|
|
Дмитрий ЕРМАКОВ |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Дмитрий ЕРМАКОВКрасный БерегГлава из романа 1 Дед и внук вышли из автобуса – тряского "пазика", бегавшего от города до Жукова, теперь довольно большого посёлка, а когда-то, дед помнил то время, скромной деревни. Дальше путь их до Воздвиженья – километров десять ещё. Деда зовут Александр Васильевич. Это крепкий, высокий, с седыми волосами, выбивающимися из-под лёгкой матерчатой кепочки, мужчина. За спиной его нетяжелый полупустой рюкзак. Внука, мальчишку лет десяти-одинадцати, зовут Мишка. Волосёнки у него светло-русые, чуть ли не белые, выгоревшие на солнце. Фигурой и осанкой он очень похож на деда. - Кепарик-то надень, голову напечёт, - говорит Мишке Александр Васильевич. Мальчишка достал из сумки, висящей сбоку на ремне, бейсболку, натянул козырьком к уху. Пошли. Сперва по поселковой улице, мимо крепких домов с палисадами, в которых – яблони, кусты смородины, цветы. Через неплотные заборы видны огороды, ботва картошки уже на полметра вымахала – урожайный год. Видно, что люди здесь живут крепко, надёжно… Но попадаются и заброшенные кособокие домишки… На соседней улице видны панельные пятиэтажки, как в городе. И магазин, неожиданно оказавшийся на выходе из деревни, имел городской вид – одноэтажный кирпичный дом с широким крыльцом и стеклянными дверями. И даже два мужика, вполне трудоспособного возраста пили, сидя на ступенях крыльца пиво из банок – тоже по-городскому… На краю посёлка и кончился асфальт, началась бетонка – хорошая дорога! По правую руку тянулись кустарниковые заросли, по левую – глубокого жёлтого цвета поле. - А это что, дедушка? – спросил внук. - Ячмень, - коротко ответил дед. Комбайн работал у самой дороги. Споро выстригал поле. Какой-то необычный комбайн – с английскими буквами на боку, никогда не видывал таких Александр Васильевич. Вдруг он встал, из кабины спрыгнул человек и торопливо пошёл к дороге. И Александр Васильевич встал, поняв, что комбайнёр идёт к ним, остановился и Мишка. - Здравствуйте! – обратился к ним комбайнер, средних лет мужчина в кепке, клетчатой рубахе, затёртых джинсах, с красным от загара лицом и руками. – Извини, отец, закурить не будет? Обсох. - И ты, брат, извини – бросил. - А-а… - мужчина подошёл вплотную, протянул руку. - Водички попей, - сказал дед, пожимая жёсткую ладонь. - Да вода-то есть у меня… - принимая всё же бутылку, ответил, сделал глоток. - Далеко шагаете? - До Воздвижения, и на Красный Берег. - Далеко. А чего там? - Родина, - ответил Александр Васильевич. – Хорошая техника? – в свою очередь спросил, кивнув на заграничный комбайн. - Хорошая. За сутки тут уберу. А "Кубань" бы трое суток ползала… - Значит, оживаем? - Вроде оживаем, - поняв вопрос, ответил комбайнёр. – Посмотрим, - добавил более сдержанно. - А тут чего? – кивнул дед на заросшую кустами сторону. - А тут частники. И не обрабатывают и не продают, и в аренду не сдают. У нас-то колхоз. О, Пашка едет, ссыпаться надо. – По дороге в их сторону пылил "Камаз" с высокими бортами. – Ну, давайте, счастливо. Скоро на карьер пойдут, так подбросят вас. – И мужчина замахал водителю "Камаза", а дед и внук двинулись дальше своей дорогой. Всё чаще стали попадаться высоченные дылды с зелёным в руку толщиной стволом, зонтичными соцветиями, и огромными мохнатыми листьями. - Ишь ты, как разрослась-то зараза… - качал головой дед, глядя на эти растения. - А это чего, дед? – спросил Мишка и потянулся к колючему листу. - Не тронь! – одёрнул внука Александр Васильевич. - С ним идти-то рядом опасно, не то что трогать – ожог будет. Борщевик это. Думали им коров наших кормить, да не по вкусу пришёлся … А стены борщевика вдоль дороги становились всё плотнее и всё выше – метра в два уже. И становилось даже страшно, какой-то не родной пейзаж кругом, джунгли… Они шли примерно полчаса. Солнце в зенит выкатило, на небе ни облачка, воздух заполнялся горячим настоем цветов борщевика и травы, плиты бетонки накалились. Тишина была – до звона. Птицы, насекомые – все где-то затаились, пережидали зной. Мишка поначалу шёл споро, сшибал ещё на ходу вичкой цветки придорожных одуванов, но вскоре заметно приустал, часто прикладывался к бутылке с водой. Сзади, со стороны Жукова послышался нарастающий гул, их догонял самосвал. Александр Васильевич глянул на Мишку (тот уже совсем раскис) и махнул рукой, прося машину остановиться. И машина встала. Водитель, молодой рыжеватый парень, приоткрыл дверцу справа от себя. - Здравствуйте, до Воздвиженья не подбросите? – спросил дед. - Залазьте! – откликнулся шофер, и когда они уже устраивались в кабине, добавил: - До Воздвиженья не довезу, а до отворотки на карьер подброшу. - А что за карьер-то? – спросил Александр Васильевич. - На строительство дороги землю берём. Поехали. Машина вздрагивала на каждом стыке плит… - Борщевик-то вымахал, а… - Да уж… - И чего, как-то борются с ним? – поинтересовался Александр Васильевич. - А кому бороться-то… Не знаю… Я дак думаю это вредительство какое-то, - высказал вдруг мысль, давно видно его волновавшую, водитель. - Здесь, ладно, вдоль дороги, а ведь и целые поля зарастают, и живучая, говорят, зараза-то – не сразу и одолеешь. - И не только у нас, весь север зарастает… Если и не сознательное вредительство, то преступное головотяпство точно, - поддержал парня старик. - Верно, отец, - согласился водитель. Машина, хоть и подпрыгивала на стыках, ехала быстро, ветерок влетавший в приоткрытые форточки приятно холодил лица. Над лобовым стеклом дёргался, будто в дикой пляске сплетённый из капельниц человечек, а над бардачком была прикреплена иконка – Иисус, поднявший в благословении руку… Александр Васильевич подумал, как бы не продуло внука, попытался прикрыть форточку со своей стороны. - Она не закрывается, - флегматично заметил водитель. - Дед, так хорошо, не надо… - попросил и внук. Вскоре машина остановилась – резко, как споткнулась. - Приехали, километра три вам осталось. А чего в Воздвиженье-то, там же никого нет? – поинтересовался парень. - Надо, - без лишних объяснений ответил дед. – Спасибо, счастливо тебе. - И вам счастливо! – откликнулся парень, захлопывая дверь. И машина резво уехала направо, вздымая за собой пыль, туда, где виднелись отвалы, напоминавшие горы и слышен был звук работающего экскаватора. А Александр Васильевич с Мишкой пошли налево по грунтовой, явно давно не езженой дороге. Борщевик здесь сошёл на нет, и лесные заросли вдоль дороги казались приветливыми, зовущими за грибной удачей… В старых тракторных колеях кое-где стояла вода, подёрнутая ряской, прямо на дороге росли подорожники и нежно-голубые цветы незабудки, на сухих местах то и дело виднелись кротовьи кучи. Трясогузка прыгала впереди них, будто прометая хвостом дорожку, когда они приближались, она перелетала вперед и опять мела хвостиком… Александр Васильевич помнил время, когда дорога эта была оживлённая, ездили по ней телеги и сани, а позже и машины начали бегать, и трактора. И было Воздвиженье центром всей волости и центральной усадьбой колхоза, а жуковских-то "нищебродами" звали, они всегда жили победнее Воздвиженских, хотя были, конечно, и там справные мужики… А с их краснобережным колхозом, с Ивановкой, местные, Воздвиженские всегда соревновались. В тридцатые годы сделали паром, соединивший Ивановку с Воздвиженьем. И все годы учебы, а он учился уже в сороковых, он каждое утро с другими ивановскими ребятишками переплывал на пароме реку, а вечером плыли обратно. В Воздвиженье, в бывшей усадьбе Зуевых была школа… Потом начались "объединения" и "укрупнения", из Ивановки и других деревень Красного Берега стали переселяться в Воздвиженье, оставались только старики доживать своё на своей земле. А потом новую дорогу проложили через Жуково. Туда и перевели контору колхоза. И к середине восьмидесятых уже и в Воздвиженье почти не оставалось постоянных жителей… Лес по сторонам дороги раздвигался, редел, и вскоре явно виделось, что это поля, заросшие кустарником и мелколесьем. Помнил Александр Васильевич как плыли по этим полям, выстроившись в ряд, комбайны… Село на пологом холме, и со стороны кажется, что оно не изменилось, что всё та же жизнь в нём: два длинных низких здания – фермы, крайний дом села – высокий, с окнами под крышей, где-то дальше и здания школы и сельсовета, избы. Как и в прежние годы над всей округой возвышается колокольня, в окружении зеленых шапок старых лип, осеняющих могилы… - Воздвиженье… - выдохнул Александр Васильевич. - Пришли да? Дед, пришли? – внук нетерпеливо дёрнул деда за рукав. - Сегодня пришли. Тут ночевать будем, а завтра на Красный Берег. - А почему Красный Берег? - Красный, значит красивый… И Красная площадь по тому же красная. Дед почему-то не пошёл сразу туда, к деревне, присел в тени под кустами. - Передохнём здесь, Мишка, - сказал. И Мишка присел рядом с ним, подмяв траву. Достал из сумки бутылку с водой, отпил, протянул деду. Александр Васильевич сделал глоток, кадык его при этом сильно дёрнулся. Дед закашлялся, видно поперхнулся. Справившись с кашлем, закрутил крышку на бутылке, вернул внуку. Дед молчит, смотрит туда, в деревню. И внук молчит. Упоминание дедом Красной площади, напомнило недавнюю поездку с отцом в Москву… … В Москву он ездил впервые. Да и на поезде – вот так, с ночёвкой в вагоне, тоже в первый раз. До этого ездил лишь в электричке. Ехали-ехали, а как ни выглянешь – всё одно: лес, поле, опять лес. Промелькнёт деревушка, простучит поезд по мосту над речкой и опять всё тоже – лес, поле, деревня… Попросился у отца спать на верхней полке. - Ну, давай… - согласился тот. Боязно было на верхнюю полку залезать, а когда залез, устроился там – здорово! - Ну как, Мишка? – отец спросил. - Класно! - Не упадёшь? - Не-е, пап… И отец опять в газету уткнулся, отпивая чай из стакана в подстаканнике. Подстаканников Мишка тоже раньше не видел. И от всех новых впечатлений, от этого перестука