Николай ЗАЙЦЕВ

2010 г.

МОЛОКО

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Николай ЗАЙЦЕВ

Бесовщина

Повесть

… И этим утром он проснулся, чувствуя общее недомогание. Нет, ничего не болело, но чувствовалось неприятное напряжение организма, которое усиливалось душевным беспокойством, исходящим от серого света в окне. Всю ночь, во сне, он проплутал по загадочной стране, где толпы обнажённых женщин дразнили его своим вниманием, но не находилось и малейшей возможности уединиться хотя бы с одной из них. И он, продолжая бродить по нескончаемому, пышно разросшемуся саду, пытался отыскать кого-то, даже припомнил Париса, прекрасную Елену и Троянскую войну. Но и с яблоком, тут же свалившимся ему в руку с ветви раскидистого дерева,  он не знал как поступить, вовсе не потому, что некого было одарить райским плодом, а как раз наоборот. Женщины отстранялись от его объятий, обдавая жарким теплом и манящим запахом, исчезали, не давая совершенно приблизиться.

Вконец измученный сновидениями, он проснулся и, огорчённый несоответствием сна действительности, не захотел подниматься и теперь лежал в постели, не желая узнавать обшарпанные стены и мебель своей комнаты, тягостно воспринимая контрасты обыденности и райских садов, где только что побывал.

С недавней поры уж очень навязчивы эти сны, потусторонняя  жизнь, где никакой реальности, сюжеты выдуманы кем-то другим, и почему он должен в этом ночном спектакле участвовать, утром не хотелось понимать. С пробуждением создавалось впечатление, что он действительно бил свои ноги, волочась за всеми этими женщинами, красивыми и не очень, но одинаково влекущими своим кокетством. Больше всего щекотал ноздри возбуждающий аромат женского тела, обещавший наслаждение…

Эти, вначале неожиданные сны, становились привычны и даже, что собственно и тревожило, стали желаемы. Весь день он проводил в мыслях о предстоящих ночных видениях и даже пытался угадать сценарий будущих снов, зарисовывая в него свои желания. Сновидения перестали жить отдельно, они вторглись в его мир и поменяли его сущность, виртуальные ночные похождения оживали и преследовали его разум, как настоящие земные  впечатления и чувства, очень близкие и радостные. Живой  дневной свет уже не радовал своим проникновением в окна, и жизнь не представляла былого интереса. Ещё недавно  увлекательная и плодотворная работа начинала казаться унылой подёнщиной, и потому ещё не совсем отлучившийся в ночную тьму разум протестовал против подмены действительности. Всё, баста. Сегодня же, не откладывая, даже если день будет самым светлым в этой жизни и в дороге ему будут улыбаться самые красивые женщины, он посетит психиатра, расскажет ему содержание своих снов и доверит всю неразбериху в голове и тьму в душе, возникающую поутру, после просмотра видений. Пусть его упекут в психушку, это, может быть, тоже выход из маяты, утомляющей душу, хоть какая-то ясность…

А из чего собственно выход? Из неясности снов и размягчённого осознания действительности? Слабости мыслей наяву? Чёрти что, какой-то бред!  Вот с этой всей чертовщиной он и отправится к врачу.

Доктор принял его, сидя на столе, дурашливо улыбнулся и, оставив на лице эту гримасу, спросил:

- Рассказывайте, с чем пожаловали?

- Кажется, я начинаю сходить с ума, – заявил Иван, поморщившись от вида мерзкой улыбки доктора.

- Обычно так не говорят, - врач почесал округлую плешь, упрятанную промеж длинных, «горшком» стриженных, волос.

- А как они говорят?

- О, они такое говорят, что порой становишься соучастником сумасшествия, и только должность врача не позволяет присоединиться к их миру. Это очень заманчиво – навсегда  распрощаться с нашим дурацким существованием и стать свободным в достижении вершины безумства, в желании моментального перевоплощения в свою мечту, в того кумира, похожим на которого ты всегда хотел быть, и только прояснение сознания, сбросившего путы разума, шелуху запретов, в одночасье разрешило твою проблему. Ты и есть он, и всегда им был, только надо было об этом заявить. Во весь голос, и пусть тебя считают сумасшедшим, но  ты теперь тот, кто есть на самом деле. А вы говорите – «схожу с ума». Стать безумным непросто. Это нужно заслужить. А вы хотите сделать это так  буднично и  неинтересно. Увидеть во сне райский сад – вовсе  не значит в него войти. Вот когда вы поселитесь в нём, и женщины, живущие в этом саду,  станут принадлежать вам, тогда вы просто не пойдёте к нам, а останетесь навсегда жить в том, снящемся вам, раю. Почему вы пришли к нам? Потому что не можете достичь полноты блаженства, манящего видениями ночи, но исчезающего утром. Досадно, и оттого вы страдаете. И пока вы страдаете, я ничем не могу вам помочь. Нет средств, которые помогли бы избавиться от страданий. Вернуть душевный непокой можно, а вот уберечь от этого – увы. Наркотики, алкоголь – всё это временное безумие, оно лишь усиливает страдания в будущем. Парадокс, но пока человек изнуряет свою душу  и тело страданиями – он не считается сумасшедшим, а когда освобождается от нужды в покаянии – становится безумным. Запомните, молодой человек, к нам приходят только нормальные люди, сумасшедших мы находим сами. Счастливые не желают лечиться и протестуют, когда их пытаются вернуть к опостылевшей им разумной жизни. Я не помню случая, чтобы хотя бы один счастливый безумец заявил мне о своём сумасшествии. Ступайте домой и найдите себе земное занятие, недостойное ваших видений. Влюбитесь, работайте день и ночь, изучайте методы голоданий и похудений, купите машину и ремонтируйте её каждый день, не давайте своему разуму отлучаться и заглядывать в виртуальное пространство… Приходите к нам, в конце концов, чтобы лишний раз убедиться в своей маленькой человеческой нормальности, такой нудной и бесполезной.

Иван вышел из клиники и оглянулся на вывеску. Да, действительно, больница. Но с кем же он разговаривал? Врачи такого не должны говорить. Он вернулся, вошёл в тот самый кабинет, но  доктора, с которым он только что имел беседу, не было, а за столом сидел старичок, с остренькой бородкой, востроглазый, да и весь игольчатый, как ёж.

- А где тот, другой врач? Он только сейчас был здесь вместо вас? - спросил Иван.

- Он уже ушёл, - старичок ревниво поджал губу. – А зачем он вам? Пациентов принимаю я.

- А он кто будет? – добивался ясности ответа Иван.

- Консультант по вопросам несовершенства восприятия человеческим сознанием причин его просветления, именуемого в медицине  сумасшествием, -  мудрёно ответил старичок и, сунув палец в рот, свистнул.

Появилась медсестра и вопросительно посмотрела на доктора.

- Возьмите у него анализы жизнедеятельности головного мозга, - велел ей доктор.

- Зачем? Я ведь только спросил о том враче, с которым недавно беседовал, - воспротивился Иван.

- Да, но мы всегда поступаем так, если пациент после беседы с консультантом начинает вновь искать встречи с ним. Это наш метод.

- Но я смогу потом встретиться с вашим консультантом? - настаивал Иван.

- Да, но, возможно, для этого придётся остаться у нас. Не совсем у нас, но в мире, куда имеют доступ только посвящённые, а это вам не за бабами по ночам гоняться.

- Почему вы так со мной разговариваете? Я же просто зашёл убедиться, что здоров и способен жить в среде нормальных людей. Мне показалось, что мы не договорили с консультантом о чём-то важном, потому и вернулся, а вы ерунду несете, и какие-то анализы брать собираетесь. И откуда вам известны мои сны?

- Работа у меня такая. А пришли вы сюда, чтоб убедиться: был ли вообще этот доктор и те слова, что он вам внушал. Может, был, может, нет, но ведь вы вернулись за этим знанием? И сны не только вы видите, их всем кто-то показывает. Они, эти сны, не только ваша тайна, а общая – вселенская. Вот мы и хотим позволить вам разгадать вашу же тайну. Сдайте анализы, и мы будем знать, что вам нужно.

- Какие анализы? Какого чёрта вы лезете ко мне с вашими позволениями, я не нуждаюсь в них. Спасибо за вашу болтовню,  которая всё равно ничего не проясняет. Пойду домой, попью чаю, но не дадите ли мне чего-нибудь успокоительного, после ваших слов у меня и вправду возникло ощущение, что моё сумасшествие действительно началось, - совсем  разволновался Иван.

- Вы с этим сюда и пришли, чего же теперь уходить? Начнём разговор с начала или сдадим анализы? – доктор зачем-то подмигнул.

- Нет, уж лучше я пойду. С вами недалеко и до греха, - Иван поднялся.

- Какого греха? Убить меня хотите? Пистолет вам подать или ножичком обойдётесь, уважаемый Иван Карлович? – доктор пододвинул скальпель к краю стола.

- Вы тут рехнулись все, что ли? К вам за помощью приходишь, а вы к смертоубийству принуждаете. Это больница или психушка? –  возмущённо бормотал, пятясь к двери, Иван.

- А вы куда шли, неужели не помните? Рехнулись мы давно и бесповоротно, и не надо нам напоминать об этом скорбном событии, сами знаем и про вас хотим узнать. Прошу пройти в процедурный кабинет для сдачи анализов, - доктор обмяк от разочарования в поведении пациента, но упорствовал в своём намерении.

- Нет уж. Лучше я пойду, разговор с вами ничего хорошего мне не сулит, - Иван повернулся и двинулся к двери.

- Не хотите слушать нас, будем слушать тебя, милейший Иван Карлович, - услышал он за  своей спиной обиженный голос старичка, а у двери будто из-под земли выросли двое дюжих санитара. Они подхватили его под руки и потащили в соседнюю комнату, усадили в кресло, прищёлкнули к нему блестящими металлическими зажимами руки и ноги, надели на голову прозрачного материала аппарат, напоминающий скафандр космонавта. Иван пытался кричать, но голос пропал, потом исчезло изображение предметов и возникло ощущение плена.

…Перед ним лежал просёлок, ведущий неизвестно куда по жёлтой, неприветливой земле. Жёсткая стерня бывшей травы или посевов клочками топорщилась вдоль этой дороги, пугающе-одиноко торчали ветви мёртвых деревьев, сухой шиповник разбросал кусты по всему долу, тянувшемуся к далёкой горе, к которой  и вела эта, впрочем, как показалось, наезженная дорога. Сумрачный свет, исходящий от невидимого источника на вершине горы, указывал  направление движения, по сторонам же сумрак густел и самой мрачностью своей подталкивал на единственный путь, которому суждено здесь состояться. Иван уже двигался туда, в сторону света, не сомневаясь в правильности выбранного направления. Оно было ему предназначено. И он был чему-то поручён, другое дело, что не было ясности: сам ли он это  или кто-то другой, отделившийся из него, бредёт по высохшей, но совсем не пыльной дороге, покорно и без малейшего испуга. То, что он - Иван, вспоминалось достоверно, остальное утонуло во мраке, который начинался сразу за его спиной и, казалось, вытолкнув его тело из себя, стал его новым родителем. Длительность тех часов, в течение которых он выбрался из темноты, не ведало даже само остановившееся время. Но на вершину лысого холма,  сложенного из сыпучего песка, скреплённого жёлтой глиной и казавшегося горой только издали, он всё же добрался. И увидел под пологим склоном высокие городские ворота, дома за ними и тёмную ленту реки, делившую город на две части и терявшуюся в серых, безжизненных сопках, во множестве своём скопившихся у горизонта.

Он вошёл в город и тут понял, зачем пришёл сюда. Надо найти консультанта, он должен быть здесь, со всеми ответами на уже заданные и ещё только возникшие вопросы. А вот идёт человек в тёмной одежде, хотя в этом сумраке безвременьем нависшем над городом всё кажется серым. У него надо спросить про местонахождение консультанта. Плохо, что он не помнит его лица, а только дурацкую улыбку и  плешь, но непременно узнает, как только увидит, когда опознание будет необходимо. Сумрак разомкнулся и открыл лицо человека при бороде и усах, с пустым, неживым взглядом совершенно нелюбопытных глаз, где остановился давешний свет другого, утраченного мира, оставленного, но ещё не совсем забытого.

- Скажите, где я нахожусь? – сразу же спросил Иван.

- В городе. Здесь живут люди и даже есть постели, где они спят, - не глядя на него, ответил человек.

- А не знаете ли вы доктора, консультанта?

- Знаю. Вчера его видели на бегах, он опять выиграл большие деньги и теперь, наверное, кутит по кабакам.

- Мне бы хотелось его увидеть.

- Все хотят встречи с ним, и даже очень, но он всегда занят и принимает только по пятницам.

- А сегодня какой день?

-  Не знаю, может быть, понедельник, а может, и пятница. Если вы пришли  сегодня, значит, вторник. Сюда приходят по вторникам, но случается это очень редко, долгое время казалось, что уже все пришли, кому было надобно, но вот я вижу вас и даже немного рад этому, но не за вас, потому что до пятницы очень много времени, оно может двигаться – и  тогда будет пятница, а может стоять – и  тогда не наступит даже четверг. Впрочем, всё это неважно. В любом случае место, где принимает консультант, неизвестно. По телевизору и в газетах объявляют, что каждую пятницу бывает прием граждан, но адреса не пишут.

- Но вы сами-то его видите?

- Каждый день он читает с экрана телевизора лекции о строении коры головного мозга, но принимает только в пятницу.

- Подскажите лучше, где можно снять комнату, чтобы дождаться пятницы, а там я сам разберусь, как его разыскать.

- Можно и комнату, но там уже живёт человек, и у него нет зубов и он очень этим недоволен. Ему нужно пережёвывать пищу, а питается он четыре раза в день, ест дерьмо, соблюдая  необычную диету. Иногда он делается злым и может убить и уже убил двух человек.

- Почему его не посадят в тюрьму? Убивать людей – это же преступление, - обвинил власти города Иван.

- У нас нет тюрьмы и нет суда, есть только Консультант, и он принимает по пятницам.

- Но кто же мешает тому злодею жевать своё дерьмо,  не убивая при этом людей?

- У него нет зубов и жевать  должны за него другие.

- Но почему он только дерьмо ест, что, больше здесь ничего съестного нет?

- Заявку подал на изобретение вечного двигателя. Так вот этим «перпетуум-мобиле» должен стать он сам. Но неувязка вышла в расчётах: если он использует свои испражнения – без сомнения, налицо вечный двигатель, а если пытается разнообразить своё меню чужим, пусть даже отработанным сырьём, тогда считается ли это самодостаточным изобретением? Пока идут дискуссии на эту тему, он пытается научно доказать, что отработанное сырьё не является топливной базой, а лишь отходами её и не может считаться новой жизненной энергией, получаемой вечным двигателем. Попросту, не хватает ему своего дерьма и он пытается привлечь постороннюю дешёвую энергию, обосновать её незначимость в мировом масштабе запасов сырья, чтобы получить патент на своё изобретение. Конечно, сама перспектива этого проекта сомнительна, но если найдутся последователи превращения самих себя в вечный двигатель, может произойти, буквально, смещение центров самих непреходящих человеческих ценностей. Немного, согласитесь, непривычно будет видеть, что мелкие человеческие распри, глобальные войны и даже спекуляции валютными ценностями будут иметь цель отхватить себе львиную долю этого самого дерьма. И, поверьте мне, вскоре найдутся его разновидности – дешёвое, дорогое и деликатесные формы этих образований украсят столы новоявленных гурманов. А гурманы найдутся, как находятся везде – в еде, политике, искусстве – и  любование этими их изысками есть не что иное, как поедание дерьма. Пока мы делаем то, что нам не нравится, следуя лжепророкам, всегда найдется кому подать к нашему столу дерьмо, приправить, похвалить и превратить мерзкое угощение в хлеб насущный. Опасно не само изобретение, а его использование людьми, убеждёнными в полезности такого «перпетуум-мобиле» для всех жителей планеты.

