеслись к погоне со всей серьёзностью, разделившись на болельщиков Гали и, соответственно, апельсина. К огромной радости последних, победил апельсин, первым разорвав финишную ленточку: прыгнул с авансцены в зрительный зал, где и успокоился среди бесчисленных стульев и ног.
Казалось, что сцена сорвана, без апельсина диалог вести было невозможно, но благородный дагестанский зритель оказался на высоте - поймав где-то между стульев беглеца, он подошёл к краю сцены и со словами: «Дэвушька! Вазми, это тэбе!» подал апельсин актрисе. Тут мелко трястись стали уже все артисты, которые были при этом на сцене. Потрясшись немножко, они всё-таки продолжили играть спектакль в явно приподнятом настроении. И всё бы ничего, но дальше Галя должна была по спектаклю уходить. Это простое физическое действие возымело оглушительный эффект. Дело в том, что сетку-то с апельсинами она должна была унести, она её и унесла, только прихватила при этом край скатерти, и вместе со скатертью и унесла. Чайный сервиз, стоявший на столе, поехал вместе со скатертью и с грохотом обрушился на пол, полетели осколки, поднялась сахарная пыль, сушки раскатились по всей сцене... Тут хохот стал душить уже буквально всех - артистов на сцене и смотревших из-за кулис, - казалось, что спектакль продолжаться ну никак не может. Звёзды сегодня сошлись как-то не так. Не должно быть сегодня спектакля! Но он продолжился, причём при полном понимающем молчании зрительного зала. Вероятно всё это было до крайности интересно, и зрители просто боялись своей реакцией испортить потрясающее зрелище. А может быть спасло ситуацию ещё и то, что дальше Сергей с партнёром должны были подтанцовывая петь незатейливую песенку, и в этой подтанцовке Сергей, мгновенно раздобыв где-то в закулисных закромах куцый веник, умудрился лихо подмести сушки и сахарную требуху, а партнёр его, смекнув что к чему, подобрал осколки и разлетевшиеся предметы. Получилось, что вроде так и было задумано, даже аплодисменты сорвали, правда достаточно жидкие.
Однако, продолжился спектакль очередным кандебобером, теперь при непосредственном участии Димы. За полминуты до сцены «в ресторане», страдая неимоверно от страшной жары и буквально истекая потом, Дима снял свой шерстяной (так по пьесе) пиджак, подошёл к Сергею и попросил: «Серёга, не могу, мне сейчас выходить, отнеси, пожалуйста в гримёрку». Честный Сергей, нимало не сомневаясь, выполнил просьбу - поднялся на второй этаж в гримёрку, осторожно, чтобы не скрипеть половицами, ступая по деревянной лестнице, - вернулся за кулисы и стал свидетелем потрясающего момента.
А суть была в том, что Дима, точнее его персонаж, Костя, закрутив несколько раньше, в предыдущих сценах, роман с Галей, назвался другим именем. Затем, сложно теперь сказать почему, он решил признаться в этом Гале, и, пригласив её в ресторан, признался таки между вторым блюдом - резаной дешевой колбасой - и десертом - дольками кислых, купленных неделю назад на рынке, яблок. Едва не поперхнувшись от такого признания десертом, а может дожившей свой век колбасой, Галя не поверила ему и потребовала доказательств. Вот в эту секунду и появился Сергей за кулисами и успел увидеть, как Дима со словами: «Ах, так, не верите?! Вот мой паспорт! Берите и читайте!» хлопнул себя мясистой ладонью по груди, как раз по тому самому месту, где в нагрудном кармане пиджака должен был лежать паспорт. А паспорт спокойно лежал себе в кармане пиджака, но на вешалке в гримёрке... Оцепенев на мгновение от внезапной догадки, Дима, ошалело похлопав глазами, сообщил срывающимся голосом: «Он... дома...», затем неопределённо добавил: «Я щас», махнул рукой и скрылся в кулисах.
