|
|
|
|
Владимир Сиротенко |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Владимир СиротенкоУченик гениев, учитель гениев
«Поэзия — это живопись, которую слышат,
А.Н. Мокрицкий. Автопортрет. 1835-1836. 28 июля 2010 исполнилось 200 лет с его дня рождения. Зная «ерундицию» наших нынешних властей, в том числе и 4-й(пресса), за декаду до юбилея я послал напоминания во все республиканские газеты с просьбой, чтобы они подготовили свой материал к юбилею Титана. Приложил снимки его картин. Полистайте украинские газеты за 28 июля. Ни одной строчки о Мокрицком! Его учителя Карл Брюллов и Венецианов вошли в мировую историю живописи. Все мы знаем его гениальных учеников Ивана Шишкина, Константина Маковского, Василия Перова, Ипполита Прянишникова. А вот его знаем только благодаря близости с Тарасом Шевченко. А ведь он и сам был Личностью и о том, какими были Брюллов и Венецианов в жизни мы знаем именно по его книгам воспоминаний. Аполлон Николаевич Мокрицкий родился 28 июля 1810 года в провинциальном городишке Пирятине на Полтавщине. Население города тогда было всего 3700 жителей ( нынче 16500). Жизнь таких городков описал его однокашник Гоголь в своём «Ревизоре». Элиту, как и в «Ревизоре», составляли городничий, пристав, судья, смотритель учебных заведений, почтмейстер, попечитель богоугодных заведений, несколько помещиков да кучка отставных чиновников. Вот почтмейстером и был отец Аполлона. C 1765 года через Пирятин прошли пять почтовых трактов Российской империи: на Лубны, Киев, Золотоношу, Прилуки, Лохвицу. Так что работы было достаточно, а вот больших денег она не давала. Со времен Петра Великого российский чиновник жил не на жалованье, а на поборы. Какие поборы могут быть у провинциального почтмейстера, ведающего доставкой почты да предоставлением почтовых дилижансов… Тех денег едва хватало на существование большой семьи. У него было 5 сыновей – Александр (1805), Михаил, Аполлон(1810), Пётр(1819) и Иван( 1822). Старший сын пошёл в отца. С утра до ночи с детства торчал на почтовой станции, знакомясь с проезжими, выпытывая их о их селениях, обычаях. Аполлоша тоже вначале пропадал на почтовой станции, пока перед ним не вздыбился конь. С этих пор ребёнок стал заикаться и сторониться людей. Теперь всё время он проводил с матерью, художницей-самоучкой. Вообще-то самоучкой её вряд ли можно назвать. Хотя её родители были не такими уж и богатыми помещиками, но учителя рисования для юной дочери нашли и перед выходом замуж она отлично рисовала портреты родичей, родительский дом и окружающий его сад… Конечно, Николай Мокрицкий, как и положено почтмейстеру, был дворянином. Но каким-то странным было то дворянство. Мы даже отчества его не знаем, к тому же ни в малороссийском родословнике В.Модзалевского, ни в гербовнике дворянских родов Г.Милорадовича, ни в биографическом словаре полтавской губернии И.Павловского не встречается фамилия Мокрицкие. Обычно дворяне получали свою фамилию по имени своих имений. Так в Гродненской губернии есть сельцо Мокрицы на 20 человек, да под Минском сельцо на 17 человек. В Беларуси и нынче распространена дворянская фамилия Мокрицкие. Житомирский краевед Георгий Мокрицкий даже утверждает, что Аполлон Мокрицкий в 40-е годы, перед отъездом в Италию, жил в Житомире у своих родственников. Есть и другая версия. В Полтавской губернии, на границе с Харьковской протекает речушка Мокрица. На ней и устроил свой хутор запорожский казак Таволга. Может с него и берёт начало фамилия полтавских Мокрицких. Ведь младшие братья Аполлона Иван и Пётр носили уже фамилию Таволга-Мокрицкий. Говорят, что хоть Николай и не брал участие в войне с Наполеоном ( все почтовые служащие обязаны были заниматься своим непосредственным делом, но в 1812 он написал и подал по начальству докладную о том, что раны быстрее заживают, если их обрабатывать настойкой таволги и приложил к этому бочонок настойки. Докладную передали бывшему лекарю Петербургского почтамта, а теперь ординатору Санкт-Петербургского Сухопутного и Генерального Госпиталя, который включил этот способ обработки ран в полевую фармакопею и тысячи солдат после ранения были возвращены в строй, благодаря этой настойке таволги, а младшие братья Аполлона уже имели двойную фамилию Мокрицкий-Таволга… Как бы то ни было, но в 1804 Николай Мокрицкий женится на Ульяне Даниловне Григорович, а с 1808 года с помощью ее двоюродного брата Василия Ивановича Григоровича он получает должность Пирятинского почтмейстера. Считаю нужным сказать несколько слов о покровителе Мокрицкого и Шевченко Василии Ивановиче Григоровиче( 1786-1865). Он происходил из мелкопоместных дворян Пирятина. Детство проходило в имении отца под Прилуками. Затем отец отдал его в киевскую духовную академию(до 1701 - Киево–Могилянская Коллегия). После окончания философского факультета в 1805, он был назначен в Полтавскую губернскую контору «Малороссийский почтамт», где и сделал успешную карьеру. По службе он часто бывал в Петербурге, где и познакомился в конце 1810-х годов с возглавлявшим Академию Художеств А. Н. Олениным и его окружением. В 1812 он знакомится с дочкой знаменитого Петербургского архитектора, будущего ректора Академии Художеств Ивана Мартоса Софией, женится на ней и переезжает в Петербург где поступает на службу в Канцелярию особых поручений при Министерстве полиции, которое в 1819 году было включено в Министерство внутренних дел (На рисунке Варнека Вы видите его жену с сестрой)Получив блестящее образование в Киевской духовной академии, он легко выполняет все задания и быстро продвигается по службе, где отвечает за литературу и искусство. Переезд в Петербург расширил его культурный кругозор, способствовал знакомству с художественными и литературными кругами. В 1818 он стал одним из основателей масонской ложи "Избранный Михаил" (ее членами были Н. А. Бестужев, Г. С. Батеньков, В. К. и М. К. Кюхельбекеры, Ф. Н. Глинка, А. А. Дельвиг, Н. И. Греч, А. Е. Измайлов, Ф. П. Толстой, Н. Ф. Кошанский и др.). 14 января 1819 года был принят устав "Вольного общества учреждения училищ по методе взаимного обучения", через полгода, 16 июня, в Петербурге состоялось его первое торжественное заседание, 9 здесь собрались по большей части те, кто уже был хорошо между собой знаком по ложе "Избранный Михаил": Ф. П. Толстой, Ф. Н. Глинка, Н. И. Греч, В. И. Григорович и пр. 10. Служба в полицейском ведомстве тяготит его. Не надзор над искусством влечёт его, а само искусство. С помощью Оленина он инициировал воссоздание "Журнала изящных искусств", который продолжил бы дело первого печатного органа с этим названием. 16 июля 1822 года Григорович вручил А. Н. Оленину прошение, содержавшее план будущего журнала и смету предполагаемых расходов. Из письма А. Н. Оленина к министру финансов графу Д. А. Гурьеву от 31 июля 1822 года явствует, что незадолго до этого было принято высочайшее решение о субсидии в восемь тысяч рублей из средств Кабинета на воссоздание этого журнала. Публиковавшиеся материалы распределялись в семи разделах: история художеств, обычаи, обряды и костюмы древних и новых народов, словесность, биографии, художества в России, критика, смесь. Одну из своих главных задач Григорович видел в публикации на страницах "Журнала изящных искусств" "Истории искусства древности", что он в своем прошении аргументировал следующим образом:"Я скажу только об одной истории художества у древних Винкельмана, коей печатание в переводе должно бы стоить более 35 000 рублей и которая в продолжение немногих лет в довольно подробных извлечениях могла бы явиться в журнале, мною издаваемом, и, будучи читаема в числе других сочинений, менее важных, но не менее достойных внимания публики и художников, могла бы принести более пользы, нежели тогда, когда бы была издана отдельно во всей полноте своей". Действительно, переводы из "Истории искусства древности" Винкельмана заняли в журнале центральное место... Издание журнала для Григоровича - занятие любимой работой. Недаром он пишет в 1824 тестю(Мартосу) «Служба же идёт вперёд, но издание журнала («Изящных искусств») хотя и не принесло выгод значимых, но доставило мне некоторое внимание людей почтенных и известность. На них, при помощи Божией, я имею надежды и быть может служба моя улучшится...». Василий Иванович ввел в журнале специальный раздел под названием «Критика», который стал заполнять своими статьями. В его журнале впервые в истории искусствоведческой периодики отводилось значительное место современному отечественному искусству, в том числе и малороссийским художникам. Прочтите стихи малоросса Ф. Н. Глинки, сознательно стремившегося внушить читателю "возвышенные чувства" при умозрительном созерцании "классических" руин, как нетрудно заключить из его "Вечера на развалинах": Белеют пышные остатки колоннады, Разбросаны обломки алтарей И храмов, и жилищ царей... За сизой дымкою рисуются громады Как образы мечты, как видение сна... И чешуей мелькает серебристой Залив морей... и вышина Округлилась куполом стеклянным И желтая луна По облакам, из бисеров истканным, Чуть видимо сама себя катит; Душа полна возвышенного чувства И на классических развалинах искусства С веками говорит. Издание журнала способствовало росту авторитета и популярности В. Григорьевича. 21 февраля 1824 года он вступил в "Общество поощрения художников", а в 1825 году стал его секретарем, оставаясь в этой должности до 1842 года. Его петербургская квартира, как вспоминал В. В. Стасов, стала в 1830-е годы местом встречи писателей и художников, где нередко бывали А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, Н. В. Гоголь, И. А. Крылов, Н. В. Кукольник, Н. И. Греч, а также "вся Академия художеств". В апреле 1829 он наконец смог выйти в отставку из полицейского ведомства и был назначен конференц-секретарем Петербуржской академии искусств, «где он вместе с О.М. Олениным и Ф.П. Толстым стал своего рода столпом, охранником традиций нашей старой Академии»(Бутник-Сиверский). Он внедрил в учебную программу Академии курс теории искусства, получил профессорское звание (1831) и завоевал огромный авторитет среди преподавателей Академии и ее учеников. По сути дела, он был там полновластным хозяином. «Всемогущий в Академии Григорович», – так отзывался о нем В.В. Стасов. «Отец и командир!» – говорил о нем К.П. Брюллов. Ученик Карла Брюллова М. Меликов писал о В.И. Григоровиче как о ценителе искусств, без совета которого ни один из тогдашних художников не обходился … И вот такой человек был близким родственником Аполлона Мокрицкого. Естественно, он симпатизировал племяннику, с детства увлекавшемуся искусством, да и семью двоюродной сестры взял под свою опеку. Имея связи в почтовом ведомстве он и пристроил Николая Мокрицкого в Пирятинские почтмейстеры, что и средства на существование давало и в элиту местного общества вводило. В 1805 году князь Куракин открыл в Полтаве дом воспитания бедных дворян. Здесь дети бедных чиновников Полтавщины находились на полном пансионе. Размещался он вначале в доме врача И. Тишевского неподалеку от Спасской церкви, потом в доме Руденко на Петровской площади (теперь площадь Конституции), затем — в здании Полтавского Малороссийского почтамта… В 1808 вышел в отставку в чине капитана знаменитый автор «Энеиды» Иван Котляревский. После скитаний в Петербурге и долгих неудачных поисков службы, в июне 1810 года он, при помощи малороссийского генерал-губернатора князя Лобанова-Ростовского, получил место надзирателя (директора)полтавского дома воспитания бедных дворян с жалованием в 300 рублей в год. Он энергично взялся за порученное ему дело и скоро "дом" этот превратил в образцовое учебно-воспитательное заведение. В 1812 году Котляревский, по поручению Я. И. Лобанова- Ростовского, взялся за формирование пятого казачьего конного полка. Блестяще, в предельно короткий срок, выполнив это поручение, Котляревский был награждён и стал одной из самых популярных личностей на Полтавщине. Когда в 1817 году по инициативе нового малороссийского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина в Полтаве был организован первый в городе театр и сюда из Харькова переехала труппа известного тогда антрепренера Штейна во главе с М. С. Щепкиным, Котляревский принял самое деятельное участие в организации этого театра и даже исполнял обязанности его художественного руководителя. Специально для этого театра он и написал обе свои пьесы: "Наталка-Полтавка" и"Москаль-чарівник". Мало того, в 1822 он организовал сбор денег на освобождение Щепкина из крепостного права и за 8000 рублей тот был выкуплен( за Шевченко царская семья собрала 1500 да Мокрицкий собрал 1000). Василий Иванович Григорович хорошо знал Котляревского и как земляка, и как такого же, как и он, масона. Поэтому все сыновья Мокрицкого начинали своё обучение именно у Котляревского. Был он и первым воспитателем Аполлона. Школьные годы- годы нашего становления. Мы стремимся походить на человека, которого считаем идеалом. Чаше всего таким идеалом мы считаем своего любимого учителя. Вот похожим на Котляревского и стремился быть Аполлон. Дома Аполлон из-за заикания был стеснительным, сторонился всех и прячась в укромных уголках, рисовал дом, луг, сад. Рисовать ведь его с раннего детства научила матушка. Он и в Полтаве продолжал рисовать. Но куда исчезла стеснительность, стремление к одиночеству. Он стал таким же компанейским, как любимый воспитатель. Вот только писать стихи, как тот не мог. Впрочем, стихи, благодаря Котляревскому, начал писать Аполлонов младший братишка Петя Таволга-Мокрицкий, сменивший его через несколько лет у Котляревского. Для всех детей Николая Мокрицкого Котляревский был идеалом и каждый из них брал какую-то черту любимого воспитателя. Александр взял от него старательность и точность в выполнении поручений. Аполлон – компанейскость. Михаил, подобно наставнику был бабником но тоже так и не женился. Пётр, как и Котляревский стал известным литератором, а Иван, как и Котляревский после гимназии пошёл в армию, которую затем сменил на службу в 111 отделении…. У Котляревского дворянские дети, как и в гимназии, обучались 6 лет, но получали только начальное образование, достаточное для поступления в гимназию или на службу в низшем чине. В Полтаве была гимназия. В ней учился и старший брат Аполлона, пошли в неё со временем и младшие братья. А вот Аполлону повезло. В 1824 с помощью Василия Ивановича, хорошо знавшего Ивана Семёновича Орлая( кстати, тоже масона), тот определил Аполлона сразу в 1-й класс второго периода Нежинской гимназии высших наук им.князя Безбородко. Дело в том, что обучение в гимназии длилось 9 лет, разбитых на 3 периода. Первый период давал начальное образование, как и «дом» Котляревского. Второй период предусматривал программу гимназии, а третий период давал университетское образование. Хотя Аполлон проучился в Полтаве 6 лет с 1818 по 1824, но он получил только начальное образование, поэтому его приняли не в третий, а во второй период. Одновременно с ним в гимназию вернулся из Житомира Нестор Кукольник, заявивший Аполлону при знакомстве, что с ним в одном классе в Житомирском училище тоже учился Мокрицкий. Однако дружба у них не получилась из-за того, что Аполлон слегка заикался, а для Нестора это казалось огромным пороком. Впрочем Нестор и без Аполлона создал в гимназии «бригаду» того времени, терроризирующую бедных преподавателей и очищающую осенними вечерами плодовые сады соседей. С ними никто не мог управиться, ведь в той «бригаде» был наследник богатств Полуботка Лукашевич, сын знаменитого Петербургского архитектора, директора Академии Искусств Мартоса(свекра Григоровича), сын богатющего Пирятинского помещика Платон Закревский. Конечно, сам Нестор не относился к детям богачей, но как никак, он был крестником самого Императора Александра 1, а его отец принимал в гимназию большинство этих преподавателей. Аполлон не входил в эту «бригаду». Он просто не вписывался в компанию сорвиголов –«мажоров». Зато он стал любимчиком преподавателя художественных искусств академика Капитона Степановича Павлова. Мой прапрадед Пантелеймон Кулиш в “Опыте биографии Н.В. Гоголя” писал: «В гимназии было тогда и до сих пор (в Лицее)есть несколько хороших пейзажей, исторического стиля картин и портретов. Вслушиваясь в суждения о них учителя рисования , человека необыкновенно преданного своему искусству, и будучи подготовлен к этому практически, Гоголь уже в школе получил основные понятия об изящных искусствах, о которых впоследствии он так сильно, так пламенно писал в разных статьях своих, и уже с того времени предметы стали обрисовываться для его глаза так определительно, как видят их только люди, знакомые с живописью”. Капитон Степанович Павлов учился в Академии художеств во времена её расцвета. Он поступает в нее десяти лет, а закончил двадцати четырех. Успехи по рисунку, за который Павлов получил в 1812 году 2-ю серебряную медаль, позволили ему попасть в самый популярный тогда класс исторической живописи. Его преподаватели – В.К. Шебуев и А.Е. Егоров, перед которыми благоговел сам Гоголь. Соученики – будущий автор проекта храма-памятника 1812 году на Воробьевых горах А.Л. Витберг, основоположник Московского художественного класса (преобразованного впоследствии в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, в котором будет преподавать Мокрицкий), Алексей Добровольский, старший брат «великого Карла» – Федор Брюллов, исторические живописцы Дмитрий Антонелли и Василий Сазонов. Под наблюдением В.К. Шебуева Капитон Павлов выполняет для экзаменов композиции «Иосиф, тоскующий сын в темнице» (1811) и «Поход под Казань Ивана Грозного. Грозный отдает найденную воду изнемогавшему от жажды воину». Жанровое начало – оно явно было ближе художнику, чем сложные и наделенные патетикой исторические сюжеты. Сегодня о художнике говорят две его картины о своих детях. Отмеченная наблюдательностью, любовью к бытовым подробностям, но и известной скованностью действующих лиц. Тем не менее Капитон Павлов делает заранее обреченные на неудачу попытки получения золотой медали вместе со всеми связанными с нею преимуществами. В 1812 году он пишет картину «Призыв Минина», годом позже – «Великодушие русских воинов, уступающих кашицу голодным французам». Медаль действительно оказывается для него недоступной, и Капитон Павлов выходит из Академии в 1815 году с аттестатом 2-й степени и шпагой. Спустя пять лет, убедившись в невозможности существовать на частные заказы и по-прежнему отдавая предпочтение скромным жанровым картинкам, он поступает учителем рисования во вновь открытый Нежинский лицей, где становится любимым преподавателем Гоголя, Мокрицкого, Якова де Бальмена. И эта троица была его любимыми учениками. Конечно, самым любимым был Аполлон. Именно у Павлова постиг Аполлон основы портретного искусства. Он пишет портреты соучеников, которые многим из них становятся первыми и лучшими их изображениями. Недаром гимназист Евгений Гребинка пишет 14.09.29 из Нежина родителям: «…покорнейше вас прошу прислать картину Мокрицкого, которую я забыл дома». К сожалению, эта картина, как и 90% картин Мокрицкого, не дошла до нас. Но дошёл портрет Нестора Кукольника, написанный им и подправленный Капитоном Павловым. Он не намного уступает знаменитому портрету Нестора кисти Брюллова. Но не только у Павлова был любимчиком Мокрицкий. Он ухитрился стать любимчиком профессоров, находящихся в двух враждующих кланах. Он был любимым учеником профессора словесности Парфена Ивановича Никольского. Хоть образ Никольского и дошёл до нас в искажённом виде, благодаря вражде с Гоголем, но даже Нестор Кукольник(см.