Но ещё один факт может повредить проекту. Он использует наёмный труд, улучшая качество потребляемого топлива, за счёт пережёвывания дерьма чужими зубами (за неимением своих) и предоставляет в пользование желающих делать эту работу – квартиру, в счёт оплаты за нелёгкую и непривычную подёнщину. Он требует молчаливого согласия на предложенное участие в своём необычном проекте. Никто не должен прознать процесс, предваряющий получение энергии. Потому он убивает несогласных и могущих рассказать о своём рабстве, в угоду его амбициям. Всё в этой жизни, по его замыслу, должно быть подчинено одному закону: дерьмо – потребитель – дерьмо, и никаких отклонений.

- Тут я ему не помощник, - отверг Иван перспективу превращения в машину по обогащению топлива для подпитки вечного двигателя. – Больше никто, кроме этого изобретателя, не сдаёт комнаты?

- Можно остановиться у меня, но в комнате всего одна кровать. Есть, правда, диван, но без ножек, очень низко спать и слышно от пола, как на первом этаже плачет старушка.

- Пусть себе плачет, я остановлюсь у вас, - сразу же согласился Иван.

- Тогда пойдёмте, это недалеко, - человек повернулся и пошёл между однообразными, в сумерках, двухэтажными домами.

У одного из таких домов вожатый остановился и, пошарив в кармане, отворил ключом парадную дверь и они оказались в хорошо освещённом, на удивление, подъезде. Поднялись на этаж и вошли в незапертую дверь комнаты, широкой и очень светлой, хотя никаких приборов, освещающих жилище, видно не было. Здесь находилась кровать, без одеял и подушек, и только полосатый матрац покрывал собой лежбище здешнего жильца. В центре помещения стоял стол с кипой писчей бумаги на нём и два стула, массивных и, видимо, очень тяжелых, а у окна, повернутый на бок, стоял, прислонённый к стене, тот самый диван, без ножек. На окне, забранном толстыми прутьями решётки, прямо из подоконника рос цветок белой хризантемы. Больше в комнате ничего не бросалось в глаза, и только потолок держал под собой несуразно громадную люстру без лампочек.

- Для чего такие массивные решётки? От воров? - поинтересовался Иван.

- Нет. От сумрака, чтобы он не проник в дом, а воров у нас нет – красть нечего. Есть, конечно, богатые люди, у них много комнат, но кровать у всех только одна и много сундуков с золотом, но они очень тяжелые и стащить их никому не под силу. Вы располагайтесь, поверните диван, ложитесь, можете взять мой матрац, всё равно я никогда не сплю.

- Чем же вы занимаетесь по ночам, - рассеянно спросил гость.

- Пишу, - хозяин указал на кипу бумаги.

- А можно будет что-нибудь прочесть?

- Читайте. Только не надо рецензий. Обсуждают плохие книги, хорошие просто читают, - присел у стола хозяин и подвинул бумаги в сторону гостя.

Иван взял первый  лист, тот был абсолютно чист, второй – тоже,  и третий, и ещё…

- А где же написанное вами? – не понял он.

- Там, - указал на листы хозяин. – Ночью я пишу, а утром всё написанное исчезает, но я продолжаю работать, и каждую ночь вся бумага покрывается моими записями, и когда произойдёт моя встреча с Консультантом, думаю,  будет закончена основная часть моей книги.  

- О чём же ваше будущее произведение? – задал всегдашний вопрос Иван.

- Оно о том, чего здесь не хватает, о диванных ножках, например. Вы слышали что-нибудь про диваны, у которых есть ножки. Они, наверное, очень красивы. Я хочу описать их поразительную красоту. Может быть, мне это плохо удаётся, и потому листы бумаги чисты. Ведь я никогда не видел диванов на ножках, - огорчённый этим писатель уже присел к столу.

- А где живёт старуха, что плачет по ночам? - не слыша посторонних звуков, спросил Иван.

- Она начнёт плакать, когда вы уляжетесь, а живёт старая карга этажом ниже, но я её никогда не видел.

- Почём же вы знаете, что это старуха?

- Потому, как больше некому, - уверенно ответил хозяин. – Укладывайтесь, после трудного дня нужно отдохнуть, а я начну работать.

Иван развернул диван и присел с краю. Он очень устал, но, кроме усталости в нём появилось раздражение, непокой мыслей от перехода из сумрака дороги, города в свет комнаты. От неправильного освещения улиц и домов возникло боязливое чувство недопонимания чего-то, и другим мыслям было неоткуда взяться – воспоминания исчезли, а новые впечатления первых встреч напрочь испорчены ярким светом, без всяких его источников. Громадина люстры, совершенно бестолково висящая под потолком, без ламп и свечей, не давала ему возможности успокоиться, он видел в ней, в её безобразности, насмешку над его верой, что свет должен иметь светило, но люстра странным образом становилась похожей, в его глазах, на виселицу, на которую был повешен свет комнаты, едва достигавший дивана. Но уже под диваном было темно, он заметил это, когда перевёртывал свою будущую постель. Перевернутым  диваном накрыло тьму и, наверное, там жила плачущая старуха, а не этажом ниже, как объяснял писатель. Под диваном скрывалось многое, на улице жил сумрак, в доме – свет,  и только под диваном находилась тьма, и там, должно быть, скрывалась не только старуха, но и ещё много интересного, о чём не хочет рассказать писатель. И консультант тоже прячется там, и пятница – день его приёма – сразу  после четверга сбежит туда же, чтобы никто не мог встретиться с боссом, потому что сразу наступит суббота, а это выходной день, и никто работать не будет. Надо дождаться утра и подсмотреть останется тьма на месте или исчезнет вместе с пятницей и Консультантом и разузнать, почему люстра держит на себе свет и не падает от его тяжести.

Он прилёг на диван без ножек, без матраца, сказалась детская боязнь всего сине-полосатого, напоминающее море, где он однажды едва не утонул. Только начал дремать, как послышался плач старухи (писатель оказался прав), рыдания тянулись из-под дивана, звук их, скрипучий и застаревший, не оставлял сомнений в древности источника происхождения. Будто крутилась старая грампластинка, с записанными на неё стенаниями женщины, никогда не видевшей радости. Под этот монотонный всхлип Иван заснул.

 Когда он проснулся, в комнате по-прежнему стоял белый свет – решётки на окнах надёжно задерживали сумрак, писатель шибко водил скрипящим пером по бумаге и, исписав, складывал листы по правую руку, внизу всё так же плакала старуха, и никак нельзя было определить, какое время суток было за окном. Иван пошевелился и писатель проговорил:

- Спите ещё, когда наступит утро, мы отправимся на поиски синего цвета, если посчастливится, найдём кусочек синего стекла, только в таком свете проявляется Консультант, а потом посетим конские бега, где в том же синем цвете и станем наблюдать нужный нам объект. Только бы он не поменял свою наружность. Вы помните его внешний вид?

- Да. На Гоголя похож, если профилем брать.

- Он Гоголь и есть – хоть профилем, хоть фасом бери. Чичиков у него распорядителем на бегах служит, дурят они всю публику, ревизоры у них свои, кормятся от них, да вы про то, поди, лучше моего ведаете. Ладно, спите, утро ещё не скоро будет.

- А когда утро наступает?

- Как старуха перестанет хныкать, так и утро будет, а следом день. Спите, у меня замысел может растеряться от пустячного разговора, а этого нельзя допустить.

Под заунывные старушечьи причитания Иван стал вспоминать личину Консультанта и удивился тому, что сам не сумел угадать в нём, при первом же разговоре с ним, Гоголя – нос крючком, тихопомешанный взгляд, стрижка горшком. Но плешь отчего? Постарел, наверное, времени уже много минуло. От него, от этого его носа, вся чертовщина по стране завелась, забегала, задрыгалась, захохотала. Чичиковых выпустил по свету бродить, шарлатанов разных мастей, нагнал в мозги туману. Большевики его мысли подхватили и в пророки своего дьявольски красивого и чертовски светлого будущего произвели. По нутру он им пришёлся, они с его бесами кровная родня. Не вспомнил сразу, как мог такое забыть, что как-то давно встречал в Крыму одного татарина, и тот сказывал ему, будто видел  на полуострове самого Гоголя со свитой бесенят, жуть тогда того басурманина одолела и он больше в Крым ни ногой, хоть и родная ему земля там. Но как же он в Консультанты просочился из Крыма-то? Крым, Рим, Консультант – разберись теперь - писатель пишет, старуха плачет, люстра не горит, и Гоголь по пятницам принимает. Надо бы всё записать по  порядку, про татарина в Крыму не забыть, старуху в граммофоне, а люстру в починку сдать. Люстру починят, и в Крыму светло станет, тогда и татарин сможет домой к себе ехать. Но сперва надо татарина найти и про люстру подсказать.

Когда они утром с писателем выходили из подъезда, вперед прошмыгнул некто и сразу растворился в сумраке. Тело Ивана заныло от потери чего-то бывшего в нём.

- Ваш Карлович сбежал, - прокомментировал событие писатель. – К Консультанту ушёл, они, видимо с ним давние знакомцы. Как же вы так его просмотрели, теперь упрячется по углам, на чердак куда-нибудь заберётся, а ночью сговорится с кем-нибудь, его и проводят к начальству. Он про вас и доложит, что было и нет. С Карловичами осторожней быть надо. Они везде норовят либо от вас избавиться, или себя от всего на свете избавить. Как это вас угораздило с ним сжиться? Петровичей не хватило, что ли? Разнообразия захотелось, теперь помучаетесь с этими выдумками, пока изловите его да водворите восвояси, может, и пятница к тому времени взойдёт, вместе на приём и пожалуете, хотя Карлович к тому времени такое про вас наговорит, что вас уже никто и слушать не пожелает. Зря вы его упустили. Я его в прошлом знавал, ох, и зловредный тип – проныра, бестия прямо, в газетёнке работал и про всех всё знал.

- А как же мне было удержать его при себе? Тут и способа никакого не вижу.

- Никакого средства и нет, одно только вместе с ним стать, куда он, туда и ты, а самовольно ни шагу. Вот у меня Листратыч жил, тот без меня никуда, я, себе знай, пишу, большую тогда книгу написал, про то, что жениться мужикам не надобно, от баб, дескать, один  только вред людям, и подписался Листратычем. Его и замели, под микитки – и  в тундру отправили, а он оттуда в Америку перебрался, громадные деньжищи за ту книгу получил, что я написал. Письмо присылал, звал меня к себе, скучаю, писал. Я, было, собрался, но туман стоял, погода нелётная до этой самой Америки. Прожил я в том тумане год или два и остался один насовсем. Он потом внове писал, но я молчок, думаю, соберусь, опять туман падёт, а это страх как не нравится. Сыро, мокро и тоска.

- А как мне теперь Карловича сыскать, прежде чем он успеет набедокурить?

- Сейчас, зайдём в ресторанчик, перекусим и поспрошаем, не видали его здесь.

Они зашли в отворившиеся перед ними массивные двери и сразу же очутились в очень светлом помещении, где играла музыка, бродили и сидели за столами люди, а за стойкой бара стоял старый-престарый дед, покрытый зелёным мхом и чёрными прошлогодними листьями, в белой пробковой шляпе, наподобие гриба, с хохлацкими усами, но без бороды. В чёрных, от старости, руках он держал свежайшее полотенце и обтирал им зелёное стекло бокала. На окнах висели толстенные решётки от сумрака, на потолке – люстры  без лампочек. Множество бутылок, на этикетках которых был изображён Гоголь-Консультант, заполняло полки бара.

- Чего бармен такой старый, молодых нет, что ли? – спросил Иван, глядя на старичка.

- Всякие есть. Этот тоже молодой был, состарился на этой работе, дело знает, как никто другой, привыкли к нему. Молодые они, конечно, шустрей будут, но и не доливают поболе.

- Не помрёт почему? – продолжил вопрос Иван.

- Здесь никто не помирает самостоятельно. Исчезают – бывает такое, а помирать нет, дело неслыханное, - кивнул бармену писатель. Тот покрутил в руке бутылку с косящимся с этикетки на Ивана Гоголем и булькнул всё её содержимое в два бокала. Иван потянул носом и спросил:

- Что это за пойло?

- Текила.

- Откуда здесь текила?

- Везде текила - из кактуса и здесь тоже, - спокойно отвечал писатель.

- Какие же тут кактусы? Оранжерея есть или как?

- Из Мексики. Тамошние мачо такой самогон выдумали и пьют, а нам название понравилось, компоненты те же – буряк и всё остальное, что скисло и забродило в нашем отечестве.

- Водки нет, что ли?  

- Есть, но по распоряжению Консультанта.

- А эти, откуда берут напитки? - Иван указал на группу молодых людей, которые, как ему показалось, пили именно водку.

- Эти, - взглянул в указанном направлении писатель. – Это соглядатаи, они без спроса, что хотят, то и пьют. Не дашь им водки, они на тебя заявление напишут и тогда никому не поздоровится и текилу запретят пить. А разрешение по пятницам выдают.

- Когда же она бывает, эта чёртова пятница? - в сердцах вскричал Иван.

- А здесь не только пятницы, но и среды не бывает. Дни постные, разгуляться чертяке нечем и потому, как вы только сейчас заметили, чёртовых пятниц не бывает. Будет сплошная неделя, тогда и пятница появится.

- И когда же она, та неделя с пятницей и чертями придёт?

- Не знаю, поди, объявят, когда приём будет, а может, нет – их власть.

- О, Господи, что же это творится! – выдохнул Иван, приготовляясь выпить. Но от этих его последних слов задрожали на полках бара бутылки, из бокала повалил пар, и зелье испарилось прямо из-под его носа.

- Не поминай имя Господа всуе, - последовал совет писателя. Старик-моховик тут же набухал новую порцию текилы. Иван выпил, огонь прокатился в желудок и стал там, распаляя новое желание выпить.

- Ещё налейте, - сразу же попросил он.

- А платить как будете? Или в залог чего-нибудь оставите? - прошамкал свои первые слова бармен.

- Вот есть какие-то, а у вас, что здесь в ходу? - нашарил в своих карманах деньги Иван.

- Какие дают, те и берём, но больше зелёные, их сподручнее в бутылке прятать, не видать через стекло, чего там есть. Вы пейте, не то остынет, и жажды никакой не повторится. Мы жажду горчицей поддерживаем. Сыплем, не жалеем. Но никому этот секрет не рассказываем. Не любят они горчицу, а без неё пить не желают. А мы её, голубушку, горячую подаём, чтобы по вкусу не распознали. Текилой назвали, чтобы тайну сохранить. А попросту – горчица варёная.

