|
|
Алексей ДЬЯЧЕНКО |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Алексей ДЬЯЧЕНКО«Рецензия» и другие рассказыНевеста - Мой жених – швейцарский подданный, - хвасталась Бредихина портнихе, обмерявшей её для свадебного платья, – Красавец настоящий. - Настоящий, - засмеялась портниха, – Он в армии-то служил? Должно быть, в банке работал с двенадцати лет, жизни не знает. - Зря ты так. Он у меня служил в Ватикане. Охранял Папу Римского. Разумеется, католик. - Ох, и люблю же я термины церковные. Погоди, как там: «наперстница греха», «зной страстей», «душа окаменевшая во зле», «узы чувственности», «ядовитое жало порока». Да, каких только служб не бывает. Папу, говоришь, охранял? - Да. Швейцарцы там при Папе Юлии Первом, служить начали. Или Втором.? Не важно. Так и служат. Весь Ватикан сто человек охраняет. Стоят с алебардами в полосатых костюмах. Костюмы сшиты по эскизам Микеланджело. Не зевай, давай, и слушай, и обмеряй. Дело надо делать, тесто в булку превращать, лужу в море. А так под венец и пойду, в чем мать родила. - Да. Мать тебя родила, а ты, значит, верть хвостом, и в Швейцарию. Она, наверное, тебя не одобряет. Или как? Или благословила на брак с иноземцем? Они же чужие. - Чужие? Чужие мне мать и отец. Вот ты церковные слова любишь, там сказано, что враги человеку его близкие. Ну, то есть, домашние. - Враги? А почему? - Да потому, что на одном языке с ними говорю, а они слов моих не понимают. Слова-то одни и те же говорим, но мысли в них разные вкладываем. Вот и получается, что с инородцем мне проще найти общий язык, чем с отцом и матерью. Давай, давай, обмеряй. - Дело делать, тесто в булку превращать, лужу в море? Он и это понимает, когда говоришь? - Это не понимает, но, как мужчина, как человек, он хороший. Обеспеченный. Меня любит. - Ох, люблю я красивые, хоть и непонятные слова: «небо меняет цвета», «время течет мимо нас», «хочешь видеть свет, раскрой глаза», «мы падаем на лицо и кричим на голос». Я бы всё одно, не пошла за инородца, что ты хочешь, со мной делай. - Ну, извини. Значит, у нас с тобой произошёл плодотворный обмен мыслями: немого с глухим. - Тебе, я смотрю, все чужие. Тяжело тебе будет, запоешь: «Я – птица, я в клетке». Вспомнишь меня. - Ты дело делай, обмеряй.
10.01.2009
Советы да любовь Савелий Егорычев, будучи юношей семнадцати лет, влюбился в свою одноклассницу. И решил он спросить у своих, старших и умудрённых опытом в житейских делах, родственников совета, как ему завоевать сердце девушки. Дядя Кузьма сказал: - Надо брать её на жалость. Первую свою жену я взял на то, что поплакался на отца. Говорил, пьёт, житья с ним нет, а мне нужна забота и уют. Поверила, взяла к себе. Второй жене посетовал на себя. Признался, пью, житья никакого нет, а нужна забота и уют. Пожалела, пустила жить в свой дом. Третьей жаловался на сына. Сказал, пьёт, житья с ним нет... - Она вас пожалела и взяла к себе? - догадался Савелий. - Нет, - грустно заметил дядя Кузьма, - она у меня окружной прокурор. Сына выписала и упрятала в колонию, а сама прописалась на мою жилплощадь. Дядя Слава сказал: - Надо брать на смех. Первую я выдумками о своём отце покорил. Такое о нём понарассказывал, что от смеха с дивана валилась, сама не заметила, как оказалась замужем. Вторую жену завоевал рассказами о себе. Она так хохотала, что с тахты падала и даже не помнила, как и когда я ей на безымянный палец обручальное кольцо надел. Третья жена дала согласие на брак только после того, как я ей про сынулю своего смешные истории нашёптывал. - Смеялась так, что с кровати упала? - Нет, не упала, сынок её крепко в объятиях держал. Не ждали меня, я вернулся из командировки на день раньше положенного. Вот веселье-то было, - грустно закончил свой рассказ дядя Слава. Дядя Толя сказал: - Надо брать на деньги. Самый верный способ. Первую свою зазнобу умаслил тем, что рассказал ей о богатстве своего отца. Вторую, вертихвостку, умаслил тем, что целый час перечислял названия банков, в которых открыты у меня счета. - Третью умаслили рассказав о накоплениях сына? - Какой ты нетерпеливый, - заметил Савелию дядя Толя, - нет. Сердце третьей стало безраздельно принадлежать мне только после того, как она узнала, что сыну ничего не достанется. Она была его невестой, но с лёгким сердцем вышла замуж за меня. Отец Савелия послушал все советы молча, погладил сына по голове и сказал: - Девушка не рыбка, сынок, чтобы её удить, меняя наживку. Только на бескорыстную любовь она ответит взаимностью. В противном же случае не поможет ни жалость, ни смех, ни деньги. Дедушка твой женился и прожил с твоей бабушкой долгую счастливую жизнь. Почему? Потому, что любили друг друга. Я женился на твоей маме по любви, и живём с ней душа в душу до сих пор. И не нужна тебе, я думаю, ни вторая, ни третья мама, как и мне, другие жёны не нужны. А теперь думай, решай сам, как жить, как поступать, как ухаживать. - Мне кажется, я уже знаю. - Сказал Савелий и обнял отца.