рис.) который должен был ненавидеть его, ведь Никольский был в лагере преподавателей, выживших из гимназии после смерти Василия Кукольника старших братьев Нестора - Павла и Платона, писал о Никольском: «Несмотря на то, что в литературе и философии он был решительный старовер, нам собственно оказал он много пользы своею доступностью, добросердечностью, наконец самою оппозицией современных эстетическим направлениям. Он спорил с нами, что называется до слёз; заставлял нас насильно восхищаться Ломоносовым, Херасковым, даже Сумароковым; проповедовал ex cathedra важность и значение эпопеи древних норм, а байроновские поэмы тех времён называл негласно побасенками»… Словесность в те времена включала в себя и науку красноречия, риторику, основы стихотворства. Это именно благодаря ему Аполлон по примеру древнего оратора Демосфена почти совсем излечился от заикания. Естественно, профессор стал его любимым преподавателем и в Нежинской гимназии до сих пор есть сочинение Мокрицкого « Краткое обозрение словесности». Как и немного младший Евгений Гребинка он был любимчиком и у молодого преподавателя латыни Ивана Григорьевича Кулжинского(на рис.) Хотя он и преподавал латынь, но известен он как один из наиболее плодовитых малорусских писателей того времени, сотрудничавший почти со всеми журналами двух столиц того времени. Это с его помощью в «Дамском журнале» были опубликованы произведения гимназистов Гребинки, Прокоповича и Любич-Романовича. Это он сделал модным в гимназии ведение дневников. Не будь его вряд ли прошли бы сквозь века «записные книжки» Нестора Кукольника и «Дневник» Аполлона Мокрицкого. Никольский и Кулжинский входили в круг преподавателей, поддерживающих антимасонские настроения профессора Билевича. Вот эту личность я не собираюсь отбеливать. Лучше всего о нём говорит его докладная конференции гимназии 16 апреля 1827 года: «Равномерно необходимою обязанностью для себя поставляю, как старший профессор юридических наук, сказать, что я приметил у некоторых учеников некоторые основания вольнодумства, а сие, полагаю, может происходить от заблуждений в основаниях права естественного, которое хотя и предписано преподавать здесь по системе г-на Демартини, но г-н младший профессор Белоусов проходит оное естественное право по своим запискам, следуя в основаниях философии Канта и г-на Шада; для чего покорнейше прошу конференцию гимназии -- первое -- подтвердить г. мл. профессору юридических наук Белоусову, дабы он непременно руководствовался систематическою книгою г. Демартина в преподавании права естественного, как предписано руководствовать; второе -- подтвердить ему же, Белоусову, как инспектору над воспитанниками, а равно и гг. надзирателям и нравонаблюдателям, дабы они имели неослабное смотрение за нравственным поведением воспитанников гимназии вообще. Старший профессор, надворный советник Михайло, Васильев сын, Билевич. (Рапорт в конференцию гимназии 7 мая 1827 г. Гоголевский сборник, 363.) Вот именно этот Белоусов и входил в круг любимых учителей одноклассников и самого Мокрицкого. Он появился в гимназии в мае 1825 года по протекции того же сенатора- масона Новосильцева. В 15 лет он окончил Киевскую духовную академию, затем поступил в Харьковский университет, считавшийся лучшим в Малороссии, где стал членом масонской ложи «Умирающий сфинкс». В двух аттестатах, выданные Белоусову по окончании университета, констатируется, что он «с отличными успехами» обучался на этико-филологическом отделении философского факультета и на юридическом факультете. Орлай предложил Белоусову преподавать естественное и гражданское право, которым раньше занимался профессор Билевич. Билевич затаил на Белоусова злобу и решил подсидеть конкурента. Ситуация этому благоприятствовала: в декабре 1825 занял престол консервативный Николай 1, объявивший масонов врагами Империи, не терпящий вольнодумства, а характер уроков Белоусова, его методы преподавания и отношения с учениками позволяли выставить профессора вольнодумцем, растлителем юношества и чуть ли не сообщником декабристов. В августе 1826, по просьбе своего патрона сенатора кн. Новосильцева, Орлай возглавил новосозданную Одесскую гимназию и оставил Нежин. Билевич надеялся, что пост ректора предоставят ему, но назначили не его, а приятеля Орлая профессора Шапалинского. Это время лучше всего характеризуют письма Гоголя, цитируемые мои прапрадедом Пантелеймоном Кулишом: «Директора у нас нет, и желательно, чтоб совсем не было. Пансион наш теперь на самой лучшей степени образования, до какой Орлай (бывший директор) никогда не мог достигнуть: и этому всему причина наш нынешний инспектор (Н. Г. Белоусов); ему обязаны мы своим счастием. Стол, одеяние, внутреннее убранство комнат, заведенный порядок -- этого всего вы теперь нигде не сыщете, как только в нашем заведении. Советуйте всем везть сюда детей своих: во всей России они не найдут лучшего. Должность директора исправляет профессор физики и химии Шапалинский.» Гоголь -- матери, 16 ноября 1826 г., из Нежина, Письма, I, 52. «В пансионе теперь у нас весело. Всевозможные удовольствия, забавы, занятия доставлены нам, и этим мы одолжены нашему инспектору (Белоусову). Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека! Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров, и признаюсь, если бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс: теперь, по крайней мере, могу твердо выдержать эту жестокую пытку, эти четырнадцать месяцев… (Гоголь -- Г. И. Высоцкому, 19 марта 1827 г., из Нежина ) Билевич воспринял любовь гимназистов к Белоусову, как личное оскорбление. И вот через четыре месяца после ухода Орлая в конференцию гимназии поступил донос от Билевича, в котором тот сообщал (как о выведанной им новости) о создании театра, где «воспитанники пансиона будут представлять разные театральные пьесы без особого дозволения высшего учебного начальства». Таким стал первый выпад против Шапалинского и Белоусова, которому покровительствовал новый директор, назначивший его на должность инспектора. Билевичу, конечно, было известно, что разрешение на создание театра дал Орлай. Но при Иване Семеновиче он молчал, зная о связях того при дворе. Новый донос поступил в конференцию гимназии. Впрочем, об этом лучше всего рассказал одноклассник Гоголя П.Г. Редкин: «Внезапная кончина (в 1821 году) первого начальника юной гимназии, В. Г. Кукольника, приостановила быстрый и правильный ход ее развития по прямому пути к истинной образованности. Быстро, без разбора, наудачу или по связям, набран был, после В. Г. Кукольника, полк учителей и профессоров для новооткрытого заведения, между которыми только случайно попались и люди достойные. К числу последних принадлежали старший профессор математических и естественных наук К. В. Шапалинский, проф. французской словесности Ландражин, немецкой словесности Зингер, латинской словесности Андрущенко и, определенные впоследствии, проф. римского права Белоусов и проф. естественной истории Соловьев. По закону взаимного притяжения профессора разделились, не скажу на две партии, а на два кружка. К одному принадлежали люди благородные, умные и сведущие, а к другому -- их большая или меньшая противоположность. Сперва эти кружки уживались кое-как между собою; но с того времени, когда Белоусов на окончательном экзамене воспитанников первого выпуска, не получив на свои вопросы по юридическим предметам удовлетворительных ответов ни от студентов, ни от профессора юридических наук Билевича, объявил во всеуслышание с запальчивостью и свойственною ему заносчивостью, в присутствии директора Орлая, что он находит недостаточными юридические познания окончивших курс юношей, долго таившаяся вражда между двумя кружками вспыхнула, и между ними началась открытая война. Некоторые из враждующих употребили не совсем рыцарское оружие для поражения своих противников: доносы и клевету. ( П. Г. Редкин. Биографический очерк К. В. Шапалинского. Гербель, 316. ) Этот рапорт Билевича имел роковое значение в истории гимназии. Рапортом этим положено было начало пресловутому делу о неблагонамеренном преподавании естественного права и вольнодумстве проф. Белоусова, а затем и некоторых других профессоров. Отсюда пошли расследования, взаимные обвинения профессоров, допросы воспитанников и, в заключение всего, удаление со службы профессоров Белоусова, Шапалинского, Ландражина, Зингера, а впоследствии еще и Андрущенко. От этой войны пауков в банке, тянувшейся более трех лет, уровень преподавания в гимназии пришёл полное расстройство, что и вызвало преобразование её в 1832 г. в физико-математический лицей Собственно говоря, разбираться с этими доносами и смутой в гимназии был послан один из высших чиновников Министерства просвещения, член главного управления училищ, почетный членом Московского общества испытателей природы, действительный статский советник, барон Адеркас Эммануил Богданович. ”Более полугода продолжавшееся делопроизводство довело и наставников и учеников до такого возбуждения, до такого извращения их взаимных отношений, породив столь ненормальное состояние всего заведения, что необходимо было принять быстрые и решительные меры для прекращения зла” (Гербель Н.В. – составитель. Гимназия высших наук и лицей князя Безбородко. С-Петербург 1881 с. 95). Конечно, Адеракс понимал, что дело о вольнодумстве высосано из пальца и никакого вольнодумства нет, есть только склока между двумя ведущими профессорами Билевичем и Белоусовым. Но это было время борьбы с масонством. Поэтому и было принято решение всех преподавателей-масонов – Н.В.Белоусова, Ф.И.Зингера, И.Я.Ландражина и исполняющего обязанности директора К.Б.Шапалинского уволить, а выпускников Кукольника, Филипченко и других лишить аттестатов об окончании гимназии, заменив их справками. Кукольник Н.В. вспоминал по этому поводу: ”Я тоже получил не аттестат, а просто свидетельство, с прописанием успехов в науках и поведении полными одобрительными балами. Но, несмотря на это, я лишился золотой медали, звания кандидата, 12 класса”… Кстати, профессор Билевич не остался без возмездия. В физико-математическом лицее, в который была преобразована гимназия, ему не нашлось места … В отличие от уволенных преподавателей, лишение выпускных аттестатов не очень то и задело гимназистов. Кукольник без проблем стал преподавать словесность в гимназии при Виленском университете, в котором работали оба его брата… Что касается Мокрицкого, то его репрессии по делу о вольнодумстве вообще не коснулись, так как он был любимчиком у ведущих преподавателей обеих враждующих лагерей. Впрочем Адеркас и не собирался уличать в чём-то племянника своего большого приятеля Василия Григоровича. Мокрицкий после окончании гимназии хотел поступить на медицинский факультет Петербургского университета. Увы, то, что удалось старшему брату, не удалось ему. Мать постеснялась обратиться за помощью к Григоровичу, устроившему с помощью Плетнёва пансион (казённое содержание) студенту университета Александру Мокрицкому. Расчеты на то, что он сможет оплатить обучение и своё содержание за счёт портретирования именитых Петербуржцев не оправдались. Портретировать он мог только таких же бедных, как и он, соучеников, прикативших покорять Петербург. Пришлось ему искать работу. Устроился с 1.04.1831 канцеляристом в Петербургский Департамент горных и соляных дел, затем с 11.02.1832 писарем в экспедицию ссудной казны Санкт-Петербургского Опекунского Совета. Он всё же отважился обратиться к Василию Ивановичу Григоровичу и тот в сентябре 1831 года зачислил его «сторонним учеником» своей Академии художеств. Она для него действительно была своей – Президент Академии Оленин (см.рисунок) был его лучшим другом, ректор Мартос – тестем! В те времена сторонний ученик академии, сдавший экзамены за академический курс, допускался наравне со штатными учениками к конкурсу на присвоение звания классного художника. Для этого надо было на конкурсе получить большую серебряную или любую золотую медаль за картину, выполненную по утвержденной теме. При этом конкурсант получал классный чин и личное дворянство. А получивший большую золотую медаль мог еще и участвовать в конкурсе на зарубежную пенсионерскую поездку. Получившему малую серебряную медаль присваивали звание внеклассного (свободного) художника, соответственно без присвоения классного чина и дворянства, но с правом поступать на государственную службу. Свободным художником можно было стать и не сдавая всех экзаменов, но обязательно получив какую нибудь медаль за конкурсную работу. В апреле 1829 он наконец смог выйти в отставку из полицейского ведомства и был назначен конференц-секретарем Петербуржской академии искусств, «где он вместе с О.М. Олениным и Ф.П. Толстым стал своего рода столпом, охранником традиций нашей старой Академии»(Бутник-Сиверский). Он внедрил в учебную программу Академии курс теории искусства, получил профессорское звание (1831) и завоевал огромный авторитет среди преподавателей Академии и ее учеников. По сути дела, он был там полновластным хозяином. «Всемогущий в Академии Григорович», – так отзывался о нем В.В. Стасов. «Отец и командир!» – говорил о нем К.П. Брюллов. Ученик Карла Брюллова М. Меликов писал о В.И. Григоровиче как о ценителе искусств, без совета которого ни один из тогдашних художников не обходился … И вот такой человек был близким родственником Аполлона Мокрицкого. Естественно, он симпатизировал племяннику, с детства увлекавшемуся искусством, да и семью двоюродной сестры взял под свою опеку. Имея связи в почтовом ведомстве он и пристроил Николая Мокрицкого в Пирятинские почтмейстеры, что и средства на существование давало и в элиту местного общества вводило. В 1805 году князь Куракин открыл в Полтаве дом воспитания бедных дворян. Здесь дети бедных чиновников Полтавщины находились на полном пансионе. Размещался он вначале в доме врача И. Тишевского неподалеку от Спасской церкви, потом в доме Руденко на Петровской площади (теперь площадь Конституции), затем — в здании Полтавского Малороссийского почтамта… В 1808 вышел в отставку в чине капитана знаменитый автор «Энеиды» Иван Котляревский. После скитаний в Петербурге и долгих неудачных поисков службы, в июне 1810 года он, при помощи малороссийского генерал-губернатора князя Лобанова-Ростовского, получил место надзирателя (директора)полтавского дома воспитания бедных дворян с жалованием в 300 рублей в год. Он энергично взялся за порученное ему дело и скоро "дом" этот превратил в образцовое учебно-воспитательное заведение. В 1812 году Котляревский, по поручению Я. И. Лобанова- Ростовского, взялся за формирование пятого казачьего конного полка. Блестяще, в предельно короткий срок, выполнив это поручение, Котляревский был награждён и стал одной из самых популярных личностей на Полтавщине. Когда в 1817 году по инициативе нового малороссийского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина в Полтаве был организован первый в городе театр и сюда из Харькова переехала труппа известного тогда антрепренера Штейна во главе с М. С. Щепкиным, Котляревский принял самое деятельное участие в организации этого театра и даже исполнял обязанности его художественного руководителя. Специально для этого театра он и написал обе свои пьесы: "Наталка-Полтавка" и"Москаль-чарівник". Мало того, в 1822 он организовал сбор денег на освобождение Щепкина из крепостного права и за 8000 рублей тот был выкуплен( за Шевченко царская семья собрала 1500 да Мокрицкий собрал 1000). Василий Иванович Григорович хорошо знал Котляревского и как земляка, и как такого же, как и он, масона. Поэтому все сыновья Мокрицкого начинали своё обучение именно у Котляревского. Был он и первым воспитателем Аполлона. Школьные годы- годы нашего становления. Мы стремимся походить на человека, которого считаем идеалом. Чаше всего таким идеалом мы считаем своего любимого учителя. Вот похожим на Котляревского и стремился быть Аполлон. Дома Аполлон из-за заикания был стеснительным, сторонился всех и прячась в укромных уголках, рисовал дом, луг, сад. Рисовать ведь его с раннего детства научила матушка. Он и в Полтаве продолжал рисовать. Но куда исчезла стеснительность, стремление к одиночеству. Он стал таким же компанейским, как любимый воспитатель. Вот только писать стихи, как тот не мог. Впрочем, стихи, благодаря Котляревскому, начал писать Аполлонов младший братишка Петя Таволга-Мокрицкий, сменивший его через несколько лет у Котляревского. Для всех детей Николая Мокрицкого Котляревский был идеалом и каждый из них брал какую-то черту любимого воспитателя. Александр взял от него старательность и точность в выполнении поручений. Аполлон – компанейскость. Михаил, подобно наставнику был бабником но тоже так и не женился. Пётр, как и Котляревский стал известным литератором, а Иван, как и Котляревский после гимназии пошёл в армию, которую затем сменил на службу в 111 отделении…. У Котляревского дворянские дети, как и в гимназии, обучались 6 лет, но получали только начальное образование, достаточное для поступления в гимназию или на службу в низшем чине. В Полтаве была гимназия. В ней учился и старший брат Аполлона, пошли в неё со временем и младшие братья. А вот Аполлону повезло. В 1824 с помощью Василия Ивановича, хорошо знавшего Ивана Семёновича Орлая( кстати, тоже масона), тот определил Аполлона сразу в 1-й класс второго периода Нежинской гимназии высших наук им.