|
|
|
|
Виктор БРУСНИЦИН |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Виктор БРУСНИЦИНРассказы из цикла «Русские»ТишинаСахалин, прошлый век. Народ на шахте тёртый, разнокалиберный… Бригадная посиделка. Неподалёку от запасного бремсберга раскинут на траве тент с обильной снедью и соответствующим количеством влаги – небольшая премиёшка на всю бригаду. Вася Жиров, тщедушный на вид и озорной молодой мужик нарочитым иерихоном поёт первый тост: – Сущие в отце нашем Бахусе, возлюбим друг друга, братие!! Вася – великий книгочей, не миновавший блеснуть заковыристым словом, цитатой и прочей заумью. Народ уважительно хлопает, идёт сосредоточенный заед. – Не, ну Ельцин – фона-арь! – возмущённо сверкает очами невысокий пожилой квадрат, числившийся Толиком, после недолгого поглотительного акта. – Либерализа-ация, рынок вы-ытащит! Какого хрена!! Тотчас пенится ор, люди кипят готовностью защитить социалистическую идею, прочая ортодоксия… Впрочем, здесь дебаты держатся недолго – при этом пара приходов случаются – гам рассредоточивается по секторам. Стоят перед глазами развалы съестного: янтарные балыки, копченья, соленья, охапки заморской зелени, которая, вообще говоря, тогда в провинции была скудно представлена. Нас, двоих новичков и друзей, потчуют с лукавым умилением. Лёша, взрывник, высокий и худой как жизнь, трясет шматом мяса и до крайности резонно увещевает: – Вы, братцы, рубайте – оно… в желудок. Через полчаса я плаваю в окончательной неге и обожаю малейший изгиб времени. – Ты понял, сима – она глину любит. Потому её надо брать в верховьях. Горбуша – костистей, та ещё сволочь, ты понял… – басит Лёша Кондею, моему приятелю, который, услышав некую ремарку, грамотно прикидывается рыбаком (ни бельмеса, в действительности). Меня взнуздывает Тарас – он сам рекомендовался как смесь хохла, бурята, русского и декабриста – детина с узкопоставленными глазами и арбузоподобным животом: – Ты на Угая ня зыр… – Я заикнулся относительно трезвости «кнопки», Угая, тщедушного корейца, работающего на пересыпе «на кнопке» – тот сосредоточенно питается, смешно скосив глаза к концу носа (азиат, и так-то глаза…). – Воны ж хитрованы. На своём огороде работящи люто, до сумерек не отвадишь, а на государство – не… То у яво копчик ломит, то чирай… – Взывает тут же: – Ваше огородие! Почём ведро гарбузов? Угай, окончательно сузив глаза, сморщивается, губы, не разомкнувшись, растягиваются в лукообразную загогулину, кивает часто. Тарас радостно лоснится, вспомнив, по-видимому, натюрморт, и артистично ваяет: – Штаны перед мастером скинет, веращыть: сирей в зопе, сирей в зопе… и пальцем тычет. Гы-гы-гы! Плечи Тараса трясутся, глаза закрываются, из губ идёт свистящая трель. Мужик резко останавливается и поворачивается ко мне. – А вот-ка спробуй корейской закуски. – Тарас тянется за поллитровой банкой с какой-то однородной массой. Угай, углядев действия коллеги, одобрительно улыбается. Я ответно скалюсь и ухватываюсь за свою кружку. – Так это… – усердно добавляя в голос басок, решительно изрекаю. – За прожиточный максимум бы не грех… под это дело. Тарас с готовностью взвивает свою пайку. Дёрнули; следом я, ухватив порядочную горку закуси, глядя на Угая с выражением солидарности и международного братства, ахаю её в рот и, неразборчиво жевнув, проглатываю. И в ту же секунду уясняю, отчего так затейливо поглядывали на меня товарищи. В моем теле происходит мартен – я понимаю, что случается, когда в сомлевшую топку поступает очередная порция горючего. Впрочем, тела уже не существует – всё происходит на рефлексах. Рот раззявливается и начинает производить глотательные спазмы. Ей богу, я вижу, как из глотки, словно из пасти дракона, вырываются снопы пламени. Даже гогот не слышу, чувства уничтожены. Никогда даже представить не смел, что пища может являть такую гремучую смесь. Когда зрение чуть очухалось и ближайшее обрело контуры, вижу, как Тарас, вытирая слёзы, пихает мне в руку кружку с лимонадом. Резко хватаю и через