7 апр. 2000 г.
Принципиальный разговор Только с третьей попытки ключ Бориса Перепелкина попал в замочную скважину. В прихожей его встретила визжащая от счастья собачонка. Встав на колени и поцеловав ее слюнявую мордочку, Перепелкин сказал: - Алиса, хорошая моя, успокойся. Дождалась, дождалась своего папочку. - Меня даже в щёчку никогда не поцелуешь, а собаку в грязные зубы готов лобызать. – Проворчала жена, находящаяся так же в прихожей, Перепелкиным совершенно незамеченная. - Ишь, приревновала! – Возмутился Борис. – Ты же не встречаешь так, как она. Все бранишься: «пьяница, сволочь», а Алиске я в любом виде дорог. Вот за что я ее и люблю. - Была бы Алиса твоей женой, посмотрела бы … - Я тоже хотел бы посмотреть, какой была бы ты на её месте. Но, увы, все это невозможно. Ругаться хочешь? Давай ругаться. - Ругаться не намерена. Еть будешь? - Все своё на сегодня я уже выкушал. Иду спать. - Как спать? Ты же обещал Андрюшке сделать выволочку. На сынулю нашего ненаглядного жалуются учителя, того и гляди из школы попрут, а ты не можешь выкроить пятнадцать минут, чтобы с ним по-отцовски строго поговорить. - Что значит «выволочку»? Выражай свои мысли яснее. Ты хочешь, чтобы я его выпорол? Не буду. Не стану бить кровиночку свою, своего наследника. Сама во всем виновата. Сама разбирайся. Это плоды твоего воспитания. Перепелкин, заметно качаясь, прошел в свою комнату, с большим трудом снял с себя брюки и прямо в рубашке и пиджаке бухнулся на диван. В голове появилось приятное гудение. Это было похоже на работу двигателя самолета, готовившегося лететь в страну грез. Да, без всяких сомнений, это был тот самый, такой желанный в этот момент самолет. И вот они уже стали выруливать на взлетную полосу, послышались слова стюардессы, которая просила пристегнуть ремни и вдруг произошло что-то неладное, неправильное. Стюардесса, вместо того, чтобы, мило улыбаясь, пожелать приятного полета, противным голосом его жены сказала: - Борис, ну я прошу тебя, поговори с сыном. Андрея выгонят из школы, если он не исправится. Ой, как не вовремя стюардесса все это сказала. Двигатель у самолета мгновенно заглох и на смену приятным, радостным ощущениям пришла та самая гнетущая беспросветная тоска, которая всякий раз посещала Перепелкина по утрам в первый день рабочей недели. С трудом сдерживая матерную брань, он приподнял голову и знаком дал понять супруге, чтобы та вела их нерадивого отпрыска на «выволочку». Через мгновение, гордо ступая, в комнату вошел Перепёлкин младший. Не желая, чтобы мать слышала, как его отчитывают, сын демонстративно закрыл дверь прямо перед ее носом. - Ну, что там у тебя в школе? – миролюбиво спросил Перепелкин старший, не открывая глаза,– рассказывай суть конфликта. - Наша классная Тигра Львовна, то есть Таисия Львовна, сказала перед всем классом, что я подлец, лжец и трус. Я ответил, что до её лжи, до её трусости и до её подлости мне еще расти и расти. Она обиделась, выгнала из класса и на уроки не пускает. - Понятно. А чего ж ты её так? – Продолжал допрос отец, всё так же не открывая глаза. - За дело. Пришла она к нам в школу год назад, в конце второго полугодия и невзлюбила Балалайкину из десятого «А». В последней четверти, по своему предмету, разумеется, она ей три двойки к ряду поставила. Балалайкина в шоке, нервный срыв, энергетический пробой, заболела. Слегла девчонка и провалялась в постели два или три месяца. Так и не оклемавшись до конца, с хрипами в груди и страшным кашлем пришла на