князя Безбородко. Дело в том, что обучение в гимназии длилось 9 лет, разбитых на 3 периода. Первый период давал начальное образование, как и «дом» Котляревского. Второй период предусматривал программу гимназии, а третий период давал университетское образование. Хотя Аполлон проучился в Полтаве 6 лет с 1818 по 1824, но он получил только начальное образование, поэтому его приняли не в третий, а во второй период. Одновременно с ним в гимназию вернулся из Житомира Нестор Кукольник, заявивший Аполлону при знакомстве, что с ним в одном классе в Житомирском училище тоже учился Мокрицкий. Однако дружба у них не получилась из-за того, что Аполлон слегка заикался, а для Нестора это казалось огромным пороком. Впрочем Нестор и без Аполлона создал в гимназии «бригаду» того времени, терроризирующую бедных преподавателей и очищающую осенними вечерами плодовые сады соседей. С ними никто не мог управиться, ведь в той «бригаде» был наследник богатств Полуботка Лукашевич, сын знаменитого Петербургского архитектора, директора Академии Искусств Мартоса(свекра Григоровича), сын богатющего Пирятинского помещика Платон Закревский. Конечно, сам Нестор не относился к детям богачей, но как никак, он был крестником самого Императора Александра 1, а его отец принимал в гимназию большинство этих преподавателей. Аполлон не входил в эту «бригаду». Он просто не вписывался в компанию сорвиголов –«мажоров». Зато он стал любимчиком преподавателя художественных искусств академика Капитона Степановича Павлова. Мой прапрадед Пантелеймон Кулиш в “Опыте биографии Н.В. Гоголя” писал: «В гимназии было тогда и до сих пор (в Лицее)есть несколько хороших пейзажей, исторического стиля картин и портретов. Вслушиваясь в суждения о них учителя рисования , человека необыкновенно преданного своему искусству, и будучи подготовлен к этому практически, Гоголь уже в школе получил основные понятия об изящных искусствах, о которых впоследствии он так сильно, так пламенно писал в разных статьях своих, и уже с того времени предметы стали обрисовываться для его глаза так определительно, как видят их только люди, знакомые с живописью”. Капитон Степанович Павлов учился в Академии художеств во времена её расцвета. Он поступает в нее десяти лет, а закончил двадцати четырех. Успехи по рисунку, за который Павлов получил в 1812 году 2-ю серебряную медаль, позволили ему попасть в самый популярный тогда класс исторической живописи. Его преподаватели – В.К. Шебуев и А.Е. Егоров, перед которыми благоговел сам Гоголь. Соученики – будущий автор проекта храма-памятника 1812 году на Воробьевых горах А.Л. Витберг, основоположник Московского художественного класса (преобразованного впоследствии в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, в котором будет преподавать Мокрицкий), Алексей Добровольский, старший брат «великого Карла» – Федор Брюллов, исторические живописцы Дмитрий Антонелли и Василий Сазонов. Под наблюдением В.К. Шебуева Капитон Павлов выполняет для экзаменов композиции «Иосиф, тоскующий сын в темнице» (1811) и «Поход под Казань Ивана Грозного. Грозный отдает найденную воду изнемогавшему от жажды воину». Жанровое начало – оно явно было ближе художнику, чем сложные и наделенные патетикой исторические сюжеты. Сегодня о художнике говорят две его картины о своих детях. Отмеченная наблюдательностью, любовью к бытовым подробностям, но и известной скованностью действующих лиц. Тем не менее Капитон Павлов делает заранее обреченные на неудачу попытки получения золотой медали вместе со всеми связанными с нею преимуществами. В 1812 году он пишет картину «Призыв Минина», годом позже – «Великодушие русских воинов, уступающих кашицу голодным французам». Медаль действительно оказывается для него недоступной, и Капитон Павлов выходит из Академии в 1815 году с аттестатом 2-й степени и шпагой. Спустя пять лет, убедившись в невозможности существовать на частные заказы и по-прежнему отдавая предпочтение скромным жанровым картинкам, он поступает учителем рисования во вновь открытый Нежинский лицей, где становится любимым преподавателем Гоголя, Мокрицкого, Якова де Бальмена. И эта троица была его любимыми учениками. Конечно, самым любимым был Аполлон. Именно у Павлова постиг Аполлон основы портретного искусства. Он пишет портреты соучеников, которые многим из них становятся первыми и лучшими их изображениями. Недаром гимназист Евгений Гребинка пишет 14.09.29 из Нежина родителям: «…покорнейше вас прошу прислать картину Мокрицкого, которую я забыл дома». К сожалению, эта картина, как и 90% картин Мокрицкого, не дошла до нас. Но дошёл портрет Нестора Кукольника, написанный им и подправленный Капитоном Павловым. Он не намного уступает знаменитому портрету Нестора кисти Брюллова. Но не только у Павлова был любимчиком Мокрицкий. Он ухитрился стать любимчиком профессоров, находящихся в двух враждующих кланах. Он был любимым учеником профессора словесности Парфена Ивановича Никольского. Хоть образ Никольского и дошёл до нас в искажённом виде, благодаря вражде с Гоголем, но даже Нестор Кукольник(см.рис.) который должен был ненавидеть его, ведь Никольский был в лагере преподавателей, выживших из гимназии после смерти Василия Кукольника старших братьев Нестора - Павла и Платона, писал о Никольском: «Несмотря на то, что в литературе и философии он был решительный старовер, нам собственно оказал он много пользы своею доступностью, добросердечностью, наконец самою оппозицией современных эстетическим направлениям. Он спорил с нами, что называется до слёз; заставлял нас насильно восхищаться Ломоносовым, Херасковым, даже Сумароковым; проповедовал ex cathedra важность и значение эпопеи древних норм, а байроновские поэмы тех времён называл негласно побасенками»… Словесность в те времена включала в себя и науку красноречия, риторику, основы стихотворства. Это именно благодаря ему Аполлон по примеру древнего оратора Демосфена почти совсем излечился от заикания. Естественно, профессор стал его любимым преподавателем и в Нежинской гимназии до сих пор есть сочинение Мокрицкого « Краткое обозрение словесности». Как и немного младший Евгений Гребинка он был любимчиком и у молодого преподавателя латыни Ивана Григорьевича Кулжинского(на рис.) Хотя он и преподавал латынь, но известен он как один из наиболее плодовитых малорусских писателей того времени, сотрудничавший почти со всеми журналами двух столиц того времени. Это с его помощью в «Дамском журнале» были опубликованы произведения гимназистов Гребинки, Прокоповича и Любич-Романовича. Это он сделал модным в гимназии ведение дневников. Не будь его вряд ли прошли бы сквозь века «записные книжки» Нестора Кукольника и «Дневник» Аполлона Мокрицкого. Никольский и Кулжинский входили в круг преподавателей, поддерживающих антимасонские настроения профессора Билевича. Вот эту личность я не собираюсь отбеливать. Лучше всего о нём говорит его докладная конференции гимназии 16 апреля 1827 года: «Равномерно необходимою обязанностью для себя поставляю, как старший профессор юридических наук, сказать, что я приметил у некоторых учеников некоторые основания вольнодумства, а сие, полагаю, может происходить от заблуждений в основаниях права естественного, которое хотя и предписано преподавать здесь по системе г-на Демартини, но г-н младший профессор Белоусов проходит оное естественное право по своим запискам, следуя в основаниях философии Канта и г-на Шада; для чего покорнейше прошу конференцию гимназии -- первое -- подтвердить г. мл. профессору юридических наук Белоусову, дабы он непременно руководствовался систематическою книгою г. Демартина в преподавании права естественного, как предписано руководствовать; второе -- подтвердить ему же, Белоусову, как инспектору над воспитанниками, а равно и гг. надзирателям и нравонаблюдателям, дабы они имели неослабное смотрение за нравственным поведением воспитанников гимназии вообще. Старший профессор, надворный советник Михайло, Васильев сын, Билевич. (Рапорт в конференцию гимназии 7 мая 1827 г. Гоголевский сборник, 363.) Вот именно этот Белоусов и входил в круг любимых учителей одноклассников и самого Мокрицкого. Он появился в гимназии в мае 1825 года по протекции того же сенатора- масона Новосильцева. В 15 лет он окончил Киевскую духовную академию, затем поступил в Харьковский университет, считавшийся лучшим в Малороссии, где стал членом масонской ложи «Умирающий сфинкс». В двух аттестатах, выданные Белоусову по окончании университета, констатируется, что он «с отличными успехами» обучался на этико-филологическом отделении философского факультета и на юридическом факультете. Орлай предложил Белоусову преподавать естественное и гражданское право, которым раньше занимался профессор Билевич. Билевич затаил на Белоусова злобу и решил подсидеть конкурента. Ситуация этому благоприятствовала: в декабре 1825 занял престол консервативный Николай 1, объявивший масонов врагами Империи, не терпящий вольнодумства, а характер уроков Белоусова, его методы преподавания и отношения с учениками позволяли выставить профессора вольнодумцем, растлителем юношества и чуть ли не сообщником декабристов. В августе 1826, по просьбе своего патрона сенатора кн. Новосильцева, Орлай возглавил новосозданную Одесскую гимназию и оставил Нежин. Билевич надеялся, что пост ректора предоставят ему, но назначили не его, а приятеля Орлая профессора Шапалинского. Это время лучше всего характеризуют письма Гоголя, цитируемые мои прапрадедом Пантелеймоном Кулишом: «Директора у нас нет, и желательно, чтоб совсем не было. Пансион наш теперь на самой лучшей степени образования, до какой Орлай (бывший директор) никогда не мог достигнуть: и этому всему причина наш нынешний инспектор (Н. Г. Белоусов); ему обязаны мы своим счастием. Стол, одеяние, внутреннее убранство комнат, заведенный порядок -- этого всего вы теперь нигде не сыщете, как только в нашем заведении. Советуйте всем везть сюда детей своих: во всей России они не найдут лучшего. Должность директора исправляет профессор физики и химии Шапалинский.» Гоголь -- матери, 16 ноября 1826 г., из Нежина, Письма, I, 52. «В пансионе теперь у нас весело. Всевозможные удовольствия, забавы, занятия доставлены нам, и этим мы одолжены нашему инспектору (Белоусову). Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека! Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров, и признаюсь, если бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс: теперь, по крайней мере, могу твердо выдержать эту жестокую пытку, эти четырнадцать месяцев… (Гоголь -- Г. И. Высоцкому, 19 марта 1827 г., из Нежина ) Билевич воспринял любовь гимназистов к Белоусову, как личное оскорбление. И вот через четыре месяца после ухода Орлая в конференцию гимназии поступил донос от Билевича, в котором тот сообщал (как о выведанной им новости) о создании театра, где «воспитанники пансиона будут представлять разные театральные пьесы без особого дозволения высшего учебного начальства». Таким стал первый выпад против Шапалинского и Белоусова, которому покровительствовал новый директор, назначивший его на должность инспектора. Билевичу, конечно, было известно, что разрешение на создание театра дал Орлай. Но при Иване Семеновиче он молчал, зная о связях того при дворе. Новый донос поступил в конференцию гимназии. Впрочем, об этом лучше всего рассказал одноклассник Гоголя П.Г. Редкин: «Внезапная кончина (в 1821 году) первого начальника юной гимназии, В. Г. Кукольника, приостановила быстрый и правильный ход ее развития по прямому пути к истинной образованности. Быстро, без разбора, наудачу или по связям, набран был, после В. Г. Кукольника, полк учителей и профессоров для новооткрытого заведения, между которыми только случайно попались и люди достойные. К числу последних принадлежали старший профессор математических и естественных наук К. В. Шапалинский, проф. французской словесности Ландражин, немецкой словесности Зингер, латинской словесности Андрущенко и, определенные впоследствии, проф. римского права Белоусов и проф. естественной истории Соловьев. По закону взаимного притяжения профессора разделились, не скажу на две партии, а на два кружка. К одному принадлежали люди благородные, умные и сведущие, а к другому -- их большая или меньшая противоположность. Сперва эти кружки уживались кое-как между собою; но с того времени, когда Белоусов на окончательном экзамене воспитанников первого выпуска, не получив на свои вопросы по юридическим предметам удовлетворительных ответов ни от студентов, ни от профессора юридических наук Билевича, объявил во всеуслышание с запальчивостью и свойственною ему заносчивостью, в присутствии директора Орлая, что он находит недостаточными юридические познания окончивших курс юношей, долго таившаяся вражда между двумя кружками вспыхнула, и между ними началась открытая война. Некоторые из враждующих употребили не совсем рыцарское оружие для поражения своих противников: доносы и клевету. ( П. Г. Редкин. Биографический очерк К. В. Шапалинского. Гербель, 316. ) Этот рапорт Билевича имел роковое значение в истории гимназии. Рапортом этим положено было начало пресловутому делу о неблагонамеренном преподавании естественного права и вольнодумстве проф. Белоусова, а затем и некоторых других профессоров. Отсюда пошли расследования, взаимные обвинения профессоров, допросы воспитанников и, в заключение всего, удаление со службы профессоров Белоусова, Шапалинского, Ландражина, Зингера, а впоследствии еще и Андрущенко. От этой войны пауков в банке, тянувшейся более трех лет, уровень преподавания в гимназии пришёл полное расстройство, что и вызвало преобразование её в 1832 г. в физико-математический лицей Собственно говоря, разбираться с этими доносами и смутой в гимназии был послан один из высших чиновников Министерства просвещения, член главного управления училищ, почетный членом Московского общества испытателей природы, действительный статский советник, барон Адеркас Эммануил Богданович. ”Более полугода продолжавшееся делопроизводство довело и наставников и учеников до такого возбуждения, до такого извращения их взаимных отношений, породив столь ненормальное состояние всего заведения, что необходимо было принять быстрые и решительные меры для прекращения зла” (Гербель Н.В. – составитель. Гимназия высших наук и лицей князя Безбородко. С-Петербург 1881 с. 95). Конечно, Адеракс понимал, что дело о вольнодумстве высосано из пальца и никакого вольнодумства нет, есть только склока между двумя ведущими профессорами Билевичем и Белоусовым. Но это было время борьбы с масонством. Поэтому и было принято решение всех преподавателей-масонов – Н.В.Белоусова, Ф.И.Зингера, И.Я.Ландражина и исполняющего обязанности директора К.Б.Шапалинского уволить, а выпускников Кукольника, Филипченко и других лишить аттестатов об окончании гимназии, заменив их справками. Кукольник Н.В. вспоминал по этому поводу: ”Я тоже получил не аттестат, а просто свидетельство, с прописанием успехов в науках и поведении полными одобрительными балами. Но, несмотря на это, я лишился золотой медали, звания кандидата, 12 класса”… Кстати, профессор Билевич не остался без возмездия. В физико-математическом лицее, в который была преобразована гимназия, ему не нашлось места … В отличие от уволенных преподавателей, лишение выпускных аттестатов не очень то и задело гимназистов. Кукольник без проблем стал преподавать словесность в гимназии при Виленском университете, в котором работали оба его брата… Что касается Мокрицкого, то его репрессии по делу о вольнодумстве вообще не коснулись, так как он был любимчиком у ведущих преподавателей обеих враждующих лагерей. Впрочем Адеркас и не собирался уличать в чём-то племянника своего большого приятеля Василия Григоровича. Мокрицкий после окончании гимназии хотел поступить на медицинский факультет Петербургского университета. Увы, то, что удалось старшему брату, не удалось ему. Мать постеснялась обратиться за помощью к Григоровичу, устроившему с помощью Плетнёва пансион (казённое содержание) студенту университета Александру Мокрицкому. Расчеты на то, что он сможет оплатить обучение и своё содержание за счёт портретирования именитых Петербуржцев не оправдались. Портретировать он мог только таких же бедных, как и он, соучеников, прикативших покорять Петербург. Пришлось ему искать работу. Устроился с 1.04.1831 канцеляристом в Петербургский Департамент горных и соляных дел, затем с 11.02.1832 писарем в экспедицию ссудной казны Санкт-Петербургского Опекунского Совета. Он всё же отважился обратиться к Василию Ивановичу Григоровичу и тот в сентябре 1831 года зачислил его «сторонним учеником» своей Академии художеств. Она для него действительно была своей – Президент Академии Оленин (см.рисунок) был его лучшим другом, ректор Мартос – тестем! В те времена сторонний ученик академии, сдавший экзамены за академический курс, допускался наравне со штатными учениками к конкурсу на присвоение звания классного художника. Для этого надо было на конкурсе получить большую серебряную или любую золотую медаль за картину, выполненную по утвержденной теме. При этом конкурсант получал классный чин и личное дворянство. А получивший большую золотую медаль мог еще и участвовать в конкурсе на зарубежную пенсионерскую поездку. Получившему малую серебряную медаль присваивали звание внеклассного (свободного) художника, соответственно без присвоения классного чина и дворянства, но с правом поступать на государственную службу. Свободным художником можно было стать и не сдавая всех экзаменов, но обязательно получив какую нибудь медаль за конкурсную работу. В апреле 1832 Григорович сделал ему входной билет в Эрмитаж. Он стал самостоятельно копировать картины великих художников, сам нарисовал маслом картину «Галереи Эрмитажа». За этими занятиями его и заприметил « художник государя императора» прославленный живописец А.Г.Венецианова, кстати, друг Василия Григоровича. Венецианов взял на себя шефство над молодым художником. Вначале в приватном порядке, а затем, договорившись с Григоровичем, взял Аполлона в свой класс. Венецианов не вписывался в Художественную Академию всем, начиная с биографии. Его отцом был небогатый Нежинский купец Гавриил Юрьевич Фармаки-Венециано, продававший ягоды для варенья, а также ягодные кусты и луковицы тюльпанов. Отец видел своего старшего сына продолжателем рода и семейного дела. Увы, Алексей с ранних лет начал увлекаться живописью. О ранних годах художника рассказывает его племянник Н.П. Венецианов («Мои записки»). Мальчиком Алексей много рисовал с картин и делал портреты своих товарищей карандашом и кистью. Ему доставалось за это увлечение и от домашних, и особенно от учителей, которые за это его чуть не выгнали из пансиона. Однако, в V классе он уже «смело завоевал свое любимое занятие и рисовал красками, да не водяными, а масляными, и не на бумаге, а на полотне». В 1791 году Гаврила Юрьевич Венецианов, смирившись с увлечением сына, подписался на готовящуюся к выходу в свет книгу «Любопытный художник и ремесленник». Далее в «Моих записках» говорится о занятиях Алексея у некоего живописца Пахомыча, у которого он учился навыкам изготовления подрамников, подготовке холстов и их грунтовке. Но уже на первом этапе обучения живописной технике мальчик проявил строптивость. Он рисовал на полотне прямо красками, без подготовительного рисунка, которого требовал учитель. Вероятно, до Пахомыча у Алексея Гавриловича был пример другого художника, работавшего пастелью. И не карандаш и масляная живопись, а пастель была первым материалом, в котором он начал работать. О несомненном таланте молодого живописца можно судить по первому известному его произведению – портрету матери А.