продолжающиеся конвульсии принимаюсь жадно глотать. Угай подпрыгивает от восторга и горловым голосом повторяет: – Вкусная собака, осена вкусная. Как выяснилось, эта закуска составлялась из собачьего мяса и жгучего перца в соотношении, предполагаю, один к двум. То, что мы видим теперь в изобилии на рынках, представляет собой адаптацию, призрачное подобие. Позже выяснится: Угай совсем не то, что видится на первый взгляд. Человек с высшим образованием – кроме него таковым обладали верх пяток человек на всей шахте. Наш начальник участка, скажем, как и многие из комсостава прошёл Приморский горный техникум. Словом, Угай работал в верхнем руководстве, пока не случился конфликт, где гражданин взял принципиальную позицию. Иначе говоря, в небе возятся купидоны облаков, блажат о ненасущном птицы, и мир создан исключительно для нас. Я жадно наблюдал за мужиками. Там был и Коля Васильев, дядя рачительного движения и густого голоса – он, случалось, подбрасывал нам впоследствии рыбу – крушивший зубами стакан, страшно вращая глазами, и хохотавший затем раззявленным ртом, из которого валилось искрошенное стекло. «Мамма миа», – имел манеру поминутно вставлять он. И замкнутого склада Матвей, не проронивший ни слова кроме периодических «эй, на баке – свистать всех наверх!» или «задраить иллюминаторы», одинаково уведомляющих, что время наливать, в котором я заподозрил бывшего моремана и ошибся, ибо тут был случай деревенского парня, служившего в Москве, где познакомился с девушкой, да и приволокся за ней тащимый сердцем. Чухоня, косоглазый чудила, в вечно сытой, чуть величавой улыбке, таскавший в мирское время на шее женские бусы. – А в хайло не угодно ли! – имел обыкновение, часто и забавно мигая, беззлобно спрашивать он, когда кто-либо витийствовал длинно или не то. «Ваши льготы, синьор-гражданин, накрылись медным тазом – стало, гони папиросу». Его. При своей внушительной массе он первый начинал клевать носом и, роняя голову, держа притом осанку, принимался вкусно посапывать. Однако, всхрапнув, с равномерным промежутком просыпался и, страшно пронзая глазами, тонко вопил: «Всем оставаться на местах!» Ему вообще были присущи два начала: любовь к Васе Жирову, которая выражалась ерничаньем по поводу страсти того к старославянским цитатам, и особенность выдавать обещания угрожающего свойства, что являлось законченной напраслиной, ибо личность была качества изрядно мирного. Например, если в компании присутствовал любимчик, и его корили, Чухоня сулил: «А буде изгаляша над прицными, получательством возобладати». Как живут эти люди в своих барачных квартирах с общими отхожими на улице, которые заваливает зимой двухметровым снегом? Теперь, во всяком случае, это милейшие товарищи, загадочные, впрочем, чем освещает их отдаленность от цивилизации. Вообще, один из существенных моментов производства – ознакомление с человеческим материалом. Диву даешься, какие встречаются экземпляры – мастера ошеломляющие, солёные острословы. – Умный, однако, у нас Петров. – Нормальный, это ты дурак… – Слушайте, а премиёшка нынче добрая отвалилась. – Добрая, только маленькая. Неизменные фразочки: «Раньше! В былые времена я на бабу без ружья хаживал», «Не болтай ерундой», «Захерел ты, Коля – тётка нужна для введения хозяйства». Садится, закуривает: «Убью-ка в себе лошадь». В нашей бригаде работал дядька, Февраль. – А почему Февраль-то? – Так в башке не хватает… Своенравные ребята. Присутствовал при стычке одного рабочего с начальником. Орали, похватали обушки, и только навалом всей бригады свару уняли. Особливо занимал моё внимание Вася Жиров, улыбчивый, несмолкающий — вместо грозного шахтерского «бойся», он удало блажил: «Побеспокою!!» Его бесподобная изворотливость приводила меня в ликование. – Ты чего сегодня не зачистил, – пенял рыжий и трезвый, хоть вровень пивший мастер, – опять Крылов на другую смену лишку запишет (Вася, несомненно, торопился на мероприятие). – Да я же вчера выходной был, – открещивался, выпучив глаза, Вася. – При