заключительный урок. А за тот срок, пока болела, с Таисией Львовной примерно поработали. Директор с ней провел разъяснительную беседу, завучи поговорили. Сказали ей: «Что ты, вытворяешь? Отец Балалайкиной – крупная шишка. Он столько пользы для школы сделал, столько денег на нас потратил, а ты хочешь, чтобы дочка его золотой медали лишилась?». И Таисия Львовна образумилась. Весь десятый «А» собрался, чтобы понаблюдать за этим спектаклем, как всё будет происходить. Ведь на этом заключительном уроке учительница должна была объявить оценку за последнюю четверть и итоговую, за весь год. Балалайкину, конечно, вызвали к доске, та, разумеется, готовилась, но от волнения так-таки и не смогла ничего сказать. Таисия Львовна сама за неё урок ответила, из кокетства всякий раз интересуясь: «Ведь так, Танечка?». А та, хоть и знала, что так, но боялась подвоха и поэтому не знала, как быть, поддакивать или же опровергать слова учителя. Ответила учительница и говорит: «За ответ на уроке Балалайкиной я ставлю «пять», за четверть у неё выходит твердая «ЧЕТВЕРКА», а за год, суммируя оценки всех четвертей, Танечка получает у нас «пятёрку». Весь десятый «А» так и взревел от негодования. А поставь она ещё одну двойку Балалайкиной, если уж ты принципиальная и готова идти до конца. Скажи себе и всему классу: «Да, меня ломали, уговаривали поставить ей отличную оценку, но как я могу на такое пойти у всех на глазах. Ведь вы же видите, что она дура дурой». Её бы ученики зауважали. Конечно, классным руководителем она бы у нас не была, да и вообще на педагогической карьере пришлось бы поставить крест, но сколько сотен юных сердец таким своим поступком она зажгла бы огнем правды и справедливости. Сколько бы юных душ спасла от цинизма и неверия. Подростки потянулись бы к ней. Молодежь уверовала бы, что не всё в этом мире продается и покупается, что есть по-настоящему взрослые и по-настоящему смелые люди, которые готовы подлецу сказать, что он подлец, предателю – что он предатель, серости сказать, что она серость. Да, была у неё великая и единственная возможность стать кумиром учащихся нашей школы, а там, глядишь, и всего района, а может быть, и целого поколения. Ведь известно, слухами земля полнится. Ну, что теперь из пустого в порожнее, не случилось, не произошло. Не смогла подняться выше кучи, в которой все вы, умные и расчетливые, так называемые, взрослые люди, а на самом деле, жуки навозные, копошитесь. А жаль. Была бы она пустышкой, фальшивкой, как прочие, разве бы я с ней ругался? Она другая, не такая, как все остальные учителя. Вот что обидно, вот, собственно, за что я её презираю. Да и она всё это понимает, если бы чувствовала свою правоту, разве выгнала бы из класса? - Красиво излагаешь. – Сказал Перепелкин старший, вставая с дивана и надевая брюки. – Одного понять не могу. Какое тебе дело до Балалайкиной, которая даже в школе уже не учится? Или это первая любовь? - Прекрасно ты всё понял. Просто хитришь, как обычно, и виляешь. Я тебе о человеческой подлости рассказал, о взлетах и падениях духа, а ты хочешь свести всё к пошленькой интрижке, к симпатиям и антипатиям ученика младших классов. - Симпатии, антипатии, я не пойму, в чем твои претензии? Что ты хочешь от этой… Как её… Смешно ты, которую тигрой..? За урок поставила пять, за четверть четыре. Чем ты недоволен? Может, так положено. - Нет. Не положено. Даже если моральную сторону оставить в стороне. Ну, что незаслуженно пятерку получила. Допустим, заслуженно… Мы