Л. Венециановой (1801)( см.рис.). Общее образование Алексей получил в одном из московских пансионов. По окончании пансионата он отправился служить в Чертежное управление. В 1802 Алексей поехал покорять столицу - Петербург. Первым делом напечатал объявление «о художнике списывающем предметы с натуры пастеллем в три часа. Живет у Каменного моста в Рижском кофейном доме». Однако без связей и знакомств объявление в газетах не принесло ему ни одного Заказчика, и Алексей вернулся в Москву. Здесь он продолжал совершенствовать свое искусство портретиста и создал ряд удачных полотен. В 1807 году Алексей вновь приезжает в Петербург и поступает на службу в канцелярию директора почт. Как вспоминает сам Венецианов: «В свободное время ходил в Эрмитаж и там изучал живопись». Здесь его и приметил земляк-малоросс Боровиковский(см.рис.). Вскоре он сближается с «почтеннейшим и великим» Боровиковским и оказывается в числе близких учеников блестящего портретиста, «украшавшего Россию своими произведениями», живет у него в доме. Сыну небогатого Миргородского казака Владимиру Лукичу Боровику, наследственному иконописцу, повезло. Его судьбу в корне изменили две аллегорические картины, выполненные для украшения кременчугского дворца, одного из «путевых дворцов», возводившихся на пути следования Екатерины II в Крым. Написал он их по заказу приятеля - поэта Василия Капниста, который, как предводитель дворянства Киевской губернии, составлял проекты «потемкинских деревень» для торжественных встреч Екатерины II. Картины очень понравились императрице. На одной из них был изображен Петр I в облике землепашца и Екатерина II, засевающая поле, а на другой — императрица в облике Минервы в окружении величайших мудрецов Древней Эллады… Уже в сентябре 1788 г. Боровик оказался в Петербурге (где он сменил фамилию на Боровиковский). В Академию Художеств 30-летний живописец поступить уже не мог и потому получал частные уроки у своего великого земляка Дмитрия Левицкого, а с 1772 г. — у прославленного австрийского живописца, приглашённого лично Екатериной II, Иоганна Батиста Лампи, а также копировал лучшие образцы европейской живописи и работы своих наставников. Благодаря этому он в совершенстве овладел профессиональным мастерством. В декабре 1794 года Лампи (см.рис.)обратился в Совет Академии Художеств с письмом, в котором просил присудить В.Л. Боровиковскому звание академика за “Портрет Екатерины II на прогулке”, а уезжая на родину, отдал Боровиковскому свою мастерскую, что свидетельствует о том, что Боровиковский был его самым любимым учеником… У своих учителей Боровиковский перенял блестящую технику, легкость письма, композиционное мастерство и умение польстить портретируемому. В кружке известного архитектора, поэта и музыканта Н. А. Львова, в доме которого он прожил десять лет, Боровиковский вращался среди видных деятелей художественной России, проникаясь идеями символизма. К 1790 г. он стал одним из самых знаменитых художников-портретистов, а в 1795 г. получил звание академика. Семь лет спустя он стал советником Академии художеств. Боровиковский стал самым модным русским портретистом и на него посыпались заказы от самых высокопоставленных особ, вплоть до членов императорской фамилии. Боровиковский работал очень много. Он преуспевал и в парадном портрете (многие его произведения в этом жанре почитались за образцы), и в интимном, и в миниатюрном. Увы, расцвет его искусства был недолгим — всего чуть более десятка лет на рубеже XVIII – XIX вв. Именно тогда он создал портрет Павла I, статс-секретаря Д.П.Трощинского (дядя Гоголя), передающий внутреннюю силу этого титана, пробившегося из самых низов до неимоверных высот, а также удивительно красивый и экзотичный портрет Муртазы Кули-xана, пышный портрет А.Б.Куракина, выразительно представляющий вельможу, которого за роскошь называли «бриллиантовым князем», а за редкостную спесь — «павлином»; портрет Державина, сидящего в кресле у письменного стола, заваленного рукописями. Но наиболее ярко его талант раскрылся в серии женских портретов, исполненных в те же годы. До сих пор Вам прямо в душу смотрит со стены Русского музея его юная Лопухина(см.рис.)… И вот у такого гиганта целых четыре года учился Алексей Венецианов( кстати, он написал и выпустил воспоминания о Боровиковском). А затем у Алексея вдруг проснулась коммерческая жилка. С 1808 года он, впервые в России, стал издавать иллюстрированный юмористический журнал, став первопроходцем русской печатной карикатуры. Первые два номера разошлись мгновенно, принеся неплохую прибыль. Однако, третий номер –«Вельможи» попался на глаза самому императору Александру 1. Карикатуры были настолько убийственными, что царь попросил передать автору, что «он дарование свое мог бы обратить на гораздо лучший предмет», тоесть занимался делами почты, а не нравами вельмож. Император закрыл издание. В 1811 году Венецианов получил признание академии как портретист. За представленный «Автопортрет» ему было присуждено звание назначенного, а за портрет Бибикова – кандидата в академики. В том же году Венецианов получил звание академика за портрет инспектора Академии художеств К.И. Головачевского с тремя воспитанниками академии( см.рис.). Во время Отечественной войны 1812 Венецианов создал (вместе с И.И.Теребеневым) серию агитационно-сатирических картинок на темы народного сопротивления французским оккупантам Стремление к общественной деятельности привело Венецианова после войны 1812 года в «Вольное общество учреждения училищ по методе взаимного обучения». Оно было организовано по инициативе поэтов В. Жуковского и И. Крылова, скульптора Ф. Толстого. Именно на средства Общества Алексей Гаврилович и открыл собственную школу для подготовки молодых живописцев, первоначально располагавшуюся в Петербурге, а затем в имении художника в Тверской губернии. Дело в том, что в 1815 он женился на небогатой дворянке Марфе Азарьевой. Вместо приданого, её отец помог ему купить по дешёвке небольшое имение в с. Сафонкове Тверской губернии, куда он и переехал в 1819, подав в отставку с поста Землемера Ведомства Государственных Имуществ. В школу Венецианова принимались любые одаренные дети, даже крепостные. Воспитанников школы учили грамоте, арифметике, а также рисованию и скульптуре. Кстати, многим своим ученикам художник помог выйти из крепостной зависимости. В своей системе преподавания Венецианов отказался от академических канонов и слепого копирования чужих работ. Секрет его метода был прост - каждому он позволял быть самим собой: "Таланты тогда развиваются, когда они ведутся по тем путям, к которым их природа назначила". Он говорил о себе: "...сделался художником и составил собственное понятие о живописи". Этого добивался и от учеников. . У него было восемьдесят учеников и столько же "программ обучения". К каждому таланту относился, как к "драгоценному зеркалу". Учил работать и понимать. Сам постоянно копировал в Эрмитаже, часами простаивал у картин: "дохожу, как то, как это сделано и отчего оно так поразительно хорошо".Главным для него была натура "по причине ее многообразия бесчисленного". Он мог следить за изменением света на воздухе, умел передать на полотне воздух, светотени. Его пейзаж трогает обаянием бесхитростной любви к отчему краю. Его любимая Тверская сторона: неяркое, голубовато-белеющее небо с легким облачком; избы, пруд или река, деревца, за ними дальний простор, ширь полей. Единственные люди на этом просторе - крестьяне. Своих питомцев он учил рисовать с натуры, перенося на бумагу и холст изображения реальных образов и живой природы, постепенно переходя от простого к сложному. Вначале его ученики писали натюрморты, затем интерьеры, после чего переходил к живой натуре, заканчивалось основное обучение живописью на открытом воздухе. На рисунке Алексея Тыранова вы видите мастерскую Венецианова. Параллельно мастер помогал ученикам понять законы перспективы, формы и цвета, эффектов освещения. После этого наступал этап совершенствования и оттачивания мастерства. А любимые ученики даже становились его помощниками в выполнении заказных работ. Ученики Венецианова традиционно хорошо умели передавать в своих работах фактуру предметов, перспективу и световые эффекты, поэтому многие из них получили популярность, как мастера интерьерной живописи. Собственно, с венециановских учеников и начался расцвет интерьерной живописи в России. Алексей Гаврилович понимал, что обучить одаренных детей живописи недостаточно, надо помочь им определиться в жизни, дать официальную профессию. Поэтому он всеми возможными способами пристраивал своих воспитанников вольноприходящими учениками в Академию художеств, помогал им выставляться на академических выставках, участвовать в конкурсах, получать официальные звания художников. С подачи Григоровича и Оленина в 1830 Николай 1 присвоил Венецианову звание «художника Государя Императора». Считается, что через школу Венецианова прошло около 80 человек, часть из которых получила звания классных и свободных художников, а некоторые даже стали академиками. Наибольшую известность получили его ученики Е. Крендовский, А. Тыранов, К. Зеленцов, С. Зарянко, Г. Сорока. Увы, в 1831 в его жизни началась чёрная полоса. Не прошло и года, как умирает его жена – Марфа ( см.рис.). Он остается с двумя дочерьми 15 и 13 лет. В этом же году Алексей Гаврилович теряет отца. Содержание школы, в которой он обучал ремеслу живописи талантливых и способных крестьян, отнимало у Венецианова последние деньги. Он, певец крестьянской России, вынужден был подрабатывать портретами. Ясно, что в глуши богатых Заказчиков не найдёшь. Пришлось ему возвращаться в Петербург и проситься в Академию Художеств. Увы, академический Совет был против. Слава Богу, Венецианов был лучшим другом Президента академии Оленина и Василия Григоровича. Так что он всё же вернулся в Академию. Вот только класса ему не дали. Его ученики числились в классе профессора Воробьёва. Портретирование стало и основным делом Венецианова. Не только он подрабатывал портретированием. Пристроил он к этому делу и любимых учеников. К дворянину Мокрицкому он отправлял аристократов, с которыми сам чувствовал себя стеснительно. О том времени сохранились воспоминания Пащенко: «По выходе из лицея Гоголь, Данилевский и Пащенко (Иван Григорьевич) собрались в 1829 году ехать в Петербург на службу…Приехали в Петербург и другие товарищи Гоголя, и собралось их там более десяти человек: Гоголь, Прокопович, <А. С.> Данилевский, <И. Г.> Пащенко, Кукольник, Базили, Гребенка, Мокрицкий и еще некоторые. Определились по разным министерствам и начали служить. Мокрицкий хорошо рисовал и заявил себя замечательным художником по живописи. Товарищи часто сходились у кого-нибудь из своих, составляли тесный, приятельский кружок и приятно проводили время… Вот приходит однажды в этот кружок товарищей Мокрицкий и приносит с собою что-то завязанное в узелке. "А что это у тебя, брате Аполлоне?" - спрашивает Гоголь. Мокрицкий был заика и с трудом отвечает: "Это... это, Николай Васильевич, не по твоей части; это - священнэ..." - "Как, что такое, покажи!" - "Пожалуйста, не трогай, Николай Васильевич, - говорю тебе нельзя - это священнэ". (В узелке были костюмчики детей князя N.; костюмчики нужны были Мокрицкому для картины, и он добыл их не без труда.) Гоголь схватил узелок, развязал, увидел, что там такое, плюнул в него и швырнул в окно на улицу. Мокрицкий вскрикнул от ужаса, бросился к окну и хотел выскочить, но было высоко; бросается в дверь, бежит на улицу и схватывает свой узелок... Хохотали все до упаду. (Т. Г. Пащенко по записи В. Пашкова) Как видите, Пащенко подтверждает, что в начале тридцатых Мокрицкий зарабатывал себе на жизнь портретируя членов семьи именитых вельмож. Видно и то, как к нему относился Гоголь, старший всего на полтора года и на целых два класса Нежинской гимназии. Осенью 1833 Аполлону приснился страшный сон – на постеленной на полу постели метается в жару больной отец...На следующий вечер прибыл посланец из Пирятина – отец очень болен и перед смертью зовёт его попрощаться. Пришлось бросать все дела и ехать в Пирятин. Успел. Отец умер уже у него на руках… Решил не возвращаться в Петербург, чтобы помочь на первых порах осиротевшей семье, ведь младший брат Петр после начального обучения у Котляревского сидел дома без никаких перспектив, хотя ему и стукнуло 20 лет. 11-летний Ваня ещё находился у Котляревского на казённом обеспечении. Старший сын Александр после окончания медицинского факультета Петербургского университета работал практикующим врачом в Полтаве. Доходы практикующего врача зависят от количества и состояния его пациентов. Количество определяется временем работы. У молодого практикующегося врача тех доходов- кот наплакал. Слава Богу, хоть родители молодой жены, красавицы Амалии Фёдоровны Данилевской, родственницы соученика Аполлона, дали в приданое хутор, названый впоследствии «Александрия». Аполлон считал, что он должен поддержать семью материально. На службу ему в Пирятине устроиться не удалось. Но Венецианов уже научил его хорошо зарабатывать портретированием. Вначале Аполлон решил задержаться на пару месяцев, пока дома всё не уляжется, а потом вернуться в Петербург. Из-за братовой, пребывание Аполлона на Полтавщине затянулось почти на год. Он пишет в своём дневнике: «(23 февраля). Я люблю, люблю её, и эта любовь примиряет меня с судьбою и со всем меня окружающим, и более, я сильнее горю любовью к создателю вселенной, ибо он создал ту любовь, которая драгоценнее для меня всего в мире. 23 февраля я писал с неё портрет. Мы были вдвоём в комнате. Рисуя портрет, мы говорили то о сём, то о другом, разговор наш, по обыкновению не заключал ничего важного. Она встала, сказав: « Братец, сейчас сюда придут!» - и ушла. Глядя ей вслед, я только сказал про себя:»Ангел мой, сейчас я твой до гроба. У тебя два друга –Александр и Аполлон». Он ни дня не сидит без работы, почти каждый день он рисует чей-то портрет. Началось с портретов его однокашника Евгения Гребинки. Конечно, друга-однокашника он рисовал бесплатно. Самое смешное, что из всех портретов, нарисованных Мокрицким в то время, до нас дошли только два эти портрета. Остальные, а их было около двух десятков, сгорели в пламени гражданской и Великой Отечественной войнах… К Гребинкам приехал погостить их друг Николай Маркович. Увидев, как Мокрицкий рисует Евгения, он заказал ему и свой портрет. Затем свой портрет и портреты своих детей и их гувернантки попросил нарисовать богатющий Галаган. После этого Аполлон сам уговорил графа де Бальмена написать портрет его сына Сергея. Если учесть, что сенатор Башилов, брат графа де Бальмена, сам был прекрасным художником, отличным художником считался и однокашник Мокрицкого – Яков де Бальмен, такое согласие показывало высокий уровень искусства Аполлона. Мало того, Башилов пригласил Аполлона давать уроки рисования его детям, страшим из которых был Михаил Башилов, будущий главный инспектор Московского училища живописи и ваяния. Во время тех уроков Аполлон подружился с Михаилом. В сентябре он стал рисовать портрет первой красавицы Полтавщины Сонечки Вишневской, возлюбленной Якова де Бальмена. Он с удовольствием рисует её, болтая между делом и незаметно влюбляется. Это благодаря ей он записывает в дневнике: (22 сентября)…Уже более года я в Малороссии, много имел я неприятных минут даже глубокая горечь посетила дом наш, но сколько зато и сладчайших в жизни минут имел я в награду за временное неудовольствие или печаль, сколько приобрёл я знакомства и какого знакомства!» Красавица Сонечка выбила из его сердца братовую, но вот сама там так и не поселилась. Она была влюблена в Якова де Бальмена и кроме него никто ей не был нужен. Благодаря знакомству с ней, Аполлон с лёгким сердцем 5 октября укатил в Петербург. Он даже не поехал проститься к старшему брату Александру. Тот сам с женой приехал, чтобы проводить брата в дорогу. Они договорились, что как только Аполлон возобновит работу и устроится в Петербурге, он заберёт к себе шестнадцатилетнего брата Петра и устроит его в Дворянский полк… Аполлон вернулся в Петербург 1 декабря и первым же делом навестил землячку Софию Александровну Галаган от которой пошёл к Венецианову. На следующий же день он явился к Григоровичу, чтобы показать ему и Варнеку свои работы, сделанные за это время. Работы понравились, о чём Аполлон сразу отрапортовал Венецианову, у которого проводил тогда все вечера. Венецианов рассказал ему о картине Брюллова «Гибель Помпеи», выставленной в Эрмитаже. На следующее утро Аполлон помчал в Эрмитаж восхищаться картиной Мастера, с которой,по его словам, мог сравниться только «Саоаф» Венецианова. С тех пор Мокрицкий изучал произведения Брюллова и восхищался ими. В своем «Дневнике» он пишет – «Ходил смотреть Брюллова. «Итальянское утро» и «Полдень» - гениальные творения Брюллова. Чудные произведения, какая прелесть! Сколько натуры, и какой натуры! Видно, что эта красота созрела под небом Италии, в стране любимой солнцем. Есть там и другие прекрасные работки»… В начале 1835 Александр привёз брата Петра. Григорович связался с начальником штаба Великого Князя по управлению военных заведений Яковом Ивановичем Ростовцевым и тот определил Петра на обучение в Дворянский полк, которым управлял знаменитый полковник Плещеев. Дальше жизнь понеслась по привычной колее – занятия в Академии, портретирование богачей, вечера у Венецианова и Нежинских друзей, у Плетнёва, который познакомил его с Пушкиным и гениальным певцом крестьянской России Алексеем Кольцовым.( см.