и подергивания вагона, он долго не мог уснуть. И во сне всё слышал: тук-тук, тук-тук… И потом целый день будто уже внутри него этот перестук колёсный звучал… Разбудил отец рано. Надо было успеть сходить в туалет и умыться. А потом вышли на перрон. И Мишка, увидев башенки и шпили, подумал, что это уже и есть Кремль. Нет – это было всего лишь здание вокзала. Потом спускались в метро. В их городе есть эскалатор – в большом магазине, с этажа на этаж, но такой глубины Мишка не ожидал. А внизу – прямо дворец мраморный! И вдруг – грохот, стук – поезд вылетел, встал, двери раздвинул. Всё это вроде бы уж знакомо по телевизору, всё ожидаемо – и всё равно неожиданно. Из метро вышли, повернул Мишка голову-то – да что же это? Да это уж точно Кремль – красные зубчатые стены, башни со звёздами… Мимо большого красного здания вышли на Красную площадь – а там народу! И то и дело не по-русски говорят и все фотографируются. И отец Мишку сфотографировал на фоне храма Василия Блаженного… Потом гуляли по Александровскому саду, мимо фонтанов его, постояли у могилы Неизвестного солдата… Потом большая, но быстрая очередь, и они идут уже в сам Кремль. - Папа, а вдруг президент прогуляться выйдет? - Ну, поздороваемся, - улыбается отец. Царь-пушка, Царь-колокол, огромные златоглавые соборы… … Потом обедали в "Макдоналдсе". - Дома тебя не заставишь жареную картошку есть, а тут лопаешь – аж за ушами трещит, - смеётся отец. - Здесь не такая! – отвечает Мишка, выгребая из картонной коробки дольки плохо прожаренной картошки. А ещё и гамбургер, и коктейль. Потом опять метро и огромный, жаркий, многолюдный зоопарк. Мишке особенно понравились тапиры, обезьяны и жираф… И когда ехали в электричке, Мишка уже спал, опустив голову на плечо отца. Название станции, на которой вышли, едва не проехав мимо, Мишка не запомнил. Их встречал дядя Андрей, которого раньше Мишка видел лишь на фотографии. С папой он обнялся, а Мишку потрепал по голове. Сели, в красивую красную иномарку, поехали. Дядя Андрей ехал очень быстро. За окном всё мелькало. Потом свернули с шоссе и вскоре въехали в посёлок. Все дома здесь были за высокими сплошными заборами. Видны были лишь вторые, а то и третьи этажи да крыши. И был такой же высокий непроницаемый забор и железные ворота, которые открыл дядя Андрей, выйдя из машины, и большой из белого и красного кирпича дом, а в нём широкая лестница на второй этаж, где спальни, библиотека, кабинет; а на первом какое-то широкое свободное пространство на весь этаж, камин, плита, обеденный стол, спортивный уголок, а ещё в подвале – бассейн и баня… Всё это показывал Мишке сын дяди Андрея Колька, с которым только что познакомились… Всё это было поразительно, не верилось, что можно вот просто жить в таком доме… И набегавшись с Колькой по этажам и комнатам, поужинав напеченными тётей Галей, матерью Кольки, блинами, Мишка засыпал в какой-то комнате с широким окном, в мягкой кровати и чувствовал колёсный перестук, холодящий сквозняк метро, огромность Москвы, невероятность дома, в котором он сейчас спал. Он спал и чувствовал весь этот огромный день, знал, что спит, и знал, что всё это есть, всё это навсегда теперь с ним… … И всё это вмиг прожилось им сейчас, рядом с дедом, в виду недалёкой деревни, в жаркий летний день. - Дед, а ты в Москве много раз был? - Приходилось. Ох, большой город. - Да. - Ну, пойдём, Михаил, надо и о ночлеге подумать. На Красный Берег уж завтра. - Пойдём. Фермы зияли чёрными пустыми окнами, крыши в прорехах… Мёртвой пустотой от них веяло… И первый дом – мёртвый, и второй… И здание школы, а когда-то усадьба Зуевых… Мишку охватил страх. А Александр Васильевич будто окаменел, будто оглушила его эта мёртвая тишина. И ведь он знал, ожидал, что будет так… Он и внука-то, может, взял, чтобы не одному… И вдруг в этой пустой тишине обозначился звук, живой звук.
2
Звук – то ли удары камня о камень, то ли камня о металл, доносился от храма. Туда и пошли через заросшую крапивой и лопухом улицу, мимо скелетов-оград, полуразваленных домов… Он и теперь – с обшарпанными стенами, пустыми окнами, с выбитыми воротами, без креста над куполом, величественно высился над округой. Близ него – кладбище. Кособоко стоящие или вовсе лежащие старые, каменные памятники, погнутые металлические кресты – это всё ещё с дореволюционных времён, подальше от стен храма кое-где сохранившиеся оградки, железные или деревянные пирамидки с крестиками или звёздочками – могилы времён более близких. И над могилами дерева – могучие старые липы, березы, разросшийся по низу кустарник – шиповник да малина. Крапива, лопухи… И верилось бы, что это и есть земное воплощение вечного покоя, если б не эти звуки. Когда дед и внук, минуя могилы, едва заметной, сжатой крапивой да кустами тропкой подходили к пустому, без ворот, входу в храм, стук тот прекратился, послышался какой-то скрип, будто стронулась телега с несмазанными колёсами. Навстречу им через дверной проём выкатилась тачка, затем появился и человек, толкавший её. Тачка была высоко гружена битым кирпичом и прочим мусором. Человек, почувствовав их присутствие, поднял глаза, увидел, опустил рукояти, утвердил тачку на земле, выпрямился. Был он невысокий, коренастый, с седыми довольно длинными волосами, клочковатой бородкой, с глубокими, будто шрамы, морщинами от крыльев носа к жёстким углам рта, твёрдыми серыми глазами. Одет был в брезентовую куртку, в джинсы, на ногах – потрёпанные кроссовки. - Здравствуйте, - первым сказал Александр Васильевич. - Здрасьте, - не слишком приветливо отозвался незнакомец. И стояли друг против друга, не зная, что говорить или делать. - Сергей, - сказал первым незнакомец и протянул руку. - Александр Васильевич, - представился дед, пожимая твёрдую ладонь. - А тебя, как, оголец, кличут? – к мальчику обратился Сергей. - Миша. - А меня – дядя Серёжа… Какими судьбами?.. – осторожно спросил. - Да так… На тот берег нам, - ответил дед, пристально вглядываясь в этого странноватого человека. - Поздно уже, темнеет. Ночуйте у меня, если что, - предложил Сергей. – Пойдёмте… Александр Васильевич был почти уверен, что узнал его, и всё же сомнение оставалось. Сомневался он и идти ли за ним, если это тот, на кого он подумал. Но видел он и то, как устал уже внук … Сбоку от тропы, за кустами, увидел Александр Васильевич кучу мусора. - Там всё равно болотина, могил нету, - пояснил Сергей, заметив его взгляд. - Я знаю. - Местный? - Местный… С Красного Берега родом. - И я оттуда. И почему-то оба и сейчас не спросили фамилии, будто оставляя себе возможность для узнавания. Привёл он их к недалёкому дому, ещё довольно крепко стоящему на земле. Из трёх окон выходящих на улицу – два были заколочены досками, третье отражало мутным стеклом склонявшееся к заречному лесу солнце. Полусгнившие ступени крыльца, одна доска светлая, видно, что недавно заменили ею старую. Полумрак и запах пыли на мосту, соединяющем жилое помещение и двор… Мишка опасливо держался за руку деда. Вошли в избу со следами наведения порядка – по углам распиханы какие-то тряпки, бумаги, перед окном стол – ни занавески на окне, ни клеёнки или какой газеты на столе, пара табуретов, лавка вдоль стены, металлическая кровать, закинутая старым лоскутным одеялом, из-под которого виден матрас с вылезающей через дыру ватой. А в углу тёмная икона в простом деревянном окладе. И Сергей, входя, перекрестился на неё, быстро, будто стесняясь… Александр Васильевич, потянул, было, руку ко лбу, но почему-то не перекрестился… - Вот тут и обитаю, располагайтесь. Щас самовар вздуем. Тут и ночуйте, места хватит. Утром лодку дам, – говорил хозяин, ловко "вздувая" самовар: засыпая угли, подпаливая лучинки, устанавливая железный трубак одним концом в самоварную трубу, другим в отверстие большой, занимающей, наверное, половину этой комнаты печи с просторным устьем, заставленным заслонкой. Мишка с интересом наблюдал за манипуляциями с самоваром. Раньше он видел лишь электрический. А в этой пустой деревне, как он понял, и электричества-то не было… Чай заварили со смородиновым листом. Мишка никогда такого не пил и осоловел от духмяного, сладкого напитка… - Э-э, да ты, брат, усыпаешь… - Александр Васильевич прижал Мишку к себе. – Куда уложим-то? – спросил у Сергея. - На печь можно, там одеяло есть… Дед уложил внука на печь, где лежало старое одеяло. Какой-то пальтушкой ещё закинул. Снова уселись за стол. Сергей запалил керосиновую лампу. За окном быстро стемнело, и какая-то крупная и лохматая жёлтая звезда, всё время мигала в глаза, когда Александр Васильевич взглядывал в окно. - Ты Куликов, да… - то ли спросил, то ли констатировал Игнатьев. - Куликов, - кивнул Сергей. И продолжил без всяких вступлений. – Второй срок отмотал – в монастырь пошёл. Два года там был. А чувствую, что-то должен сделать… Вот… - И думаешь, что получится? - Должно получиться… Не веришь? Боишься меня?.. – И он остро (но как определил для себя Игнатьев – неопасно) взглянул на собеседника. - Не бойся… Теперь уж могу рассказать, если хочешь… Александр Васильевич неуверенно пожал плечами. - Я тогда уже неделю не просыхая пил. И ещё хотелось, а денег не было, и продать из дома нечего, да и кто купит-то… А выпить надо и всё тут… Помню, вышел, сел на крыльцо и вдруг чувствую будто бы и живой я, а шевельнуться не могу, и кто-то берёт меня за голову и начинает её откручивать, как гайку с болта… И открутил!.. И другую – мою, но другую – обратно прикрутил. И в той-то другой – уже всё было, что я должен был сделать, и я сделал… Не бойся, не бойся… Всё так и было, но больше не будет. Мне потом уж священник объяснил… Да, ты мне не веришь всё равно, – и сейчас Куликов улыбнулся, и улыбка была простая, открытая. – А в Бога-то веришь? Надо верить, надо… Не возможно без этого жить… - И замолчал, махнул рукой. Александр Васильевич, отвернулся к окну, и лохматая жёлтая звезда мигнула в глаза. - Я сперва только умереть хотел. Казни себе желал, - опять сказал Куликов. - Я, вообще-то, против смертной казни, - неохотно, да всё же вроде бы и поддержал разговор Александр Васильевич, - но есть ведь такие, не люди уже… - Да-да, и я против казни, сейчас. Потому что… Ну, ведь и казнь кто-то исполнять должен. Да? – зачем-то попросил вдруг подтверждения у Игнатьева. Тот кивнул. – А ведь казнь это тоже убийство, только узаконенное… Нет. Нельзя убивать, и не должно быть такого закона, - убеждённо говорил Сергей. Видно было, что всё это наболело в нём, что давно уже ждал случая высказать эти мысли. - Но изоляция должна быть абсолютная! – продолжал яростно. - Ты потише, парня мне разбудишь… - пришлось даже попридержать его Игнатьеву. - Да-да… Вот… Изоляция, чтобы никаких телевизоров. Из книг – только Евангелие. И чтоб точно знал, что это уже навсегда, до конца… - Ну, ты-то вот вышел, - не удержался, поддел его Игнатьев. Его уже всерьёз раздражал этот монолог. "Вон как ты теперь говоришь, - думал. – А двоих за бутылку, за бутылку!.." - Да я бы и не вышел, да ведь и там не оставляют, а там-то, может, да в одиночке-то и легче было бы… Ведь когда… веришь – это уже не одиночка, это келья… Ладно, ты, извини… А Игнатьев спросил: - Ты, Сергей, был на том-то берегу, на нашем? - Был. Но пока здесь, пока здесь… - Ну, а мы завтра туда махнём, с утра только могилки обойдём. Куликов кивнул понимающе. - Ну, чего… Александр… - Да-да… Александр я, Игнатьев.