с Колькой Алфёровым, еще до того, как я поругался с Таисией, подходили к директору и интересовались. Что выйдет за четверть, если ты получил три двойки, а затем одну пятерку. Выйдет ли четверка? - Очень интересно, что же вам ответили? - В том-то и дело, что директор про случай с Балалайкиной уже забыл, да и, наверное, представить себе не мог, что учащиеся четвертого класса всё об этом в подробностях знают. Нет, говорит, никогда четвёрки при таких оценках не будет. Будет двойка, в лучшем случае, если учитель очень сжалится, то может поставить троечку. Так что когда я говорил нашей классной руководительнице, что она труслива, лжива и подловата, то знал, о чём говорю и кому. - Да, она по-своему, виновата. Но ты не прав. И знаешь, почему? Во-первых, потому, что ты еще сосунок, и не тебе судить поступки взрослых людей, так как просто можешь не знать всех мотивов, толкнувших её на это. А во-вторых и в главных, ты не прав потому, что пока что, на сегодняшний день, ты полностью от неё зависишь. Твоей любимой Балалайкиной, после трех двоек она вывела пятёрку, а тебе, после трёх пятёрок выведет двойку и ничего не поделаешь, никто не спасёт, не заступится. Так устроен наш мир, в котором кошка всегда ест мышку и никогда наоборот. Понятно? - По-твоему получается, что человек должен лизать пятки всем тем, от кого он зависит? - Это не по-моему, а по-общечеловечески. - То есть, я правильно понял. Ты говоришь мне: «Я – алкаш, лицемер, блудливая сволочь, плохой муж, плохой отец, но я тебя кормлю, мой мальчик, ты от меня зависишь и поэтому должен держать язык за зубами». Правильно? - Я б и сам лучше не сформулировал. - А если мне всё это противно? Если я не хочу так жить? - Заставят, Андрюша, заставят. Поверь, сначала сломают, а затем… - И ты мне поверь. Тот, кто думает, что заставит, сам сто раз потом об этом пожалеет. - Это что же, угрозы пошли? - Нет. Это та самая правда, которую все вы боитесь. - Кто это все? - Все – это учительница Таисия Львовна, мать, ты… - Так я и знал, что начнешь с учительницы, а закончишь родным отцом. - Конечно, ты знал, а иначе зачем бы ты кинулся её оправдывать и защищать? Ты не её, ты себя защищал. Ведь вы же с ней схожи, как два ужа, рожденные только ползать. Всё то, что я ей на уроке высказал, всё это и к тебе подходит. - Это в чём же моя трусость, ложь и подлость? - Ну, во-первых, в том, что мать не любишь, а говоришь «люблю». Вот тебе и ложь, и подлость, и трусость вместе взятые. Во-вторых… Борис Перепелкин не дал сыну договорить, он сильным ударом кулака сбил его с ног и стал жестоко избивать. Его давно уже трясло от сыновьих нравоучений, но он старался сдерживаться. Он слушал сына и не верил ушам своим. Позвал к себе для того, чтобы устроить выволочку, а тот пришел и как совесть, явившаяся в человеческом облике, стал выворачивать всю его душу наизнанку. Утром, проснувшись с больной головой, Перепелкин старший ужаснулся, вспомнив, что вчера натворил. На дрожащих подгибающихся ногах он засеменил в комнату сына. - Какая Тигра Львовна? Какая Балалайкина? – Андрей никак не мог понять, что от него хочет отец, про кого спрашивает. – Пап, дай поспать. - Так значит, мы вчера не разговаривали? – Всё не унимался глава семейства, с нездоровым любопытством щупая и осматривая лицо и тело Андрея. - Я не виноват. Ты, как пришел, сразу лёг спать, хочешь, поговорим сегодня. - Нет! Что ты. Мне вчерашнего разговора на всю жизнь хватит, - смеясь, сказал Перепёлкин, заботливо укрывая сына.