От второго бокала у Ивана зажгло в пятках и захотелось бежать, и он спросил икающего жаром писателя:

- Куда дальше-то пойдём?

- На бега, куда же ещё. Играть будем, сегодня, должно быть, повезёт. Видите, Гоголь на бутылке, во втором ряду, правее шляпы бармена, правым глазом подмигивает – быть фарту.

- Может, это он другим знак подаёт? - спросил на всякий случай Иван, вглядевшись в витрину, но ничего указанного ни в одном ряду не обнаружил. Все Гоголи на этикетках были задумчивы, но моргать не спешили.

- Нет, нам, - уверенно возразил писатель. – Больше в зале игроков нет, так пьянь одна.

- Музыка чья звучит? - отвлекся на раздирающие сердце скрипичные аккорды Иван.

- Паганини, другой не бывает. Иногда Мусоргского включают, Шопена к закрытию кабака дают, но чаще – Николашу.  Говорят они с Гоголем родственники, образом схожи – носы крючком и в глазах жуть.

- Современное почему не крутят?  Много хорошей музыки сейчас есть.

- Временного ничего нет, только вечное. Люди в этом городе подолгу живут – столетиями, к каждому не приспособишься, вот и играют Паганини, его мелодии больше всего к сумраку подходят. Слушайте, что есть, не то в подвал закроют и пилу заставят жужжать день и ночь, гиеной завоешь, стук барабана «Лунной сонатой» покажется.

- В какой ещё подвал, что ещё может быть хуже, - повёл кругом взглядом Иван.

- В тёмный, сырой, мышами пахнет и кругом пилы разные – ручные, бензиновые, электрические, выбирай музыку на вкус и надолго. Не выберешь сам, подберут другие, здесь композиторов много, такие ноты на пилах забирают, душу леденит. Музыку любите? – участливо спросил писатель.                 

- Не помню, - честно признался Иван. – Читать желание есть.

- Читать можно в библиотеке, там Гоголями все полки забиты, все, о чём писал и что только задумал – собрано. Кафку можно спросить, но редко позволяют брать, потом читатели его несуразно действиям говорить начинают, а то и вовсе молчат или плачут, человека–паука жалко, а сами хуже тараканов живут. Ежели поэтами интересуетесь, выбор большой – Данте, Петрарка, Хлебников. Последнего видели здесь, говорят, в город вошёл, но растворился в сумраке, заплутал. Сюда многие приходили, но не все проявляются, мешаются с тьмою до своего времени, понятны станут, - так  и объявятся. Критики наперебой нудят, всё им понятно, про что писано и даже не виданное ещё знают, а спросить бы тех, кто сам рассказывал. Но тут загвоздка: пока живёт, не дают высказаться, недозрел ещё, а когда простится с нами, не спросишь, потом всё догадки декадентские строим, тем и живём, тому и рады. Пошли быстрее, скоро представление на бегах начнётся, не опоздать бы. Билеты ещё взять надо. Игроков мало, но билетов всегда не хватает, шулера раскупают.

Опять, всё по тому же нескончаемому сумраку, Иван шёл за своим проводником и никак не мог определить направлений, каких-нибудь значимых ориентиров, но вот показались развалины строений, где у оставшихся целыми частей стен, на ровных, мощенных камнем, площадках толпился народ.

- Театр. Нерона ждут. Петь будет. Может, ещё кого занесёт. Чаплин бывал, но ненадолго, а Неронов много, и все поют, сволочи, - пояснил присутствие людей писатель.

- Других надо приглашать, - внёс предложение попутчик.

- Никого сюда не приглашают, сами идут, но сейчас настоящих артистов мало, все больше наследственная посредственность на подмостки взошла, а чтобы до самозабвения, такие нынче редки, потому сюда не доходят. Раньше яркие личности заглядывали, того же Высоцкого возьми, иногда подолгу гостил, Тарковский здесь пару своих фильмов снимал, Миронов на этой площади выплясывал. Михаил Афанасьевич захаживал, но только с  Гоголем общался, под ручку с ним хаживали, видно, сюжеты бесовские обсуждали, для своих романов. Кто в боге себя ищет, кто в дьяволе, а где найдёшься – там и жить.  Сейчас не тот народ пошёл, с именем в ладу и у него же в поводу, с ремеслом справляется, а вот талант не наследовал. Помню, на этих развалинах яблоку упасть негде было, Мопассан появлялся, такое рассказывал, рты забывали закрывать, но отлучался часто, одна радость – гостил нередко. А так больше тёмные личности бывают, нашумят, набаламутят, но зримо-удивительного ничего не показывают. Талант, как и всё настоящее, в глубине таится, невидимо, незримо до поры, а если обнаружат до случая, до зрелости его – засмеют, в костюмы шутовские нарядят, денег дадут – гуляй, мол, чего взаперти сидеть, думы ясные не надо лелеять, трать, не жалей. Вон нас сколько на сценах ручками, ножками подёргивают, гримасничают да хохочут, весь срам наружу, а лучше нас нету – соединяйся, говнецом попахиваем малость, ну дак это такие мы есть – духовицкие.

- А Нерон откуда здесь взялся? - задал свой вопрос Иван.

- Какой Нерон, самозванец, их тут, как собак нерезаных, слушают их, больше некого, - походя, отвечал писатель, но тут из-за колонны выдвинулась фигура человека, в макинтоше и взлохмаченной кудрями головой.

- Давно тебя поджидаю, - сказал он, обращаясь к писателю. – Не видать что-то стало. Я и сам редко где бываю. От скуки только и выхожу погулять, гляжу, ты идёшь.

- Ты будто маленький ребёнок, зашёл бы ко мне, чего под колонной стоять, у меня, небось, дел по самое горло, книгу закончить желаю и потому времени в обрез, - как старому знакомому отвечал писатель.

 - Мне времени не занимать, - начал противоречить первым своим словам вышедший навстречу. – Болтаюсь по театрам, поэму новую начал писать. «Бычок полуторагодовалый» называться будет, про трёхлеток многие пели, а подростков обидели вниманием литераторы. Теперь хожу кругом, слова нужные подыскиваю, хотя главное сделано, название произведению дано. Оно в веках живёт. Возьми, «Евгений Онегин» - название   весь мир помнит, содержание – никто, так, бубнят что-то под нос себе и то хорошо, а назвал бы «Лето в деревне», так только бы на природе про Пушкина и вспоминали бы. Во-первых, деревня далеко и лето не всегда бывает, а тут все рядом – и  Онегин, и Евгений, у нас в городе человек пять такие имена носят. Заголовок – дело  важное, придумать нужно, остальное чепуха, можно и не писать. У меня одних заглавий на 338 книг готово. Всякие замыслы в голове бродят, но жду, настоятся, тогда и засяду за стол, главное всё уже названо, а написать – с  моим  талантом и именем – плёвое  дело, можно просто автограф поставить, и так все поймут. Меня с полуслова понимают, графоманы пускай слова зря тратят, а мне недосуг славословить. Заглавие книге изобрести, обложку преотличную вылепить (она завсегда в первую очередь смотрится) и подпись позаковыристей с виньеткой да крючками, непросто чтобы – и  успех в кармане. Ладно, пойду, скоро Нерон явится, песни горланить начнёт, и сразу у меня голова заболит. Прощайте.

- Кто это? - пожелал узнать Иван.

- Поэт известный. Запамятовал, как его величают. Пойдём отсюда, орать сейчас начнут, Нерона славить, могут и нас привлечь.

- А если мы не хотим. Демократия же?

- Какая может быть демократия у Нерона, хотя у остальных ещё хуже. Сами смотрите, их тут всяких управителей видимо-невидимо, от Цезаря и до лже-апостолов, и у каждого своя правда. Демократия – сука паршивая, стелется под каждого, особо, кто сильнее. Только отвечать за её детей никто не желает. Сами родились, сами живите, не хотите – умирайте. Тут она и вся кратия демоса.

Через пролом в стене амфитеатра они вышли на улицу, ведущую к зареву огней на краю города.

 - Костры жгут, чтобы коням скакать легче было и зрителям  виднее наблюдение вести, - пояснил происхождение пожара писатель. – Смотрите, когда придём на место и билеты возьмём, никому номера их не говорите, соглядатаи узнают, и сразу все цифры переменят, а лучше все числа с бумаги языком слизните и пусть талоны чистые станут, а когда победителя объявят, назад номер ставьте и в кассу бегите, деньги получать. И рот не разевайте, покуда кони не пробегут. А то ваш Карлович подскочит и закричит приветом к вам, вы ему всё и доложите, а он уже наверняка у Гоголя служит. Ох, боюсь, вляпаемся мы с ним в историю. Пуще всего надо Карловича теперь опасаться, он и ушёл потому, чтобы досаду нам чинить. Лучше бы нам было его изловить и запереть в комнате. Проморгали вы его.

Они приблизились к пространству, похожему на перепаханное поле, по которому вразнобой горели костры и возле них кругом стояли фигурки людей.

- Думают у тепла, на кого ставить будут. Но там, в огне, всякое мерещится, лучше не смотреть и к ним не подходить, собьют с толку. Пойдём сразу в кассу, я знаю, куда ставить.

Касс, как оказалось, было множество, размещались они по обочине поля в маленьких будочках, на крыше каждой из которых, отсветом от пламени костров, горело изображение коня, с номером на спине.

- Вот этот сегодня будет наш, - указал на коня под  №3 писатель. Хотя Иван не видел разницы в этих магических фигурах лошадей, но его внимание привлёк жеребец под №5. Он повернул голову в сторону Ивана и заржал, приветливо обнажив крупные жёлтые зубы. Иван ответил вниманием на это приветствие и направился к окошку этой кассы, несмотря на протесты писателя, тащившего его к своему коню. Но Иван заупрямился и купил билеты в понравившейся ему будке. Писатель был очень недоволен его самоуправством, но, купив билеты себе, успокоился, и они отправились на трибуны, которые оказались земляным валом, с выбитыми в нём ступенями для сидения. Беговые дорожки начинались прямо от будок-касс с пронумерованными конями и заканчивались у трибун.

- Эти самые кони и побегут, - мелькнула догадка. – Это и значит – конь-огонь, - подумал о горящих на будках лошадях Иван.   На трибунах, в то же время, стояла удивительная тишина, народ уже уселся на земляные скамьи и затаился в ожидании начала представления.

- Так  не бывает, - почему-то подумал Иван, хотя никогда в прежней жизни не бывал на скачках. Он огляделся вокруг и только сейчас заметил, что до сих пор нигде не встретил ни одной женщины, не считая плачущей старухи, которой он тоже не видел, и спросил писателя:

- Женщины в вашем городе посещают конские бега?

- Нет, не присутствуют ни здесь и нигде, их просто нет.

- Почему? От них бывает много пользы, - высказал сомнение Иван.

- Может и бывает, но только я этой благодати от них не видал, а если бы узнал в них свою надобность, сразу бы бросил писать. Бабы все толстые и потеют шибко, а потом этот свой дух дорогими ароматами замазывают, и такая вонь получается, что бегом от них бежишь, и даже лошади их шарахаются. Нет никакого резону их сюда впускать.

- Вам просто не встретилась хорошая, добрая женщина.

- Не встретилась и не встретится никогда. Потому что женщин здесь нет. Не приходят они сюда, солнце здесь не греет, а им надо догола раздеться и загорать. Они теперь на юге живут. А женщина у меня жила, красивая и молодая и не пахла потом, она была моей музой, но состарилась, и я её выгнал. Теперь она рыдает по ночам и не даёт мне сна и покоя. Но когда я закончу свою книгу, она снова помолодеет и вернётся ко мне. Но это произойдёт только после приёма у Консультанта в пятницу, на сплошной неделе.

- Вы же говорите, что он всегда участвует в играх на скачках. Нельзя ли к нему подойти прямо здесь, незаметно от других просителей?

- Соглядатаи не пустят. Все рёбра изомнут, волосы обреют, после никуда незамеченным не пройдёшь.

- Может льготы какие-то есть? Ветеранам труда, например, почётным гражданам. Вы же очень давно в городе проживаете, писатель известный – должны послабление получать в очередях.

- Есть льготы, но только братьям Эдгара По, потомкам Макиавелли и родственникам Кассандры и более никому.

- Так, может, с ними сговориться, своим признают и на приём попадём?

- Попадёшь, как же. Соглядатаи всех льготников годами проверяют, простые очередники вперёд их проходят, пока тех на правду принадлежности к названным личностям определяют.

- А что, и родичи указанных списком лиц, находятся?

- Как же не быть. Два брата у Эдика, двенадцать потомков жуткомудрого итальянца и целый табун племянников троянской царевны, но до сих пор ни одного подлинного – самозванцы все, их на генном уровне сравнивают с эталоном, не сходится. Тогда их в кислоте растворяют и в музее выставляют в бутылках, с этикетками и званиями – кто кем был и за кого себя выдавал, чтобы другим неповадно, но другие лезут, и спасу от них никакого нет, и кислота им, как елей, причастие к великому лику. В музей можно сходить, там этих бутылок, с растворёнными братьями и племянниками, до потолка наставлено, по этикетке можно каждого найти, а зачем искать, не нужно никому, но учёт должен быть соблюдён. Поговаривают, скоро новую льготу введут для потомков коня Александра Македонского – Буцефала, тут можно попробовать, поле большое – вся ахалтекинская порода, и тесты, для пробы с эталона, ещё не готовы, можно будет проскочить спервоначалу, а потом, когда очухаются, далеко будем. Но, впрочем, последнее слово за Гоголем. Вызовут  на приём, в пятницу, могут признать братом Эдгару, Буцефалу, и чёрту тоже, коли под ласковую руку попадёшь. Можно и к самому Гоголю  родным братом стать, но только в пятницу, когда она придёт, и на бегах удача боссу улыбнётся.

Народ на трибунах начинал волноваться. По мановению чьего-то ока или руки, огненные кони сошли с верхов будочных касс и встали у линии старта, нервно переступая ногами, играя холкой и поводя кругом безумными, горящими глазами. Вот уже на них вскочили бравые жокеи, в ярко-оранжевых куртках, с хлыстами в руках и шпорами на сапогах, на шапке у каждого из них красовался номер, соответствующий гарцующим под ними лошадям. Началось объявление забегов, кто-то хлёстко выговаривал через рупор имена жокеев и клички скакунов, часто очень похожие в своих названиях, но Иван мало слушал, а всматривался в суету у линии старта, выискивая взглядом Консультанта, и тут же вспомнил, что они забыли взять в кафе синий цвет, за которым туда специально заходили. Жар местной текилы отшиб их мысли от нужного дела. Он склонился к замершему от волнения, вросшему в землю трибуны писателю:

- Мы с вами забыли синий цвет и не сможем увидеть Консультанта.

- Возьмите это. У меня осталось с прошлого раза. Были целые, но их поломали в давке на выходе с ипподрома. На один глаз хватит и вам, и мне. Одним глазом смотрите скачки, а другим, вооружённым, ищите наш объект, - и он подал Ивану ровно половину очков, со стеклом иссиня-черного цвета, и сам приладил себе на лицо другую. Иван зацепил за ухо свой обломок очков, наладил стекло к одному глазу и сразу в этом, чудовищно-синем объективе света, слева от старта, появились люди – небольшая группа в шляпах, лиловых пиджаках, красных трусах с тростями в руках.