рис). Летом, правда, свалился в лихорадке и из-за неё не поехал на вакации домой в Украину. Вместо этого давал уроки рисования детям Галагана. Из-за безденежья часто приходится менять квартиры. Он записывает 26 сентября в дневнике: «Можно ли быть спокойным, когда для глупейшего дела – искания квартиры- должен был терять неделю времени, тогда как галерея и начатый портрет ждут меня не дождутся. О как мне жаль, что я не могу ещё о сю пору предаться с полным влечением моему искусству, что для дневного пропитания должен терять драгоценное время и в мои уже лета, в 25 лет, когда уж и другие были самобытными художниками. Нужда, нужда…» Вообще-то странно читать такие рассуждения о нужде. Ведь во все времена студенты жили или в общежитии(пансионате) или снимали квартиру по несколько человек в комнате. Мокрицкий же один снимает квартиру и ещё ноет о нужде. Правда, в ноябре 1835 он опомнился и записывает: «7 Ноября. Был в классе, из класса зазвал к себе доброго человека – Сошенко. Малый, кажется, добрый, с дарованием и с прекрасными чувствами, ещё не тронутыми скоблем света. Я приглашаю его жить с собою. Он пришёлся мне по душе и с первого раза, когда увидел его в Эрмитаже, он понравился мне»… По совету Григоровича он представил на рассмотрение Совета Академии несколько портретов вельмож, в том числе и портрет Пузино, после чего было принято решение о принятии Аполлона Мокрицкого в Академию Художеств( до этого он был сторонним учеником) в класс академика Воробьёва( см.рис.). Григорович ходатайствует в «Обществе поощрения художников» 100 рублей помощи для Аполлона, а выделяют 150. Так что на некоторое время Мокрицкий перестаёт думать о нужде, тем более, что с ним теперь живёт Сошенко, делящий расходы пополам. По приглашению Сошенко к ним в гости пришёл подмастерье Ширяева, их земляк Тарас Шевченко. Так Мокрицкий познакомился с будущим Кобзарём. Правда, Шевченко еще с 1834 по рекомендации приятеля Николая Гоголя - Василия Ивановича Григоровича посещал рисовальные классы при этом Обществе поощрения художников, где тогда руководил занятиями Варнек, а 4.10.1835 Комитет Общества даже рассматривал его рисунки и нашёл их «заслуживающими похвалы», так что они знали друг друга в лицо и до этого, но близко познакомились только сейчас. Вскоре Аполлон, на очередной вечере встречи Нежинцев у Гребинки, жившего в этом же доме, представил им Тараса Шевченко. Аполлон просто хотел походить на Венецианова, выводившего в люди талантливых крепостных. На том вечере присутствовал и Нестор Кукольник, который всегда и везде привык быть Первым. Аполлон опасался, что ему достанется от задаваки Нестора за то, что притащил на встречу крепостного. На удивление, Нестор не только не оскорбился, но с распростёртыми объятиями бросился к Тарасу и заявил, что они друзья ещё с Виленских времен. С этого времени Тарас стал завсегдатаем встреч у Гребинки и Кукольника и бывал там чаще, чем у Мокрицкого с Сошенко… Аполлон же обижается на Брюллова, что тот отдаёт предпочтение другим. Он пишет в дневнике: «Вот опять Брюллов хвалил Моллера. Да, конечно, это богатый человек, не простой человек, не то, что мы, бедные люди". Да, сын Морского Министра Отто Фридрих Моллер был намного богаче Аполлона, но он к тому же был и намного талантливее. На очередной художественный экзамен в Академии Аполлон представил свой портрет Пузино( см.рис.), за который и получил 2-ю серебряную медаль. Вот только от Воробьёва он не в восторге и если о Венецианове всю жизнь выражался восторженно, то о Воробьёве упоминает отнюдь не с восторгом: «4 декабря. Вечером был в классе, рассердился на Воробьёва, который сплеча перемарал мой рисунок Пета так, что моего и не видно. Глупая метода, пора взяться за ум и не перечёркивать сызнова рисунок ученика, а просто указать ему на погрешности в рисунке, которые он по внимательному рассмотрении и изучении анатомии антика, сам исправит с большею для себя пользою…» Он уже настолько считает себя знающим, что не только своего преподавателя Воробьёва критикует. У Венецианова он сдружился с портретистом Алексеем Тырановым. Это тот Тыранов, о котором сам Белинский писал – если вы посмотрите в зеркале, то увидите там только себя. Если же Вас нарисуют Брюллов или Тыранов, то увидите там то, что не заметило зеркало. Тыранов был талантливее Аполлона, ведь он получил в Академии две золотые медали, а Аполлон всего одну малую. Так вот Аполлон записывает в дневнике от 28.02.1836 : «…После класса с Кашириным ушёл к Тыранову. Он пишет портрет Плетнева. И вот из любопытства видеть так много хвалимый портрет, я отправился к нему. И, действительно, много хорошего в нём, но я не вполне доволен им. Во-первых это не Плетнёв, во-вторых –широк, плотен и чересчур мягок, пухляв. Мы много говорили, да мало пользы извлекли, сколько вижу. Самолюбие и самонадеянность не дают им ходу, они отвергают, что должны учиться, и что древние картины могут руководить. На них можно смотреть от скуки, говорят они. Жалкие люди!» А ведь именно этот портрет Плетнёва (см.рис.) вошёл во все энциклопедии, как самый достоверный. Да и маниакальное увлечение Аполлона картинами древних художников приведёт его к конфликту ещё с одним соучеником по Школе Венецианова – Сергеем Зарянко, что аукнется ему в далёком будущем, когда они оба будут преподавать в Московской художественном училище живописи и ваяния… В декабре 1835 в Россию вернулся из Италии Брюллов. Его «Гибель Помпеи», написанная в новой манере, захватила элиту России – Пушкина, Гоголя. В Петербург он приехал в мае 1836. 27 мая Мокрицкий записывает: « …вчера я был у Бенедиктова. Полюбил я сердцем этого человека, с прекрасным сердцем и возвышенною душою. Молодой человек Ершов и Григорьев были у него, но недолго. Сегодня я имел удовольствие видеть великого Брюллова, жаль, что мельком. Впрочем, хорошего понемногу, особливо в первый раз»… Художественная Академия устроила Брюллову 11 июня грандиозную встречу с празднеством. На трёх страницах дневника описывает Аполлон эту восторженную встречу. Академия выделила Карлу Брюллову для жилья бывшую квартиру недавно умершего ректора Академии Мартоса… Любимый учитель Аполлона - Венецианов, быстро подружившийся с Карлом Брюлловым. В сухой и холодной Академии их, таких непохожих на всех и друг на друга, притягивало, как магнитом! Познакомил Васнецов с Карлом и своих любимых учеников – Георгия Михайлова, Аполлона Мокрицкого и Ивана Сошенко. А затем с Венециановым случилась беда. Поздней осенью 1836 он тяжело заболел. Венецианов пишет об этом: «В 57 лет у человека, который жил не для того, чтобы есть, а ел для того, чтобы жить, желудок внутреннего существования спотыкается. Вот, мой почтеннейший, 24 декабря, сиречь в сочельник, я и споткнулся, мне и руду пускали, от роду первый раз, и снадобья в рот влили. Дня через два-три я глядь – ан рыло на стороне, однако и теперь косит, да не так. Отняли у меня: кофе, водку, вино, крепкой и горячий чай, сигары, а дали суп из телятины, что со снегу, да воду с кремотартаром… Мне велено жить на улице, и я, невзирая на вьюгу и мороз, брожу – да как же, раз по пяти и по шести в день… (устал)». Он с радостью воспринял весть о том, что Карл Брюллов (см.рис.) назначен профессором 2 степени по классу живописи исторической и портретной. И сам Мокрицкий и Венецианов просили Григоровича определить Аполлона в класс Брюллова. И наконец 9 ноября Советом Академии Определено: академистов и вольноприходящих учеников распределить по художественных классам к следующим гг.профессорам, а именно: по Классу живописи исторической и портретной к г.профессору 2-й степени Брюллову: 1)Агина, 2)Мокрицкого, 3)Демидова, 4)Авнатамова. Мокрицкий восторженно пишет: «С этого дня начался новый период моей жизни. Спустя несколько дней Брюллов перешёл в приготовленную для него квартиру в Академии; скоро мастерская его наполнилась мольбертами, холстами и он начал работать. В два-три месяца в его мастерской явились портреты: г-жи Семёновой, г.Н.Кукольника, доктора Орлова, прелестная головка девицы Бутягиной, портрет Шепелева – это были первые его работы, из которых однако ж, окончены только два портрета: гг. Кукольника и Шепелева. В декабре того же года он приступил к сочинению картины «Взятие божией матери на небо»(см.рис.) , назначенной для Казанского собора в Санкт-Петербурге. Все эти произведения создавались на моих глазах; я был при нём неотлучно, когда он работал, - этого он хотел сам, говоря, что для механизма необходима большая наглядность и что в самом этом деле лучшая наука для ученика следить за кистью своего учителя… Он работал весело, беззаботно. Строг он был очень и нетерпелив. Однажды задал он мне сделать рисунок со своей картины у себя в мастерской, сам же ушёл в спальню. В тишине со спокойным духом рисовал я; между тем ошибки то ползком, то бочком врывались незаметно в пространство, обведенное контуром, прятались от моего неопытного взгляда или смело выходили на середину. Ч этого и не замечал; наконец, предшествуемый облаком дыма от сигары, вошёл Брюллов. «Здравствуйте. Милостивый государь. Ну что у вас?...Ух какие гадости! Батюшки! Послушайте. Я попробую сечь вас! Дайте карандаш; это вот куда идёт - разве вы не видите, что это повисло? Здесь нужно облегчить… а это что? С оригиналов вам рисовать, а не с натуры. Эх напорол, чёрт возьми! Да с вами и сам разучишься рисовать. Замучат, право! Нет я не способен учить, не могу, это меня бесит!». Таким речитативом сопровождал он каждую черту свою, и рисунок мой становился лучше и лучше. Любил он беседовать с учеником перед своею работою, объясняя как эстетическую, так и техническую стороны живописи. И веришь, бывало, свято его словам: они были согласны с его мастерской кистью, а кисть его или покорялась воображению, или натуре, смотря по тому, чего требовали сюжет и обстоятельства. Не об одном искусстве любил он беседовать, его любознательность простиралась и на другие предметы: он любил говорить обо всём и, если чего не мог объяснить научным образом, то излагал свои взгляды остроумным, ему только свойственным способом, обогащая изложение своё оригинальными и меткими сравнениями. В нашей маленькой библиотеке на столе нагромождено было всё: и история древнего и новейшего времени, и путешествия, и романы, и естественная история, и физика, даже электрическая машина стояла в мастерской. Часто во время отдыха, заставлял он меня вертеть её и, извлекая искры из кондуктора, говорил: «вот смотрите, это блики на предметах, и, право, когда я наношу их светлой краской, мне кажется – они трещат и сверкают, потому что они-то и оживляют отделанное, но без них ещё вялое и безжизненное место».»(воспоминания о Брюллове. Стр. 152-153) Мокрицкий стал не просто одним из любимых учеников Брюллова, он живет с ним рядом, навещает его и ранним утром, и поздним вечером, сопровождает на прогулках, при визитах к друзьям, постоянно и заинтересованно наблюдает за работой художника. Разделяя восторги современников, а Брюлловым тогда восхищались не только в России, но и в Европе, Мокрицкий обожествлял своего кумира. Это преклонение осталось у Мокрицкого на всю жизнь: «Время пребывания моего у Брюллова было счастливейшим в моей жизни… Каждый новый день я встречал с восторгом… входил в его мастерскую, как в святилище», - писал он в «Воспоминаниях о Брюллове». Несмотря на то, что Венецианов и Брюллов были лучшими друзьями, многие ученики Брюллова враждовали с учениками школы Венецианова. Исключением был Мокрицкий, боготворивший и своего бывшего учителя. Аполлон оставил о нём воспоминания, дошедшие до нашего времени. Правда, написал их уже через 10 лет после смерти бывшего учителя, когда сам стал преподавателем-эпигоном Брюллова, а не Венецианова, в Московском Художественном училище. Но лучше я приведу воспоминания Мокрицкого: «В числе замечательных деятелей на поприще русского искусства занимает видное место академик Алексей Гаврилович Венецианов. Было время, когда имя его и труды в живописи очень интересовали образованную петербургскую публику и достойно были награждаемы. Всякое открытие в науке и искусстве — заслуга, достойная уважения. Часто, пользуясь плодами открытия, мы не всегда знаем, кто первый виновник нашего удовольствия или пользы, и без вины делаемся виновными в неблагодарности. Итак, чтоб хоть одной виной было меньше, постараюсь указать на заслуги почтенного академика Венецианова и хотя вкратце определить его деятельность. Один род живописи, доставляющий нам столько удовольствия, давно знакомый в чужих землях и доведенный там до известного совершенства, сделался наконец и у нас до того легким и подручным, что ученик, начинающий писать красками, знакомый, разумеется, с рисунком, при небольшом пособии наставника может сделать весьма приятную картинку, открывающую ему глаза для дальнейших успехов в живописи. Говорю: «открывающую ему глаза», а это весьма важное обстоятельство, потому что зрячие глаза для живописца — необходимое условие, и, если б даровитый юноша во все время своего учения мог сохранить эту зрячесть, много бы у нас было прекрасных, оригинальных, друг на друга непохожих художников; но, к сожалению, это бывает весьма редко; большею частью глаза даровитого юноши портятся, и он если не совсем ослепнет, то по крайней мере зрение его искажается до того, что он принимает один предмет за другой. Отчего же портится зрение ученика: от сильного ли света в классе, или от яркости красок? — Нет, отвечать на этот вопрос мы можем, только определив достоинства Венецианова. Алексей Гаврилович Венецианов начал учиться живописи уж в зрелых летах; учителем его был гениальный Боровиковский, обладавший секретами мазков, утерянными ныне. Первые опыты Венецианова в рисовании были карикатуры во время Отечественной войны. С большим искусством рисовал он также и пастельными карандашами, бывшими тогда в большой моде; рисовал портреты с натуры и сделал весьма много хороших копий с оригинальных картин. Но скоро, увидев всю ограниченность этого способа рисованья, он оставил его и занялся масляными красками. Большого труда стоило ему усвоить себе этот новый способ после пастельных карандашей, тем более, что дарованию его предстояло обширное поле для разработки. По своему образованию и по врожденному чувству ко всему изящному он не мог остановиться на одном роде живописи; ему хотелось изображать человека с окружающей его природой, живой и тесно с ним связанной, а потому он изучал и человека, и пейзаж, и животных, и цветы. Он писал отдельные портреты и сцены из быта крестьян; и, право, ни до него, ни после него никто так не передавал их добродушия и не выразил так типически их оригинального русского склада и пригонки костюма, простоты их движений и бесхитростных поз, выражающих если не совсем щеголеватую ловкость движений, то тем не менее лишенную той угловатости, которая заметна у простолюдина западных народов. Сперва выбор сюжетов в таких изображениях был незатейлив: или «Акулька с подойником», или «Тереха с топором за поясом» или «с пилой на плече»; «Баба с лукошком грибов», уснувшая под деревом, сцена у колодца и тому подобное; все это предметы незатейливые, но они не легче, например, араба, живописно сидящего с трубкой под навесом или в тени платана, итальянского разбойника, высматривающего из-за скалы свою добычу, сцены из быта неаполитанских рыбаков и пр. Для жанристов всех наций легче изобразить своих мужиков, нежели жанристу русскому. Вы спросите: почему? Более обрисовывающий формы костюм, развитые движения и более определенный национальный характер западных народов помогают художнику изобразить быт родных ему простолюдинов, тогда как индивидуальный характер нашего мужика, при малоразвитой его натуре, представляет художнику больше трудностей, ибо народный тип характера высказывается более в массе, нежели в частности. Простой, незатейливый костюм русского мужика, как зимний, так и летний, представляет для жанриста также гораздо более трудностей, нежели костюм других народов. В летнем: рубаха, плотно прильнувшая к плечам и к груди, представляет трудность для рисовальщика, обозначая скрытую под нею наготу, причем чрезвычайно легко впасть в сухость или в излишнюю мешковатость форм; далее, складки рубахи ниже пояска так просты и однообразны, что при рисовании их может повториться та же история, что на груди и на спине; с одной стороны, трудно распорядиться ими, не оскорбляя скромности искусства, а с другой, та же невыгода, даже еще резче. Русская крестьянская шляпа так неживописна и так неизящна, что если мужик когда-нибудь сам поймет это, то зашвырнет ее куда попало. Летняя обувь крестьянина безобразит ногу, совершенно скрывая у него малейший признак человеческой ноги, потому что она обута в лапоть, а обвивка голени нередко скрывает икру, утолщая ногу у нижней берцовой мышцы. Тут и сам г. Бурмейстер не узнает, чья это нога: слона, бегемота или крокодила. Зимний костюм русского мужика еще менее изящен: толстый армяк, надетый на тулуп, на голове рогастая шапка или треух, на ногах валенцы или коты... Пропало изящество рисунка, пропали следы человеческих форм; вся фигура похожа на мамонта. Женский костюм разнообразием своим в покрое и в колерах представляет также большое затруднение для художника в отношении к изящному, но он богат красивыми головными уборами, сохранившимися еще в некоторых городах у купечества и у промышленного класса народа. Однако при всем его разнообразии и богатстве в нем также весьма мало изящества уж потому, что почти все головные уборы совершенно скрывают волосы — это лучшее украшение человеческого лица, лучше всяких пучков разноцветного шелка, кисточек, сеток из пестрых бус и даже лучше самих жемчугов; домашний же костюм или рабочий и дорожный, как летом, так и зимою, до того противоречит изящному, что живописцу предстоит большое затруднение найти светлую сторону и уловить характер там где нередко с трудом различишь мужчину от женщины. Один только женский русский костюм, в котором есть много данных для прекрасного, — костюм, присвоенный кормилицам и едва ли не одними ими носимый в целой России; но и в этом костюме есть один важный порок, общий всем женским костюмам, — обезображение бюста спереди; то, что у других делается шубкою или сарафаном, у них повязкою передника выше талии. Головной убор при всей своей оригинальности не лишен изящества: плотно обхватывая голову краем яркой материи или галуном, кокошник окаймляет гладко причесанные волосы и сзади стянут бантом широкой ленты, висящей двумя концами, насколько господский карман позволяет. Костюм этот хорош с передником и без передника, особенно если простую ситцевую шубку заменяет нарядный сарафан с галунами, да к нему кисейная рубаха с прошивными рукавами, да две-три нитки ожерелья и блестящие серьги: тогда красивая дородная женщина в этом костюме широкими массами своего наряда поставит в тень хоть какую угодно красавицу, одетую по картинке модного журнала. Костюм этот, кроме головного убора, весьма похож на костюм женщин в кампании Римской, в Сабинах, в Вольских Горах и далее, особенно на костюм городка Альвито в Неаполитанском королевстве, лежащего близ Соры, недалеко от Арпино. Парадный костюм придворных дам — изящный образец того, что можно сделать из русского женского костюма. Да, по-видимому, трудно жанристу передать тип русского