7 марта 2003
Баловство В деревенский дом старика Алфимова прибежал сосед, Будимир Локотков. Постучался в дверь и тот час вошёл, хозяин не успел даже сказать «входите». Этот Локотков всю свою сознательную жизнь, если точнее то, шестьдесят восемь лет, прожил в городе и, вдруг, разом бросив всё, перебрался на постоянное место жительства в деревню. Поселился в доме, купленном у Выходцевых, жил отшельником, ни с кем не знался, и зимой и летом ходил в кедах. Всё хозяйство – радиоприемник. - Ой, сосед, горе какое, - заголосил Будимир с самого порога, – у Джорджа Клуни, американского актёра, умер поросенок! Я, как услышал, у меня чуть сердце не остановилось, чуть было удар меня не хватил. - И в самом деле, беда. Как же он его прозевал, не заколол вовремя? Он у него что, хворал? Больной был? - Что ты такое говоришь? Поросенок от старости умер, в восемнадцать лет. Это для людей, всё одно, что девяносто девять. Они с поросёнком жили вместе, душа в душу, а тут он, возьми, да и умри. Я в последний раз так убивался, когда погибла принцесса Диана. - Это понятно. Не понятно мне только одно. В слона, этот твой Луня, поросенка, что ли, откормить хотел или на племя берёг? Зачем восемнадцать лет нужно было на борова добро переводить? - С кем я говорю! Он - другом ему был, а не куском мяса. Он спал с ним в одной постели, делился своими переживаниями. Кому я это говорю! Будимир закрыл лицо руками и горько заплакал. - Что ж это, у него ни детей, ни семьи не было? – стараясь, как то, утешить соседа спросил хозяин дома, и тут же, словно опомнившись, прибавил в сердцах, - хотя какие дети, если не с бабой, а с поросенком спал. - Да ты пойми… Ну, как тебе объяснить? – Завопил, уязвлённый человеческой глупостью и человеческим же жестокосердием, Локотков, - поросёнок для него был дороже отца с матерью, дороже всех на свете! Алфимов от этих слов, внезапно даже для себя, расхохотался так, как это делал только в молодости. И хохотал долго, чуть ли ни с минуту. Успокоившись, благодарный Будимиру за то, что он сумел его так рассмешить, тихо и ласково, сказал: - Этого ты мне объяснить никогда не сможешь и, даже не пытайся. Мы живём по-другому, для нас поросёнок – кормилец. Забьём его, живём целый год с мясом, а когда околеет внезапно, свалится от хворобы, тогда кукуй, сиди весь год на картошке с капустой. Вот и весь сказ. А то, что задницу поросятам в Америке целуют, я об этом слышал. Хоть и в глухой деревне живу, но об этой придури и до нас слухи доходят. Ну, чего хорошего в этом, Будимир? Признайся. Баловство одно.
06.12.2006
Рецензия Журналист Буквоедов был не в духе, не спал всю ночь. Вчера, в телевизионной студии Останкино, один косматый исполнитель песен при всех обозвал его журналюгой. «Тварь безголосая, - думал он, шагая по улице, - гроша ломанного не стоит, а туда же, обвинять. Кто дал ему право? Я сотрудник уважаемой газеты, наконец, просто честный, порядочный и принципиальный человек. Не будь он приятелем главного редактора, я б ему так ответил». Буквоедов шагал на спецзадание, путь его лежал в драматический театр. Редактор поручил написать хвалебную рецензию на только что вышедший спектакль. Были у шефа на то свои далеко идущие планы, но Буквоедов угождать ему более не собирался. Пришёл аккурат перед началом и со злорадством отметил, что зал полупустой, а те немногочисленные зрители, которые пришли на премьеру, процентов на девяносто состоят из школьников да курсантов, то есть из людей подневольных, по чьей-то указке, как скот кнутом, на спектакль этот пригнанных. «Ну, что ж, позырим, - потирая руки и ощущая в себе ретивый дух бунтарства, размышлял Буквоедов. - Сначала поглядим, а затем пригвоздим. Так раскатаю, что и у шефа, и у его косматого приятеля на голове волосы дыбом встанут. Посмотрим, кто журналюга, а у кого ещё принципы остались, коими не торгуют». Спектакль долго не могли начать, наконец, актёр в гриме английского средневекового вельможи показался из-за кулис и махая рукой кому-то невидимому, прокричал: - Гасите! Гасите свет! Свет в зале погас. - Это называется столичным театром, - раздражённо прошипел журналист. - Начинают, как в Вышнем