- Это его люди, сам только к окончанию забега появится. Ждите, - предупредил писатель. И тут ударил гонг, кони резво начали бег, перешли в галоп и понеслись прямо на трибуны. Иван заволновался: расстояние небольшое, а кони неслись очень уж прытко.

- Не бойтесь, перед самой трибуной вскопытят землю, обсыпят всех мелкой пылью и встанут. Так всегда, напугают, а страшного ничего не случится, - успокоил писатель. Кони, меж тем, неслись на трибуны, пылая огненными гривами, и наперёд всех мчался, выбранный Иваном, пятый номер. Ближе и ближе безумные морды коней, и Иваново сердце радостно забилось в ожидании победы. Со стороны сидевшего рядом писателя раздались проклятия в адрес коней, Ивана и Консультанта:

- Опять коней подменили, билеты перепутали на тотализаторе. Консультант всех обманул и снова выиграет, я видел, как его люди ставили на «пятёрку». Вы, наверное, тоже из его банды, как я сразу не понял этого, в дом пустил, диван отдал, а вы сманили меня взять билеты на «тройку», она как раз-то в хвосте и плетётся. Мне нужно выиграть деньги, чтобы издать свою книгу, а мне голову дурят обманом, и вы с ними в один ряд стали. Ваш-то конь, небось, на выигрыш скачет.

Радость Ивана сразу померкла от этих слов писателя, душою овладела жалость, и он отдал ему все свои «пятёрочные» билеты, забрал, ненужные себе, на «тройку», и проговорил, желая понравиться:

- Возьмите мои, выигрывайте на здоровье, не хочу жуликом прослыть у вас.

Писатель схватил подаренные билеты и замер, без слов благодарности, в предвкушении будущего счастья. Номер пятый, между тем, разметав пену по удилам, неудержимо мчался к финишу, но когда  оставалось не более двух корпусов до заветной линии, вперёд, каким-то невероятным прыжком, похожим на выстрел, вылетел третий номер и, вздыбив тьму пыли, стал победителем. Писатель зарыдал, размазывая руками осевшую на лицо пыль, ставшую от обильных слёз грязью, выговаривая с горькой злостью сразу всем:

- Опять обманули. Всегда так. Никому веры нет. Держал я выигрыш в своём кармане, так нет, вы сподличали, украли мои билеты, - и он запричитал ещё горше.

Острая тоска прошибла грудь Ивана от созерцания чужого несчастья и, надеясь скорее унять эти, бередящие сердце, слёзы, он протянул охапку выигравших билетов, искренне оправдываясь:

- Берите, мне чужого не надо. И мои не нужно возвращать, я так просто, из-за вас, сюда пришёл, мне Консультанта увидеть надобно, а кони, дьявол с ними, пусть скачут, как хотят. Покажите мне, где Гоголя увидеть, а сами идите деньги получать.

Последние слова прозвучали уже вдогонку, писатель мчался, не разбирая дороги, к кассам, на которые взлетели красные кони и замерли там, угасая без надобности. Иван так и эдак вертел перед глазами свою половину очков, но нигде не находил ничего нового, кроме тех же людей, в трусах и шляпах, которые теперь сошлись в круг и оживленно беседовали между собой. Поняв, что самому в этих делах не разобраться, он бросился догонять писателя и нашёл его у кассы, ревущего так, что на него было страшно смотреть, он крыл весь этот сумеречный свет и находящихся в нём людей последними словами, многие из которых Иван слышал впервые:

- Чертополохи, скоты, фарисеи, ползучие твари, гондурасы, ишаки Нагорного Карабаха, санкюлоты, большевистская сволочь, убийцы, жулики, шакалы. Смотрите, что они сделали, - и он показал билеты, ставшие все, как один, пятым номером. Иван тоже, на минуту, обалдел от такого превращения, хотел заругаться, но потянул листки бумаги к себе и, взяв в свои руки, обнаружил, что часть из них проявила на себе чёткий третий номер.

- Успокойтесь, сейчас я получу выигрыш и отдам деньги вам, - старался этим замирить писателя с неблагополучной для него действительностью.

- Не нужны мне чужие деньги, - неожиданно отказался неудачник. – Я хочу сам выигрывать и получать, но тотализатор подменяет билеты и я никогда не могу получить приз. Мне нужно издать книгу, но я не имею возможности победить, и получить деньги. Враги мои боятся, что пропишу в своей книге все их козни, и тогда им придёт погибель,  потому они подменяют мои билеты. И вы тоже один из них, прикидываетесь добреньким, а сами заграбастали весь выигрыш и теперь будете с деньгами, и пойдёте ко мне ночевать, и снова будете обманывать меня. Вас и подослали для этого, - и писатель ушёл в сторону, где толпились на выходе из ипподрома люди. В кассе без лишних слов отдали Ивану деньги, поздравили с выигрышем, скидав зелёные пачки в мешок, и он отправился на поиски своего друга, который уже потерялся в толпе, мог не найтись и тогда негде становилось жить. Публика покинула территорию игрового ристалища и теперь растекалась в разных направлениях, на путях к городу. К какому из движений нужно было бы примкнуть Ивану, он не знал, сюда его привёл писатель, и путь не запомнился, и его растерянность скоро превратилась в неподвижность, откуда он стал всматриваться в проходящих людей. И вот мелькнул похожий силуэт, он кинулся за ним, догнал и обернул к себе. На него смотрело озабоченное лицо человека, страдающего одышкой и едва передвигающего ноги, но, вдруг в глазах его зажегся интерес к неожиданной встрече.

- Вы не видели одного моего знакомого – писателя? - нашёлся с вопросом Иван.

- Какого писателя, его имя? У нас в городе множество сочинителей, но до странности мало имён, - ответил человек.

- Действительно, я не знаю имени, но он пишет книгу о диванных ножках и живёт в квартире, где очень светло и по ночам плачет старуха, - выложил Иван всю известную ему информацию.

- Старуху найти невозможно, а писатели есть, но для пользы нашего поиска хотя бы имя знать не помешало.  И что же, батенька, даже не единой буковки его прозвища неизвестно? Инициалы, может быть? Значки такие загогулистые, по азбуке, помните? – давал направление поиску прохожий.

- Нет, не помню. Азбуку знаю, но применить эту науку не могу, за неизвестностью имени, - забрался в тупик Иван.

- Будем искать, букв чуть больше тридцати, по одной в день и до нужного названия доберёмся, у меня и справочник имеется, там все имена красиво расписаны – наши  и заморские, разберёмся. Времени немало потребуется, но выход найдём, только бы книга на месте нашлась, а уж сосед мой знает, как по ней что-то нужное находить, его и расспросим, - обнадёжил собеседник.

- Мне жить негде, потому ждать некогда, - засомневался Иван.

- На это время можно у меня остановиться, правда, я очень высоко живу, но оттуда и видно лучше, может, и имя сверху скорее откроется. У меня и кровать двойная, сверху ляжешь – потолок  у лица, можно рисовать на нём, и кисти есть, - предложил прохожий.

- Рисовать я не умею, а красить могу красным и зелёным, - согласился Иван.

- Красным – не  надо. От этого цвета многие сюда пришли прятаться, а зелёным малюй. Писателя найдём, покажешь ему свои рисунки. Они, писаки, страсть как разные лужайки и рощи зелёные любят смотреть. Угодишь ему, он к тебе и отзовётся. Пошли, а то сосед куда-нибудь сбрындит, потом ищи его по закоулкам, они ему все знакомы, он в тех углах листовки раскладывает, прокламации, революцию хочет учинить, уличные сумерки поменять на тихий осенний свет. Того света в кладовых у Консультанта навалом лежит, народ поднять надобно, ключи отобрать от тех подвалов, и свет осенний на волю пустить. То-то благодать получится. Познакомишься с ним, он тебе свои бумаги покажет, может, и ты уразумеешь от него способы освещения города тихим осенним светом. Тот свет сосед хорошо запомнил и пришёл сюда, чтобы его освободить, - и они отправились на встречу с человеком, помнящим тихий осенний свет.

- Другого света нельзя в городе включить, осенний-то непостоянный? – предложил в дороге Иван.

- Пробовали, потустороннее освещение зажигали, но в нём дышать трудно, многие из-за этого ушли из города, я одышкой отделался, другие же вспухли от нехватки кислорода, и врачи виртуальный свет отключили, а нового пока не изобрели. Мой сосед – художник  сказал, что когда произойдёт революция, он проведёт в новом парламенте закон об освещении города осенним светом – навечно. Будет закон, придёт постоянство. Сами-то кто будете, сельский труженик или творческого сословия? – подытожил разговор незнакомец.

- Не помню. Женщин красивых во сне видел, в садах райских. Там и жил, пока сюда не пришёл, - честно признался Иван.

- Женщины не любят, когда за ними подглядывают, только всегда желают этого, иначе зачем им снимать и надевать платья. Лучше бы им всю жизнь ходить голышом, они просто не успевают жить, часто переменяя платья, любят показаться раздетыми, но не находят для этого времени, мешает примерка одежды. Вы не спрашивали у них, почему женщины спят со своими мужьями только в пятницу? Чем они занимаются в остальные дни? – задал свой больной вопрос собеседник.

«Опять пятница, а как же приём у Консультанта, если надо будет лежать с женщиной?» – соображал Иван.

- Можно устроить приём раньше, но потребуются рекомендации 666 старожилов нашего города.

- И что, получается набрать такое количество голосов?

- Пока никому не удалось. Находят 665 или 667 подписей, а магическое число никак не образуется. Большим или меньшим списком секретари не принимают. Давайте-ка зайдём к одному моему знакомому, он собрал 665 отличных рекомендательных писем, и узнаем, может быть, среди них есть и письмо вашего писателя. Он, как вы говорите, тоже давно проживает в нашем городе. Вероятность находки не исключается, важно отыскать в написанном, между строк, конечно, некоторые упоминания проблемы диванных ножек и плачущей старухи. Если тема произведения избрана, эта мысль должна прослеживаться везде, в любом маломальском деле, проводимом в жизнь самим писателем. Давая рекомендацию, он не мог не упомянуть себя и свой род занятий. Нам в этот двор, - новый знакомый нырнул в едва видимую в сумерках дыру в заборе.

После недолгого плутания между зданиями, пристройками, будками и сумеречными входами в катакомбы они вошли в подобие жилища, чуть высунувшего свою крышу из-под земли. Под эту самую крышу они и вошли, будто провалились в преисподнюю, какое-то приспособление утащило их под землю, и они оказались в замечательной квартирке, отличной от обычного жилища тем, что в ней находился бассейн, в который поступала вода из подземного горячего источника, и кругом стоял густой пар, как в русской бане. В середине бассейна, на резиновом матраце лежал хозяин помещения и отбивал ладонями дробь на своём огромном животе, в котором булькала  и переливалась жидкость.

- Это ещё что, - проговорил ведущий, заметив удивление Ивана увиденным, - вы посмотрите, как он плавает. Фламинго в лучах заката, с полотен ранних фламандцев. Только это зрелище можно сравнить с купанием Гуся в бассейне. Лучи заката мы создаём с помощью алых занавесей на стенах комнаты. Но самое невероятное – он умеет нырять вниз головой и долгое время над водою торчит только его несравненный зад. Так ему удалось собрать 665 рекомендаций, их написали люди, приходившие увидеть его невероятное умение плавать и нырять  в лучах закатного солнца. Пройдём к нему.

- Но там вода, - воспротивился Иван.

- Иначе мы никогда не узнаем местонахождения вашего писателя, - и новый знакомый шагнул в  воду бассейна, населённого Гусем.

Иван поспешил за ним, вода приятно согрела ноги, уже отвыкшие от тепла в прохладном сумраке города, и хорошо, что на нём оказались меховые ботинки, они набухли мокрым, обволакивающим ступни, жаром, и ему захотелось спать. Хозяин уступил ему свой матрац, и Иван заснул в середине бассейна, пара, города и Земли. Гусь и пришедший с Иваном человек заняли время сна усталого гостя неторопливой беседой, присев за плавающим резиновым столиком, прямо в воде бассейна. Эти условия нисколько не смущали двух собеседников, мило общающихся между собой,  утопившись по самое горло в исходящей паром воде и, видимо, давно знакомых с темой, которая обсуждалась часто и уже приняла оттенки только им понятной дискуссии. Вместе с беспокойством в словах присутствовала бравада обречённости течения той жизни, которой была посвящена сама беседа.  Сознательно выпячивались преимущества такой жизни, но говорилось об этом с бахвальством безнадёжности ожидания каких-либо перемен:

- Собрал рекомендации на приём? – спросил гость.

- Набрал, и более того. Но вот 666 никак не получается, дают сразу две или три бумаги, а нужна только одна, и не могу уговорить не писать лишние, грозятся аннулировать все прежние рекомендации, если не возьму избыточную писанину. Не находится ни одного одинокого старика, все живут по двое-трое в одной комнате, придёшь, попросишь об услуге, все, как один, садятся за стол и начинают писать и ничего с этим поделать невозможно. Мне, кажется, не совладать с их желанием помочь и придется остаться жить в этом городе, и я научился находить преимущества здешней жизни для себя. Много воды – горячей, тёплой, питание обеспечиваю себе сам, головастиков полон бассейн, нужно только вырыть пруд, где они будут подрастать и превращаться в маленьких, зелёных лягушек, миленьких и очень вкусных. Немного позже, если раздобуду деньжат, открою кулинарию, где буду производить мясо лягушек на продажу, водоплавающих в городе достаточно много, клиентура будет, пойдут деньги, ферму организую. Гусь я настоящий, не перелетный, буду жить здесь. К дьяволу все эти приёмы у Гоголя, главное в моей жизни – вода  и лягушки, и ничто не может нарушить моё благополучие, его никак нельзя изменить – вода в мой бассейн поступает из земли и на самой суше я места не занимаю.

- Но ты столько времени – годы, – потратил    на собирание бумаг для встречи с Консультантом и что, всё это зря?

- Нет, за это многолетие появился опыт жизни в данных условиях, теперь я убеждён, что это и есть естественная среда моего обитания. Раньше мне только хотелось так жить, как сейчас, а в данное время я уже живу, как думалось раньше. Зачем изменять мечте? Только вот не придумаю, куда девать такую кипу исписанной бумаги? Если бы можно взять и кому-то продать или поменять на лягушачью икру, - грустно пояснил свою нынешнюю цель Гусь.

- Сколько вы хотите за свои документы? – разбудился этими словами Иван.

- У вас есть деньги? – недоверчиво взглянул на него хозяин.

- Целый мешок, там, у дверей. Правда, нужно отдать их писателю, но, думаю, если поделить наличность пополам, хватит и на книгу, и на икру, - обдумывал сделку Иван.

- Лучше бы весь мешок, - вздохнул Гусь, - но и половины тоже хватит. Забирайте бумаги и давайте делить деньги.

- Тебе повезло, - сказал Ивану приведший его сюда, друг хозяина. – У тебя есть всего один знакомый писатель, он и напишет тебе 666-ю рекомендацию, и ты пойдёшь на приём.

С дележкой денег вышла небольшая заминка, одна пачка купюр никак не хотела делиться пополам, была лишней и её, по обоюдному согласию сторон, отдали другу хозяина. Поблагодарили его за смелое решение вопроса с лишней суммой денег, иначе  такая нужная всем сделка могла бы совершенно расстроиться. Порядочность присутствующих стала порукой честному разделу денег между Гусём и ещё не найденным писателем.