чём тут вчера – вчера у Макара мышь отелился! – задохнулся мастер. – Как при чём? В Невельск ездил, радиоприемник японский купил. – Ты чего, гад! – угрожающе настораживался мастер. – Михалыч, ты ж сам просил пассатижи фирменные посмотреть. Все в абгемахте, хоть сегодня приходи, получишь свои плоски. – Нет, ты на полном серьёзе? Помните Ильченко и Карцева? – Жаден ты, Коля, зажилил горилку, что родня прислала, – добросердечно сетовал Вася носатому хохлу. – Я?! А жешь вспомни, полгода как ночью тебе плакон секретный отдал! Шо-та не больно магарыч! – взвился Коля. – Добре расточих, покой приобретах. Окропим чрева, – технично урезонивал Вася, вознося посудину. Особенно симпатично мне было его уязвимое отношение к жене. Тут он терял ловкость и напор, чем жестокосердные пролетарии пользовались. – Слышь, Вась, захожу в магазин. (Жена Василия, изящная, волоокая гурия, работала продавщицей и была особой знаменитой). Копылов, на витрину облокотившись, в Эльку впёрся, стоит и молчит. Прихожу через пару часов – спички забыл купить – стоит. Ай неймётся чего! У тебя, Вась, как с этим? – Чему посмеяхомся, тому же и послужиша, – смущённо сулил Вася. Воздадим истине, случались из-за жены у мужика жестокие запои. Вспоминаю беседу по этому случаю. – Что с Васькой делать? – поинтересовался один из рабочих у мастера. – Упразднить, – сжато и хмуро ответствовал тот. Тут же обрёл лирический блик очей, тон сник. – Однако глаза у Эльки… кумулятивные… Собственно, я к чему!.. В шахте случаются мгновения – отключается электричество. Встают, понятно, механизмы. Однако работать можно, все видели – на касках светильники. Но. Не единожды обращал внимание – как по команде всякая деятельность стихает. И это не повод, конечно, передохнуть – зависимость от выработки здесь железная. Повод – слушать абсолютную (абсолютную, подчеркиваю, ибо даже ветра нет – вентиляторы вырубаются) тишину. Все садятся, стараются не шелохнуться, разумеется, молчат. Неизменно выключают светики. Глаза не смыкают, пялятся в кромешную тьму. Трудно где ещё можно представить подобную химию. Ей богу, слышно сердце. Чувство под названием Ноль, Ничто. Они как один слушают эту пропекающую бездну, ошеломляющий мир Вечности.
ПопутчикиЯ ехал из Читы, в купе сложился подходящий коллектив: дама в тщательной причёске, насупленный дядя среднего возраста напротив неё, – рядом с дамой поживший читающий гражданин аристократического облика. Все посторонние. Симпатичные и предупредительные люди. Дама через полчаса поездки, внимательно оглядев всех, первая тронула беседу, выбрав насупленного товарища: – Осенью, что ни говорите, замечательно… – Напористо: – Вот где наш обожаемый Пушкин был прав. Сразу выявилось, что визави – мизантроп: – Относительно Пушкина я не произнёс ни слова. – То есть всё путешествие вы намерены молчать? Мизантроп посмотрел исподлобья. – Если угодно, я осенью систематически простываю. – Вам несказанно повезло, я знаю массу целительных рецептов. Мизантроп даже отклонился: – Увольте! – Впрочем, кажется, чуть сконфузился, ибо добавил: – Я и весной похварываю, некачественное здоровье. Джентльмен, что читал замысловатую книгу, отклонил таковую: – Гимнастика, испытанное средство. – Нет уж, лучше я стану выздоравливать лекарствами. Не всякое средство, знаете, по средствам. Тронулось молчание, в котором гнездилась неловкость. Дама нарушила: – Я не знаю, как жить на экваторе. Ни зимы, ни, собственно, лета. Именно поэтому там и нет настоящих поэтов. Джентльмен рыпнулся: – Пушкин, смею заметить, в некотором роде эфиоп. Дама, по всей видимости, обнаружила противодействие – её фраза была отмечена повышенной тональностью: – Именно. Там он и Рогаткиным бы не стал. Нашёл что сказать Мизантроп: – Не думаю, что экваториальный климат так уж надёжен. Муссоны, пассаты. Джентльмен явно артачился в отношении Дамы: – Прообраз рая, однако – где-то отсюда слизано. Засомневался Мизантроп: – По-моему, там ближе к пеклу. Дама, конечно, разгадала происки