Волочке. В этом театре ему всё не нравилось, начиная с низких писсуаров в туалете («Это же не Театр Юного Зрителя в конце-то концов!»), заканчивая постановкой, которая со скрипом шла на подмостках. Картонные декорации казались отвратительными, игра актёров безобразной, раздражало и то, что освещение сцены менялось по особым просьбам героев спектакля («Сделайте ночь! Включите луну!.. А теперь у нас день! Включите, пожалуйста, солнце!»), что не являлось режиссёрским изыском, а было следствием халатного отношения к работе со стороны работников осветительного цеха. Более же всего не давал покоя сосед, мужичёк сидящий рядом, от которого так разило перегаром, что невозможно было дышать. «И как их пьяных в театр пускают? - Мысленно возмущался критик. - А, впрочем, кто за ними будет следить. Билетёрша книгами торгует. И какими? «Как уклониться от воинской службы». «Сто сочинений в помощь поступающим». Страна дураков! Нет у людей никаких принципов». Перегар нервировал журналиста не спроста. Дело в том, что и сам он, изо всех сил крепился, стараясь не впасть в очередной запой. Держался, не пил третий день, что смело можно приравнять к подвигу, на который решится не каждый сотрудник газеты. А тут под боком такой приятель. На перерыв Буквоедов ушёл, нервно пережёвывая баранку, чудом завалявшуюся в кармане пиджака. - Я этот позор театральной Москвы подробно пропишу, - ворчал он, - будет вам, господин приятель косматых исполнителей, хвалебная рецензия. Мотивы редакторской просьбы стали ему сразу же ясны, как только он увидел молоденькую смазливую актрису, игравшую главную роль. «Понюхать её хочет, кобель шелудивый, но я ему не сутенёр. Напишу, как есть: спектакль - дрянь, актриса - бездарь. И пусть попробует возразить». Прогуливаясь по фойе, он как-то само собой подошёл к стойке буфета. - Девушка, у Вас на полке коньяк, или это пустые коробки из-под коньяка? - поинтересовался он. - Коробки, - покраснев, ответила буфетчица. - Ну, а выпить есть что-нибудь? - Джин с тоником в банках, а в разлив - Мартини - бианка. - Джими и Толик - братья на век, - передразнил журналист, недовольно морща лоб, - это не хорошо. Налейте мне, милая девушка, мартини. Два по двести. И дайте-ка один бутерброд с колбаской. Выпив «Мартини» и, мысленно обругав этот напиток, он с бутербродом в руке направился в зал. И тут, вдруг, словно что-то щёлкнуло у него над головой и всё преобразилось. Ненавистные курсанты и школьники стали симпатичными («Это ж наши защитники, наша надежда и опора»), картонные декорации показались верхом совершенства, чуть ли не лучшим из всего того, что он видел в театрах. Актёры, вышедшие после антракта и игравшие на сцене, стали блистать красотой и талантом. «Воистину вино примиряет с действительностью», - подумал Буквоедов и, крикнув «Браво!», в ответ на очередную реплику героини, предложил мужику, сидевшему рядом, который стал для него в данный момент роднее брата, проследовать с ним вместе в буфет. Мужик не отказался. Затем Буквоедов угощал актёров в забегаловке на углу, обещая им фантастическую похвалу, после этого пил с прохожими в подворотне, с отъезжающими на вокзале. И с кем только не пил пока добрался до дома. Выйдя на балкон ему померещилось, что он видит перед собой шефа. Редактор был прозрачным, невесомым, как воздушный шар и при этом задавал вопросы. - Кто ты есть такой? - спрашивал фантом редактора. - Я - Солнце Российской журналистики! - остервенело кричал Буквоедов, отвечая, как ему казалось, на очевидное. - Где положительная рецензия? - Я хотел её написать, но не смог, случайно ушёл в запой, - оправдывался критик. - Ах, всё же хотел написать? – злорадствовало видение, - А где же твои принципы? Ты же не собирался? - Мой принцип - беспринципность! - орал Буквоедов и швырял в «редактора», в этот фантом, цветы в горшках, стоявшие на подоконнике. Закончилось всё хорошо. Несмотря на административные взыскания со стороны правоохранительных органов, штраф, и диагноз, Буквоедов остался сотрудником уважаемого издания. Работает, служит не лёгкому делу просвещения и мечтает стать первым в газете, а если повезёт, то и в профессии. 19 февраля 2000 г.
|