- Писателя мы найдём, - успокоил Ивана друг водоплавающих. – Ему нужны деньги, и он не станет прятаться.

- Убедительно, - снова залёг на свой матрац Гусь. – Вы расскажите мне о нём,  многие люди богемы приходят ко мне полюбоваться на краски заката и часто делятся своими творческими замыслами. Может, и ваш писатель побывал здесь и, что хуже для вас, уже написал своё представление на  вышний суд.

Иван повторил историю своего знакомого и рассказал содержание его пока ещё не вышедшей книги.

- Очень интересно, такого сюжета мои головастики ещё не слыхали. Вам опять повезло, у меня не бывало такого писателя, этот модерновый сценарий романа обязательно бы запомнился. Шансы попасть на приём увеличились. Редкая удача в нашем городе сумеречного сознания. Желаю вам успеха в продолжении ваших замыслов. Приходите любоваться на закат солнца, - и Гусь бултыхнулся в пруд, вынырнул кверху задом и так остался провожать гостей.

 Из подземелья пришлось выбираться ползком, механизм опускал только вниз. Вверх довелось карабкаться довольно долго и вышли они в те же самые сумерки, нисколько не поменявшие свой цвет со времени их пребывания в подземном царстве приветливого Гуся.

- Ваш знакомый совсем не бывает наверху? - отдышавшись, спросил Иван.

- Зачем? Ему даже на юг лететь не надо, вода всегда тёплая, и климат, от пара, можно сказать, субтропический. Люди к нему сами приходят, еды навалом. У него есть красивый закат, то, о чём мы, в этих непреходящих сумерках, можем только мечтать. Он совершенно доволен жизнью и даже отказался, в вашу пользу, от возможности попасть на приём, хотя рекомендательный способ считается наиболее верным для разговора с начальством, нежели родственные узы с Кассандрой, с которой-то и при жизни мало кто желал  родниться, а уж сейчас и подавно. Но поставлены условия, и требование времени порождает родственников, и всё только для того, чтобы услышать какие-то слова Консультанта, потому что разговор при первой встрече всем, кто потом оказался в этом городе, показался неоконченным. Вы ведь тоже так считаете и рвётесь неведомо куда, чтобы договорить или дослушать. Не правда ли? И попали вы сюда, вернувшись в больницу, чтобы договорить с не очень похожим на доктора Консультантом, ещё и не зная, кто он таков, но предполагая, что он и есть врач, который должен определить причину вашего душевного беспокойства. В результате того, повторного желания свидеться с необычным доктором многие, живущие здесь, больше никогда его не увидят, единицам это удается, но окончательная целесообразность этого свидания неизвестна. Выходцев оттуда, равно как и с того света – нет.

- Зачем же туда все стремятся? – попытался прояснить рассказанное Иван.

- Недоговорённость – страшная тайна, всем кажется, что там будет сказана пара слов, после которых всё станет ясно. Неизвестность манит, - смолк незнакомец.

- Мы с вами уже долгое время беседуем и в гостях побывали, но я не знаю даже вашего имени, - решил познакомиться Иван, вспомнив  этот досадный промах своей встречи с пропавшим писателем.

- Антонио, - представился провожатый.

- Кто это вам  такое имя, иноземное, определил? - полюбопытствовал Иван.

- Сам. Решил  назваться именем великой чести и божьей милости зодчего Антонио Гауди. Совершенство творений его гения восхищает мой разум с первого знакомства с ними. Оно состоялось в Барселоне, где впервые удалось вживую наблюдать величественный свет башен, построенных по проекту Гауди. Поговаривали вокруг, и, впрочем, на разных языках, о безумии автора, чтобы скрыть от себя свою маленькую серость, обыденность мечтаний. Мне увиделось в контурах величайшего творения одиночество гения, всеми своими помыслами устремлённого в Космос. Всемирное одиночества Бога. Я долго пытался убедить власти  создать подобие его творений у себя дома, на родине, мне было искренне жаль наших людей, не видевших мечтаний Гауди. Понять или даже внимать творчеству гения – значит, приблизиться разумом к Создателю. Я создал большое количество макетов будущего строительства, но никто не заинтересовался этим, все мои просьбы отвергались изначально. Я создал эти башни из песка, на речном пляже, люди приходили смотреть на мои чудачества, и лица их светлели от созерцания простых, песочных конструкций, но прислали бульдозер, и площадка очистилась от красивых искушений человеческого взгляда, а меня самого отправили на приём к Консультанту, чтобы не мешал народу купаться и загорать перед трудовыми подвигами. Мне показалось, что доктор принял душою мои слова относительно небесного происхождения башен, но что-то осталось недоговорённым между нами и, вернувшись в кабинет, я оказался здесь.

- Вы архитектор? - выслушав рассказ, спросил Иван.

- Нет, я простой строитель, но если строить, значит, жить в построенном здании. И потому в лачугах и хижинах живут скоты, во дворцах стареют злодеи, гении живут в мечтах, в своих мечтах. А теперь мы должны зайти к человеку, ищущему страх. Вам ведомо чувство боязни? – начал задавать вопросы строитель.

- Да, я всегда боюсь просыпаться после ночных гуляний в райских садах. Очень странно оставаться в своей комнате одному, без единой из женщин, виденных во множестве, но так и оставшихся недосягаемыми во сне. Но всего больше ощущался страх, вдруг, в будущем, не увидеть свой любимый ночной кошмар. Я и пошёл в больницу, чтобы узнать, отчего мне снятся такие сны, с тайной надеждой, что они навсегда. Тогда бы можно совсем не бояться. Прошлую ночь, на диване, в комнате писателя, эти сны не виделись.

- Здесь нет снов, только сумрак и ищущий страх хочет отыскать начало своей боязни, которое пропало вместе с прошлой жизнью.

- Я изначально не переживал, даже оставшись один на дороге к горе, а затем, взойдя на неё и оглядывая город, не испытывал страха. Но отсутствие этого чувства меня не радует, если не существует никакой опасности и нет риска заполучить такую радость, есть ли сама жизнь? – вспомнил и продолжил свою мысль Иван.

- О, как это вы сумели сказать, только появились и уже многое поняли, но ведь кроме любви и страха есть ещё чувства и от них тоже не осталось следа в этом городе. Может быть, мы уже получили право жить в скором будущем. Когда мы зайдём в дом ищущего страх, не обращайте внимания на его потрёпанный вид: он много раз пытался покончить самоубийством, но рвутся верёвки, ломаются ножи, и он не умирает с надеждой ожидая любого действия, таящего в себе опасность. Приготовьтесь, мы входим, - и он открыл дверь в полуподвал невысокого дома.

Из устеленного хламом угла к ним кинулся человек, разрывая и без того оборванный ворот своей рубахи. Его жалкий вид внушал непривычное чувство жалости к неудавшемуся смертнику, но только потому, что он остался жить. Из-под лохмотьев одежды виднелись многочисленные раны, нанесённые острыми предметами, иссиня-зелёная шея носила на себе следы многих борозд от повешений, истончала и удлинилась, готовая оторваться от своего тела голова болталась на этом ненадёжном соединении свалявшимися волосами прически, бороды и усов. Из сплетённого клубка этой шерсти раздался крик:

- Вы пришли убить меня! Скорее разорвите моё тело на части! Ах, это ты Антонио, а я ждал убийц, разбойников, - и он упал на руки вошедших.

- Уймись, мы просто зашли тебя проведать. Со мной Иван, у него тоже неладно с воображением, но он борется, хочет попасть на приём и даже ходил на бега, где выиграл много денег. Поговори с ним, может, тебе помогут его знания, - представил Ивана строитель.

- Ничего мне уже не поможет. Он не знает, что такое настоящая опасность. Все страхи, которые я испытал в жизни, оказались игрушками в сравнении с падением в бездну. Вы прыгали с парашютом? Это только вначале страшно, позже узнаёшь – парашют обязательно раскроется, всё становится обыденным, как прыгнуть в глубокую реку, неинтересно, но когда купол не раскрылся, я испытал такое,                                                                                                                  что если бы мне позволили прыгнуть ещё раз, стал бы на коленях умолять, чтобы на меня надели простой мешок или бросили вниз без ничего, но оставили бы кнопку, и я бы жал её, а она не срабатывала. Никто не поймёт, что происходило со мной тогда. Моё тело летело так стремительно, так свободно, и я слышал, как завистливо подвывает мне вслед ветер. Хочу ещё и ещё раз испытать эту невыносимую скорость, опережающую все мысли о спасении.  Я впился в землю своим телом, проник этой скоростью в середину земного шара и ощутил жар горящей внутри магмы. Теперь я мучаюсь здесь от невозможности предаться суициду, к которому приговорил себя сам. Мне не дают забраться на крышу, отнимают ножи, вилки, нет свободы распорядиться своей жизнью и хотя бы в этом сравниться с Сущим. Я не использовал тот единственный полёт, данный мне, для ощущения полной свободы ужаса, которое и есть радость. Мне был открыт вход в непостижимую суть страха, но я не нашёл выхода, не смог остаться там навсегда. Не удержался в полёте.

- Нет ничего страшнее безвыходного положения, - поддержал его мысли Иван.

- Что вы сказали? Вот-вот, мне и нужно найти страх безвыходности. Вы подали гениальную идею. Как же мне поступить? Да-да, нет выхода, нет верёвок, мало высоты, ножей – страх, опасность не на выходе, а в том, что его нет и не будет. Страх безнадёжности, я вспомнил, он знаком мне, надо восстановить некоторые события и вновь ощутить тот страх, перенести на сегодняшний день и испугаться, мгновенно, как тогда. Оставьте меня, я должен многое вспомнить, - и нашедший направление страха вытолкал их из комнаты.

 На выходе Антонио накинул себе на голову плотный, брезентовый капюшон и впереди, от его лица, пошёл бледный свет, помогающий высматривать дорогу.

- Везучий вы человек, - прозвучал в этом свете его голос. – Деньги  выиграли, без пяти минут на приём попадете, и страх человеку помогли найти. За один день – и  столько происшествий, мне за жизнь здесь не выпадало столько удачи. Вы знаете, почему мои песчаные дворцы разрушил бульдозер? – не успел закрепить фундамент и стены. Денег не нашёл купить несколько мешков цемента. Такого пустяка не хватило, чтобы шагнуть в Вечность. А здесь даже песка нет, только пыль, из неё строительство не затеешь. Пропал мой Гауди, один я  понимал его мечты, - загрустил Антонио.

- Возьмите мои деньги, купите цемент и песок тоже, - пожалел творца Иван.

- Какой цемент, тут сумрак, а такому грандиозному проекту нужно солнце, его свет подчёркивает замысел художника. И Барселона – подходящее  место, для осуществления фантазий Гауди. И Житомир хорошее место, но нигде нет денег для великого дела, а теперь и меня нет. Богатые люди хотят жить красиво, и эта их роскошь, совокупляясь с пошлым видением мира, порождает уродство во всём, всегда, и ничем не осилить эту роскошь бедняков, добравшихся к богатству. Хамского непотребства в распознании красоты. А вы, говорите, песок, цемент. Страшно подумать, что несколько мешков цемента могли изменить мир, унылую картину квадратных многоэтажек, а наш друг не может сыскать страх и правильно ваше мнение, что страх живёт взаперти, не имея выхода энергии. Но прав и ищущий страх, говоря, что, улетая в бездну, мы опережаем свой страх и чувствуем себя счастливыми, даже оставаясь живыми. И ищет он не страх, а миг, который вырвал его из западни ужаса жизни. Теперь, найдя страх, он будет искать средство его опережения, то, что он уже однажды испытал под куполом нераскрывшегося парашюта, и опять подвинется к суициду.

- Тогда надо вернуться к нему и постараться как-нибудь помочь, - попросил Иван.

- Жалеть его не надо и возвращаться тоже. Подумаешь, ещё пару раз повесится, шея удлинится верёвки всё равно ни к чёрту, не годны. Это и есть его полёт, но попадётся прочный аркан – и  парашют откроется, страх вырвется  и не станет больше мучить его своим присутствием и отсутствием тоже.

Иван слушал, даже не пытаясь возражать. Он начинал думать о людях в сумеречном городе и, неизвестно почему жалел, что не пришел сюда раньше, но в этой жалости жила уверенность в недолгом своём пребывании здесь. Его мысли прервал прохожий, волочащий за собой свою ногу, обутую в огромный, кованый сапоге который, даже с виду, был очень тяжёл, но его носитель упрямо тащил его за собой, беспокойно оглядываясь назад.

- Куда собрался, Ахиллес? – приветствовал его архитектор. -Сбросил бы ты этот проклятый сапог, уж и стрелков в городе не осталось. А если и есть, в сумерках нелегко целить в твою пятку. Да и зачем? Ты уже не тот, и враги твои сгинули, теперь незачем охотиться за тобой.

- Меняются времена, но не цели. Уязвимость моей пяты лучшая цель этого ничтожного мира. И чтобы сохранить в неприкосновенности пятку, я таскаю на ноге этот проклятый сапог, он и защищает великую цель от посягательств на всё смелое и красивое. Если враги поразят мою пяту, исчезнет стремление к великой цели и всё останется, как оно есть. А может статься гораздо хуже, - путано отвечал человек, называемый Ахиллесом.

- Почему, неужели слишком многое заключено в вашей пяте? Что же там у вас? – влез в разговор Иван и не пожалел, получив странный, но исчерпывающий ответ.

- Сама моя пята, заключённая в железный сапог, не имеет никакой ценности, но обладатель её – мужественный  красавец Ахиллес, неуязвимый и потому бесстрашный в своих замечательных подвигах – велик. Покуда я жив, это пример бесстрашия, красоты. Даже желая меня уничтожить,  мои враги пытаются дорасти до вершины моего величия, равняются на меня , и чем дольше я буду существовать, тем большее количество людей будет стремиться приблизиться в физической красоте и разуме своём к идеалу –  соответствовать кумиру, пожелают стать достойными братьями Ахиллесу. Если же волей случая я погибну, то неизвестно, какую новую цель и какого кумира изберут себе люди. Им может стать уродливый и страшный мыслями демон, а не герой, и тогда мир наполнится страданиями. А пока мучаюсь только я один, но эти страдания ради неизменного величия красоты мира, - и он поволок дальше свой несуразно огромный сапог.

- Давно он его носит? – спросил Иван вслед удаляющемуся Ахиллесу.

- Не знаю и никто не знает, а зачем ему сапог, он только что рассказал. У каждого своя печаль от несовершенства мира, и длится она ровно столько времени, на сколько хватает пространства её боли, - строитель повёл рукою вокруг себя. 

Мешок с деньгами вдруг потяжелел, будто напоминая о себе, и Иван попросился отдохнуть.

 - Есть недалеко кабачок, там можно перекусить и даже водки выпить, - повернул в сторону реки Антонио.

- Этого мне и нужно. Хочу водки, - уверенно пошёл за ним Иван.