мужика. Иным кажется, что около этих простых линий и довольно грубых форм костюма мало дела. Однако ж это не совсем так. Под этими простыми формами скрывается человек не вертлявый, а солидный, человек добрый, сильный и по-своему чрезвычайно ловкий. Эта шапка или шляпа сидит на голове, часто весьма разумной или удалой, или на голове гуляки; и посмотрите, у каждого из них сидит она иначе и не в разладе ни с окладистой его бородой, ни с пышными волосами, поддерживающими округленную линию; следовательно, чтоб и шапку надеть, надо художнику уменье. В обуви крестьянина есть свой характер, если не красота, и не раз встречается, что она при всей своей видимой неуклюжести не мешает выказаться стройной ноге и легкой, свободной походке; тяжелая и нескладная обувь не мешает веселому и ловкому парню проплясать в присядку и выкидывать ногами такие штуки, что и иной балетмейстер ему позавидует. В простой одежде его нет исключительно ни щепетильности многих западных мужиков, ни широких роскошных форм восточной одежды, но есть в ней понемногу и того и другого. Его одежда то обрисовывает формы тела, то широкими складками, а более массами, закрывает всю его фигуру; в том и другом случае не теряется однако ни стройность его сложения, ни грациозность форм русского простолюдина, и выражается разнообразие его темперамента. Под этими, по-видимому, все скрывающими массами его костюма для наблюдательного глаза не скрывается ничего: ни важность, ни молодцеватость, ни убожество — словом, ни красота, ни недостаток форм; прибавим к этому, что крестьянский костюм с некоторым изменением проходит все классы народа, кроме, разумеется, того класса, который рядится, как мы привыкли выражаться, по-немецки: все это нужно художнику сообразить и малыми этими средствами выразить множество типов народных. Легко ли это при обширности и разнообразии народонаселения в России? Это — задача, и задача довольно трудная. За всем тем, Венецианов трудился на этом поприще с большим успехом: никто лучше его не изображал деревенских мужиков во всей их патриархальной простоте. Он передал их типически, не утрируя и не идеализируя, потому что вполне чувствовал и понимал богатство русской натуры. В его изображении мужиков есть что-то особенно приятное и верное натуре. Имея чрезвычайно зоркий и зрячий глаз, он умел передать в них даже ту матовость, запыленность и неблестящесть, которые сообщает мужику его постоянное пребывание или в поле, или в дороге, или в курной избе; так что, выражаясь фигурнее, можно сказать: от его мужиков пахнет избой. Всмотритесь в его картины, и вы согласитесь со мною. Эта особенность была следствием совершенного доверия к натуре, или, как сам он выражается, «к тому, что видел»; а что он видел и как видел, так и изображал, а не мудрил, сидя перед натурой, как то делают многие, помнящие чужую манеру и чужие краски, тогда как колера на тех же самых предметах при различной обстановке и освещении являются совсем иными. Таким образом, пиша с натуры, он силился выразить только то, что было у него перед глазами; до способа же, как достигнуть подражания натуре, он доходил сам. Спросят, может быть: «разве не было у кого спросить совета?» Однажды, когда, объясняя нам трудность писания с натуры, он сказал: «Я и сам, батюшка, бьюсь иной раз до поту лица», я спросил его: «Алексей Гаврилыч, если вы затрудняетесь сами, то разве нет у кого спросить?» — «То-то что нету. С тех пор, как сказал мне один художник: «Учи, учи, — научится, у тебя же хлеб отымет», язык не поворотится спросить совета. Вот я и доискиваюсь сам, и что найду, тем и делюсь с вами. Часто по целым часам стою в Эрмитаже перед картиною и дохожу, как то, как это сделано и отчего оно так поразительно хорошо». Но пора нам, однако, ответить на вопрос: отчего портится зрение ученика? Зрение ученика портится при самом начале его учения, если не было хороших пособий и благоразумного руководства при писании с натуры. Нередко видим мы весьма талантливых и опытных живописцев, у которых в рисунке и в колорите есть что-то манерное, невозделанное; в рисунке, без погрешности в пропорциях, нет красоты линий, истины и разнообразия характеров, а в колорите, при всей свежести красок и красивых тонах, нет гармонии в общем и истины в частях. Первое происходит от того, что мало занимаются черчением с хороших гравюр, мало изучают антики и наготу, где при разнообразии субъектов изучаются и разнообразные характеры, а второе — от долговременного пребывания с плохими оригиналами или раннего заимствования чужой методы, то есть если ученик при писании с натуры не руководится собственным зрением, а помнит краску того или другого мастера, помнит ее нередко или по ложному и еще необработанному вкусу, или по влиянию своего мастера, любившего тот или другой тон; в том и другом случае по неопытности своей, не умея применить заимствованного к обстоятельствам, ученик, не доверяя ни своему глазу, ни натуре, невольно впадает в ложную колею манерности, в которой оставаясь год-другой, не выбьется из нее никогда, или если и выбьется, то с большим трудом. В произведениях его видно будет щегольство и ловкость приемов, но истины и оригинальности никогда не будет. Вот это-то заимствование чужого и портит зрение ученика. Он смотрит на натуру чужими глазами, пишет чужими красками, или, так сказать смотрит на нее то в синие, то в желтые очки, нередко даже в красные; снимите с его носа очки, и он с своими здоровыми глазами будет сидеть перед натурою, словно слепой. Это обстоятельство было одним из главных у Венецианова как при начале занятия с учеником, так и впоследствии. Для этого он, испытывая зрение ученика на различных предметах, требовал подражания материальному их различию; для чего, после отдельных небольших этюдов с разных вещей заставлял его написать внутренность комнаты, где ученик невольно встречал множество предметов разных форм, родов и материальной сущности. Тогда ученик с небольшим трудом, но с полным доверием к натуре, идя ощупью от предмета к предмету, исполнял приятную картинку, процесс которой открывал ему глаза и указывал верный и прочный путь к дальнейшим успехам»… Эти воспоминания Аполлон Мокрицкий издал в 1857, к десятилетию со дня гибели своего любимого учителя (4 декабря 1847 Венецианов закончив эскизы новых икон, решил лично отвезти их в Тверь.С крутой горв лошади понесли, Венецианова выбросило из саней, и он запутался в вожжах, которые и задушили его). К этому времени Мокрицкий уже представлял не школу русского патриархального реализма Венецианова, а школу европейского романтизма Брюллова и рисовал совсем в другом стиле. Он уже сам стал академиком, преподавателем Московской художественной школы. Но начинал учить своих питомцев, ставших Великими Русскими художниками – Шишкина, Перова, Маковского, Прянишникова он именно так, как начинал учить его Венецианов, а уже к концу обучения переходил к технике Брюллова. Он умел соединять несовместимое. Ещё со времен гимназии. Через всю жизнь пронёс любовь к двум своим учителям – Брюллову и Венецианову. Друзьям в жизни и антагонистам в искусстве. Ведь идиомой Венецианова было досконально изучать объект рисунка, находить в нём суть и изображать его таким, каким он есть. То-есть чистый реализм. Идиома Карла Брюллова была также досконально изучать объект рисунка, находить в его сути прекрасное и изображать это прекрасное. Реализм Венецианова всё же отличался от реализма гениальных Федотова, Пукирева, Перова, Репина. Он ничего и никого не критиковал, не обнажал болевые точки общества. Он изображал жизнь такою, какою она есть. Жизнь русских крестьян, его народа. Изображал правдиво и безыскусно, но так, как никто, кроме него не мог изобразить… Несчастья в семье изменили творческую жизнь Венецианова. Он всё меньше и меньше уделял времени ученикам, меньше занимался портретами. Он повернулся к Богу и почти всё основное время посвятил росписи церквей и созданию икон. Мокрицкий на первых порах ещё делит своё время между Венециановым и Брюлловым. Церковная живопись не была его коньком. Поэтому всё чаще он бывает у Венецианова не как у учителя, а как у старшего друга. Вот он записывает в дневнике 7 ноября 1836 «…Первый мой выход к Брюллову. По его поручению отправился к Прево, взял холстик и послал его со слугою сам же пошёл к Кирееву… Смотрел портрет жены, начатый Заболотским…Зашёл к Брюллову, вручил ему экземпляр Милленя от переводчика. У него застал Пушкина, Жуковского, барона Бромбеуса(Сеньковского авт.). Хороший квартет, подумал я, глядя на них. После обеда пошли мы с Петром к Венециановым…» Почти на каждой странице дневника у него рядом любимые учителя - Брюллов и Венецианов. Я уже привёл выше воспоминания его о Венецианове. А вот как он описывает первые месяцы своего обучения у Брюллова «27 февраля. Сегодня я зашёл к Брюллову на минуту, а пробыл у него часа три; застал его за работой: он оканчивал портрет г-жи Демидовой, врожденной баронессы Шернвальд. Сперва занялся он головой; интересно и чрезвычайно поучительно было видеть, как приступал он к делу. Пройдя легко столовым ножом по портрету, он согнал с него некоторые неровности красок, потом, промаслив слегка, начал полукорпусно и кое-где лессировкой проходить голову; с каждым мгновением голова теряла материальность красок и как бы облекалась телом; голубые глаза загорелись блеском, на щеках заиграл румянец, а малиновый рот принял какую-то бархатность – что весьма трудно в механизме живописи; роскошный бюст, также облекаясь в красоту прозрачных полутонов, казалось начал колыхаться под волшебной кистью , вдыхавшей в него жизнь. При этом труде работал он смело, но осторожно; когда же начал проходить костюм, то право, дух захватывало от удивления к этой смелости и самоуверенности, с которой распоряжался гениальный художник: на плечи набросил он соболиный палантин; протерев битюмом с баканом, начал мягкой, полуистёртой кистью наносить серебристые массы этого пушистого меха , а другой с темной краскою, кое-где в глубоких складках стал как бы вдавливать его; мех мялся и нежные волоски то ложились гладко, , то на изломах складок торчали по направлению перегиба. Видел я, как и другие пишет мех, но сколько же и труда положено на какой-нибудь воротник шубы, доведенной, наконец, до того, что шуба лучше лица того, у которого она на плечах. Нет это не живопись! У Брюллова аксессуар, как бы ни был натурален, никогда не пересилит главного. В его портретах прекрасные меха, атлас, бархат и самые металлические вещи, при всей своей прелести и блеске, всегда уступают первенство голове и рукам, можно сказать, настолько, насколько они ниже человеческого лица в самой натуре…» А вот описание работы Брюллова над картиной «Распятие»(см.рис.): «…Встав рано поутру, он уселся против полотна и после долгого молчания сказал: «Как весело начинать большую картину! Вы не испытали ещё этого, не знаете, как при этом расширяется грудь от задержанного дыхания.» …Натурщик встал на своё место, а художник, поправив его, взял в руки палитру и начал писать. Осторожно, но твёрдой рукой повёл он кисть по холсту и с каждым взмахом кисти оживал у него под рукой безжизненный холст; очертив части лица он смело наносил широкие тени и общие планы лица; едва прошло четверть часа, как голова начала ясно отделяться от холста, принимая лепку и выражение божественной красоты и страдания. Торжественная тишина в мастерской сопровождала труд его и довершала моё очарование; я посматривал на натурщика и дивился, откуда брал художник изображаемую красоту форм и выражения, ибо, сравнивая с живописью, я видел только некоторое сходство пятен света и теней. Молча и важно сидел Брюллов на подмостках, по временам сдвигая брови или отводя голову назад. Труд подвигался быстро: вот уже и волосы набросаны, и венец обвил божественную голову, и острые шипы терния вонзаются в святое чело, но текущая кровь не обезобразила лика – художник пропустил её тонкой струёй в тёмную тень по левому виску и сказал при этом: «Рубенс увлекся телесным страданием и погрешил против изящного: в его «Снятии с креста» всё прекрасно, кроме головы Спасителя». Не прошло двух часов. Как голова спасителя на четырехаршинной фигуре была почти закончена, и так он весь образ написал a la primo, то она такой и осталась до конца картины… В моих глазах совершалось чудо искусства, потому что к трём часам пополудни написал он голову и торс этой колоссальной фигуры и написал так, что едва ли существует в искусстве торс более исполненный красот, благородства форм и прелести механизма. Притом сила рельефа этого торса так велика, что он ни мало не потерял ни от сделанного после фона, ни от силы других фигур, которым также сообщено много света. Когда он окончил труд свой и, отдав мне палитру, сходил с подмосток, я заметил на лице его большую усталость; бледность покрывала это прекрасное лицо, а глаза горели горячечным блеском. Он сел в кресло против картины, и, вздохнув, сказал: «Как я завидую тем великим живописцам, которые трудились постоянно, как будто никогда не оставляло их вдохновение, что видно из того количества превосходных творений, украшающих все галереи Европы; я не могу так работать; для меня скучен процесс писания красками»… Влюблённостью в Брюллова проникнуты строки воспоминаний об уроках Брюллова : « В этот вечер пришла ему на ум прекрасная мысль: устроить вечерние занятия для своих учеников у себя на квартире, чтоб в беседах с ним о предметах, необходимых для художника, мы могли развивать свои головы и, выбирая сюжеты из классических авторов, чертили эскизы- каждый по своему понятию. Писатели, которых он рекомендовал читать художнику- Гомер, Овидий, Данте, Гиббон; также советовал ознакомиться с физиологией. « Вот, говорил он, - книги, научающие художника познавать внутреннего человека и вообще человека в связи с целым миром; вот книги, без которых художник не отделится от посредственности». На другой день начал он портрет г.П.Кукольника; несмотря на сильную простуду, он писал так неутомимо и с таким успехом, что можно было поверить словам его, что в Риме работал он тогда только, когда был болен( см.рис.)… Прошло два часа, и он написал превосходный портрет, в котором, не говоря уже о сходстве, рисунок, лепка, правда тонов и рельеф доведены до такого совершенства, что, право, кажется живой человек стоит перед Вами; а какая свежесть и ловкость в техническом исполнении! Жирно положенные краски, сливаясь одна с другою, образуют собою а ла прима, что у других художников с трудом достигается лессировками, посредством прозрачных красок. Портрет этот кончил он, не проходя вторым разом головы; всё в ней осталось с первой свежестью и ловкостью кисти художника-виртуоза… Его уму было доступно всё; он понимал все своим живым умом, во всём у участвовал пламенным сердцем, и часто в беседах с ним я удивился, как мог соединять он слабость характера с таким твердым, всеобъемлющем умом и утонченнейшим чувством! Но это было так; это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском. Он весь был страсть; он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда кипели в нём страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больнее. Когда он работал, то работал с таким увлечением, что часто изнемогал от умственного напряжения; не раз, проработав три-четыре часа с натуры, он бросал палитру, срывал с себя галстук и ложился на диван; голова его горела и нервная дрожь пробегала по всему телу. Взгляните же потом, над чем он трудился, - и вас проймёт такая же дрожь от поразительного совершенства в исполнении; вы не оторвётесь тогда от произведения его волшебной кисти, - перед вами не портрет, а живое лицо, это не краски, а тело, глаза смотрят на вас, уста готовы заговорить и весь человек как бы торжествует своё возрождение. Вы тогда поймёте, отчего у художника разгорелась голова, и сознаетесь, что родить живую голову на мертвом полотне нелегко. То, над чем природа так долго трудилась в таинственной своей лаборатории, он изобразил вам простыми безжизненными красками, и в несколько минут влил, так сказать, душу за счёт собственной жизни… Идеи, как облака на синем небе, всегда ходили в душе его, и он то высказывал их словами, то чертил их на бумаге; все чувства принимали в душе его живые образы; все, что восхищало или потрясло или потрясло его душу, кристаллизовалось в ней, принимая изящные формы; самые даже звуки музыки желал он выразить своей кистью. Однажды зашёл я к нему часу в седьмом утра и нашёл его в постели с бумажкой и карандашом в руках. «Что вы делаете, Карл Павлович?» -спросил я. «Черчу портрет певицы Воробьёвой – смотрите», сказал он. Смотрю я на чертёж и вижу какую-то музу, или что-то подобное, с арфой в руке. «Вчера, - продолжал он, - был я в гостях; там было много дам. Но вот неожиданно в гостиную вошла Воробьёва. В этот вечер лицо её сияло каким-то вдохновением. Попросил её спеть, и она была так любезна и так в голосе, что почти весь вечер не отходила от фортепьяно. Глинка ей аккомпанировал, и она пела дивно. Слушая её, я был в восторге; но когда она пропела арию Ромео из «Монтекки и Капулетти», я не мог удержаться от слёз и дал себе слово написать с неё портрет. Вот как я напишу: я представлю Друиду, играющую на семиструнной арфе; звуки, издаваемые ею, изображу я в виде лучей, выходящих из арфы; в каждом луче представлю отдельную картину чувств и страстей, порождаемых или уничтожаемых волшебными звуками…» Всё в природе было доступно его кисти; с одинаковым совершенством изображал он человека, лошадей, собак и других животных, деревья и цветы, и всё с таким совершенством, как будто он исключительно одним только этим и занимался; он не отделял их от человека, но точно так же, как они в самой природе поставлены ниже человека, так и в картине у него подчинялись они преимуществу в отношении технического исполнения. Не было рода живописи, в котором он не проявил бы могучей силы своего таланта в историческом – он стал наряду с первоклассными живописцами, чему доказательство его «Помпея», «Распятие», «Взятие божией матери на небо», «Христос во гробе» и «Купол» в Исаакиевском соборе; в портретах – не уступал ни Тициану, ни Вандику, ни Веласкесу ; в баталистическом – он представил « Осаду Пскова» и композицию «Гензерих грабит Рим»; в пейзажном – пейзаж помещал он как аксессуар в своих картинах с таким знанием рисунка деревьев и всех земных параметров, какие мы только находим у него на картине «Авраам и три ангела», в картине «Нарцисс», в портрете детей графа Витгенштейна, в «Бахчисарайском фонтане» и, наконец, в картине «Возвращение итальянок с Монте-Каво с праздника Madonna della Tuffo», в этой картине пейзаж играет почти главную роль.» В 1837 году Мокрицкий стал самым любимым учеником Карла Брюллова. Недаром, именно ему Брюллов поручил сделать эскиз Александра Сергеевича Пушкина на смертном одре. В тот же самый день портреты усопшего Пушкина делали сам академик Фёдор Бруни, художники А.