Джентльмена: – Фи, гулять в одной фиговой листве. У меня замечательная шуба. Даже не одна, смею вас заверить. Поступок, наконец, совершил и я: – Замечательный климат в Прибалтике. Мизантроп: – Верно подмечено. Впрочем, я бы осесть не согласился. Дамой была продемонстрирована некоторая непоследовательность: – Но здесь-то чего вы трусите? – Господи, да всего! Фобий столь гораздо, что уж их самих боишься. – Вы угадали в самую точку, – согласился Джентльмен. Дама, взглянув залихватски, перехватила нить: – Полюбите, в конце концов, и всего дел! – Легко сказать, милая моя – а когда себя-то не перевариваешь? Джентльмен посочувствовал: – Диагноз, прямо сказать. Мизантроп посмотрел в упор: – Не всякий диагноз – прямо сказать. – Засопел, отвернувшись в окно. Пришла очередь устыдиться Джентльмену, он съёжился, уткнулся в книгу. Дама резво пошла на выручку, категорически обращаясь к Мизантропу: – А что вы скажете относительно американцев? Мизантроп мгновение молчал, но уже стало очевидно, что разговор его взял за живое. Угрюмо, не отклоняясь от окна, огрызнулся: – Не всякий Барака – Обам, если хотите знать. – А вот они как раз умеют на все лады пользоваться жизнью. Мизантроп ершисто оторвался от природ и взбунтовался: – Вы как мой начальник: дескать, а вот Нечипоренко!.. Какая, в сущности, разница – Чипоренко, Нечипоренко, когда озоновая дыра – ни заштопать, ни замазать. Взгляните, соседка моя дыни на балконе высаживает – куда уж дальше! Вы хотя бы в курсе, что именно из-за этих дыр белые медведи стали гермафродитами? Как вам это понравится! Я счёл необходимым внести лепту и предложил ходячий фокус: – Должен попросить прощения, но у меня наличествует коньяк. Дама, кажется, только этого и ждала: – Вы полагаете, один такой умный? Не выйдет! У меня яблочки – шик! – и энергично полезла в свой сак. Все как по команде погрузились в причиндалы… В ближайшем времени на столе громоздились пресловутые яблоки, запечённая курица, пирожки, сыр, колбаска и прочие расхожие и очень удовлетворительные для глаза вещества. Да о четырёх предусмотрительных стаканчиках, да отменно не порожних. Разговор шёл гастрономический, дама уверяла в достоинствах блюд из баклажанов. – Согласитесь тем временем, что присный компонент отменен в своей доходчивости, – доводил до сведения несколько поперёк Джентльмен. – Лавашу этак свежайшего с твёрдым сыром, да с помидором с грядки, чтоб должного запаху – рапсодия. Дама, благосклонно: – Крупно сожалею, что нет приспособлений. Я бы вам такую кулебяку изготовила из пяти начинок – пальчики проглотите. – А я намедни омульком слабокопчёным потчевался. Как говаривали аристократы, обмакнёшь его, подлеца, в хреновину, и созерцаешь, каков он во истине – святой дух. – Только не пытайтесь внушить, будто суши, ролы – это вздор, – любезно противоречила Дама. – Обожаю. – Что вы, таким образом, произнесёте относительно французских соусов? – не смолчал уколотый Мизантроп. – Ах, Франция, шарма-ан! – простонала прононсом представительница прекрасной половины. Мизантроп навязчиво покрыл: – Довелось пошляться по Парижу, так сказать. Приторный городишко… После третей порции, как водится, разговор ушёл в политику, Джентльмен здорово горячился и возражал либеральному мне, приводя действительно уместные факты: «Так и так, скажите спасибо Ельцину!» Дама, между тем, Джентльмену вновь не благоволила: – Оставьте в покоя Ельцина. Ну сколько можно, в конце концов!.. Дружно, по команде Мизантропа, ходили курить в тамбур: он, дама, я. Джентльмен соблюдал здоровье. У Дамы отслоилась прядка и симпатично, в такт качающемуся вагону ёрзала по щеке; она манерно отстраняла от лица сигарету в двух прямых пальчиках, дымок скудно, но затейливо вился и вкусно дополнял карюю глубину зрачков. Мы с ней держались вольно, прислонившись плечами к стенам, а Мизантроп стоял посредине помещения, нравственно, широко расставив ноги, зачем-то поминутно оправляя волосы. Всё это вносило порядок и глубокий смысл в ситуацию. В первом же