Далеко ли состоялись все его похождения, он ещё не ощутил, ходил с проводником и не отмечал  знаками пройденных расстояний. Шёл только второй день пребывания в этих сумерках, не бывших ни днём, ни ночью, но почему-то в его голове день считался вторым, а, значит, среда, и до пятницы оставалось прожить четверг, найти писателя, получить рекомендацию и попасть на приём. Особенных мыслей на этот счёт Иван не имел, не знал, чем всё это закончится, но некоторые изменения впечатлений от встреч и знакомств с обитателями города он почувствовал, прострация одиночества исчезала, и на месте пустоты появились лица, мысли, желание знать, для чего он сюда пришёл. Страха не ощущалось, но появилось любопытство, что и повело его за ведущим. Отступила постылость разочарования, всегдашнего недовольства, которое пыталось завладеть мозгом с начала пути, усилилось после ночи, проведённой у писателя, от воя старухи и, вдруг, от встречи с Ахиллесом захотелось жить, водки выпить. Через тёмную, как ночь, реку шли широким мостом, и Иван, глядя через перила в чёрную жуть воды, спросил:

- Имя есть у реки?

- Самое простое – Лета. Там, куда мы идём, – ад. Оттуда редко возвращаются. Не хотят назад. Не бойтесь, там всё по-другому, может понравиться. Много народу сгинуло в аду, - интриговал Антонио.

- Что же там необычного? Не вижу ничего, кроме моста между сумерками и тьмой. Огни в темноте ярче, пылают прямо, но не жарят же там грешников? – пошутил Иван.

- Шутить изволите, а вот и жарят. Сами увидите и попробовать захотите, нет, не жареного мяса, а погреться на костре, до костей пробирает от жара, сопоставимо с аутодафе. У костров и собираются все сожженные ранее в огне, Галилеев человек семь наберётся, а уж ведьмаков разных – немерено. Каждый день горят до черноты. 

Они спустились с моста по лестнице на берег и двинулись на горящие огнями буквы: «Костры Харона».

Неприятная дрожь пошла по телу Ивана при приближении к заведению с таким пугающим названием, а на входе его уже трясло, как в лихорадке. Антонио же был совершенно спокоен. Не успел Иван опомниться, как очутился в помещении, где на возвышении горел костёр, а вокруг, за столами сидели завороженные пламенем люди. Озноб продолжался и, присев за стол, Иван попросил выпить. Антонио тут же поднёс ему стакан водки. Но выпить  никак не удавалось, зубы стучали о край стекла, и водка проливалась.

- Надо прочувствовать атмосферу, идите в огонь, и ваша лихоманка исчезнет, но сумейте выскочить оттуда сразу же, как только кончится дрожь. Таков ритуал посвящения, если задержитесь – станете огнепоклонником, помните, нужно только согреться. Идите, огонь вас исцелит, - подтолкнул к костру Антонио.

Иван взошёл наверх и шагнул в геенну огня. Всё исчезло, кругом бушевало пламя, но за его языками стеной выросла тьма. Он сам стал огнём, сросся с пламенем и, уже начиная взлетать искрами в необъятную свободу тьмы, вспомнил предупреждение Антонио и шагнул из костра, ощущая всем своим существом сожаление утраты необычной лёгкости сгорания, желание тела вернуться и продолжить начинавшийся полёт, но пересилил радостный трепет ожидания огня за спиной и зашагал к столу, где его ожидал невозмутимый почитатель гения Гауди.

- Удалось, удалось. Вы и взаправду везунчик, но как славно гореть, Ух, ласка огня, страсть, недоступная теплу уюта, несравненная, неслабеющая и даже просто стать искрой унесшего тебя пламени – счастье, - чувственно выговорил великий строитель.

- Уф-фф, - выдохнул воздух Иван. – И водка настоящая. Даже не верится.

- Соглядатаев нет – и  водка качественная. Нет контроля, нет и подделок. Когда не надо подстраиваться под вкус дегустаторов, тогда и производится отменный продукт. Тут все потребители и производители из огня вышедшие – размениваться не станут, - отвечал Антонио.

Входили другие люди, рассаживались, в огонь шли сами, без понуждения. Их провожали молчаливо и без аплодисментов. Если человек не возвращался и лишь сноп ярких искр вздымался над костром и уносился во тьму, тогда глаза зрителей загорались огнём восторга, восхищения смелостью искр, на мгновение осветивших саму Тьму. Иван еще чувствовал на своём теле радость огня и под влиянием выпитого решил продолжить это чувство, довести его до экстаза, плохо понимая и не предполагая своего превращения в сноп уносящихся  в тёмное небо искр. Он поднялся, но провожатый остановил его и усадил на место:              

- Пробуют только один раз, конечно, вторая попытка слишком заманчива, но она считается лишней, не должен человек дважды испытывать себя и свою радость, это очевидно на примере приёма у Консультанта – пришёл дважды, попал сюда, попадёшь отсюда на аудиенцию, больше не станешь жить здесь. Всё радостное  должно совершаться единожды, чтобы не стать привычкой, обыденностью. Неинтересно. А чувствовать можно чужую радость, когда сноп искр подымается ввысь и выражает искренность подвига в движении до конца. Такая вспышка бывает один раз в жизни. Она нужна, чтобы выразить свой талант, самолюбие и многое ещё, что стало атавизмом наше эпохи. Невозможность выразиться и подвигает людей к самосожжению, это выражение своей причастности к красоте мира. Сноп исходящих к Небу искр – призыв верить в эту искренность. Она не лукава, эта попытка открыться всей душою, на виду у людей, ведь второй попытки не дано. Вам не удалось унестись в сферы, где, возможно, и обитают честнейшие души, у вас есть надежда остаться жить в мире, в котором вам не нравится только запах женского тела, умащённого притираниями, вам ещё, может, посчастливится отыскать женщину с запахом женщины – вот выйдете отсюда и всё у вас наладится. Мне же никогда не удастся воссоздать безумие Гауди – его башни – ни  в Воронеже, ни в Кривом Роге, и потому я останусь здесь навсегда. А хватит смелости, взметнусь мечтою гения в огне и исчезну и, может быть, восстану своей душою в мире, где сумасшествие живёт в реальности дней, как величие плодоносящего разума. Но вам это ни к чему, вы здесь временный человек и это очевидно, - договорил Антонио.

- Откуда такая уверенность? Ещё ничего не известно. Мы даже не знаем, где найти писателя, и деньги можно промотать, - неуверенно закончил вопрос Иван.

- Вы правы, пора идти. Ваня, вы такой чувствительный, кем вы были до встречи со всем этим? - взглянул в зарево костра архитектор.

- Не знаю. Сны помню, больницу и Консультанта в ней, доктора, на ежа похожего, а до того ничего – пусто, - Иван выпил и закусил.

- Надо вспомнить. Не дегустатором же интимных женских запахов вы служили. Такой конторы наверняка нет. Хотя, кто знает, нынешняя индустрия  всё предусмотрела,  и для раздражения плоти могут выпекаться пирожки с запахом женского оргазма, предположим. Не припоминаете таких ароматов? Как же вы собираетесь отправиться в пустоту? В сумраке есть за что зацепиться, а в беспамятстве живут только скоты. Им всё равно – прошлое, настоящее, будущее. Лишь сумерки прошлого. Но где-то должен быть свет, и я помню, он был, только не помню, чем были наполнены его лучи. Но говорят, если видишь начало света, то, в конце концов, в нём должен образоваться мир. И он проявится, в нём будут жить люди, но у него не хватит сил стать восторгом Гауди, его архитектурными видениями, этот мир закрыт потому, что он не вмещается в узость человеческой памяти.

Когда они миновали мост, Иван оглянулся. Противоположный берег, откуда они вернулись, поглотила тьма. Но он уже начал привыкать к подобным явлениям в бесцельном путешествии по сумеречному городу и не стал задавать вопросов своему спутнику. Недалеко от моста к Антонио пристал человек и потянул его в сторону:

- Зайди ко мне, посмотри, какие тени обрисовывают углы моей комнаты, они, будто змеи, сверкают чешуёй, их можно потрогать, они живые, иногда они выползают из своих углов и, переливаясь во тьме, двигаются ко мне, подбираются совсем близко, но стоит мне пошевелиться, как они сразу прячутся в углы. Зайди, мне так нужно, чтобы кто-то увидел это чудо и рассказал другим о жизни моих теней.

Но архитектор отмахнулся от назойливого просителя и зашагал быстрее, бормоча под нос:

- Всё пристают ко мне. Показать хотят перелив света на тенях, а того, что они сами тени, не замечают. Тени в краю вечного сумрака. Разве бывают тени в несветлое время суток. Тени в комнате без лампы. Пята Ахиллеса, закованная в сапог. Люди, ищущие цель в темноте. Всем нужна цель. Даже посмотреть, как переливаются тени – тоже цель, доказать, что так бывает, но зачем? Бесцельна только красота. Она ни для чего. Она всего лишь мгновение ожидания, когда на неё обратят внимание и выразят, нет, не восторг – она сама чьё-то восхищение – радость движения навстречу увиденному. Башни Гауди, для чего? Просто так, чтобы никто не искал теней по углам своей комнаты. Три года назад я был в Барселоне и остальное время, после посещения Испании, погрузилось в сумрак, но кто тому виной? Гауди хотел создать, я – увидеть, но сумраку удалось всё это поглотить. Желание видеть красоту всегда наказуемо. Саму красоту наказать невозможно. Её нет, она невидима тем, кто желает ей зла, поэтому они уничтожают  очевидцев её восторга. Вы видели во сне райские сады и красивых женщин, и пошли узнать, хорошо это или плохо, у тех людей, кто этого никогда не видел. Но опасно спрашивать разъяснения себе того, чего вопрошаемые не могут видеть. От таких вопросов возникает страх, и в этом их ужасе наша вина. Зачем пугать обычных людей невиданными далями и роскошью своих поэтических образов в них? Дивись красоте и разгадывай происхождение этого чуда в одиночку, толпа уничтожит твой восторг уже на подступах к желанию  рассказать о знакомстве с необычным движением света по стволу дерева и превращение этого светоносного пути в наслаждение разума. Они не поймут твоего откровения, испугаются и срубят дерево на дрова, дабы не иметь сомнений в своей правоте относительно применения древесины. Это право толпы. Простите, мои мысли тревожны, но боюсь потерять даже такое беспокойное их течение, можно ослабеть и привыкнуть к подмене красоты декорацией, как это сделал Гусь.

Они вплотную приблизились к дому, из окон которого прямо в сумрак вливался странный синий свет, больной неизлечимой тоской. Она проникла в сердце Ивана, как только  он ступил в пучок этой синевы. В глубинах его души всколыхнулась печаль, сопоставимая с грустью образования сразу всего синего света, окружавшего его когда- нибудь, замеченного и нет, но застывшего, до времени, в его расцвеченной видениями райских садов памяти. Он остановился прямо в потоке синевы и замер, будто вкопанный, вырастая изнутри до размеров тоски, живущей в доме с окнами, выплеснувшими этот свет в сумерки улицы.

- Надо войти внутрь. Там должно быть что-то необычное, - выговорил он, раздумывая.

- Можно и войти, - неохотно подхватил его мысли Антонио. - Только там ничего, кроме расписанных криками мольбы стен, вы не найдёте. Правда, иногда ценителей печального искусства набирается порядком,  бывает, и в дом войти невозможно. Но сегодня, похоже, многие разошлись, не дождавшись плача стен, на которых сами же отобразили всечеловеческие страдания, - нехотя входил в дом Антонио. Ивану тоже стало не по себе, когда они вошли.  Он осмотрелся: расписанные стены изображали выражение невыносимого человеческого страдания – заломленные руки, согнутые в невероятном напряжении ноги, застывшие в страхе глаза, разделённые части человеческих фигур  умоляли о воссоединении. Иван уселся на пол и обратился к стене, где с ужасающей взгляд жестокостью был выписан мальчишка, держащий в руках убитого белого голубя. Вымазанные кровью ручки малыша протягивали окровавленную птицу, как страшное обвинение всем и во всём. И такая истина боли исказила детское лицо, что Иван почти сразу заплакал, а потом и вовсе перешёл на рыдания.

- Что вы увидели? – зашептал сидевший рядом мужчина.

- Ничего, - отвечал сквозь слёзы Иван.

- Но вы плачете? – настаивал человек.

- Это от тоски. Прощание с детством, - наугад ответил Иван.

- Да-да, это так и называется, - шепнул, с восторгом, сосед.

- Что называется? – не понял Иван.

- Картина. Всепрощание. Прощание с мечтою, падение с небес, изгнание из рая. Так смотрели наши праотцы на Бога-отца, вопиющие к нему за милосердием, зная, что их ждёт на земле, - ответил человек.

- Но ведь милосердие существует, - возразил Иван.

- Нет. Только раскаяние, позднее и никому не нужное. И вы плачете только потому, что тоже участвовали в убийстве, - вынес приговор незнакомец.

- В каком убийстве? – не согласился Иван.

- Голубя. Вы выстрелили в него давно, когда увидели небо и полёт белой птицы, и ваша зависть к этой бескрайней свободе нажала на спусковой крючок. Последствия того давнего убийства вы видите сейчас и плачете от раскаяния, - продолжал обвинитель.

- Я не убивал голубей, - почти вскричал обвиняемый.

- Вы или кто другой, разницы нет. Каяться будем вместе, все. Вы это делаете сразу, другие ждут просветления, узнавания содеянного, - он повис рукою над головами присутствующих.

- И долго им ждать? – поинтересовался Иван.

- Всегда, покуда не зарыдает сама стена. А вы плачьте. Слёзы единственный выход из дома печали. И чья печаль горше, злодея или праведника – неизвестно. Так ходим по кругу. Убиваем, каемся и снова ищем познаний, - закончил собеседник и Иван повернул голову, чтобы взглянуть на него, но рядом никого не оказалось. Свет, из синего, превратился в зелёный, исчезли росписи на стенах, потом и сами стены, и они остались на улице.

Вновь нагрянули сумерки и среди них Иван уже оказался один, с мешком денег и неполным комплектом рекомендаций. Антонио же растворился в каком-то из сгустков полутемноты, который, в свою очередь, исчез между домами, грозно нависшими над Иваном каменными глыбами, и он растерялся, не зная, куда теперь ему идти. Дома вытянулись ввысь и обратились в остроконечные башни, и там, где они сомкнулись своими вершинами, показался сгусток темноты, поглотившей Антонио, и, попрощавшись, уплыл во тьму, нависшую над городом. Иван схватил мешок и проходами, между сильно накренившимися и шатающимися башнями, выскочил из их окружения, и позади его началось разрушение этих каменных исполинов, он чувствовал это по грохоту обвала за своей спиной, но не оборачивался, а уходил дальше от неясных событий какого-то природного феномена.                                

Остановился только после долгой ходьбы, смертельно устав, у странного, сияющего белизной, сооружения на невысоком камне, напоминающего своей конструкцией бельведер, где и решил отдохнуть от своих странствий. Поднялся по белым ступеням в беседку, положил на скамейку свой мешок и прилёг, выделяясь инородным пятном на белом свету мрамора постройки. Задремал он сразу, видно, пришла пора сбросить груз накопленных впечатлений и обрести нужный покой мыслей. Однако по пробуждению его беспокойство только возросло, от сразу же вернувшихся воспоминаний и нынешнего одиночества и невозможности действий, из-за отсутствия пути продвижения к какой-нибудь, пусть даже промежуточной цели. На краю скамейки, в мрамор колонны вросла фигура человека, громоздким телом подперевшая крышу бельведера. Иван обрадовался такому событию, поднялся со скамьи, подвинул к себе мешок и стал ожидать признаков внимания со стороны недвижного объекта. Но тот, по-видимому, занятый своими размышлениями, не торопился явить ему своё дружелюбие. Иван заёрзал по гладкому мрамору скамьи, дёргал туда-сюда мешок с ценным грузом, но его действия оказались напрасными, человек оставался неподвижен. Тогда он сам переместился к нему вплотную и задал вопрос, без которого не знал продолжения своим делам:

- Вы, случайно, не знаете, где живёт писатель, у него внизу, в комнате под полом, по ночам рыдает старуха и ещё он играет на скачках.

