|
|
Екатерина ИВЛЕВА |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина ИВЛЕВААлешкина осеньНа этот раз первый снег выпал рано – 3 октября. Хлопья падали торопливо – не время еще, знали ведь. Природа играла, дразнила. И все же в этом году выдалась чудесная осень, небывалая какая-то, сказочная даже. Обычно октябрь так не сиял золотом: деревья тонули в червонном и матовом. На этот раз осень явно решила блеснуть, затмить тепло лета своими красками. Лето тоже как-то совершенно по-иному себя вело, нежели обычно: горело, душило смогом, краски на яркие сменило в августе. Нынче странный год... Мы всегда собираемся в середине октября у речушки, берущей исток недалеко от деревни моей бабушки. Это что-то вроде традиции, которая повелась еще задолго до моего рождения, просто перетекла в мое время из маминой юности. Мы собираемся так каждый год, семья моей сестры и я – просто выбираем какой-то более или менее теплый день и едем к речушке Паже, знакомой с детства. Должно быть, изначально для нас с Кристиной это была всего лишь возможность побыть взрослыми. Мы были наравне со старшими в этот день, участвовали во всем, что представлялось нам интересным. Кристина старше меня на 6 лет – ей позволяли даже попробовать вино на язычок... Любопытная вещь: Кристина не любит вино сейчас совсем, предпочитает ему любое спиртное, хотя разбирается в винах великолепно. Паша – ее муж – всегда просит ее «провести дегустацию», как только вино открыто, но еще не на столе. На стол оно попадает только в случае одобрения с ее стороны. - Пренеприятнейшая процедура! – говорит мне сестра однажды (Паша не слышит), – Но абсолютно необходимая для того, чтоб Пашка не поставил на стол нечто еще менее пригодное для употребления, нежели расплавленный сероводород... – смеемся. И вот теперь, спустя время, мы собираемся уже нашими собственными семьями. Иногда зовем еще семью близких друзей Паши – больше ради моего племянника, которому с нами скучно, со «старыми», как он нас называет. В этом году друзья не дождались теплых дней Российской осени и уехали к родственникам в Крымскую слякоть. А так как теплые дни были крайне редки этой осенью, мы не стали ждать их возвращения, собрались «семьей»: Кристина, Паша, их пятилетний сын Алешка, мой муж Андрей и я. Алешка не хотел ехать «с полуженской компанией», да «мама сказала ехать и все»... Алешка рано начал говорить – к двум годам он уже почти не картавил и не путал слоги даже в длинных и сложных словах. Мама с папой по такому случаю совершили непростительное: начали учить его произносить «глобализация», «интеграция» и еще несколько подобных абстрактных понятий. Кристина учила говорить, а Паша объяснял, что, мол, глобализация – это некий абстракт, который описывает огромные пределы распространения какого-либо действия... Интеграцию и остальные понятия, разумеется, объяснил в таком же духе папа Алешке. Алешка уловил из глобализации единственное знакомое ему простое слово: «огромные». Произносил исправно – перед гостями, которых сестра с мужем часто приглашали в то время – было чем похвастаться: гости хвалили, хлопали. Алешке нравилось – он еще что-нибудь этакое выдавал. Проявился весь ужас подобного обучения нескоро: около полугода Алешка радовал присутствующих глобализацией. Но в один подобный всяким день шла Кристина за руку с Алешкой по улице, и вдруг он рукой на асфальт показывает и кричит: «Мама! Смотри! Вот она – глобализация поползла!» – о червяке здоровом под ногами. С тех пор гости стали появляться реже: боялись, что Алешка не забудет заученные слова, перед гостями красоваться будет. Абстрактные понятия мы с тех пор старались исключить из речи при ребенке (Алешка наш любознательным был всегда: и сейчас даже, если слышит слово незнакомое, обязательно спросит, «что это такое?»). Глобализацию сейчас Алешка не помнит: как-то раз спросил у меня (по секрету, говорит): «Ника, а что за слово такое, которое я раньше перед всеми говорил? – папа с мамой тут разговаривали об этом, а я вот не помню». И слава Богу, что забыл, – думаю... День выдался на этот раз не очень теплый, но, к счастью, довольно сухой. Со вчера выпал снег, и асфальт приобрел темно серый оттенок от таяния его. Желтизна деревьев казалась нарочито подчеркнутой на фоне бесцветного неба. Начали мы ритуально: с поисков ножей для резки хлеба и колбасы – традиционный пикник. Алешка дулся еще на то, что «мама сказала ехать», поэтому наотрез отказался в чем бы то ни было помогать: «Я не буду делать женские дела», – сказал на