походе дама учинила допрос, начав – что отчаянно угодило тщеславию – с меня: – Кем вы служите? Постойте, я угадаю. Охранник. – Нет, я не охранник, – умащённый ражем нехитрой интриги возразил я. Дама сощурилась и с нажимом уведомила: – Ага, я сообразила! Вы – военный на каникулах. Отсюда партикулярное платье. – Отнюдь, – парировал ваш слуга, преисполненный ликования. – Дошло, – кокетливо взглянув чуть искоса и голосом с наличием не совсем укрытой жути, уличила она, – вы – кинорежиссер. Дальше юлить было неприлично. – Научный сотрудник. Оживился Мизантроп: – Бюджетная сфера? – в тоне различался сарказм, что заставило меня дать несколько витиеватый ответ: – Ну… в общем и целом. Однако это не совсем то, что вы думаете. Мизантроп тотчас насупился: – Совершенно не думаю. Не на того напали, милый мой… Словом, он состоялся частным («несчастным», мелькнула его ироническая сноска) предпринимателем, она – женой солидного супруга. Возвращались, непременно ступая следом за Дамой: Мизанроп, затем я – субординация давала себя знать. За окном плыли сумерки, у Мизантропа оказался запас коньяка, и на столе пока ещё мало початая гордилась приятноцветной жидкостью третья. В купе плавал изумительный мрак, лица попутчиков были в той степени смуглы и привычны, когда всякая черта обнаруживается выгодного качества. Разговор шёл об отношениях. Мизантроп, давно уже сидевший облокотившись на стол, окончательно сдвинул корпус к Даме и резко посмотрел: – …Хотите, я за вас умру? – Вот ещё, с какой стати… – Дама испепеляющее вскинула глаза, однако взор теперь же изобразил интерес. – Будь по-вашему, умрите. – Не собираюсь. – Отчего же напрашиваетесь?! – взъярилась Дама. – Неужели не очевидно? Вы захотели моей смерти – не очень-то и позволительно. Я лучше вас. – Дичь какая! Мизантроп обрадовался, смотрел на Даму с искренним превосходством. Та неожиданно скуксилась: «Знаете что, это ничуть не забавно…» – Но кратковременно, голова взбодрилась. – Если вы напросились, будьте любезны исполнять! Полюбуйтесь на него, ещё и претендует – он лучше, видите ли. Вы находка для шпиона, если не способны держать слово за зубами. – Дама скорчила презабавную рожицу и передразнила: – Находка для шпиона, находка для шпиона! Мизантроп огрызнулся: – Я отнюдь не находка и никакого слова за зубами не держал. Дама хлопнула по столу: – Да вот же свидетели! Она грубо посмотрела сперва на меня, затем на Джентльмена, и снова на меня – очевидно, именно я вызывал доверие. Разумеется, это трудно было не оценить. Неуверенно сообщил: – Вообще говоря, я склонен полагать, что товарищ права. Конечно, тут трудно рассуждать с юридических позиций, но с общечеловеческих… – А юридические вам что – не общечеловеческие? – вскипел Мизантроп. – Ну… не совсем общечеловеческие – тут скорей частные аспекты. Джентльмен в очередной раз оторвался от книги: – Вне всякого сомнения, частные. Дама негодующе повернулась к нему: – Вас, конечно, Ельцин просветил. Джентльмен автоматически вздёрнул к носу книгу. Дама гордо вернула взгляд к Мизантропу. Срезала: – Находка. Этот аргумент гражданина добил, он завертелся на месте. – Ну хорошо, я погибну, если вам так приспичило! Но знайте, это всецело ляжет на вашу совесть! – Ага, подлаживаетесь, – возликовала Дама, – вы ещё и мякишь! – Она вперила негодующий взгляд. – Будьте же, в конце концов, мужчиной! – Не собираюсь. Ради каких блаженств я должен быть мужчиной! Я различил в его словах резон: – Действительно, это совершенное излишество… В таком духе летел вечер. Мерный перестук колес, славный сквознячок, что отлично зудел в умеренную щель окна – всё это воспевало отчаянную прелесть бытия. Сами понимаете, закат, честный, ясный, что продолжался безмерной рдеющей полосой, лежащий основательно относительно рябящих, несущихся наземных очертаний. Милейшие, простодушные попутчики, развёрнутые в очарование дивной суммы: движение, непосредственность, обоюдность. – В присутствие.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