 - Знаю, – хмуро отвечал новый знакомый. – И старуху его тоже знавал. Вместе жили. Я ему свои рассказы говорил, а он записывал, писателем сделался, важным стал, перестал со мной советоваться, а как мы расстались - ни слова больше написать не может. Жену свою со свету сжил, она теперь и донимает его своим плачем. Он всё зловредное на меня записал и с этой писаниной в тундру спровадил, хорошо, пурга мела и оттуда, незаметно, удалось в Америку уйти. Там книгу эту мильёнами штук раскупили, денег мне отвалили гору, жил, как Крез, но тоска обуяла, я и вернулся, когда послабление диссидентам вышло. Захотелось душевное здоровье поправить. Заглянул в больницу, там Консультант, объединиться, говорит, надо, обиду забыть и покой придёт душевный и с ним благодать. А у меня никакого желания с дураками дружить нет. Так доживать стану. Вы тоже к нему не ходите, он сам не свой, и вы к тому переменитесь, писать станете, жизнь свою загубите. Он все ночи напролёт строчит, а бумага чистой из-под пера выходит, всем читать предлагает, но никто не видит написанного. Бумага и та его слов не терпит. Так бы всегда. Знаешь, хорошее что – пиши, а нет, чего зря мытариться. Вам-то он зачем?

- Деньги ему хотел дать. И подпись его нужна, - рассказал своё Иван.

- Без меня его закорючка не пройдёт. И денежные знаки ему ни к чему – всё на бегах продует, в нём эта страсть давно живёт, душу пытался заложить, не нашлось купца, товар мелковат оказался, даже черти такое не берут, а издателей от одного его вида воротит в сторону помойки, - хулил писателя новый знакомый.

- Откуда вы всё это знаете, небось, в Америке жили, далеко? - поинтересовался Иван.

- Далеко до луны и туда добрались. Подпись вам зачем, на приём хотите попасть? Гиблое это дело, но подписать можно, только вот чем, ручка у вас есть? – осведомился знакомый.

- Откуда. Я ж не думал, - не знал о чём можно думать по этому поводу Иван.

- С письменным материалом у нас напряжёнка. Уж больно все грамотные, дай им перо, бумаги, такое понапишут – Гоголю не снилось. Ждать придётся, может, кто ещё отдохнуть от безделья забредёт, у него испросим ручку. Если признается, возьмём, но те, у кого ручки остались, скрывают это, чтобы по ночам не приходили, не беспокоили, народ тутошний без всякого такту живёт, понадобится запись сделать – и  пошёл будить всех без разбору, пока найдёт нужное, позабудет, зачем искал, и пошёл ругаться, на чём свет стоит. Белый свет на многом основан и утверждён, пока всё переберёт, и утро наступает. И получается, что записи не сделано и покоя никому не дано. По-пустому время прожито. У меня была ручка, всю на чертежи извёл, за то вот эту беседку выстроил. Как она вам – по нраву? Фонтанчик хотел в середине поставить, но ближе, чем метров на сто книзу, воды нет и рой не рой, а кверху она без насоса не двинется. Теперь решил – статуйку сооружу, Приапа поставлю (вот вам всем, со всех четырёх сторон, и чтобы торчало, как надо), - рассказчик сделал руками классический жест мужского превосходства. - А лучше девушку с веслом, демократичней будет, ни воды, ни лодки, но весло, как надежда на получение всего этого в будущем. Говорить о будущем в мучительном окружении сумрака сомнительно, но надо как-то преодолевать неподвижность красок, замерших в нём, и белый цвет колонн бельведера оказался в контрасте с одолевающим эту жизнь безразличием, и многие приходят сюда отдохнуть от состояния неподвижности. Некоторые, в ком жива искра Божья, видят внутри строения солнечный свет. Это, конечно, мираж, но, как и всё недоступное изначально, рождается фантазией. А фантазии тоже, в свою очередь, обязаны мечтам. Желание увидеть солнечный свет приводит к месту, где он должен родиться. Моё желание выросло в постройку белокаменного бельведера.

- Постройка не похожа на каменную, - Иван погладил рукой подлокотник скамьи. – Материал более лёгкий и гладкий, но не пойму, как от него происходит свечение, которое привлекает путников.

- У реки такого материала – завались. Это кости мамонтов, вымерших до рождения всех, ныне присутствующих здесь, тиранов, героев, поэтов и простых обывателей. Там и собирался материал для этой постройки, но главное не это, а внутренний наполнитель конструкций беседки, который излучает видимый вами свет. Он изобретён мною давно, опробован, применить же состав наполнителя удалось только здесь, чиновники другого мира не дали разрешения на его применение, иначе пришлось бы закрывать производство лакокрасочной продукции. Любую конструкцию – бетонную, деревянную, пластиковую – можно  заставить излучать свет и светиться любым цветом, используя компоненты моего наполнителя. Конструкция беседки окрашена цветом снежного покрова, серебрящегося под лучами утреннего солнца. Вы заметили такое свечение? – осведомился изобретатель.

- Есть что-то снежное, но не холодное. Но давайте вернёмся к нашему писателю. Как можно его найти, дайте адрес, - попросил Иван.

- Адрес? Имена у людей сплошь чужие, а вы адрес спрашиваете, здесь и почты нет. Сам придёт ваш писатель, ходит сюда часто, канючит какие-нибудь рассказы у меня или сюжеты к ним, хочет, чтобы бумага заговорила, но я молчу, и так много времени и слов потеряно с ним. И хорошо, что так заведено в мире, многое происходит без нашего ведома, но не без нашего участия, мы присутствуем, пока живы, при всяком случае на Земле, от плохого отмахиваемся, за хорошее хотим зацепиться, хотя бы краем взора, кусочком платья, восклицанием в разговоре или написанием того события, которого не видел, но сумел отобразить. Наш писатель тоже прилежно живёт на земле и желает рассказывать и придёт сюда за впечатлениями, которые нужны для его книги, но их не бывает, они исчезли в сумраке, и только цвет моего бельведера немного волнует полутьму нашего города. Он придёт, больше ему идти некуда. Спросите, почему я построил бельведер из кости мамонта и заправил его конструкцию наполнителем белоснежного цвета, состав которого неизвестен науке, и только будущее определит ему место в художественной и индустриальной жизни? Это симбиоз древности, недавнего прошлого и грядущего необходим нашей памяти, иначе можно увлечься фантастическими идеями и провалиться в беспамятство. Когда вы в последний раз видели беседку из слоновой кости или даже просто бельведерчик на пустом месте, под открытым небом, ни для чего, просто так? Нынче ничего не строят просто так, не пишут для красоты, а жаль. Потому, что не помнят мамонтов и беседок. Уже ничего не делается просто так, - загрустил рассказчик.

- Но можно как-нибудь приблизить появление здесь писателя, - твердил своё Иван.

- Нет. Сначала должен подойти нищий, попросить подаяния, а уж за ним явится и ваш писателишка. Но нам нужен не он, а ручка, она может быть и у нищего, он бухгалтерию милостыни ведёт очень аккуратно, собирает деньги, чтобы отправиться в Бразилию, там тепло и подают больше. И ещё там у него осталась женщина, он познакомился с ней, когда бывал в Америке с Колумбом. Как придёт, так сам вам всё и расскажет, а других историй у него нет. А вам, видно, заняться нечем, вот и мучаете меня вопросами. Надо уметь себя занять, иначе можно в тоску впасть, в Обломова превратиться или в тирана, от беспокойства души вся неразбериха на свете творится. Вы успокойтесь, прилягте, время и пройдёт, а писака явится, я вас и подниму.

- Спасибо, но я уже успел отдохнуть. Может, у вас почитать чего-нибудь имеется, время провести? – попросил Иван.

- Почитать отца с матерью нужно было, здесь бы не оказались. Книгами время не занимают, в книгах его находят, своё, чужое – вечное. Или в беседе своё время с чужим перекликаешь, и новые выходят события. Хотя кому и как нравится, кто сам себе желанный собеседник и никого к своим мыслям не допускает, а кому-то выговориться надо, иначе не жилец. Я, например, книг не читаю, сам написал много – не перечитаешь всего, теперь статуйку средь беседки изваяю, тогда окончательно и порадуюсь. Может, поможете мне, от избытка пустого времени, - приставал бельведерщик.

- Хорошо бы, но таланту к лепке моим рукам не дано, - усомнился Иван.

- Откуда знаете, вы же не пробовали даже глину месить. Своё назначение спознать надобно, талант сам не является, его выявить, вывести на свет надо, а как узнать – глину не месил, лопатку в руки не брал, кости не шлифовал. Возьми ведро, воды принеси, - перешёл на «ты» родич писателя.

Иван пошёл в направлении, указанном скульптором, и обнаружил, метров через сто, трубопровод, из которого бежала вода. На обратном пути, уже на подходе к беседке, вода начала плескаться в ведре, сумрак затрясся, под ногами ходуном заходила твердь, он упал и, громыхая, зажатым в руке ведром, покатился куда-то вниз. Вокруг дрожало пространство чего-то, пахло пожаром и сыпались искры из невидимого очага, грохот камнепада дополнял видение катастрофы, самой беды не было видно, но близость страха ощущалась во всём, даже в передвижении вниз. Но вот полёт закончился, тело уперлось в камень стены, и его стали окружать предметы, прибывающие вслед за ним. Среди хлама, навалившегося на него, узнавались денежный мешок, ведро, уже без воды, куски белоснежной скамьи бельведера, весло от ещё не построенной скульптуры, старый глобус, с разломом земной коры в районе Эйфелевой башни Парижа, приёмник марки «Спидола», который включился и чётким голосом проговорил: «…силою 10 баллов, по шкале Рихтера, с эпицентром в районе Средиземного моря», - и сразу замолчал.

Сумрак показался светлее обычного, и Иван стал оглядываться по сторонам. Их оказалось много больше четырёх обычных, и трудная задача выбора похода в одну из них заставила Ивана подняться, чтобы можно было заглянуть за стену, за которой, как показалось, должна скрываться нужная ему сторона. Он заглянул в пролом стены и взгляду открылась безлюдная, но вполне освещённая фонарями улица, где, однако, не находилось ничего, кроме теней от фонарных столбов. Эта часть света показалась Ивану привлекательней остальных и, захватив мешок с деньгами и старый глобус, через отверстие  в стене, раньше, видимо, служившее окном, он вылез на каменную мостовую улицы и побрёл в освещённую светом фонарей неизвестность. Улица, ставшая навсегда центральной, в обезлюдевшем, а может, просто заснувшем от пережитого страха городе, отдавалась в распоряжение Ивана глухими вздохами эха его шагов по мостовой. Эти гулкие вздохи уносились на дальний свет фонарей и где-то впереди гасли, отыскав себе приют. За звуками своих шагов он отправился, чтобы определить своё местонахождение или просто найти место, где можно было отдохнуть от переворота в уже показавшейся понятной жизни, с почти найденным выходом из неё. Теперь снова всё растерялось – писатель, строитель, Гусь, Листратыч исчезли, и только там, где замолкало эхо его шагов, в неярком свете огней виделось ожидание. К нему и потянулась надежда на встречу, на вход куда-то, что может стать продолжением пребывания где-то и на данный момент являлось самой жизнью. И она состоялась, эта встреча, непричинная, но ожидаемая. Из окна дома, на повороте улицы, где она, кажется, и заканчивалась, а может, просто не освещалась, и тьма назвалась поворотом, окончанием, ну чем угодно, и там, в окне, на третьем этаже, показалась голова человека,  взмахнули его руки, зазывая Ивана, будто он давно поджидался, и кто-то глядел в окно, и звали не невзначай, а именно его. Прохожих на улице не виделось, потому, ещё раз оглядевшись вокруг, Иван вошёл в подъезд. Лестница выложенная, светящейся голубизной плиткой и огороженная металлическими перилами в стиле ретро, повела наверх и закончилась у двери красного дерева с множеством замков и замочков, врезанных и навешанных поверх на скобы. Однако такая предусмотрительная замкнутость не помешала ей отвориться перед Иваном, и он вошёл в переднюю, напоминавшую своим устройством вестибюль ресторана, с зеркалами и вешалками, наполненными верхней одеждой. Из соседней с передней комнат доносилась лёгкая музыка инструментальных композиций, но никто не встретил вошедшего, и это его озадачило. Со времени своей первой встречи с Консультантом он перестал искать приятного продолжения неожиданных встреч, стал побаиваться их, думая  теперь, что от последствий каждой из них сумерки станут сгущаться, пока не обратятся тьмой. Было чего страшиться, в ночи могла исчезнуть последняя надежда на встречу с Консультантом. Бездушное безразличие зеркал вестибюля раздражало этот страх мельканием неясных отображений, и он вошёл в соседнюю комнату. Там, в живописном беспорядке, стояли разобранные кровати, на полу валялись подушки и одеяла, некоторые принадлежности одежды, на стенах безрадостным фиолетовым светом горели бра, и всё это располагало к мыслям, что где-то рядом находятся люди, и он решил подождать, как приглашённый, но не встреченный гость. Иван поднял с полу подушку, положил её на кровать и, устроив на тумбочке свои пожитки, прилёг, сразу почувствовав тяжёлую усталость после пережитых личных и глобальных катаклизмов. Непосредственность убранства комнаты  разрешала и ему отнестись к миссии гостя на правах хозяина, пусть временного, до появления жильцов этого дома. Взгляд, мелькая по бесхозности обстановки и стен, быстро утомился. От такой непосильной и странной невозможности создания образа своего присутствия здесь Иван задремал. Проснулся он сам, никто не тревожил его сон, но пробуждением стало предчувствие изменений, творящихся вокруг него.  Пока он спал, обновился интерьер комнаты, и сама её площадь выросла в обширную  залу, где всякие новомодные вещи стояли на своих местах, блистая чистотой. Лёгким ворсом ласково прикоснулся к его кем-то разутым ногам ковёр, застеливший весь пол от стены до стены и играющий, в свете хрустальной люстры, замысловатым азиатским узором, когда Иван ступил на него с оказавшегося под ним, высокого дивана. Хотелось удивиться, но в одиночестве некому было выразить эти чувства, и он, утопая ногами в пушистом ковре, прошёл к окну. За окном тот же печальный свет фонарей освещал мостовую, его путь сюда. Сверху эта, теперь уже обратная дорога, казалась уводящей в бесконечность. Он испугался бесконечности, к ней можно привыкнуть, перемена интерьера и пространства комнаты, без каких-либо движений, во времени сна – это тоже начало без конца, не хотелось двигаться в бесконечную путь-дорогу. И даже внесённые в обстановку изменения никак не повлияли на неподвижное время, в нём всё незаметно, пусто и она, эта непрекращающаяся действительность, на самом деле – смерть. От страха таких мыслей он сдвинулся, чтобы не смотреть в окно, и хотел пойти поискать людей, но только подумал об этом, как в комнату вошёл тот самый, зазвавший его сюда, человек – голова осталась та же, что виделась давеча в окне, а вот точно, когда это произошло, Иван не знал. Здесь  существовало только вечернее время суток.