… - Редко видел тебя. Ты же намного старше. Уехал рано, приезжал редко. - Да-да… - Ну, давай, что ли, ложиться? - Давай. И Куликов лёг на свою скрипучую кровать, а Игнатьев влез на широкую печь и лёг рядом с внуком, который сладко посапывал, видел какие-то свои сны. … Ноги натружено болели (давно уж так много не ходил). Лёг сперва на правый бок, но сразу заболело плечо (и на мягком городском диване болели суставы, а тут – печь), улёгся на спину, вперился бессонными глазами в темноту. Александр Васильевич вспомнил из-за этих болей в суставах недавний визит к врачу, к хирургу. Врач был лет шестидесяти, полный, широкоплечий, с быстрыми глазами. - Суставы болят? – сочувственно переспросил на жалобу Игнатьева. - Да. - И уснуть, наверное, не можете? - Не могу, и обезболивающее не помогает… Врач понимающе кивнул и сказал доверительно: - Вот и я не могу. – И пояснил: - Уснуть. Суставы тоже… Игнатьев даже опешил от такого ответа. А доктор что-то сказал молоденькой медсестре (Александр Васильевич не расслышал), и та быстро написала что-то на листочке. Врач протянул рецепт: - Вот попробуйте эти таблетки. Но вряд ли поможет… Возраст, дорогой Александр Васильевич, возраст… Следующего зовите… Игнатьев вспомнил сейчас того врача (таблетки, действительно не помогли) и усмехнулся. Суставы "крутило" (скорее всего – завтра будет дождь), болели мышцы ног. А думалось о том, что завтра увидит родной дом (сегодня специально даже к берегу не пошёл, хотя их дом виден с этого берега) и вспоминалось всякое из той, прежней, жизни. И даже не верилось, что это он, Александр Игнатьев, жил в той жизни. … Помнились "праздники урожая", по-старинному – дожинки, когда зерно, наконец-то бывало убрано; когда отцы его друзей-мальчишек, наконец-то, появлялись дома не только ночами; когда и его отец председатель, отмаявшись наконец-то, позволял себе просто отоспаться, не торопясь попариться в бане… Вот тогда выставлялись прямо на улицу столы. Сначала козлы ставились, на них укладывались длинные столешницы (всё это хранилось в каком-то колхозном сарае), выносились скамейки из изб, тащилась сюда же посуда. Уже с утра пеклись в пекарне караваи, варилась в двух огромных котлах на берегу уха, а в двух других котлах – мясо. И все с утра уже были радостные и не злые. И ближе к обеду наконец усаживались: во главе стола отец, рядом парторг, тут же обязательно и агроном, и зоотехник, и бригадиры, а бывало, что и кто-то из районного начальства… И вот после третьей-четвёртой стопки, начинались разговоры, кто-то затягивал песню, её подхватывали… Бывало, что и его мать первой выводила: "окрасился месяц багрянцем…" У них мальчишек, вот в этот момент, было развлечение – нырнуть под столы с одного конца, и стараясь никого не задеть, не проявив себя, пролезть под всем застольем и вынырнуть с другого конца. Всегда кого-нибудь всё же хватали за ворот рубахи, чаще всего обходилось тихо-мирно, ну, скажут что-то наподобие: "Ты чего тут шастаешь? А ну, кыш!.." И сейчас он полз на четвереньках, а столы длинные и уж болят коленки… И Александр Васильевич очнулся, действительно, от боли в коленях и услышал, как шуршит за окном дождь… И вновь вроде бы задремал. То ли сон, то ли сердечная память в детство вернули: наверное, уроки в школе уже закончились, но мальчишки с Красного Берега к парому не спешили, вместе с воздвиженскими устроили игру в полуразваленной церкви (она пустовала, потихоньку рушилась без пригляда, от использования под клуб или склад спасало, наверное, кладбище вокруг неё, на котором и в ту пору ещё хоронили). Лучшего места для игры в "войнушку", в казаки-разбойники или в прятки, казалось мальчишкам – и не придумать… Во что играли в тот день… Нет, не вспомнить… Но он, пятиклассник Сашка Игнатьев оказался один в дальнем от входа конце храма с закругленной стеной (алтарь это был – уже нынешним знанием понимал Александр Васильевич), и отделённом от остальной просторной части храма колоннами, полуразваленной стеной, старыми досками. Было там почти совсем темно. Слышались голоса приятелей, еле проникал свет, пахло кирпичной пылью и прелью… Сашка сидел, затаив дыхание… И вдруг прямо перед ним появился золотисто-прозрачный столб… Нет это не те широкие полосы света, что льются из-под купола в центре храма, нет, нет… Именно золотой столб – откуда-то сверху, будто бы и сквозь кирпичный свод опустился. И не страшно совсем. И видно, как золотые чешуйки внутри этого столба переливаются, снуют… И уже будто где-то в другом мире он, и слышит голос: "О чём печаль твоя?" А он ни о чём и не печалился, но будто бы ответил-подумал: "По русскому двойки". "Всё пройдёт. Всё вернётся. Будешь учиться, будут многие знания, будет печаль. Будет крест и жизнь"… И ведь забыл он, в тот же день и забыл всё. И сейчас, снова открыв глаза в темноту, он силился вспомнить было это на самом деле или только что и приснилось. Было, всё было, и что-то ещё будет… Будет, будет… И ведь по русскому-то с тех пор на пятёрки учился. Да, да… И по всем другим предметам. И всё больше, больше хотелось ему знать – и он прочитывал учебники ещё вначале года, брал из библиотеки и ночами засиживался над книгами. Хотелось, очень хотелось ему учиться в городе. Просился в училище – не пустили, не выдали на руки "метрики". После армии уже, не заезжая домой, подал документы в институт. И лишь когда увидел приказ о зачислении, в родную деревню подался, но вскоре покинул её уже надолго, вся жизнь его уже городской стала… Дождь шуршал за окном, и мысли путались, и уже не поймёшь – где сон, где явь. Зачем он здесь? Да где он?.. Мишка дрыгнул ногой и снова разбудил деда… И он ещё долго лежал с открытыми в темноту глазами…
3
Сергей Куликов тоже вспоминал – своё… …Забрали Сергея Куликова за высокий забор из одной страны, вышел через десять лет в другую – перестройка, гласность и ускорение умы будоражили… Поехал в родные края, конечно, а куда больше-то… А там, какое ускорение – умирание. Родного дома и вовсе не нашёл. Сестра продала «на вывоз», да и сама куда-то с мужем-офицером уехала. Отца Сергей и не помнил, мать сгорела от горя в первый же год, после того, как его посадили… Побродил он по Ивановке. Зашёл к соседке старухе Якуничевой, с сыном ее Борькой дружили. Да оказалось, что и Борьки-то уж нет в живых, нырнул по пьяни в ледяную весеннюю воду, у мостовых свай в десятке километров вниз по течению тело вытащили… Не стал и заходить к Якуничевой, хоть и звала в избу, страх стараясь не показывать, через калитку поговорили, да и пошёл Серёга своей дорогой. Встретил ещё мальчишку Игнатьева на берегу, сына вот этого Александра, тоже, кажется, напугал… И куда было идти… Страна большая – два года ходил-ездил, нигде не зацепился. Второй срок за грабёж получил – вернулся, откуда и вышел. Теперь уж «оором», то есть особо опасным рецидивистом он стал. «В авторитете» на зоне был… Времена менялись, с запозданием, но и через лагерный забор новые веянья залетали. Появилась сначала молельная комната, потом церковку поставили. Священник – немолодой и не приветливый с виду бородатый мужик – приезжал на церковные праздники. Ходили – всё развлечение. Захотелось и Куликову с новым человеком поговорить. Всё выложил священнику, ещё и посматривал на него – как, мол, впечатляет? Ничего было не понять по лицу священника… Не впечатлило, в общем. - Ты, к следующему воскресенью попостись, молитвы почитай, тогда уж и исповедуйся… - сказал отец Илья. - Рассказал вот тебе, отец, а на душе-то легче не стало, - желая и поддеть священника, отозвался Куликов. - А ты как думал… То что тяжело на душе – это уже хорошо. Каяться надо, каяться… А как каяться, если не веришь? - А как поверить-то? – уже серьёзно спросил Сергей. - Не знаю… - А ты как поверил? - Поверил и всё… Ты, главное, не думай, что такой уж пропащий, отпетый. Ведь такой же разбойник, первым за Господом в Царствие его пошёл… Вот возьми почитай. В воскресенье ещё поговорим. И уже уходя, направляясь к административному корпусу, где стояла его чёрная «Волга», отец Илья остановился, обернулся, и Куликов к нему шагнул: - Ты вспомни, что ты любил, детство вспомни, мать… Всё в нас, и вера в нас… - сказал ему священник. На том и расстались в тот день. Был потом Сергей Куликов старостой церковной общины в зоне. Так у него обернулось. Двенадцать лет прошли-пролетели. И опять – куда? Поначалу у отца Ильи в городском храме подвизался – и завхоз, и плотник, и слесарь, и ночной сторож. Ещё два года… Отец Илья сгорел как-то быстро