Струговщиков, А.Козлов, В.Жуковский, но каноническим считается именно рисунок А. Мокрицкого ( см.рис.) Он с восторгом записывает в Дневнике: «10 марта. Вечером, часу в девятом, пошёл я к Брюллову с классным рисунком с натуры. Он посмотрел его внимательно, указал на недостатки и сделал замечания; потом взял карандаш, нарисовал кисточку, выправил складки, посмотрел внимательно контур и, указывая на красоту линий, сказал:» Видите ли, как нужно смотреть на натуру; как бы ни был волнист контур, рисуйте его так, что б едва заметно было уклонение от общей его линии. Здесь нет ни усиленного движения, ни напряжения; фигура стоит спокойно. На что ж у вас эти бугры? Смотрите почаще на антики: в них всегда выдержано спокойствие, гармония общей линии, оттого они и прекрасны, оттого они важны и величественны; а изломайте их спокойные линии – ну и будет барокко, и надоедят они скоро; так и в красках: не подчините ярких колеров общему тону – и будут они хлестать по глазам, как пёстрые лоскутки на дверях у красильщика. Колер в картине силен не от яркости. своей, а от согласия и подчинения общему тону. Понимаете? То-то же , помните, а то вам дай краски в руки- вы и обрадовались и станете красить ярче игрушек». Говоря это, он продолжал выправлять рисунок, и мой тощий или, как он называл его, чахоточный рисунок принимал приятные формы и стройный вид в целом,,,» Восторг восторгом, поклонение поклонением, но быть любимчиком гения не так уж и легко. Вот запись от 27 ноября: «… После чая я отправился к Брюллову. Он был у Клодта, я пошёл туда, показал ему свои рисунки. И, о счастие! Он был ими доволен в первый раз! И сказал мне, что я начал дело делать. Слава Богу и Брюллову , со временем, надеюсь, буду его радовать своими успехами. У Клодта мы провели превесело вечер, ужинали. Карл Павлович усадил меня подле себя, сам почти ничего не кушал по предписанию врачей, только раза два поднёс я ему своей вилкой кусочек вареника и кусочек жаркого, он скушал с аппетитом и, в благодарность за это, принял сзади у меня стул, когда я привстал взять водку. Я, не приметив этого, растянулся на полу, как подрубленный пень. Я не ушибся и потому, лежа на полу, хохотал вместе с другими. Ему его привилегии позволяют делать подобные шутки надо мною, он любит эффекты и пусть его тешится…» Он сам перед собою пытается оправдать свою покорность дурацким шуткам ментора следующим: « После класса нарисовал кисточку. Оттушевал её как можно вернее и отнёс всё к Брюллову. Его похвала меня чрезвычайно ободрила. Рассматривая рисунок он сказал : « Начинает чувствовать красоту!». Как дорого для меня такое замечание, как утешает оно меня, понеже ему дано свыше видеть то, чего мы и не предполагаем. Одна любовь моя к нему даёт уже мне силу, сколько возможно оправдать его обо мне попечение. Из одного того, чтобы в его глазах казаться чем-нибудь, я готов пожертвовать себя искусству. Если ж к этому присоединю я искреннее желание успеть, для чего? Не знаю! То под его руководством, чего мне страшиться? При свете его гения я смелою стопою пойду по трудному пути искусства, достигну или нет, меня не страшит неизвестность. Я спокоен и счастлив уже тем, что гений – мой учитель, что с гением я в дружбе, что гений управляет поступками моими и жизнею своей мне служит образцом…» И действительно, чем больше он работает под руководством Брюллова, тем быстрее он начинает рисовать. Вот ещё в 1834 он взялся нарисовать портрет своего старшего брата Александра и его красавицы жены. Дневник пестрит жалобами на то, что рисунок не получается таким, как он замыслил. И в тридцать пятом, и в тридцать шестом не получается. Он хочет изобразить его в кругу семьи- красавицы жены и деток. Но то не так выходят лица, то не то выражение, то пластика не выходит. Наконец, летом 1837 он приезжает в Малороссию, останавливается на хуторе у брата и за пару дней создаёт семейный портрет.(см.рис.) Услышав, что на Пирятинщину приехал любимый ученик Брюллова, на хутор зачастили гости. Прокоповичи, Маркевичи, Григоровичи, Гребинки. Он и сам ездит к друзьям по гимназии – Тарновскому, Новицкому… Опять рисует портреты друзей и знакомых помещиков. Опять ноет, что не может нарисовать, как замыслил, портрет Амалии. Наконец, нарисует , но с тем портретом уйдёт из его сердца красавица братовая… 17 сентября вернулся в Петербург. Приехал поздно ночью, когда Брюллов уже спал. Поэтому от Брюллова поехал к Григоровичу, который ложился очень поздно. Переночевал у дяди, а утром пошёл к Брюллову, куда уже примчались друзья из Нежинского земляцтва – Гребинка, Гудима, Свечка, Саша Крашенинников. Вновь окунулся в привычную жизнь. Брюллов, Венецианов, званые обеды и вечера. Вот только статус его изменился и круг те, кто его приглашал. Это уже были не люди из нежинского землячества, а Высший свет Петербурга – Плетнёв, Жуковский, Григорович, Мартос, Галаган, Маркевич. И не нищим недоучкой его принимали, а как любимого ученика знаменитого Брюллова. Гоголь был за границей, так что над ним уже никто не смел издеваться и среди аристократов высшего света он начал себя чувствовать равным среди равных. Мало того, когда его приглашали, то он брал с собой и Тараса Шевченко( Сошенко панически боялся светских раутов). Вначале Тарас стеснялся, терялся перед эрудитами Маркевичем и Плетнёвым, знающим о истории казатчины такое, о чём он даже и не слышал. Он глотал книги, на которые они ссылались, жадно впитывал всё, услышанное от них. К тому же родственник Васи Штернберга предоставил ему возможность посещать лекции в университете. Вскоре, Тарас в знаниях сравнялся с Аполлоном. Вот тогда Мокрицкий и решил представить его Брюллову. Конечно, не как самобытного эрудита-крепостного, а как талантливого начинающего художника. Великому Карлу протеже любимого ученика понравился. Особенно независимостью. Гляньте на картину Мелихова. Какая-то раболепствующая поза Мокрицкого и Тарас, смирно, но независимо ждущий приговора Мэтра( см.рис.). У Аполлона было два идеала. Венецианов и Брюллов. Он восхищался заботой Венецианова о своих учениках-крепостных. Вот таким же благодетелем захотел стать для Тараса. Конечно, он сам, небогатый ученик художника, вряд ли мог чем помочь ему. Но вот Великий Учитель мог. Он пишет в Дневнике:« 18 марта 1837 «… часам к семи пошёл я к Брюллову. Там уже были Венецианов и брат его Фёдор, скоро пришёл Краевский и прочёл нам прекрасные стихотворения Пушкина… Когда все ушли я остался один, говорил Брюллову насчёт Шевченка, стараясь подвигнуть его на доброе дело и, кажется, это будет единственное средство – через Брюллова избавить его от тяжёлых, ненавистных цепей рабства. И шутка ли! Человек с талантом страдает в неволе по прихоти грубого господина!» А вот запись 21 марта «В три часа ушёл я к Венецианову, где было мне довольно скучно. Там нарисовал я портрет Петра Менцова и довольно удачно. Да, я и забыл сказать, что сегодня показывал я Брюллову свою группу Лаокоона, Уж расхвалил же он его – то есть живого места не оставил! И вяло, и грубо, и без внимания( зато я три недели, не переводя дух, зуб об зуб сидел я над ним в прохладной галерее). Исчертил и велел перерисовать контур снова… 29 марта…Вчера после класса носил и свой натурный рисунок к Брюллову, досталось мне на орехи за промахи. Впрочем учитель был доволен, хотя и говорит, что с меня должно требовать больше. Строг он, спасибо ему, зато каждое слово его стоит золотом напечатать. Милее всего, что он говорит о неспособности своей быть учителем, тогда как никто яснее и убедительнее не выскажет истины… 31 марта … Вечером после чаю отправился я к Брюллову с письмом от Михайлова. Он послал меня за Василием Ивановичем, и, когда тот пришел, я предложил им рассмотреть дело Шевченко. Показал им его стихотворение, которым Брюллов был чрезвычайно доволен, и, увидя из оного мысли и чувства молодого человека, решился извлечь его из податкового состояния и для этого велел мне завтра же отправиться к Жуковскому и просить приехать к нему. Не знаю, чем то решат они горячо принятое участие…» Решили вопрос они только через год. Читаем запись в дневнике Мокрицкого от 25 апреля 1838 : «…скоро пришёл Жуковский с гр.Виельегорским, пришёл Шевченко, и Василий Андреевич вручил ему бумагу, заключавшую в себе его свободу, обеспечение прав гражданства; приятно было видеть эту сцену.» А вот как это же описывает через 20 лет Шевченко в повести «Художник» : «…вошёл в мастерскую Карл Великий в сопровождении графа Виельегорского и В.А.Жуковского. Я с поклоном уступил им своё место и отошёл от портрета Жуковского. Они долго молча любовались великим произведением бедного мученика Цампери, а я замирал от ожидания. Наконец, Жуковский вынул из кармана форменно сложенную бумагу и, подавая её мне сказал: - Передайте это ученику вашему. Я развернул бумагу – это была его опускная, засвидетельствованная графом Виельегорским, Жуковским и К.Брюлловым… Благодарил я, как мог, великое и человеколюбивое трио и, раскланявшись как попало, вышел в коридор и побежал прямо к Венецианову.» Как видите, Художник Тараса Шевченко сборный образ. Но в деле введения Шевченко в Нежинское земляцтво и в деле его выкупа на волю, этот Художник – Аполлон Мокрицкий. После освобождения Шевченко переехал к Брюллову. Мокрицкий по-прежнему оставался самым любимым учеником Брюллова. Ещё бы, Карл Великий только над ним мог измываться, как хотел, зная, что тот всё ему простит и не обидится. По-прежнему Аполлон почти каждый день бывал у Брюллова, вот только романы Карлу читал на ночь теперь не он, а Шевченко. Но Брюллову было не до обид. Из поездки на Украину вернулся Вася Штернберг. Он был настолько компанейским, что Аполлон забыл на время и о Тарасе, и о Брюллове. Казалось бы, Мокрицкий должен был обидеться, что Тарас занял его место у Брюллова. Но Аполлон не обиделся. Он попрежнему считал Тараса своим другом. И не Тарас был виновен в охлаждении к нему Брюллова. Не Тарас, а женщина. Вот как это было. У приятеля Брюллова, академика Зауэрвейда учился живописи Василий Тимм. Нарождество 1839 к нему приехал отец. Не сам приехал, а вместе с младшей дочерью. На рождественский праздник у Заурвейда и встретил Брюллов юную красавицу Эмилию Тимм. На вечеринке она играла на фортепиано. Замечательно играла! Брюллов был покорён и её красотой, и талантом. Карл влюбился в юную красотку по уши и тут же начал рисовать её портрет. У него и до Эмилии были женщины. У него была даже страстная любовная связь со знаменитой красавицей Юлией Самойловой, чей род происходил от самого Леонардо да Винчи. Но это была только связь. Слишком неравны были их положения в обществе, чтобы даже думать о браке. А тут было всё наоборот. Вот только Эмилия твердила, что отдастся ему лишь в брачную ночь. Её родственники тоже твердили о браке. И Брюллов сдался. На 27 января 1839 была назначена свадьба. В это время Аполлон редко бывал у Брюллова. Зато там жил Шевченко. Он и узнал, что за ночь до свадьбы, когда уже всё было решено и стыдно было повернуть что-либо вспять, Эмилия открыла Карлу постыдную тайну- она не девственница, мало того, её любовником является собственный отец. Для Брюллова это был страшнейший удар. Тайной он поделился с Глинкой, Тарасом и с Нестором Кукольником, запивая горе у его брата Платона. Хорошенько выпив, друзья решили, что в соблазнении повинна не Эмилия, а её отец. Поэтому позор с отменяой свадьбы не нужен, но в отместку Эмилии, мальчишник в ночь перед свадьбой стоит провести в самом знаменитом борделе Петербурга. Так и сделали, а 27 сыграли свадьбу. Вот что об этом событии написал Шевченко: «В самый день свадьбы Карл Павлович оделся, как он обыкновенно одевается, взял шляпу и, проходя в мастерскую, остановился перед копией Доминикино (картина Иоанн Богослов, которою он тогда занимался), долго стоял он молча, потом сел в кресла… -«Цампери, как будто говорит мне: не женись – погибнешь!»- Я не нашёл, что ему сказать, а он взял шляпу и пошёл к своей невесте. Во весь день он не возвращался к себе на квартиру. Приготовлений к празднику не было совершенно никаких, даже ростбифа Лукьян не жарил в этот день, словом, ничего похожего не было на праздник. В классе я узнал, что будет он венчаться в восемь часов вечера в лютеранской церкви св.Анны, что в Кирочной. После класса взяли мы со Штернбергом извозчика и отправились на Кирочную. Церковь была уже освещена, и Карл Павлович с Заурвейдом и братом невесты был в церкви. Увидев нас, он подошёл, подал нам руку и сказал: «Женюсь!» В это самое время вошла в церковь невеста, и он пошёл к ней навстречу. Я в жизни не видел, да и не увижу такой красавицы. В продолжении обряда Карл Павлович стоял глубоко задумавшись; он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту. Обряд кончился, мы поздравили счастливых супругов, проводили их до кареты и по дороге заехали к Клею, поужинали и за здоровье молодых выпили бутылку клико… И у Карла Павловича свадьба кончилась бутылкой клико: ни в тот, ни в последующие дни не было никакого праздника». Эмилия ничего не стала менять ни в доме мужа, ни в его обычаях. Вот только Карл Павлович ничего не мог поделать с ней в постели. Всё время перед глазами вставал её отец-любовник. Через месяц разочарованная Эмилия сбежала к отцу. Для Брюллова это было шоком. Мало того, что бросила жена, так ещё по Петербургу поползли грязные слухи, что причиной её бегства явилась «французская болезнь» подхваченная им во время того мальчишника в борделе. Брюллов даже заболел. Он не мог показываться на глаза людям, поэтому сбежал к приятелю –академику Клодту. А затем в Петербург приехала его старая любовь Юлия Самойлова и, забрав его в своё имение, окончательно излечила от депрессии. В благодарность, он нарисовал её портрет. Один из лучших своих портретов. На картине Юля Самойлова с приёмной дочерью уходят из бала-маскарада(см.рис.). В руке она держит маску. Вся она такая осязаемая, влекущая, сексуальная и в то же время искренняя. А там, на заднем фоне, уродливые люди в масках, символизирующие лживое и продажное общество, семейство Тиммов… Юлия, излечив Карла от болезни, укатила обратно в Италию. Он остался один с братьями Кукольником, Глинкой и Шевченко. Хоть боль и ушла, но он стал заглядывать в рюмку, тем более, что у братьев Кукольников вино лилось рекой. Тарас, которого с детства приучили к чарке, с удовольствием брал участие в этих мероприятиях, а вот Аполлон, хоть и не был трезвенником, но попоек, которые всегда сопровождались насмешками над его заиканием, не любил, поэтому он постепенно стал отходить от Брюллова. Место его прочно занял Тарас. Ведь Аполлон на всё смотрел глазами Брюллова и рисовал , как Брюллов, не смея продвигаться дальше. Тарас же учился у Брюллова, но искал собственный путь. И эти его поиски были намного интереснее Брюллову, чем слепое копирование Аполлона. Именно Тарас первым ввёл в живопись бедняков. Чего стоит его мальчик, делящийся хлебом с псом. Увы, для Мокрицкого это было недоступно. Вот запись в Дневнике за 1839: « Святая. Воскресенье. 2 апреля. Сегодня в девять часов поутру шлёт за мной Брюллов. Он встречает меня с насшешливою гримасою и вопросом: «Что нездоров? Голова болит! Зачем вы не работаете! Долго ли будет торчать здесь ваша работа?»( Надо заметить, что в картине отличность ещё сыра, а фигуры не могу писать я без натурщика.) Слова эти были сказаны самым грубым тоном, как будто перед ним стоял самый негодный, что, хотя я привык к подобным встречам, но каждый раз ошеломит меня такое обращение, вовсе не свойственное человеку с таким умом и таким талантом. Я отвечал ему, что сегодня займусь я дома, мне нужно закончить два рисунка, а завтра придёт натурщик, и я начну оканчивать фигуру. « Увидим, - сказал он с сердцем,- если завтра вы не будете прилежно работать, то я выброшу вашу картину из мастерской. Мне не нужно здесь лишних холстов!». После этого я ушёл молча. Вчера вечером, часу в 11 я пришёл к нему. Шевченко читал «Анахорета», а он раскладывал град-пасьянс. Я показал ему рисунок – портрет m-me Клодт». «Похожа, очень похожа, давай карандаш!» И действием волшебного карандаша рисунок, в котором была видна робость ученика, принял тотчас другой вид. Не касаясь лица он бегло прошёл драпировку(платье), кое-где тронул складочки, обошёл контуры кисточки, и рисунок ожил( см.рис.). « ну вот,- сказал он,- немного недоставало, а какая разница! Валяй! Не чувствуете красоты, ну прочь с бумагами, сейчас принесут нам ужин!»… С полчаса я пробыл ещё у него и ушёл, сказавши, что завтра останусь дома рисовать свой портрет и рисуночек Штернбергу. Вчера расстались мы приятелями, а сегодня встретил он меня самым оскорбительным тоном с глупыми причудами. Эта самая неровность в обращении делает моё положение чрезвычайно тягостным, но что до этого: не я один пью от него горькую чашу… Вот так ид наша работа. Трудно, да, зато, хорошо. Хоть он и мучит, да добру учит, спасибо ему. Благодарю моего Бога, что послал мне такого наставника в искусстве. Без него блуждал бы и я, как многие, во тьме кромешной. Жестоконек он немного, да делать нечего….» В то время Аполлон делил квартиру с Штернбергом. Но весной Вася укатил по приглашению Даля в среднеазиатскую экспедицию. Аполлон пригласил к себе жить Тараса. Правда, Тараса почти никогда не было дома – дневал и ночевал у Брюллова. А Вот Аполлона к себе Брюллов не очень то теперь приглашал. Алексей Гаврилович Венецианов, друг Брюллова и Мокрицкого писал: « Был у него Мокрицкий. Но своей поэзией и философией надоел. Почему Брюллов его и отдалил». Эту поэзию мы можем увидеть в образе итальянской артистки Франчески Джолли, Которую Аполлон впервые увидел на сцене в Петербурге и с тех пор ходил на все её представления, а затем продолжил знакомство в Риме, где и закончил её портрет. В образе Марии Рыхловской, племянницы легендарной Валёвской, в портрете жены…Но именно так рисовал сам Брюллов, а тому было не интересно видеть повторение себя в других. Впрочем, это удаление было смягчено тем, что Мокрицкому Общество поощрения художников поручило нарисовать образа для новой церкви в поместье майора Новикова под Симферополем. Рисовал их он в Петербурге, но получил возможность выезжать в Крым, чтобы смотреть как двигается работа по сооружению церкви, изучать освещение, чтобы выбрать оптимальное размещение образов. Увы, в дневнике Мокрицкого, осталось очень мало страниц посвящённых 1839 году и всего одна страничка за 1840. Мы знаем, что 24 сентября 1839 Мокрицкий получил вторую малую золотую медаль за картину: «Римлянка, кормящая грудью отца». Вторая золотая медаль давала Мокрицкому право поездки на стажировку в Италию. Он так мечтал об этой поездке! Но вот беда, по тогдашнему положению та стажировка начиналась не раньше, чем через 3 года после окончания Академии. Исключение было сделано только для Василия Штернберга, как и Аполлон, закончившего обучение в 1839 с двумя золотыми медалями – малой и большой. Аполлон, даже получив звание внеклассного художника, заплатив 25 рублей годовых, мог до старости продолжать обучение в Академии сторонним учеником. Мог жить в Петербурге и зарабатывать на жизнь портретированием. Но его потянуло на Родину. В Украину. 