просьбу Андрея раздать тарелки и приборы. «Ну, что ты, парень? Встряхнись! – сейчас поедим, поиграем во что-нибудь, а?» – Андрей старался прогнать грустные мысли Алешки. Но Алешка решительно не поддавался: «Не надо, дядя Андрей, я лучше один...». Алешка взгрустнул, расстроился даже как-то. Он улыбчивый всегда был, наш Алешка, веселый, жизнерадостный. Старше стал – грустить чаще начал. Видимо, у Кристины с Пашей времени на него меньше стало. Работа слишком изнуряет, а тут еще Кристина снова беременна. Может, это и было настоящей причиной того, что мы не стали ждать более теплого дня или стабильности погоды – Кристина не очень хорошо себя чувствует. Этот день она сама выбрала, вчера только позвонила мне: «Ника, собираемся завтра. Я боюсь, позже просто не возьму себя в руки». Алешка так маму уговаривал – мол, все взрослые, а он один маленький. Кристина иногда непреклонна – Алешка вот теперь грустил... Мы резали бутерброды, а Алешка все сидел поодаль, не глядел даже на нас. Потом вдруг подбежал к Кристине, шепнул ей на ухо что-то, она оторвалась от бутербродов, ищет сумку свою. Нашла, достала альбом и карандаши, отдала Алешке. Он везде рисует, ему очень нравится это делать: так с альбомом все время, с детства везде ходит. Это его паспорт, документ. Получил альбом от Кристины – даже подтянулся, с деловитым видом сел – рисует. Изредка голову поднимает и вдаль смотрит: природу рисует, точно. Подхожу. - Осень рисуешь, Алеша? Закрыл альбом, отложил, смотрит мне в глаза, внимательно так, как будто сказать что-то безмолвно хочет. О чем-то непонятном для него размышляет, ответ на вопрос ищет – вопрос, который не знает, как задать. - Ника, мама меня не любит больше? – спрашивает, верит в то, что говорит. Мне бы пожурить его: зачем, мол, он так говорит, убедить в обратном. Но знаю: не спросит больше..., не я веду на этот раз. - Тебе не нравится иногда, как мама говорит, что делает? Ты думаешь, она слишком строга? - Она кричит чаще теперь... Я плохой? Кристина сейчас нервничает – мол, Алешка обижается, не слушается ее совсем. Видимо, сказала и ему это. Он по-своему понял. К Паше не стал обращаться – должно быть, хотел сам как-то себе все объяснить. Долго, видно, уже размышлял, но не выходило оправдать маму... - Понимаешь, Алеша, дело вовсе не в тебе. Мама сейчас плохо себя чувствует. Это скоро пройдет, потерпи немного. Ей сейчас как никогда нужна твоя поддержка... Знаешь, что я думаю? - Что? - Ты почаще улыбайся и говори маме, как ты ее любишь. Без твоих улыбок всем грустно: вон, взгляни на папино лицо... а дядя? – Один другого мрачнее! А ну-ка, Алешка, пойди научи их сиять!.. Алешка вскакивает на ноги, выражение лукавое такое на личике. К нашим бежит, становится между Пашей и Андреем. Дергает Андрея за рукав: - Дядька, а ну дай мужику бутерброд, а то, знаешь, безработному так трудно прокормиться в наше сложное время! - Алешка! – шутит Андрей. – Да где ж это видано, чтоб безработных бутербродами кормили?! - Так это же пособие по безработице, дядя Андрей! – возмущается Алешка неподдельно, словно положенного требует. Паша улыбается, на сына глядя, – их улыба ясноглазый снова в форме. «Смотри, Кристин, ожил вроде Алешка-то, попрошайничать прибежал», – тихонько жене говорит, чтоб Алешку не обидеть. Кристина кивнула в ответ, улыбнулась... Ели мы, как это всегда на свежем воздухе бывает, с аппетитом. Беседа вязалась едва ли. Как это всегда бывает у людей, слишком долго и хорошо друг друга знающих, говорили ни о чем: Паша и Андрей обсудили работу; Кристина вспомнила пару курьезных случаев из недавно произошедших событий; я пыталась вспомнить что-то, что могло бы скоротать время – анекдоты, каламбуры. Этот пикник был мало похож на остальные, до него. Обычно мы выбирали день тщательно, слушали прогнозы, взвешивали все «за» и «против», готовились заранее как-то. На этот раз все было по-другому, каким-то случайным: случайно созвонились, случайно решили ехать. Мы не выбирали день, не взвешивали ничего, не ждали подходящего момента или случая, не готовились ни к чему. Мы сорвались просто потому, что традиция – не соберись мы именно в этот день – рисковала нарушиться, возможно даже, кануть в Лету. Мы собрались. Делать было очевидно нечего, говорить не о чем, а молчать друг с другом мы не могли – не привыкли. Не знаю, чем бы закончился этот день: может, всеобщим молчанием, к которому никто не привык, и какой-нибудь фразой в конце дня по случаю этого молчания; может, семейными разговорами и привычными словами: «Не