от непонятной внутренней болезни. Сергей сам и могилку для него копал. Прогнал пьяненьких кладбищенских копалей. А потом снова на родину поехал, через полстраны… И чем ближе – тем тревожней. И хочется поскорей в родные места, и боязно, и… стыдно. От города до Жукова на автобусе доехал. Хотел через Воздвиженье сперва на Красный Берег добираться, да в Жукове подсказали, что в Воздвиженьи-то нет никого, может и лодку не найти будет. Двинул в обход, через мост. Пешком пошёл и попутки не тормозил. Шёл и будто специально себя придерживал, отдаляя неизбежное, зовущее… Вот и река, и мост – обновлённый в какие-то, без него, Сергея Куликова, утёкшие в этой воде годы. На бетонных сваях. Теперь уж не снесёт ледоходом. А деревеньки что стояли соединённые мостом на обоих берегах реки… Той что на том Красном Берегу – нет вовсе, только трава, да кусты с этого берега видны, а на этом, где стоит сейчас Сергей Куликов – пара домов с провалившимися крышами и ещё заметные вытянутые бугры густо поросшие травой – бывшие огородные грядки. Кое-где, как болячки, торчащие из зарослей крапивы и набирающего цвет кипрея обломки брёвен и досок… «Неужели и в Ивановке так же?», - невольно думается Куликову. И щемит, щемит сердце тягучая боль… Розовая придорожная часовенка распахнута во все стороны выбитыми дверями и оконцами… Сколько раз в детстве проезжал и пробегал мимо, а будто часовенку эту и не замечал. Как и сохранилась-то, хоть и безкрестая… Куликов не сразу на мост ступил, спустился сначала к реке, по крутому здесь берегу съехал почти к песчаной кромке. Присел, склонился, опустил зачем-то в воду руки с наколотыми на пальцах перстнями… Вода здесь, стиснутая высокими берегами, быстрая, и отражения берегов, моста, и человека, колышутся, будто пытаются, уплыть вместе с водой… В такую же пору с Борькой Якуничевым и смастерили плотик в береговом леске за Ивановкой, на воду столкнули. Мечтали до города доплыть, а там и дальше, дальше, до океана. Когда к мосту их вынесло – страху уж натерпелись. Шест до дна не доставал и несло их серёдкой реки на шатком плотике, боялись и пошевелиться, чтоб не опрокинуться… Плот шибануло о сваю, с треском выдрало скреплявшие бревна бруски и в одно мгновение оба они оказались в воде… Как их брёвнами не пришибло, как сумели удержаться на воде до излученной отмели ниже по течению?.. Значит, так надо было… И вспомнил Куликов, что здесь Борьку-то, тело его, потом и вытащили… Но это уж без него, без Серёги, он тогда первый срок тянул… Каждому своя судьба. И вот его, Сергея Куликова, поседевшего, прихрамывающего из-за лагерной ещё травмы, обросшего тоже седой уже бородой, одетого в одежонку из той, что приносят в церковь прихожане для нищих и неимущих, принимаемого, конечно, людьми за бродягу ("бомжа" по-нынешнему), привела эта судьба к родной реке… А скоро ступит он и на родной берег… …Ивановка же, на удивление, встретила его стрекотом трактора в поле, стуком топоров на строящейся… ферме, что ли?.. Он не пошёл сразу к людям. Обогнул стороной. Вошёл в пустую деревню. Многих домов уж нет, пустыри крапивой заросшие на их месте, да и те избы, что ещё держатся… Вот именно, только что держаться еле-еле за землю… А на месте их дома уже и не пустырь, что был в прошлый давний его приход сюда – заросли одичавшей малины, высокие, в три его роста осины, сомкнувшиеся кронами, кочкастое осоковое болотце на месте пруда… "Это хотел ты увидеть?.. Увидел, и что дальше?.." … Познакомился, конечно, с Моториным, организовавшим в осиротевшей за последние годы Ивановке крестьянско-фермерское хозяйство, а с женой его Ольгой вместе ведь и в школу ходили, только она на два класса помладше его была… Поговорили. - Так чего и не выпьешь? – спрашивал неунывающий фермер. - Нет. - Ну, пойдём, лодку поищем… Так пойдёшь ко мне работать-то? - Подумаю ещё… По берегу кое-где лежали оставшиеся от бывших жителей лодки. Отыскали приличную "дюральку", и вёсла даже нашлись… - Так хоть ночевать-то приплывай, места в доме хватит… - Спасибо. Не беспокойся за меня… Куда мне деваться-то… Солнце уже опускалось в створе берегов, казалось, что в то дальнее болото, из которого и брала свой исток река. Лодка пересекла посверкивающую солнечными чешуйками дорожку и ткнулась в Воздвиженский берег. Купол церкви высился над кладбищенскими деревьями. И тоже ведь раньше, будто не замечал, что нет креста-то над храмом… Уже в сумерках, но всё же нашел могилы отца и матери в единой оградке… Откуда-то вдруг ветер налетел, умогильная берёза веткой хлестнула. И дождь заморосил. А когда встал Куликов под арку храмового входа – сверкнула, разрезая сразу на много кусков тёмное небо, многоветвистая молния… Он вошел внутрь. В освещаемом через проломы и окна, через подкупольные оконца, пространстве – глядели на него со стен, испещрённых похабными надписями, через полуосыпавшуюся старую побелку, строгие старцы, и жутко стало от их взглядов. Он посмотрел вверх, и взгляд, который невозможно было выдержать, пронзил его. Он оступился (доски пола были выворочены, валялись полусгнившие вкривь и вкось), упал, и обожгло левую щеку. Коснулся рукой и почувствовал, как стекает по бороде кровь.
4
Когда и почему это повелось в Ивановке – никто не знал и не помнил… В рождественский пост и в само Рождество, всё в Ивановке было, как и везде – постились, шли по льду реки в Воздвиженье на праздничную службу, праздновали. Ходили христославы по избам, в основном, девушки и ребячья мелюзга – пели песенки "божественные", одаривались от хозяев пирогами… Для взрослых парней после Рождества находилась другая забава – шли к кому-либо из бобылей (таких всегда один-два были в деревне), просили "пойти в избушку". Причём, приходили просить трижды, каждый раз принося подарки – еду да пиво. После третьего раза мужик-бобыль шёл в семью, где был мальчик-подросток, просил: "дайте мальчонку, сходить в избушку". Конечно, заранее и бобыль знал, что к нему придут, заранее и с отцом "мальчонки" договорённость была… Нынешние парни никаких бобылей кроме Кочерыги не звали, сразу к нему и шли, да сразу и "мальчонку" приводили… Васька Игнатьев знал, что в этом году ему с Кочерыгой идти. - Ну, чего ж, иди, - усмехнулся отец, - я тоже, было, ходил… Сам Семён и собраться сыну помог – ремешки на широких лыжах по валенкам приладил, в армейский свой вещмешок продуктов ему положил, портянки сменные… - Да парней-то не слушай больно – врут всё, - шепнул Василию, видя, как волнуется он. - Вась, парни-то ждут уж, - Полинка сообщила, прибежав со двора. - Подождут… А ты поменьше крутись-то… - спокойно отец ей сказал. - Я и не кручусь! – вспыхнула девушка и, хлопнув дверью, опять на мост вылетела. - Вот шальная-то! - от печи вдогон дочери крикнула Вера Егоровна. – Колька там Якуничев, так и забегала, - добродушно отцу сообщила. - Ну, ничего, хороший парень, - отец откликнулся. - Ну, иди, иди… - сына подтолкнул. В сенях Полинка вдруг к Ваське тиснулась, в ухо дышит: - Ты, Васенька, не бойся, а коли страшно-то будет и прочти "Отче наш" да перекрестись… - Отстань! – рассердился Васька, чувствуя, как краснеют под шапкой его уши. - Ну не сердись, не сердись, братик… - За Васькой захлопывается входная дверь, и он с лыжами на плече и котомкой за плечами идёт к калитке, где ждут его парни-старшаки. Мать и сестра прилипают к окну, сквозь морозные разводья на стекле Ваську высматривают. Отец, усмехаясь в бурые усы, закуривает у печки, готовит дратву для подшивки валенок. Парни посмеиваются, все уж пива да бражки выпили. - О! Собрался наш мальчонка в избёнку! - Васька, штаны-то взял на смену? Как черти-то в трубу завоют – можно и обделаться… - Тебе-то доводилось, видать, - осаживает слишком усердного шутника Колька Якуничев. – Не боись, Васёк, все мы через это прошли, - вроде бы успокаивает подростка, но и, будто бы намекает на что-то страшное ожидающее того в лесной избушке. Кочерыга уже ждал на крыльце своей крайней к полю и лесу, заваленной снегом, похожей на берлогу избёнки. Он тоже роль свою знает – сурово смотрит на Ваську. - Собрался, ну, пошли. Берёт за спину котомку с припасом, которую ему парни принесли, ружьецо ветхое, но меткое – на плечо: - Семерых жду, не боле, - говорит им. И с лыжами, подбитыми лосиной шкурой первым идёт по санному следу в поле, в сторону угора и леса. Васька поспешает за ним, а парни возвращаются в деревню, слышны их крики, обрывки частушек, свист… Санный путь сворачивает в глубь Красного Берега, к Заозерной и другим глухим деревенькам той стороны. Старик останавливается, надевает лыжи, то же делает и Василий. - Не отставай, затемно надо успеть. Чего-то поздно нынче пришли-то… - недовольно бурчит Кочерыга, правя вверх, на угор, в сторону Марьина камня. Наст хорошо держит. Поверх наста лёгкий, мягко проминающийся, вчерашний снежок. Старик шёл неторопко, не катил, а именно шагал. Василий на лыжах не часто хаживал, но шёл за Кочерыгой ловко. И казалось ему, что больно уж медленно старик идёт. Даже пару раз наехал ему на запятки. - Не ёрзай! – после второго раза грубовато сказал Кочерыга. И дальше пошёл. Вот уж поднимаются они в угор. И старик, будто и нет никакого подъема, всё с той же скоростью идёт и идёт. Тут Васька слегка взопрел. И даже поотстал… Он оглянулся на деревню… Вся Ивановка разом видна, прозрачные кроны деревьев не скрывают домов. Пуховые шапки на крышах изб и бань, жёлтая он навоза санная дорога через деревню и дальше, дымки над крышами, движущиеся точки людей и собак… Родной, до кустика, до жердины в заборе знакомый мир – не велика у них деревня, вся в детских играх и недетских заботах избеганная-исхоженная. С закрытыми глазами обойдет Васька всю Ивановку – не споткнётся. Но сейчас, зимой, с угора – всё открыто, распахнуто-зримо и от этого необычно, будто и не свою деревню увидел Василий… Вдруг обрушился резкий гром, ударился в снежную землю и многократно усиленный покатился под угор, и полетел вверх и во