Галя, ничего не понимая, тоскливо оглядывалась, пытаясь разгадать, куда это слинял любимый Костя или, может быть уже не Костя(?) минут пять нервно ёрзала на стуле, сворачивала фантики от конфет «Радость» и делала вид, что пьёт из уже пустой чашечки невкусный театральный чай. Чтобы ей было не так скучно ёрзать, Лёша, звукооператор, включил какую-то ресторанного репертуара мелодию, справедливо полагая, что ситуацию надо спасать, хотя бы и таким незатейливым способом. Ибо слышал он, сидя в рубке, располагавшейся в конце зрительного зала, то же, что и вся остальная внимательная публика А внимательная публика слышала страшный грохот Диминых тяжёлых шагов по скрипучим ступенькам, ведущим к спасительной гримёрке на второй этаж.
Впрочем, наиболее культурные и прозорливые зрители сразу смекнули: такси наверно взял и поехал домой за паспортом. Это совершенно правильное умозаключение тут же было громким шепотом разнесено по всему зрительному залу и успокоило скептиков, ошибочно принимавших звуки машины за топот ботинок 46-го размера.
Съездив на такси в гримёрку на второй этаж, Дима наконец вернулся к повеселевшей и воспрянувшей было Гале, торжественно неся раскрытый на нужной странице паспорт и, задыхаясь от несвойственной ему быстроты передвижения, радостно провозгласил: «Вот паспорт! Привёз! Берите и читайте!»
Но простое слово «привёз» совсем сбило с толку растерянную Галю и погрузило в такое уныние, что она долго не могла сообразить, что же дальше? И так и не сообразив умудрилась в итоге подать реплику, которую зрители уже слышали, ибо с неё сцена в ресторане началась, минут десять назад. Дима (он же Костя), едва успокоив шумное дыхание, машинально ответил также известными уже зрителю фразами, завязался странный диалог, тут же прокомментированный в кулисах кем-то неизвестным: «дежа вю»… И зрители, к вящей радости своей, имели счастье ещё раз от самого начала наблюдать всю сцену. Как говориться: «Для тех, кто не понял, повторяем: Московское время двенадцать часов...»
К этому моменту рассказа глаза Якова-Акакия обычно уже наливались блеском, весь он воодушевлялся, и становилось заметно, что боль отпускает его раненую голову. Заканчивал он повествование всегда одинаково: «Такие вот пироги!». Дальше можно было бы и расходиться, но заворожённые слушатели требовали продолжения, им было до крайности интересно в сотый раз услышать, чем же закончилась эта история.
Помявшись немного, попив любимого чайку с принесёнными кем-нибудь из гостей сдобными вкусностями, кои Яков чрезвычайно уважал, он обычно продолжал свою речь. И речь текла, плавно и величаво, как Днепр у востроносого нервного но гениального писателя, подарившего рассказчику имя своего персонажа, и так же величаво появлялся на сцене до того незнакомый зрителю персонаж – Бабушка.
Галя бросилась к бабушке, и притихший зритель в страстном волнении выслушал то, что и так ему было известно - её рассказ о предательстве Кости. Мудрая Бабушка, естественно, нашла хорошие, простые и действенные слова, чтобы заклеймить злодея, утешив тем самым внученьку и даже по этому поводу спела с ней дуэтом под хриплую фонограмму песню из репертуара Изабеллы Юрьевой. После бабушкиных утешений и, особенно, лирического дуэта, воспрянувшая духом Галя упорхнула со сцены за кулисы, стремясь, вероятно, поставить точку в отношениях с обидчиком. Публика, вполне удовлетворённая и умиротворённая, приготовилась внимать дальнейшему. Пора бы Бабушке, с честью исполнившей свой бабушкинский долг, покинуть сцену под благодарными взглядами зрителей, тем более, что началась перестановка декораций, которую осуществляли прямо на глазах уже всем знакомый Сергей со своим партнёром под звуки всё той же фонограммы. Ан не тут-то было! Бабушка стояла, как скала, и было отчётливо видно, что никуда уходить она не собирается. Вот уже вместо квартиры на сцене образовалась улица, уже вместо саксофона и банджо ясно слышимы стали автомобильные сигналы, шелест шин и приглушённые голоса прохожих… Уходи, Бабушка, тебе пора! Так ведь нет, стоит. Стоит себе и стоит, и вроде как ей нравится… Напевает даже что-то себе под нос.