- Как почивать изволили? Вчера у нас симпозиум проходил, по правам марионеток и чучел в пределах освещения нашей улицы. Некоторые борцы за права тряпичных изделий набезобразничали, так мы, после них, некоторые внешние исправления внесли, а заодно помыли, почистили помещение. Как оно вам теперь?    

- Место приличное, - похвалил Иван. – Но где всё это находится?

- На нашей улице, в беспредельном свете фонарей, - туманно ответил житель местности.

- А на симпозиуме из каких краёв люди побывали? – хотел хоть как-то определиться Иван.

- Из прилегающих к улице фонарей, по углам тьма и только в центре освещено, сюда и стремятся разные борцы  за свободу и права, в темноте какие состязания, а на свету и смерть видна. До убийства дело не дошло, но покричали на славу.

- За что боролись? – вставил вопрос Иван.

- За право на борьбу и совершенно неважно с чем. Важен азарт. Когда всё кончится – война, драка, крики, все разойдутся по своим тёмным переулкам и  продолжат жить, может, лучше, а бывает и хуже. А куклы, за права которых они боролись, останутся гнить на помойке.

- А можно бороться за право возвращения в прошлую жизнь? – испросил своё право Иван.

- Нет. Это негласное табу. Такие вопросы решает Консультант. Можно обойтись без него, но условие почти невыполнимое. Но можете попытать счастье. Дадим вам для прочтения древнюю рукопись неизвестного автора, где нужно отыскать несколько слов, связанных между собой в предложении, относящихся к вашей прошлой жизни. Если такие слова будут найдены, вы автоматически отправляетесь в прежний ареал проживания, - посвятил его в тайну исхода абориген.

- Но кто же будет определять достоверность словарной находки? - засомневался в справедливости затеи Иван.

- Мы – живущие на этой улице. И то, что вы будете искать, важно и для нас, оное станет ключом к разгадке тайны самой рукописи, - уверил собеседник, подавая свиток желтой от времени бумаги.

Абориген ушёл, а Иван, не медля, занялся рукописью. Но что же это? Всё знакомо, с первой строки. Это же гоголевский «Нос». Какая такая легенда, чёрт возьми, этих жителей освещённых улиц! А вот и слова о нём. Да и не только про него, а и обо всех. Все ведь только и думают о своих недостатках, смотрят на себя, как на уродов, а вот нос пошёл и сам себе судьбу сладил. Хозяин-то своего носа чурался, тот ему и показал свою самостоятельную значимость. Нос – то ж Карлович. Также без хозяина гуляет. Вот-вот, так оно и есть, про меня это и сказано. Чего же они сами-то не догадались? Может, они одни живут, без карловичей и листратычей, надо расспросить о том и о себе рассказать. Вот только, вдруг, Карловича потребуют представить, где его теперь сыскать, или сам явится, поди, как о нём разговор зайдёт. Нельзя, стало быть, о своих частях тела плохо думать, обидятся. А как  другие думают: ноги хороши, да руки коротки, глаза ясны, уши лопухом, волос кудряв, голова квадратна, зубы белы, рот мал, чтобы такое добро выказывать. Вот так разные части тела по свету и гуляют: и нос и рот и…, а что, иные люди только о своём геморрое и говорят, лелеют его пуще чада родного, он возьми и загордись и самостоятельно заживёт. Фамилия у него подходящая – Геморрой Иван Карлович, вот только имечко непопулярное сменить на другое, какое на ум забредёт, а вот Наумом и назваться, получится приятное сочетание звуков, и восхитят они любовь народную – тут  тебе и мандат депутатский, кресло министерское, дорожки не скатёркой, а торные, гладкие – живи, радуйся. А то, что с этим мандатом часть твоего организма, с не очень приятным запахом проживать изволит, никому дела нет. Ну, Гоголь, ну, догада, он нам всю нашу дурость под этот самый нос суёт, а мы хохочем, он прямо и говорит, мол, над кем смех-то – над собой смеёмся. Эх, кабы раньше спознать такое дело, не надобно было и больницу ходить. Бабы по ночам снятся, потому что носа им своего показать боимся. Вдруг, что не так, маловат – сраму не оберёшься, а велик, так ни в какие ворота не влезет. Враньё всё это, и ворота найдутся и малому носу рады будут. Надо поискать жителей этой деревни, обсказать им всё, не выпустят, так хоть пожалеют. Опять жалости захотелось, нет, кончено, надо объясниться. Он пошёл к двери и вдруг почувствовал, как кто-то влез в него и, расталкивая внутренности, стал устраиваться в его организме. На его тревогу изнутри ответили:

- Это я, Карлович, вернулся. Говорил с Консультантом, бегал по нашим делам. Устал, отдохну теперь.

- На что ты мне нужен? Гулял бы дальше, - рассердился Иван.

- Ты что ж, родимый. Вам, Иванам, без Карловичей никак не можно, пропадёте. Нас и не видно вроде, всё Иван да Иван, но величают-то Карловичем, без меня ты своё величие соблюсти не сможешь. Я навроде глиста, не видно, не слышно, но заставляю шевелиться, пропитание искать, и сам тут же кормлюсь, внутренности чищу. Паразит, не паразит, но живуч, - вразумлял хозяина постоялец.

- Жил без тебя, пока ты с Консультантом носился, - не сдавался Иван.

- То здесь. Тут можно и половиной жить, а там не пропустят, завернут в рубаху и обратно отправят, - пророчил Карлович.

- Ладно уж, сиди. Чёрт с тобой, - согласился Иван.

- И с тобой, и с тобой, - завертелся внутри Карлович, видимо, окончательно устраиваясь.

Иван толкнул дверь и оказался в кресле,  ещё привязанный ремнями к подлокотникам. Санитар выносил скафандр в другую комнату. Его отвязали, и он вышел в приёмный покой, где навстречу улыбался старичок-доктор.

- Как самочувствие? - ласково спросил он, как будто ничего не произошло, не было писателя, гуся, строителя башен и всех других жителей неизвестного города.

- Вы ещё спрашиваете, - взревел Иван - А где Гоголь?

- Николай Васильевич? Изволили почить в бозе в 1852 году, февраля 21 дня. В аккурат сегодняшнее число, пятница, - миролюбиво отвечал доктор.

- Ну, а Консультант, скажете его тоже не было? – забеспокоился пациент.

- Был. Отчего не быть. Только вчера ему отпуск вышел, поехал отдыхать на юга, работа у нас хлопотная, сил много требует, - старичок вздохнул.

- А я, где был я? - уже помягче спросил пациент.

- Анализы сдавали. Хочу поздравить, будете жить дальше, как все люди.

- Скажите, доктор, а болезнь моя излечима? - вдруг засомневался Иван.

- Этого вам, батенька, никто не скажет. Тайна медицины, а клятва Гиппократа и есть  омерта - неразглашение этого заговора. Сама по себе любая болезнь неизлечима, а вот лечиться или нет – ваше право, а как лечить – наша  тайна. Ох, наболтаешь тут с вами лишнего, узнают, язык отрежут, а без него никакие лекарства не годны для лечения. Водичка питьевая, может, соды немного – желудок помыть от дерьма, остальное  всё яд, и только слово есть эликсир долголетия. Доктора, мой друг, нужны только, чтобы смерть констатировать. Наверняка. Богатый преставится – наследники ждут, может быть, оживёт, завещание перепишет в другую пользу, а бедный, так пусть всех переживёт, всё равно хоронить не на что. А доктор явится – и  хана, умер, скажет и справку выдаст, и все надежды прочь. От докторов одна беда и при жизни, и после смерти. Без них хоть какая-то надежда бывает, а после их прибытия уже никто тебе не поможет и никогда не узнать, отчего бедняга на тот свет отправился, от болезни или просто - жить надоело. Доктор ничего не объяснит, по латыни запись сделает, руки вымоет и отчалит, а тайна жизни, как и смерти, останется загадкой. Потому и латынь доктора учат, чтобы никто им не перечил, memento more и всё тут, а короче, каждый должен знать, рано или поздно – конец, и никакой профессор тут вам не помощник. Смерть определить – пожалуйста, а лечить – это уж как получится. Аспирину дадут, клизьму вставят, отрезать могут что-нибудь лишнее, а жизнь продлить или кого оживить, тут уж Христа вызывайте, а не получится с пришествием, сами к его престолу отправляйтесь, не мучьте ближних своим болезненным присутствием и врачам не надоедайте. И диагнозы доктора для себя ставят, а не больному. Забыть боятся, чего и где  отрезать и зашить надо. Такая уж специфика нашей науки. Тайна везде и всюду. В нашей области медицины есть диагноз – раздвоение личности, а это скорее процесс её объединения в высшей стадии эволюции от червя и до Наполеона. Но доктора не сознаются в этом, потому что дать настоящее определение этому феномену, значит, отрицать саму болезнь, и этим признанием совершить переворот в науке и жизни, где психиатры останутся не у дел. И только благодаря клятве Гиппократа мы пока здесь, а они там, - доктор  помахал рукой куда-то за стену. – Так  и в вашем случае, тут парфюмеры постарались, с цветов нектар собирают, духи делают, чтобы мужиков приманивать. Но мужики же не бабочки – на  цветочный аромат лететь, им бабий запах подавай, живой, тёрпкий, чтобы голову, как вином, кружило. Но парфюмеры тоже баб любят, а хороших женщин нехватка, вот они тот запах для себя и берегут, друзьям помогут и за деньги большие продадут, а остальным – лаванда да василёк, понюхал и спать.

- Что вы тут мне болтаете, а ещё интеллигентный человек, доктор, - опять заволновался Иван.

- Слово интеллигент, молодой человек, нынче частенько не сопряжено со своим синонимом – интеллект, разум то есть. Я боюсь даже касаться такого высокого понятия, а многие так и норовят туда записаться. Вот говорят: этот мужчина очень интеллигентно одет. А как же оное понимать, что, на нём пиджак умный или башмаки к науке поспешают, а может быть, исподнее бельишко запах истории хранит? Нет, чтобы таким именем называться, надо на десяток веков свои корни знать и иметь, и предки твои эти века не мякиной должны торговать, а высокой духовной пищей питаться и питать. Все мы ветхозаветны, но не все были и заметны будем.

 - О чем идёт разговор, какая цель у всех ваших слов? - мутился Иванов разум.

- У всех есть в жизни цель, - невозмутимо продолжал доктор. – Человек осознаёт, что в будущем он будет кто-то. По пути к этому будущему состоянию многих одолевают сомнения в правильности своих фантазий. Только сумасшедшие не имеют сомнений, и потому всегда достигают цели. Все великие люди – это не обезвреженные вовремя безумцы, оборотни, прикинувшиеся нормальными до времени своего триумфа, а потом их уже просто так не закроешь, надобно разрешение брать, от них же самих, но никто ещё такого позволения не получал, вот и чудят тираны, которых упустили, а нам остаётся жалеть, что не смогли. Дело-то в малом оказалось – ты есть кто-то или нет, а добраться к власти недолго, не сможешь сам, доведут другие, им тоже надо, чтобы ты состоялся в своём пути, потому как своего им не видно, за тобой и пойдут, а когда разберутся, поздно будет.

- Что это вы со мною на каком-то чужом языке разговариваете, как с…, - Иван зашипел со зла.

- Как с дураком, - догадался доктор. – Вам уже объясняли, безумцы сюда не ходят, мы с разумными людьми дело имеем. А разговор наш, что ни на есть самый хороший, и язык родной. Вам что не нравится?

- Приторные слова у вашей речи. Ненастоящие. Будто с ребёнком разговариваете, - твердил своё Иван.

- Хорошие слова и речь правильная. Так и во времена Николая Васильевича говорили. А с детьми хорошими словами и нужно говорить. Хотя дети нынче сплошь неблагодарные получаются. Из века в век так ведётся, но сейчас хуже всего. С поры изгнания из Эдема, никак не угомонятся, всё наследство поделить не могут – Землю нашу грешную, за «просто так» от Господа доставшуюся, но не всем принадлежащую вровень. Да, всем всё и не может достаться. Но желание равноправного наследования осталось. Вот и маются мыслями о недополученной собственности. Каин с Авелем – первый тому пример. Документов родители никаких не оставили, и топор стал главным аргументом юридического права. Что не написано пером, вырубим топором. А ежели хорошо подумать, что получили – берегите. Не дали ничего – просто отдыхайте. Не по матушке же ругаться с детишками, как нынче.

- По какой ещё матушке? – злился Иван.

- По чёртовой, другие эдаких слов не приемлют и не знают, - утишал его беспокойство доктор.

- Что же мне теперь делать? – Иван почему-то потрогал свою голову.

- Домой идти и с головой дружить. Можно Гоголя читать, по пятницам, а можно и не читать вовсе, а просто жить и всё. Собой надо заняться, на службу устроиться, приодеться и завести женщину. Такую, что не из эмансипе будет. Настоящая, чтобы мазалась поменьше, мылась только по субботам, не брила ноги и прочее и обнимала без вопросов. Баба не должна пахнуть отрыжкой кашалота. Какой-то извращенец, от Версаче, додумался делать косметику из блевотины этого морского чудовища и назвал это зловоние – амбре. Теперь женщины мажут своё тело этой гадостью и подставляют этот аромат нашим ноздрям, ищущим от них совсем других запахов. Ещё и спрашивают: «Я хорошо пахну, милый». - «Отвратительно, дорогая. Разве могут приятно пахнуть  рыготина динозавра», - готовый ответ, но мужики так не говорят, пытаются понять, не понимают, пьют, чтобы заглушить несносную вонь любимой, отчаиваются и доживают свою жизнь в скорби. А вы, батенька, не дурите больше, поезжайте-ка в тундру, там всё настоящее – и зима и лето, и тунгуски всего раз в году купаются, пахнут первобытно, аж скулы сводит, там своё счастье и встретите. Не откладывайте в долгий ящик, туда тоже скоро парфюмеры и психиатры доберутся, всё переменят. Ещё Фрейда почитайте, он хоть и псих, но бывают просветления в его памяти о человеческих желаниях. Желания – это сама жизнь, иначе всё обратится сном. И про женщин сны – только  начало общего наркоза памяти. Давайте, голубчик, домой бегите. Да, помните, советов дуракам не дают. Глобус захватите, дарю, по нему дорогу в тундру отыщете. Прощайте, -  старичок свистнул, и медсестра повела Ивана к выходу. За дверьми Иван обернулся и прочёл на табличке – Бафомет Аристарх Ибрагимович. «Господи, неужели такие имена бывают. Надо бы испросить происхождение такого словосочетания». Он потянулся к ручке двери, но тут же отпрянул назад, вспомнив, чем закончилось его прошлое любопытство относительно слов Консультанта, и почти бегом отправился домой.

Через короткое время Иван Карлович, продал своё имущество и отбыл на жительство в тундру.       

г. Талгар, 2009г.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

WEB-редактор Вячеслав Румянцев