все стороны. Васька пригнулся и не удержался, ткнулся лицом и руками в снег. Быстро вскочил, отряхнулся и побежал наверх, откуда прилетел звук выстрела. Видать, заохотил кого-то Кочерыга… Выскочил Васька на поляну. Кочерыга стоял у камня, под березкой с раздвоенным стволом, ружьё уже за спиной, будто и не снимал его. За уши держал крупного зайца, безжизненно сложившего передние лапы, глаза у зайца будто стеклянные круглые пуговицы. И ни капли крови не видно. - Ну, с почином, Василий, - сказал довольно Кочерыга. – Вишь куды попало, - показал парнишке дробяные ранки под шерстью на боку. – Давай к тебе. Васька скинул свою суму. Туда зайца положили. Постояли у камня присыпанного снегом. Необычно было смотреть в эту зимнюю пору и на Воздвиженье, на пёстрое чёрно-белое кладбище, заиндевелый купол и крест храма… - Ну, пошли, а то уж смеркается… Припозднились седня, - опять недовольно сказал старик. И двинулись теперь под горку по тихому лесу, проезжая под белыми арками согнутых снегом берёз, мимо огромных как терема снежных елей… А с сосны снялась большая круглоголовая птица, расправив крылья облетела кругом поляну и вдруг ринулась вниз, в снег, и, выхватив что-то ещё живое, сделав всего лишь один мягкий взмах, поднялась вверх и вновь стала невидима в сосновой кроне… … Уже двое суток подряд Васька топил в избушке печку. И всё ждал – что-то будет… В первый вечер затопили печь, вскипятили воду в железном закопчённом чайнике. Кочерыга натолкал в него зверобоя, ещё каких-то листьев, и настой получился опьяняюще душистый, необыкновенно вкусный. Очень вкусными показались Ваське и пироги, хоть и промёрзшие, совсем уже не мягкие, но гораздо более вкусные, чем дома. Стены избушки медленно прогревались, отпотевали, Кочерыга всё подсовывал в печь дрова, достал из-под нар капканы и возился с ними при свете огня из печи, ещё что-то делал. Ваську после чая и пирога быстро сморило, и он, не раздеваясь, лёг на нары и как в яму в сон провалился… Утром старика уже не было в избушке. Ваське больше ничего и не оставалось делать, как подкидывать дрова. Ну, попил тёплого ещё чаю… Вышел из избушки… Толстенные, широколапые ели вплотную подступали, накрывали домик размашистыми рукавами ветвей. Но свет солнечный из макушек струился, золотил снег на мелких кустиках и на земле… Синий лыжный след уходил от порога в дремучую чащу, а тихо было так, что парнишка услышал своё прихваченное морозцем дыхание, и даже подумалось, что это от его громкого вдоха-выдоха сорвалась вдруг с одной макушки и меремахнула на другую серая белка… Васька всё ждал чего-то, что должно ведь случиться… Но всё было одинаково и на второй день и на третий – старик уходил в лес, Васятка один оставался в избушке и топил печь. Бродила в бочонке брага… Уже и одиночество лесное не пугало его даже к вечеру, когда темнело и казалось, что из чащи посверкивают чьи-то глаза. Нет, уже не страшно на третий день. Скучно. - Так чего я здесь делаю-то? Зачем сюды водят-то? – не выдержав, спросил на третий вечер у Кочерыги. - А чтоб спросил! – ответил тот и вдруг дал парнишке подзатыльника. Васька от неожиданности опешил, от обиды слёзы подступили, но сквозь горловой ком, стараясь не дрожать голосом, сказал: - Ты чего дерешься-то, Кочерыга? Я ведь уйду, терпеть не буду. - Я те уйду! – строго, но и с явной усмешкой ответил старик. – Так уйду дак… Доставай-ка чайник-то из печи, да садись к столу… Чудак-человек. - Сам ты чудак… - Ну-ну, поругайся-ка на старика-то, сопляк, - уже в серьёз обиделся и Кочерыга. – В этом же и весь секрет, всё спытание… - В чём? - А в ожидании и одиночестве. Да. Вот ждёшь-ждёшь, а ничего вроде, а ждать надо, это так на охоте тоже быват… - Правда что ли? – не поверил Васька. – Ничего больше не будет? - Ничего не будет. Завтра с утра парни придут. Бражки попьёте да и пойдёте. Ты уж теперь, как они будешь, можно с девками заигрывать, - усмехнулся старик… И Васька долго не мог уснуть в жарко натопленной избушке, на жёстких нарах, всё ворочался, теперь уж не терпелось, парней дождаться… Значит и они так же… А молчат-то, а рожи-то делают – будто чего тут и есть… И думалось, что правда завтра брагу будет наравне со старшаками пить (конечно, пробовал и раньше тайком, после праздников чего-нибудь всегда оставалось в какой-нибудь посудине – как не попробовать, но, если честно – совсем и не нравилось, квас вкуснее)… Ещё надо будет харю пострашнее сделать – вон полотна бересты под нарами, и с прошлых годов хари там же… Вот девок-то попугают. И сердце замирало и снова сильно стучало от этих мыслей, от всего предстоящего… И у какой бы девки прялку-то украсть?.. И позволит ли какая?.. Разбудил его топот и голоса – заявились парни. Был здесь, не ушёл сегодня в лес и старик-охотник. - Ну, чего, Васька, натерпелся страху? Так-то, брат… Мы тоже тут, терпели… Давай брагу, дед! Пить будем, гулять будем!.. Сразу в избушке стало тесно и весело… Два дня гуляли – пока всю брагу не выпили. Дулись в карты, ладили личины. Кочерыга не пил, присматривал за печью – чтоб пожар не наделали, не угорели. На третий день, с утра похмелились парни, помогли старику дров напилить. Он, оказалось, ещё перед Рождеством навалял неподалёку подходящие, годные лишь на дрова лесины. Таскали хлысты, обвязывая их верёвками, проторив в снегу целую дорогу… Благо – недалеко, лошадь не требовалась. - Ну – жеребцы! – вроде как восхищался старик. – Теперь зимы на две хватит… Сразу же и пилили хлысты на чурбаки, двуручной пилой на козлах… Потом, поели, допили остатки браги. Начали рядиться – выворачивали мехом вверх тулупы, примеряли личины… Уже в сумерках, по проторенной лыжне двинулись к деревне, точнее – к Марьину камню. … Девки с утра уже в этот день наряжались, вынимали из сундуков цветастые шали. И в Ивановке, и в Воздвиженье, и даже в неблизком Заозерье, и в других деревнях Красного Берега и Воздвиженской округи… Когда солнце зенит перкатывало, собирались кучками, шли на угор, и у каждой старая прялка на плече. И начинали сперва горку укатывать. Тут и помладше девчоночки суетились, первыми в сугробах барахтались. Потом уж, когда темнело, старшие отправляли их домой, и сами, становясь на прялки, в снеговом вихре с горы ехали, падали, кричали, смеялись… Парней ещё не было… И вдруг, откуда вроде бы и не ждали, с другой стороны, из ближних кустов с каким-то ужасающим воем, покачиваясь, пошли на поляну лохматые фигуры со скалящимися харями – и знали все, что так будет, и всё равно жутко. С визгом бегут девки по поляне, к горе, на прялки свои прыгают. А парни уже бегут за ними изо всех сил. Хватают, в снег валят, барахтаются, с горы в обнимку катятся… Которые и просто – любую бы девку облапить, а иные одну, свою высматривают. Да и девки убегают, а и не больно торопятся, и по фигуре, по голосу силятся понять – тот ли догоняет, о котором думала, наряжаясь утром… Полина-то Кольку Якуничева сразу узнала, из толчеи девичьей в сторонку к краю полянки выбежала, чтоб и он её увидел. А он и бежит – личина-то страшная! – а смешно и радостно. За ней ведь бежит! К горушке подбежала – прялку на снег, на неё прыгнула, поехала, а уж и Колька схватился, обнял… "А! Попалась!.." – на лёд реки скатились, оттолкнула она парня, больно уж настырно за пазуху руки совавшего, и бежать от него… Колька уже и личину потерял, да и не до неё ему, догнал, прялку из рук вырвал и к Воздвиженскому берегу, к кладбищу побежал, с ним и дружки его, те, кто уже девок без прялок оставил… Прялки ставили на кладбищенские холмики, а девки потом искали их. Раньше, говорят, ночью и ходили, а теперь уж если только утром и то не все. Да и парни не все до кладбища доходили, кидали прялки где-нибудь под берегом, потому и прялки брали совсем негодные, старые… Это не то чтобы сватание, но если парень у девки прялку отнял никого не удивляло, что и на гуляньях она с ним ходила, а осенью, глядишь и сваты на двор ехали… Но бывало, что и отнимет парень прялку, а потом не сладится у них… Васька тоже бежал за визжащей толпой девок, высматривал какую бы схватить, вон упала перед ним… С лёту на девчоночку невысокую вальнулся, да и давай снег ей за ворот пихать… - Ой, отстань, ой лешой! – по-бабьи заверещала девчонка. – Да как кулаком-то по личине треснула. - Ты чего? – Васька откинул маску, приложил снег к скуле. – Чуть глаз же не выбила… - А ты чего налетел? – девчоночка уже смело глядела на него, и глаза её сияли. – Я же валенок потеряла, ищи давай! Нашли валенок, благо рядом был. - Как тебя зовут? - Катя. - Как мамку мою… А меня – Василий! Они будто и не слышали крики и смех, и визг вокруг. - А ты откуда? – мальчишка спросил. - Из Заозерья. У Могуничевых гостюем. - А-а… Ну, поехали с горы-то! - Поехали! … А закончилось – дракой на льду реки с Воздвиженскими парнями. Это тоже было неотъемлемой частью гулянки. Раздался крик: - Воздвиженские идут! И все видели, как скатываются с того берега парни, тут же выстраиваются в стенку и под разухабистый звук гармошки движутся к угору. Ивановские парни тоже выстраиваются и идут навстречу, поправляя рукавицы, потуже нахлобучивая шапки, затягивая пояса… Но уже и старшие мужики на обоих берегах собираются – своих парней в драке подбадривают криками, но готовы и вмешаться в любой момент, если увидят, что драка превращается в побоище, в котором и покалечить могут… Тем и в этот раз кончилось, что мужики молодяжку разогнали – не хотели ни которые уступать. И под звездным морозным небом расходились люди по своим избам в Ивановку и Воздвиженье, и слышались звуки гармошки, и еще звучали драчливые частушки, хотя никто уже не хотел драться… Меня били-колотили в поле у рябинушки, Перевязывали раны все четыре милушки!.. Так и гуляла вся округа до Крещенья. Гостевали в одной деревне, отгащивались в другой… Будто набирались сил, внутренней энергии перед будущим Постом, а там уж и полевые работы – пахота, сев, сенокос, сбор урожая… Вечный крестьянский коловрат.