зря, все же, сорвались, как всегда, чудесно провели день!» – в любом случае, ложью... Но очередную пятиминутку молчания как никогда вовремя нарушил Алешка. Он принес свой рисунок, который он успел закончить за время наших поисков нужных тем. Совершенно летний пейзаж р. Пажи и ее берегов лежал перед Кристиной, глядел с листа Алешки. Ни одной черты осени, которая выдалась на редкость яркой и долго сохла в этом году. Незолоченые деревья, видимая густота травы вдоль синего изображения речки, солнечный летний вечер. Алешка очень здорово рисовал – на его рисунке явно смеркалось. Как-то в его детском воображении зафиксировалось, что, когда темнеет летом, зеленые деревья отбрасывают длинные синие тени, и по верхушкам крон тоже гуляет иссиня-сиреневая расческа. - Как красиво, Алешка! Даже летом запахло, – первой была Кристина. - Да, очень похоже на нашу речку некоторое время назад. Молодчина. – Андрей говорил. По кругу рисунок Алешки пошел. - А почему лето? – спросил Паша. – Осень в этом году красивее, чем лето было. Алешка ко мне повернулся, спрашивает: - Ника, ты тоже видишь лето? Алешка словно потух: напряженно вглядывался в мои глаза, как когда я к нему подошла с вопросом об осени, точно таким же взглядом. Только на этот раз я по-другому интерпретировала его взгляд: это был не вопрос о чем-то, чего он не понимает, – скорее, испуг того, что мы не понимаем его. Да, я видела лето. Лето в цвету, лето в наряде, лето в уборе. Но его испуг словно застрял комком у меня в горле. Я растерянно молчала. На самом деле, паузу просто затянула немного, но мне показалось, что тишина длится гораздо дольше. Я пыталась набраться смелости: может, придется врать, впервые врать ему, нашему Алешке. Я вздохнула – он честно ждал. Время нашего диалога: - Я видела, как ты смотрел вдаль, когда рисовал. На что ты смотрел? Я была уверена, что на осень. - Я вспоминал, как это все выглядело тогда. - Когда? Летом? - Да нет же! Когда деревья еще не были цветными. - Алеша, когда наступает осень, деревья уже не зеленые: желтизна в кронах берез проглядывает, клены почти целиком красные. - Ника, я знаю! Это когда осень по календарю наступает, так все думают. Но это не так! Осень наступает тогда, когда тень от деревьев становится синей. Понимаешь? Летом тень серая. - Откуда ты знаешь, что осень наступает именно в этот миг? - Потому что я видел летом: как раз, когда посинела тень, на следующий день несколько листьев на березе перед моим домом начали желтеть. - Глядя на листья, как ты вспомнил, что тень была синей? - Потому что я рисовал эту березу вечером перед тем днем! Даже верхушка ее была такой синей, что я нарисовал ее синим карандашом. А наутро листья начали желтеть! Алешка почти кричал, старался объяснить так, чтоб я поверила... чтоб все поверили. Молчали несколько секунд, старались понять. Я держала в руках пейзаж летнего вечера, одетого Алешкой в синее, смотрела, пытаясь представить себе, как после изображенного махрового летнего дня на березе перед окнами Алешки появятся желтые, вовсе не летнего цвета листья. Кристина была единственной, кто не о лете на Алешкином рисунке думала, – эту вторую беременность она переносила, как ни странно, хуже первой. Паша наклонился над рисунком в моих руках: - Красиво все-таки, Алешка! Может, в школу художественную тебя отдадим. Как думаешь, Кристин? – к жене обратился. Кристина снова кивнула, улыбнулась. - В этом все же есть что-то не летнее, только вот сложно уловить, что именно, – Андрей, как и я, старался понять. Алешка улыбнулся, доверился нам: - Да дядька, это же тень, я же говорю! Смотри – она синяя! Это день после лета, первый день настоящей осени. Я его и нарисовал! Алешка смотрел на всех ликующим взглядом. Переводил глаза на каждого по кругу: улыбающаяся мама, одобрительно кивающий папа, дядя Андрей, внимательно, вдумчиво разглядывающий Алешкину такую летнюю осень, я, как и Кристина, улыбающаяся нашему любимому мальчишке в ответ. Он нарисовал первый день осени, которого никто, кроме него, не замечал, не знал, а он, такой маленький, увидел – и нарисовал. Испуг его прошел; теперь он стоял и радостно смотрел на то, как мы любуемся его юной осенью с длинными синими тенями деревьев на траве у речки Пажи. Она была Алешкиной ровесницей, его осень, тоже пятилетней, немного испуганной, немного несвоевременной для матери-природы, беременной зеленым летом. Это была Алешкина осень. У всех нас была в тот день его осень – была правда, понятная каждому из нас без ненужных слов...
г. Электросталь
|