Спас положение опять-таки Сергей, перенося пританцовывая какую-то деталь декорации он умудрился оказаться рядом с Бабушкой и задать невинный вопрос, как бы напевая музыкальную фразу: «Кому стоим?» Похлопав в его сторону необыкновенно длинными для бабушки ресницами, она кокетливо опустила очи долу и произнесла таким же невинным тоном: «Винимите меня!» Проследив направление кокетливого взгляда Бабушки и вглядевшись внимательно, Сергей обнаружил причину её стоического в прямом смысле поведения. Тонкий каблук её черной туфли-лодочки застрял в отверстии от сучка в полу сцены, лишив таким образом её способности передвигаться. Тут следует указать на возраст актрисы, хотя про женский возраст писать не очень принято. Играла роль Бабушки потрясающая женщина, Валентина Митрофановна Гудошникова. Великолепная, другого слова не подобрать, актриса, замечательный человек с прекрасным чувством юмора, а шёл ей тогда уже 75-ый год и телосложение имела она далеко не худенькое, в связи с чем нагибаться её было не что трудно, просто невозможно.
Оценив сложность ситуации, Серёжа, тем не менее, нашёл простой и эффективный из неё выход: широким жестом отбросив в сторону кулис деталь декорации, склонился в низком поклоне перед дамой, припав на одно колено, и ловко вынул из отверстия предательский каблук. Освобождённая из оков от сучков, прошу извинить за каламбур, Бабушка, облегчённо пожала его рыцарскую руку и тут же была увлечена в танцевальном па в пыльное закулисье, благо музыкальная часть фонограммы ещё отчётливо была слышна и позволяла такую неожиданную импровизационную вольность.
Дальнейшее течение спектакля можно сравнить со штилем на море, всё происходило как должно, отчего к концу стало даже скучновато и душа жаждала новых курбетов. Вероятно, эти помыслы витали в воздухе, и спектаклю, начавшемуся столь бурно, на скрижалях было начертано возыметь бурный же финал, который и случился. Виновником же оного была актриса, игравшая героиню старшего возраста. Когда всё уже стало ясно, когда нехороший человек, Костя, уехал в другой город, освободив таким образом от себя обманутых женщин, все персонажи, работники одного учреждения, занимающиеся проблемами озеленения каменных джунглей, выстроились рядком, чтобы услыхать последние проникновенные слова героини и спеть на прощание грустную песенку, опять же из репертуара упоминавшейся выше Изабеллы Юрьевой «Саша, ты помнишь наши встречи!» Все прекрасно знали, что последними словами героини должны были стать: «И пускай в личной жизни у меня полный крах, зато с Павелецкой железной дорогой – большой успех!», после которых надо было вовремя открыть рот, чтобы запеть хором песню. В момент начала произнесения героиней сих сакраментальных слов, Сергей внимательнейшим образом смотрел на неё и потому нечто, мелькнувшее в её глазах, как мы справедливо полагаем, от невероятной жары, не ускользнуло от его взора. И вместо ожидаемого она изрекла: «И пускай в личной жизни у меня… (вот тут мелькнуло в глазах) большой успех…» Отчаянно пытаясь выбраться из словесной западни, она медленно, отчетливо продолжала: «Зато с-с-ссс… Паве-лец-ким… желез-ным… дорог-ом… (тут уже все в ужасе смотрели на героиню, борясь с накатившими приступами хохота) Крупный… (не выбралась из западни) кра-а-а-ах!»
Никакая Изабелла Юрьева не смогла победить душащий несчастных артистов смех и утереть слёзы на абсолютно мокрых глазах. Фонограмма началась сама по себе, а всхлипывающие нестройные голоса присоединились позднее, но несколько странно: «Саша!... (всхлипывания, смахивающие на рыдания) ты по… (опять всхлипывания) омнишь наши… Не могу больше!... встречи… (снова всхлипывания, переходящие во взвизгивания и попытки отвернуть лицо от зала, чтобы спрятать нечто, таящееся в глазах и углах губ) в приморском… (пять взвизгиваний подряд) пар… Кошмар… ке…»
Из-за кулис доносилось чьё-то поскуливание и дружный, теперь совершенно нескрываемый хохот, кто-то уже валялся на полу, кто-то ещё стоял на ногах, но едва удерживаясь рукой за первую попавшуюся опору.
…
|