5
По утру снова пошли на кладбище. Вчера, на ночь глядя, Александр Васильевич не стал искать родные могилы… После ночного дождя дороги и тропки размокли, расползались под ногами, кладбищенская трава сразу намочила брюки, с ветвей, листьев деревьев и беспорядочно разросшихся кустов то и дело окатывал их холодный душ… Кладбище вокруг церкви было давно заброшенное, будто и оно, само пристанище мёртвых, умерло вместе с селом. С трудом, но нашёл Александр Васильевич могилу матери (отец лежал на городском кладбище) в деревянной, хотя изрядно покосившейся, но не упавшей ограде. И крест из арматуры сваренный в колхозной мастерской, ржавый, стоял… А вот деда и бабушку уже не нашёл. Да и многие могилы угадывались лишь заросшими густой травой холмиками… Мишка терпеливо бродил за дедом по печальному месту, молча стоял у могилы. Не бросал их и Куликов. - На обратном пути задержимся у тебя, если можно? Надо могилу обиходить… - спросил Игнатьев у Куликова. - Конечно, чего… Так поплывёте все-таки на Красный? - Да, надо. Дашь лодку-то? - Берите, чего… Там Коля Моторин вас встретит. - Это кто? Что-то не знаю… - Да есть такой деятель. Фермер, - усмехнулся Куликов. – Ну, пойдёмте, лодку покажу… Лодка – лёгкая дюралевая моторка, но без всякого мотора, лежала на берегу вверх дном на подложенных под неё мокрых досках. Куликов в одиночку перевернул её, тут же под лодкой были и вёсла, столкнул в воду: - Залазьте! – скомандовал, не давая возможности Александру Васильевичу чем-то помочь ему. – Лезьте, лезьте, я оттолкну. Мишка первым запрыгнул в качнувшуюся на воде "дюральку", как называл её Куликов. За ним вшагнул и дед. Сергей Куликов подал ему вёсла, дождался, пока старший Игнатьев вставит их в уключины, и безжалостно черпая короткими резиновыми сапогами воду, пошёл в реку, толкая лодку от берега на глубину. - Спасибо, Сергей! - Давайте! С Богом! Счастливо… Середина реки вся ещё была затянута туманом, и вплывая в него дед и внук вновь услышали на оставляемом берегу звуки ударов кирпичей о дно тачки, там, где совершал свой труд, непосильный конечно же для одного человека, бывший уголовник Сергей Куликов. А когда лодка вынырнула из тумана, дед и внук слышали уже с другого берега, Красного, новый и неожиданный для них сейчас звук – равномерное гудение мотора. Подплывая к берегу они видели, как синий, казавшийся отсюда игрушечным, трактор с подвешенной косилкой споро и ровно выстригает луг, что раскинулся от берега до леса, а справа, на взгорке – дома деревни Ивановки и ещё какое-то сооружение – длинное, низкое, которого раньше здесь не было, напоминавшее те мёртвые фермы в Воздвиженье, и большая жердяная выгорода рядом с этим строением, в которой что-то шевелилось единой массой, и люди какие-то ходили там… Лодка ткнулась в травянистый берег, Мишка выпрыгнул первым, и, прихватив носовую цепь, держал лодку, пока дед вынимал из уключин вёсла и вылезал, едва не оступившись в воду, на берег. Вдвоём вытащили "дюральку" на половину корпуса, а цепь ещё надёжно обмотали и даже затянули узлом на стволе растущей у воды берёзы. - Ну, вот мы и дома, - неожиданно даже для себя, сказал Александр Васильевич Игнатьев… Оказалось, что загон – для овец, а здание – овцеферма. Рассказывал всё это им, как-то даже торопливо, будто боясь не успеть, невысокий круглый и очень подвижный человек – Николай Иванович Моторин, как успел он уже представиться для старшего Игнатьева, а Мишке назвался "дядей Колей", и уже чуть ли не тащил их внутрь фермы, чтобы показать ягнят. А навстречу им вышла такая же круглая женщина, в туго повязанной синей косынке, длиннополом синем халате и в шлёпанцах на босу ногу, увидев гостей, приветливо заулыбалась. А из-за её спины выкатилась – не ошибёшься – дочь своих родителей, копия отца и мамы, девчонка лет десяти с туго завязанными и торчащими в стороны косичками и пронзительно голубыми глазами. - Мой главный зоотехник, а по совместительству – жена. Ольга Ивановна. А это Маринка – родная кровинка. Покажи-ка, Маринка, молодому человеку ягнят-то, поди-ка и не видывал… - Пойдём, - просто сказала девочка. И Мишка пошёл за ней… И вскоре забыл про деда, про дяденьку, Маринкиного отца, имя которого уже не помнил, и про её маму, про всё… Гладил эти пуховые, на тонких ножках комочки, опасливо касался тёплого меха овечьих мам, недоверчиво косивших выпуклыми коричневыми глазами на незнакомца… - Это Миля, это Зорька, это Лиза, - говорила девочка. - Романовская порода, в Ярославской области покупал. Красавицы, да? – рассказывал и немножко хвастал Николай Моторин, показывая свою ферму Александру Васильевичу. Угрюмый мужик в клетчатой рубашке и кепке, не обращая внимания ни на своего начальника, ни на гостей, выгребал совковой лопатой из пустого загончика помёт и укладывал на тачку, такую же, на какой вывозил мусор из храма Сергей Куликов. - Спасибо, надо нам к дому, - сумел, наконец, вставить слово Игнатьев. – Думаю, ещё встретимся, поговорим. - Конечно, вечером в гости ждём. - Мишка, пойдём, - позвал дед. Мишка очнулся от этого оклика, взглянул на девочку и сказал ей: - Меня Мишка зовут. - А меня Марина. Приходи ещё. Я тебе котят покажу. И у нас ещё кролики есть. - Ага. – Мишка кивнул и пошёл к деду.
6
Это был выстрел. И ещё один… В тишине вечера выстрелы были оглушительны. Хотя и не рядом, где-то у моторинской фермы – так Александр Васильевич определил. - Дед, это чего? – Мишка спросил. - Не знаю, - стараясь не показывать волнения, не напугать внука, отвечал старший Игнатьев. Они сидели на крыльце родового дома. Александр Васильевич поднялся, подошел к косо висящей на петлях калитке, глянул вдоль улицы. Увидел идущего к их дому Моторина. В руках у него было охотничье ружьё. Шёл он спокойно, держа ружьё стволами к земле. - Напугал вас, поди-ка? – издалека ещё сказал. – Всё нормально. Добрый вечер, – снова протянул руку Игнатьеву. И пояснил: – Лиса повадилась кур таскать, спасу нет. И собака-то никак упредить её не может. Надо хорошую охотничью заводить… Ну, как устроились? - Устроились… Родной всё же дом. Проходите. - Давайте уж вы к нам, хозяйка наготовила. Александру Васильевичу не хотелось сейчас никуда идти, он только-только, вроде бы, заново привыкал к родному дому – уже очень давно здесь не бывал-то… Мишка тоже ещё не весь дом облазил с его печью, поветью, чердаком, двором… Но и отказывать было не удобно. Пошли к Моториным. Мишка, выпив кружку парного, только из-под коровы молока, ускользнул на пару с Маринкой за порог избы – много чего ещё интересного, кроме ягнят, оказалось в моторинском хозяйстве – котята, корова, телёнок, курицы, кролики, два трактора, комбайн… Всё посмотреть хотелось. Да к тому же и не запрещалось… Хозяйка, то присаживалась к столу, вставляла словцо в разговор, выпивая чашку чая, то снова уходила в кухню, гремела посудой, или на двор, к скотине… Мужчины, распечатав бутылочку, под хорошую закуску неспешно разговаривали. Александру Васильевичу так хорошо стало, как давно уже не бывало… - Зерновые-то как нынче? – вопрос Моторину задал, видя, что тому нравится про своё хозяйство рассказывать. - Остатки подбираем ещё. Скоро закончим. Пятьсот гектаров в этом году засеяли зерновых. Ячменя. Есть ещё пилорама, у нас ведь много строительства. - А какое строительство-то? - Ну, нынче, худо-бедно, два сарая справили. Не мало ведь на них надо. Так? - Так, - только и оставалось Александру Васильевичу согласиться. Моторин как-то сразу, хоть вроде и отвечал на вопросы, взял в разговоре инициативу. - А овец много? – опять спросил Игнатьев, и опять, понимал, что делает этим вопросом хозяину приятное, и ему именно и хотелось, чтобы хозяину было приятно, потому что и самому сейчас было хорошо… - Сто восемьдесят голов. - Рентабельно? - Чего, овцеводство-то? - Да. - Это у меня самая рентабельная отрасль… Давай, Васильевич, ещё по стопочке, за овечек наших. – Моторин наполнил стопки, выпили. - Вот недавно шестьдесят голов племенного молодняка продали, - продолжил рассказ Николай Иванович. - Ещё сорок будем продавать. Цены на племенной молодняк хорошие, хотя и затрат много. Другой вопрос в объёмах - тут, конечно, на первом месте зерно. Тоже продаём… - Да, работать вам приходится без выходных и отпусков, да и не по восемь часов, - посочувствовал Игнатьев. - Обычно работаю до десяти вечера. В посевную и до двенадцати, и до часа ночи. В уборочную тоже – и сушилка, и комбайн работают, всё надо контролировать… А насчёт отпуска… Я могу и в отпуск уехать, куда угодно… Вопрос – к чему приеду? Так что в отпуске настоящем был в последний раз, чтоб не соврать, - Моторин сощурил левый глаз, а правый уставил куда-то в угол комнаты, будто там в углу на крючке ответ и висел. - Ещё в Советском Союзе, вот когда, в девяносто первом году. Помню, вышел из отпуска, когда как раз началась заваруха в Москве. Очень надеялся тогда, что наконец-то в стране всё повернётся к лучшему, но не случилось… Хотя, я так думаю, Александр Васильевич, ни о чём жалеть не надо. Сейчас жизнь в стране не хуже, чем в последние годы Советского Союза. Да? - Другая жизнь. Я-то свою в Советском Союзе прожил… Это вы молодые… А почему ты, Николай, решил фермером стать? Мог бы, наверное, в каком-то колхозе или как там они теперь называются, работать, тем же зоотехником? - Найти работу я могу безо всяких проблем, предложения поступают постоянно, и не зоотехником, а руководителем предприятия. Но мне это сейчас не надо. Приходилось мне и главным зоотехником работать и директором хозяйства… Мне предлагали, например, работу начальника управления сельского хозяйства, - просто, как о самом обычном деле, сказал Моторин. – Но я сказал: «Только не это. Любой самый захудалый колхоз, но только не управление, я не могу сидеть в кабинете». Александр Васильевич видел и чувствовал, что Николай Моторин с удовольствием рассказывает о себе, может, даже, чуть привирает… Ну, и пусть… "Хороший мужик", - думал он о Моторине. А тот продолжал свой рассказ: - Позвонил мне глава соседнего района, попросил возглавить один из колхозов. Я бы и до сих пор работал там, мне и нравилось всё – так инфаркт в тридцать девять лет… Крестьянское хозяйство – это одни психоэмоциональные нагрузки, колхоз – совсем другие. – Моторин лихо щегольнул сложным "научным" словом, да и чувствовалось, что мужик он, и правда, по настоящему образованный. - Не то чтобы я не люблю или не умею подчиняться, просто – эта форма позволяет мне заниматься любимым делом в рамках моего здоровья, - ещё пояснил он. - А насколько ты, как глава хозяйства, независим в своей деятельности? – решил всё же умерить его пыл Александр Васильевич. - А в чём я могу быть зависим? Да, управление сельского хозяйства ставит некоторые задачи, но – это нельзя назвать диктатом. Я могу отказаться от всех этих заданий, но ведь управление мне и финансовую помощь оказывает. Да, она не большая, но она и для всех небольшая. Чего покупать, чего не покупать, куда тратить деньги, заработанные в хозяйстве – мне никто не указывает. – Он вроде как даже обиделся на такой вопрос Игнатьева. И Александр Васильевич чувствовал эту обиду. Но он также чувствовал, что эта обида наиграна. - У меня один расчётный счёт в банке, - объяснял Моторин, - я с него плачу за удобрения, с него плачу за солярку, с него плачу людям зарплату… Да какой я, на фиг, Василич, фермер! – вдруг рубанул он воздух ладонью. – Крестьянин я, крестьянин! И хочу доказать всем, что могу своим крестьянским умом жить, и жить не плохо, и другим давать! Вот так… - И много людей у тебя работает? – спокойно Игнатьев спросил. - Восемь человек, – с гордостью ответил Моторин. - Четыре механизатора, один на сушилке, на овцеферме работники… - А откуда работники-то? - Двое из Болотово… - Там разве ещё живут? – удивился Игнатьев. Моторин назвал лесную деревеньку в глубине Красного Берега, которая захирела, кажется уж совсем давно. - Одна семья там оставалась, так и живут, да ещё мужик из города лет пять назад переехал… Ну, вот… Из Жукова даже есть мужики – дорога есть, так ездят, а когда и здесь ночуют, из Лыкова, из Меленки… Я плачу нормально, как поработаем – так и заработаем, так что… - Николай Моторин опять наполнил стопки. Выпили. - А сам-то ты откуда, Николай? Не местный ведь? - Не местный, но тоже деревенский, - он назвал недалёкое от города село. – А жена-то отсюда у меня. Ивановская. Ольга-то моя, Ивановна. Так что места эти я знал, бывал тут. - Подожди-ка, так чья она есть-то? - Васильева. Иван Андреич – тесть мой. - Так я ж с Иваном-то вместе учился в школе! Зови Ольгу-то, чего она… Моторин позвал жену. - Посиди, Ольга Ивановна с нами. С отцом-то твоим мы дружками были. - Помянем Ивана Андреича, - сказал Моторин поднявшись. Помянули. Лет уж пятнадцать, как лежал он на Воздвиженском погосте. - И сколько вы уже здесь? – снова спросил Игнатьев. - Да четвертый год идёт. - Ну и какие планы – развиваться, увеличивать производство или стабилизироваться на достигнутом уровне? – не отставал Игнатьев (он уже прилично опьянел). - Посеяли нынче пятьсот гектаров, заканчиваем их убирать, получили определенные результаты – положительные, отрицательные, средние, всякие… - Охотно пустился в рассуждения и Моторин (ему, видно, давно уж хотелось выговориться). Ольга же воспользовавшись тем, что мужчины опять разговорились, выскользнула из-за стола. Быстренько унесла бутылку из шкафчика в сенях на поветь. Муж если и вспомнит – так она знает, что ему ответить, чтобы успокоился. В избе же Николай Моторин продолжал: - Я думаю, что пока, на будущий год, мы всё-таки закрепимся на этих гектарах, потому что надо провести работу над ошибками. Мы знаем, какие у нас на посевной были недоработки, провалы в технике, провалы в технологии. Например, мы сделали сцепку из трех сеялок… Да?.. – он вдруг резко глянул на Игнатьева, будто от него ждал ответа на вопрос была ли сделана "сцепка из трех сеялок". - Запустили её с Т - 150, а трактор посеял сто гектаров и сломался, тупо встал, ему надо новый двигатель. И мы на «восьмидесятках» всё досевали. То есть, надо этот момент укреплять. С культивацией у нас всё хорошо, с внесением удобрений – хорошо. Но у нас, как показала практика, огромная проблема со складскими помещениями при уборке зерна, то есть нам надо в течении зимы сделать навес или склад… Поэтому, мы пока зафиксируемся на достигнутом, а уже потом будем думать о дальнейшем развитии… - И добавил: - Вот ещё, например, ошибка – взяли кредиты и подсели. Вот и пытаемся теперь сквозь игольные уши вылезать… - Вылезете? - Вылезем. У нас ни просрочек, ни долгов нет. - Это как так удаётся? - Ну, во-первых – хозяйство многоотраслевое, зерно не продам – шерсть продам, мясо… Но это ерунда, конечно. Потому что, во-вторых, это главное, личные отношения. Ну, у меня хорошие личные отношения с районным начальством, с областным, с банком… - А вдруг плохие станут? - Ну, тогда, Василич, сам понимаешь, - Моторин развел руками. – Ну, давай, за хорошие отношения. – Он поднял бутылку, прикинул остаток, налил совсем по чуть-чуть. – Остаточек пусть будет, чтоб ещё поговорить, - пояснил. - А вот, Николай, глобальный вопрос… Помнишь, в девяностые годы был брошен лозунг: «Фермеры накормят Россию», тогда ведь и начался развал многих крупных хозяйств. Сейчас – всё вроде бы стабилизировалось, как я понимаю. Есть фермеры, есть средние хозяйства, есть большие колхозы. Так кто всё-таки накормит Россию? - Россию накормят крупные сельхозпредприятия, - убеждённо, твёрдо ответил Моторин. – Этого никто не оспорит… - Но тут же Николай Иванович добавил, вроде бы сам себе противореча: - В принципе, Россию может накормить крестьянин, фермер, колхозик, колхоз, колхозище, - при этом Моторин руками показывал размеры "колхозика" и "колхозища" и чем-то походил на Чапая, картошинами показывавшего "где должен быть командир". - Но, у каждого этого образования должна быть голова, - продолжал он, - и не пустая, - он, наверное для наглядности, постукал костяшками пальцев по собственному лбу. - Основная наша проблема в том, что не хватает квалифицированных руководителей, людей от земли, грамотных и энергичных, в хозяйствах всех видов. Любая форма собственности работоспособна, но у этого всегда должен быть грамотный руководитель. Девяносто процентов успеха любого хозяйства зависит от руководителя… А если говорить о фермерах, то… Тогда фермерами становились все, кто хотел, им валили деньги, а они, частенько, ничем и не занимались, проедали государственные денежки. Если бы колхозам давали тогда столько, сколько всем объявившимся вдруг фермерам… - И где все те фермеры? Придушили их? - Никто никого не душил, Василич. Чем можно задушить фермера? Сколько у фермеров льгот… И сейчас всё та же песня – «душат фермера проверками, налогами». Мне вон знакомый фермер недавно жалуется, что его, мол, ругают за то, что навоз с фермы в реку стекает. Я ему и ответил: "Так что тебя хвалить, что ли, за это?" Делаешь дело – так делай нормально. Верно? И опять Игнатьеву оставалось лишь согласно кивнуть на его "верно"… - Лично меня никто не душит, - продолжал Моторин, - наоборот – районное сельхозуправление всегда помогает мне. Если мне что-то надо – я могу позвонить, приехать, меня всегда выслушают, помогут… Так что никто никого не душит, кто как хочет работать, тот так и работает. - Ну, это ведь всё на личных отношениях держится, - попытался поддеть его Игнатьев. Разговор их, как заметил Игнатьев, пошёл уже по второму кругу, но… Хорошо сиделось! - Ну, да, да… На личных отношениях… Нужна, конечно, государственная политика. Что говорить… Сам ведь помнишь какие в этих местах колхозы были, что по сравнению с ними моя овчарня – баловство. Много потеряли… Тут хоть глухой угол, так землю пока не скупают всякие… Я недавно был в Ярославской области, на родине романовской овцы, которую развожу. Отличный колхоз был на берегу Волги… Сейчас там один уазик, два мужика, директор и тридцать коров. Весь Угличский район уже скуплен москвичами, весь Тутаевский район уже скуплен, Рыбинский - то же самое… Жалко, конечно, что уходят деревни наши, вся та жизнь… И совсем другой пример, - Моторин поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем. - Был я недавно в Белоруссии, в составе областной сельскохозяйственной делегации. Европа – отдыхает. Мне очень понравилось. Хотя кому-то и там плохо. Вот такой анекдот, например, услышал: на границу Смоленской области и Белоруссии приходит собака – тощая, облезлая. "Ты куда идешь-то?", - её спрашивают. "Пойду, - отвечает, - в Беларусь, тут уж совсем жрать нечего. Проходит месяц, опять эта собака – гладкая, холеная. "Ты куда?" "Да обратно". "А чего? Вон как отъелась…". "Отъелась-то отъелась, да гавкать не дают". То есть – везде свои минусы и плюсы. Но при этом, как там хорошо в сельском хозяйстве! Техника работает в основном белорусского производства. "Минский тракторный", "Гомсельмаш" – всё работает. Да есть и импортная техника, там где нужно... Минск – чистый, спокойный… Повезли нас в район, показали теплицы, племпредприятия… Столько лет отработав зоотехником, я ни-ко-гда, - по слогам и будто отсекая каждый слог взмахом ладони, произнёс Моторин, - не видел такой культуры в зоотехнии. Да, это всё деньги… Я там познакомился с главным зоотехником одного хозяйства, вообще, люди там прекрасно к нам относились… Вот – хозяйство две тысячи коров, двадцать четыре тысячи свиней, своя переработка всей продукции, своя торговая сеть – мечта! Разговорились, и о чём ни спросишь – "а нам государство помогает", "нам государство помогает"... Я и спросил, не задумывался ли он откуда деньги-то у такого маленького государства, как Беларусь? Я ему сказал, что во многом их процветание зависит от помощи России. Он задумался. "Да, - говорит, - может ты и прав". Вот я и думаю, что хорошо, конечно, иметь такого доброго соседа, как Беларусь, и надо ему помогать, но надо бы и своих крестьян поддержать… Ну, и давай Александр Василич – за нас с тобой за крестьян! - Да какой я крестьянин, что ты… - Ну, тогда – за наши крестьянские корни. И они выпили. - А ты кто есть-то, Василич? Кем, то есть, работаешь? – опомнился вдруг Моторин. - Теперь уж пенсионер. А работал преподавателем в институте, историк. - Профессор, наверное? – уважительно спросил Николай. - Профессор, - кивнул Игнатьев. – А дети-то у нас где, слушай? Куда это Мишка-то умотал? - С моей Маринкой не пропадёт… Пошли, Василич, на крылечке покурим… Марина показала Мишке ещё раз ягнят, показала котят и крольчат… Одного крольчонка Маринка достала из клетки, из-под маминого бока взяла, и крольчиха тревожно приподнялась, носом в сетку уткнулась, и оставшиеся крольчата, почувствовав её беспокойство запищали. Мишка недолго боязливо подержал крольчонка на руках, погладил его мягкие прижатые к спинке уши и вернул Маринке, а та вернула крольчонка маме…В большом сарае, где лежало скрученное в рулоны сено, посмотрели цыплят… - Это сюда лиса-то бегает? – спросил Мишка, вспомнил, что говорил Маринкин отец. - Ага, уже трёх утащила, жалко… А курицу только покусала, не смогла утащить… - А я в Москве тапиров видел, - решил и Мишка похвастаться. - Каких ещё тапиров? – не поняла девочка. - Ну, они такие… на поросят похожи, только носы длинные. Они – предки слонов… - Нет таких животных, - прервала его рассказ Марина. - Есть! – обиделся Мишка. – Они такие… смешные… - он совсем сбился и сердито насупился. - И чего это предки слонов в Москве делают? – хитро усмехнулась Маринка, будто и не заметив его обиду. - Они же в зоопарке живут! Там знаешь какой зоопарк… - Маришка, сходили бы кролям травы нарвали, - окликнула девочку мать, задававшая корм овцам (ей помогала ещё какая-то женщина) и тем прервала разговор, уже чуть ли не переходивший в ссору. - Пошли? – спросила Марина. - Пошли! Во дворе возились с трактором двое мужчин. - Серёга, ключ на двенадцать дай!.. – слышалось с их стороны. – Да на двенадцать я сказал… - и дальше матюгами. Мишке стало стыдно, а Марина будто и не слышала ничего. Они взяли две большие плетёные из ивы корзины и пошли со двора. - Вон туда пойдём, - указала Марина на полуразваленный дом. Там одуванчики растут, кроли их любят… - И добавила тихо, как тайну: - Я тебе ещё что-то покажу… Дошли до того дома, стали траву рвать, тут, и правда, на бывших грядках было много одуванчиков. Солнце уже склонялось над лесом. И одуванчики закрывались, прятали свои солнышки. - Пошли, пока не стемнело… - Девчонка взяла Мишку за руку, нетерпеливо дёрнула… А его, как обожгло её прикосновение. - Да оставь тут корзину-то, - тянула за руку Маринка… Они подошли к кривому, опасному крыльцу дома, но подниматься по нему не стали. Маринка нырнула в дыру под крыльцом, и Мишка за ней полез. Сначала было совсем темно, и Мишка двигался полусогнувшись (раз попробовал выпрямиться, да стукнулся головой), только на звук Маринкиных шагов и шорох её платья. Но быстро выбрались в какое-то обширное помещение с оконцем, и розовое солнце как раз в него вливалось, давало полумрак… Вдруг какая-то тёмная молния метнулась из угла к чёрнойдыре под брёвнами стены. - Не боись, - покровительственно сказала Маринка. – Сейчас увидишь, - добавила. А из того угла, откуда только что вылетела "молния", доносился какой-то писк и возня. Подошли. И Мишка разглядел – четырёх, с торчащими треугольно ушками, с острыми мордочками лисят, копошащихся, в каком-то подобии гнезда. Мишка потянул руку к одному из них, но лисёнок в миг ощерился вострыми зубками, зашипел. - Не трогай, цапнет. Меня кусали… - сказала Маринка. - Классно, здорово… - не слушая её, проговорил Мишка. - Ну, пошли! – и девочка первая пошла к тому ходу, через который проникли в погреб дома, Мишка за ней. Когда выбрались, предупредила: - Только не говори никому, а то – отец лису убьёт. Мишка молча кивнул. Быстро наполнили корзины травой подхватили и побежали к дому – уже совсем сумеречно стало. Кончились в их краю северные белые ночи, когда – ещё, кажется и не отгорит заря вечерняя, а уже подрумянятся, зарозовеют облака на востоке… Лесные чёрные сумерки быстро надвигаются на деревню, накрывают дома, реку, и двое – мальчик и девочка – бегут в темноте на зовущий жёлтый свет в окне… Маринкин отец и Мишкин дед сидели на крыльце. Николай Моторин курил. - Вон, бегут, - кивнул на детей. - Слушай, Николай, а как же у тебя дочь учится-то? - спросил Александр Васильевич. - Да в городе она, в городе, только на каникулы с матерью сюда и приезжает… А и чёрт бы с этой школой-то! Жили бы тут всё время – сами бы выучили… - Ну, это ты брось… - Игнатьев сказал. – Ей в обществе жить. - Да это я так, Василич… А согласись, не велико и счастье в нынешнем обществе жить. И тебя самого же сюда потянуло. - Родина, - сказал Игнатьев. … - Завтра приходи, - сказала Маринка, - купаться пойдём. - Ага, - кивнул Мишка. - Ну, пока, - и она улыбнулась. И улыбка обожгла, как прикосновение руки. Легко подхватила обе корзины и побежала к сарайке с кроличьми клетками. И дед с внуком тоже пошли домой… Александр Васильевич давно не выпивал так много (хотя, помоложе-то был, так что для него была поллитра на двоих). Но никакой тяжести в голове и ногах не было – и шлось и думалось на удивление легко… Но уснуть опять долго не мог. Мишка уж давно посапывал в блаженном детском сне, растянувшись на широкой лавке за печкой, а дед снова на крыльцо вышел… Запала моторинская мысль о нынешнем обществе и не отпускала. "А и хорошо бы правда, скатать вот эту, ещё живую Русь – с этими лесами, деревеньками, полями – как скатерть-самобранку, унести куда-подальше от нынешнего мира, раскатать, да и жить, как нам хочется, без оглядки на их цивилизацию… Ан нет, не получится и там ведь не сможем как в сказке жить, на то они и сказки… Да и куда уносить? Вот – всё тут, бери, живи… Может, правда, совсем сюда перебраться?.." А сон приснился, когда всё же уснул на старом диване, на удивление, до малейших подробностей чёткий. Он видел массы людей и в этих массах различал всякое лицо, он знал и понимал все происходившие в его сне события… И понимал, что это ему снится, и во сне же сам себе говорил, что когда проснётся, надо сон записать… И был уверен, что как видит всё и понимает, так же и записать сможет… А когда очнулся – что-то, в общем, помнил, но конечно не так подробно и внятно, да и записывать ничего уже не хотел…
Сон
Будущее, не очень и далёкое…Все промышленные предприятия мира сосредоточены в какой-то единой зоне, на них современнейшая техника. Они обеспечивают весь мир промтоварами, одеждой… Вторая зона – сельскохозяйственное производство и производство продуктов питания, тоже по современнейшим и постоянно совершенствующимся технологиям. Первая зона, кажется, где-то в Юго-Восточной Азии, вторая – в Африке… Работают в обеих зонах, в основном, роботы… Остальное человечество "освобождено" от производства – широчайшая возможность "творческого" и "духовного" развития – и творят. ( Во сне Александр Васильевич даже понимал, что слова "творческого" и "духовного" должны стоять в кавычках). И все желающие "самовыражаются", " духовно развиваются", особенно в ходу всяческая эзотерика и оккультизм. Хотя, большинство, конечно, выбирает "отдых" – потребление продуктов самовыражения "творческих личностей" и туризм по также строго отведённым для этого зонам. Всякое производство, кроме как в тех специальных зонах, запрещено. Особенно – сельскохозяйственное (даже огородика никакого быть не должно). "Национальные культуры" – в "национальных заповедниках". "Русская деревня", папуасская, индейская… В "русской" деревне девки в сарафанах да кокошниках хлебом-солью встречают, можно и в церкву войти, свечку перед иконой поставить – желание загадать, а если под ту же икону подлезешь (она на специальном столике стоит) трижды – то уж обязательно желание исполнится. Всё это объясняет доброжелательная женщина экскурсовод в скромном платочке. А после церкви можно и в резиденцию Деда Мороза зайти – тут он с накладной бородой и красным носом на троне своём и сидит. А неподалеку и избушка Бабы Яги… Можно и в баньку с веником (для желающих и с теми же девками, что в сарафанах и с хлебом-солью встречали). А ещё и "праздник коровы" либо "праздник печки" в той же "русской деревне" устроят с частушками и дракой – веселись народ, приобщайся к русской культуре… Создана всемирная "единая церковь", потому как различные религии – анахронизм, ведущий лишь к религиозным розням, которым не место в цивилизованном обществе. Классическая литература вроде бы и не запрещена – просто, её почти никто не читает. Вообще, читают очень мало и в основном – детективы и любовные романы. И "классика" уходит из жизни "естественно" – книги не переиздают. Живут все в высококомфортных городах, отдыхать ездят в "природные" либо "национальные" заповедники. Постоянная забота "об экологии". Очень сильна "зелёная партия". Культ "здорового образа жизни". Все озабочены здоровым питанием, продлением жизни… Сторонники здорового образа жизни, а таких большинство, объединяются в почти религиозные организации – со своими ритуалами, обычаями… Преступность остаётся, в основном, бытовая, или на почве "самовыражения". Преступники изолированы, но места их изоляции неподалёку от городов или даже в самих городах и условия содержания в них довольно лёгкие. Самым серьёзным преступлением считается нарушение "закона о непроизводстве" – вот за него люди просто исчезают (официально – "подвергаются изменению"), с помощью химических препаратов их превращают в биороботов и увозят в одну из производственных зон, используют на тяжёлых работах, там, где и машины не могут работать… Огромная часть людей, работает в какой-либо охране. Охраняют всё что возможно - жилые дома, общественные здания, все следят за всеми… Столько охранников совсем и не нужно, но создается впечатление занятости серьёзным делом… Конечно же, существует мировое правительство, существует очень узкий круг, манипулирующий всем остальным населением планеты, существует немногочисленная, но могущественная тайная спецслужба, осуществляющая постоянный контроль и немедленно пресекающая всякое инакомыслие… Но осталась территория неподвластная этому "мировому правительству" и его "мировому порядку". Так и называется эта территория – Россия. Конечно, это очень небольшая часть бывшей России – то ли несколько деревень, то ли какой-то город. И живут там люди – русские, хотя среди них есть представители всех рас. Живут, как хотят – пашут землю и выращивают хлеб, охотятся и ловят рыбу, рожают детей, учатся в школах, читают книги. Ходят в церковь, православную, конечно же… Каким-то образом туда, в Россию, попадают люди "подвергшиеся принудительному изменению", то есть, вроде бы, превращённые в животных-роботов, но они живут там в России, как самые обычные люди… В Россию постоянно засылаются агенты мирового правительства, но – успевают передать какую-то информацию, а вскоре сами становятся русскими… Предпринимаемые мировым правительством военные акции против России, не приводят ни к какому результату. Она неуловима – то объявится где-то на севере Евразии, то в Индии, то в Южной Америке… Но везде это одна и та же Россия – Русь. И жизнь-то в ней совсем не сахарная – деревенская, трудовая… И каким-то образом, без всякой внешней информации – не говорят о России ни всемирное телевидение, ни газеты – о ней узнают и находят безошибочную дорогу в неё все "труждающиеся и обременённые", а такие, не смотря на почти полное освобождение от всякого труда, на, казалось бы, полнейшую "свободу" и "демократию" всегда находятся. И ведь знают мировые правители (о, они умны, они многознающи), что их мировая империя рухнет, понимают (о, они всё понимают), что как бы ни трудились их учёные над проблемой продления жизни, а умирать придётся… А Россия всё равно останется, а русские, кто бы ни были они по земной своей национальности – истинно бессмертны… И от этих знаний и понимания – ещё больше ненавидят Россию…
Всё это, только ещё более чётко, зримо, узнал в своём сне Александр Васильевич Игнатьев. Он будто прожил в себе жизни миллионов людей, он сам был каждым из этих миллионов. Он и проснулся с таким непонятным чувством… И увидел внука своего Мишку – тот сидел у окошка и глядел на улицу, где начинался новый день. И в нём, в этом светловолосом мальчишке увидел и своего отца, и деда, и сына, и будущего правнука – ту самую Россию, но не во сне, а наяву… Послышались шаги на крыльце, и по-деревенски, без стука, вошла в избу Ольга Моторина: - Здравствуйте! А давайте-ка, хозяева, порядок-то в дому наведём! Мишка беги-ка на пруд за водой, пол мыть будем… Беги-беги, Маринка вон ждёт тебя…
|