1 декабря 1839 он подал ходатайство Президенту Академии Художеств, в котором просил его отпустить к родным в Малороссию, на что и получил разрешение на отъезд в Украину. Выехал 12 декабря, оставив квартиру в распоряжение Шевченко. Через пару дней его место занял Вася Штернберг. И в квартире, и у Брюллова.Но не надолго. Василий, по приглашению Оренбургского военного губернатора весной 1840 принял участие в Хивинской экспедиции (см.рис.). Он должэен был срисовыват укрепления, могыщие стать форпостами империи, рисовать аборигентов, чтобы офицеры, едущие туда, знали с кем они будут иметь дело.Вобщем, был разведчиком. Однако через несколько месяцев он заболел и вынужден был вернуться в Петербург. Врачи рекомендовали лечение в Италии. 3 июля 1840г. В.И. Григорович подписал свидетельство Академии художеств о направлении за границу для усовершенствования в качестве пенсионеров художников 14 класса: Николая Бенуа, Михаила Шурупова, Сократа Воробьева, Ивана Гайвазовского, Василия Штернберга. 8 июля 1840 г. Штернбергу был выдан заграничный паспорт. 27 июля художники отбыли за границу Известный художник Моисей Егорович Меликов в своих «Заметках и воспоминаниях художника-живописца» пишет: « Не исчислить мне всего, что я видел достойного и замечательного в мастерской моего учителя, с тех пор, как он обратил внимание на мои занятия…люди с дарованием находили в Карле Павловиче поддержку и часто выдвигались им. В числе их был Тарас Григорьевич Шевченко, который начинал заниматься живописью и которому Брюллов помог вырваться из крепостного состояния, дав ему звание свободного художника. Брюлловым же были выдвинуты Мокрицкий –писатель-художник, Борисполец, оставивший военную службу в чине полковника и под руководством Карла Павловича получивший звание академика; Федотов, гвардии капитан; Моллер, сын морского министра; Зарянко и многие другие, впоследствии прославившиеся русские художники…» Так закончился этап обучения Мокрицкого у Венецианова и Брюллова. Он уехал в Украину, мечтая создать там художественную школу, подобную Московской. Увы, пожанное по его просьбе, ходатайство Григоровича и Мартоса о создании при Киевском университете св.Владимира филиала Петербургской Академии царь отклонил… Жил Аполлон на родительском хуторе «Александрия», разъезжал по соседним помещикам в поисках заказов. Жизнь тянулась ни шатко ни валко. Заказы, конечно, были. Но редкие. Если Аполлон мог нарисовать отличный портрет всего за пару дней, заказов тех было один на месяц. Если учесть, что на стажировку в Италии Ганна Барвинок подарила Тарасу Шевченко своё приданное, оцененное в 10 000 рублей, то пришлось бы Аполлону в таких условиях копить деньги на Италию десятилетия. Но ему улыбнулось счастье. На Пасху прикатил к нему Прокопович, побратим по гимназии, служивший сейчас военным лекарем в Житомире. Он рассказал Аполлону, что после того, как город стал губернским, в нём происходит создание властей. Избрана уже городская дума во главе с Михаилом Цайдлером, сюда переносится епархия, губернатор Григорий Лошкарев сооружает Дом губернатора. Гласным, судьям и другим представителям властей срочно необходимы портреты. Епархии нужны новые иконы. Губернаторскому Дому будут нужны картины на стены. Вася гарантировал, что у Аполлона в Житомире будет море заказов. Аполлон написал Василию Ивановичу и тот выслал ему рекомендательное письмо к губернатору Лошкарёву. Сразу после получения письма Аполлон выехал в Житомир. На первых порах остановился у почтмейстера Шержинского, также учившегося с ним в Нежинской гимназии. Расплатился с ним за жильё и содержание портретом. Нарисовав портрет губернатора, получил заказ от графа Ильинского. Нарисовал портрет графа, затем его жены. После этого поступил заказ от коменданта Житомира полковника Гурьева. Нарисовал и его с женой. Затем настала очередь главы гражданской палаты Христофора Розамунда. А после этого, перебивая один одного, побежали к художнику гласные. Чем дальше, тем быстрее рисовал Аполлон портреты гласных, прокурора, судейских. Летом почти на месяц съездил в Петербург к Василию Ивановичу. Обсуждали, что нужно сделать, чтобы он мог поехать в Италию, хотя бы за свой счёт. Василий Иванович рассказал, что лично царя интересуют настроения в Италии. Граф Нессельроде( см.рис.) заверяет царя, что в Италии всё спокойно, все под контролем железного Меттерниха. Но вот Бенкендорф считает, что разведывательная служба Министерства иностранных дел работает слишком поверхностно, ведь все посольсике агенты Нессельроде, известны местным спецслужбам. Вот Василий Иванович и предложил ему искать «агентов на раз» среди художников, стажирующихся за границей. Сейчас это вопрос согласовывается с царём. Если царь примет положительное решение, Василий Иванович вызовет Аполлона. А пока пригласил Аполлона сходить с ним в театр, где выступала труппа, приехавшая из Италии со знаменитыми сёстрами Гризи и великой Джудиттой Поста. Давали «Свадьбу Фигаро», где Поста играла роль Керубино. После представления Василий Иванович, а с ним и Мокрицкий, зашли в костюмерную, чтобы выразить своё восхищение игрой артистам. Василий Иванович вальяжно беседовал с Поста, а Аполлон познакомился с 16 летней очаровательной Марией Джиолли, которая играла роль дочери садовника Барбарины. С этого дня он не пропускал ни одного представления, в котором она выступала. Вопрос у Бенкендорфа никак не решался и Василий Иванович, опасаясь, чтобы Аполлон не наломал дров с актёркой – иностранкой, приказал Аполлону возвращаться в Житомир и ждать там его письма… После возвращения из Петербурга, с раннего утра под дверьми квартиры Мокрицкого толпились чиновники, желающие заказать свой портрет. Теперь он стал принимать заказы на портреты по цене не ниже 500 рублей. А чтобы ему не надоедали претенденты на дармовое портретирование, перебрался в покои архиепископа Варшавского и Новогеоргиевского и Волынского Никанора (Климентьевского). Написал его портрет, а также несколько образов для новопостроенной Крестовоздвиженской церкви. Созданием этих образов и закончилось его пребывание в Житомире. Он за год заработал намного больше 10000рублей. Так зарабатывать в те времена могли разве Брюллов да Гроу. Из Пирятина переслали письмо от Василия Штернберга, в котором тот восхищался Италией, её природой, морем, друзьями- художниками. Жалел, что Аполлона нет с ним сейчас рядом и он не может разделить его радость. Аполлону так захотелось в Италию, что он написал слёзное письмо Василию Ивановичу и заверил, что он готов на всё, лишь бы поехать туда, где стажировался его великий учитель Карл Брюллов. Как ни странно, но в те времена почта шла быстрее, чем в сегодняшней Украине. Написал Аполлон сразу же после Рождества 1841, а уже через неделю пришло письмо от Василия Ивановича с требованием, немедленно свернуть все дела и ехать к нему в Петербург… В сороковые годы 19 столетия Россия переживала сложные времена. Гегемония, утвердившаяся после победы над Наполеоном, постепенно сходила на нет. Падал авторитет Российской Империи и самого царя в глазах мировой общественности. Формировались новые центры влияния. А внешняя разведка Российской империи переживала кризис. Ею тогда занималось Министерство иностранных дел во главе с недальновидным Нессельроде. Ещё Министр иностранных дел Екатерины Великой граф Никита Панин твердил: "Сотрудник Иностранной коллегии должен уметь вербовать открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц и второстепенных чиновников, писать лаконично и четко свои шифрованные и открытые донесения на Родину не по заранее установленной форме, а исходя из соображений целесообразности". Увы, послы и весь штат посольства были прекрасно известны силовым структурам стран, в которых они служили. Как раз в это время Василий Иванович Григорович, начинавший свою карьеру в 111 отделении и подал идею основателю 3 отделения Александру Христофоровичу Бенкендорфу привлечь к внешней разведке русских художников, находящихся за границей на стажировке. Василий Иванович показал ему письмо Мокрицкого со словами - «готов на всё, ради поездки в Италию». Бенкендорф согласовал вопрос с царём. Вот по этому поводу и был вызван в Санкт-Петербург Аполлон Мокрицкий. На его робкий лепет, что он никогда не занимался разведкою, не умеет сходиться с людьми, да к тому же заикается, Александр Христофорович покровительственно похлопал его по плечу, мол, «не боги горшки лепят» и сказал, что его научат всему нужному. К тому же он не воевать едет, а изучать настроение элиты зарубежных стран, будить у них уважение к Российской Империи и лично к царю Николаю ! С этим Аполлон спорить уже не мог. Он согласился поработать на 111 отделение. Он научился в непринуждённой беседе во время портретирования, как бы не давая скучать портретируемому, выяснять всё нужное. Сдал экзамен самому Александру Христофоровичу, рисуя его портрет. И не нужно на него смотреть, кеак на банального шпиона. Ведь и великий писатель Иван Сергеевич Тургенев ушёл в отставку генералом внешней разведки… Разрешение было получено, правда, в финансировании поездки за счёт Академии ему было отказано. Могло бы вызвать скандал и привлечь излишнее внимание. Вон и так Тарас Шевченко писал 28.12.43 В.И.Григоровичу: « Отец мой родной, посоветуй мне, как сыну, что мне делать. Чи остаться до какой поры, чи ехать к вам. Я что-то не очень ударяю за Академией, а в чужоземщине хочется быть. Я теперь зарабатываю деньги( даже удивительно, что они мне идут в руки!) а заработав, думаю чкурнуть, как Аполлон Николаевич»… Увы, в роли сотрудника 111 отделения Тараса даже представить себе невозможно. Поэтому и пролёг у него путь не в Италию а в ссылку на Оренбургщину… Аполлон поехал в Италию, изучать живопись для себя и настроения Западной элиты для 111 отделения. Мокрицкий, боясь морской болезни, предпочёл стандартный сухопутный путь – из Петербурга Виленской трассой до Варшавы, затем через Краков до Вены, а оттуда уже до Рима. В Вене он остановился на пару месяцев, восхищаясь скульптурами и архитектурой знаменитого собора св. Стефана. Он купил билет в Венскую Академию Художеств и полчил право посещать рисовальные классы. Через коллег художников ему удалось познакомиться с Марией Рыхловской, дочерью сестры знаменитой Марыси Валевской, самой большой Любви Наполеона Бонапарта. ( см. знаменитый портрет кисти François Pascal Gérard ) Её мать, Антонина-Катаджина, урождённая Лончинская пережила двух своих мужей - графа Лясоцкого и графа Радвана. Благодаря этим замужествам родственниками Марии Рыхловской были самые знатные роды Польши, Германии и Франции, где служил дипломатом сын Наполеона и Валевской – Александр. Да и в Малороссии она была родственницей самого фельдмаршала Паскевича, воспитателя царя Николая1! Мокрицкому удалось уговорить Марию дать ему нарисовать её портрет. Правда, Мариин портрет рисовал Аполлон не так по велению сердца, как по велению 111 отделения. Он хотел показать, что Мария имеет два лица –прекрасной Богини Любви и тайное лицо агента различных дворов. За два месяца это ему так и не удалось и он повёз незавершенный портер с собою в Италию. Марию Рыхловскую, действительно, считали агентом влияния австрийской, прусской и французской разведок. Во всяком случае с выдающимися дипломатами этих стран она была знакома довольно близко, а с некоторыми даже была связана родством. Это позволило Аполлону, в непринужденной беседе при её портретировании, выяснить, что все родственники и близкие Марии, представляющие элиту Западной Европы восприняли поражение Польского восстания зимы 1830/31, как потерю последней надежды на восстановление Великой Польши и Речи Посполитой. Все они сочувствовали восставшим полякам, осуждали царские репрессии по отношению к ним. Они не испытывают малейшей симпатии к Николаю 1, подозревали его жену в отравлении его родного брата Константина, любимого ими именно за то, что отмахнулся от Российского престола и, как мог, противился жёстким мерам подавления Польского восстания и репрессиям. Ненавидели царя и царицу, но бороться против его не собирались. Обо всём этом передал Аполлон Григоровичу секретное письмо через русского посланника в Вене князя Александра Михайловича Горчакова. Конечно, Аполлон посещал не только рисовальные классв, но и занятия в знаменитой Венской Академии Художеств, основанной ещё в 1693 году. Ведь именно её студентами были Ф.Овербек, Ф.Пфорр, И.Зуттер, создавшие объединение художников-романтиков «Союз святого Луки» ( их со временем назвали «Назарейцами») и это ими так восхищался Брюллов. Их манифестом стала книга немецкого историка искусства Вильгельма Вакенродера «Сердечные излияния монаха – любителя искусства» (1797). Автор провозгласил, что не «правила» красоты и идеалы классицизма, а искреннее чувство и внутренний мир личности являются основой творчества. Тот внутренний мир, о котором учили и Венецианов, и Брюллов. Ему удалось купить билет на посещение класса живописи профессора Фердинанда Георга Вальдмюллера. Георг был одноклассником Ф.Овербека и Ф.Пфорра, а через 16 лет после окончания Венской Академии сам стал её профессором. Крупнейший мастер австрийского бидермейера(слово «бидермейер» - «бравый господин Мейер» - как синоним мещанства ввел в обиход поэт Эйхгодт). Это реалистическое искусство, окрашенное романтическими настроениями, утверждало быт и духовный мир обычного обывателя с его кругом небольших мыслей, чувств и добродетелей и находило отклик в широких кругах средней и мелкой буржуазии. Вальдмюллер писал поэтичные виды залитых солнцем долин, гор и лесов, портреты и сцены крестьянской жизни. Вот его характерная картина «Предостережение матери» (см. рис.выше). После месячной остановки в Австрии он выехал в Италию. Если его друзья Айвазовский, Штернберг и Моллер, перед тем, как обосноваться в Риме, объездили самые красивые места Италии, он сразу поехал в Рим, где и снял комнатушку рядом с Штернбергом. В то время русские пенсионеры академии художеств проходили стажировку в трёх художественных центрах Италии – в Академии изящных искусств во Флоренции, в академии святого Луки в Риме и Академии изящных искусств в Неаполе. Когда-то Брюллов больше всего времени провёл в классах Академии св. Луки. Восхищался Овербеком, который тогда там учился, а сейчас работал. Это у Иоганна Фридриха Овербека Рафаэль стал не первым в ряду классиков, на протяжении веков повторявших и варьировавших его стиль, а человеком своего времени, в окружении близких ему по духу художников - Франческо Франча, Фра Анжелико, Пьетро Перуджино, искренне и непосредственно выразивших духовную сущность эпохи Возрождения. Уникальность Рафаэля он видел не в безупречности формального мастерства, а в неповторимости как бы "с неба сошедшего" идеала. Наряду с Рафаэлем его идеалом был Альбрехт Дюрер. Его он видел в ореоле мистической среды Нюрнберга XVI века, где жизнь была пронизана искренним религиозным благочестием, а искусством занимались, как настоящей работой, создавая произведения, полные сосредоточенной внутренней силы, в которых выразилась ясность, твердость, глубина немецкого национального характера. Это проникновение в классическое искусство делало для Овербека ( см.автопортрет) бессмысленным принятое в академиях копирование его внешних форм. Он считал необходимым сблизиться со старинными мастерами душой, "перевоплотиться" в них, преломить в себе и повторить их духовный и жизненный опыт. Сразу же по прибытии в Рим Аполлон представился куратору итальянской колонии художников Павлу Ивановичу Кривцову. Это была неординарная личность. Родился в небогатой многодетной семье. Отец — болховский помещик коллежский асессор Иван Васильевич Кривцов (ум. 1813), мать — Вера Ивановна Карпова. Братья: Николай (10.1.1791 — 31.8.1843) – герой Бородина, тульский (1823—1824), воронежский (1824—1826) и нижегородский (1827) губернатор, друг Пушкина, женат на родной сестре декабриста Ф. Вадковского - Екатерине (ум. 1861); Владимир, отставной гвардии поручик; Сергей(1802-1864)Член петербургской ячейки Южного общества , участвовал в деятельности Северного общества, был сослан в туруханский край, затем отправлен рядовым на Кавказ.За отличие в боях награжден знаком отличия Военного ордена, прапорщик — 15.11.1837, уволен от службы — 18.4.1839, поселился в своем имении с. Тимофеевском Волховского уезда Орловской губернии, в 1845, разрешен свободный приезд и проживание в столицах — 13.1.1856, в 1860 в заграничном путешествии, в 1861 избран членом губернии по крестьянским делам присутствия. Умер в с. Тимофеевском. Сестры: Анна, Софья (в замужестве Лаврова), Елизавета (в замужестве Сомова) и Варвара (в замужестве Хитрово). После смерти отца, заботы о семье взял на себя старший брат Николай. Благодаря ему Павел, вместе с братом Сергеем вспитывался в Московском университетском Благородном пансионе, затем был устроен за казенный счет в пользовавшийся громкой известностью в Европе институт Ф. -Э. Фелленберга в Гофвиле, близ Берна. Закончив институт с отличием, он поступил на дипломатическую службу и в начале тридцатых направлен в Рим. Здесь летом 1837 Он познакомился с Елизаветой Николаевной Репниной-Волконской. Княжна принадлежала к высшему светскому обществу, она была дочерью Николая Григорьевича Волконского, генерала от кавалерии, в 1801 году получившего право носить фамилию своего деда по матери - фельдмаршала Н.В. Репнина, оставшегося без наследников. Матерью Кривцовой была графиня Варвара Алексеевна Разумовская, по материнской линии племянница знаменитого хозяина Останкина графа Н.П. Шереметева, женившегося на крепостной актрисе Полине Жемчуговой. Сестрой – знаменитая княжна Варвара Репнина (подруга Шевченко). Увы, сестры Репнины не отличались красотой, зато отличались умом. Елизавета понимала, что Кривцов вряд ли видит в ней женщину. Но он ей очень нравился и именно его она хотела бы видеть своим мужем. Поэтому через полгода знакомства она сделала ему предложение – он женится на ней, а она обеспечит ему блестящую карьеру. Свадьба состоялась в ноябре 1837 года во Флоренции. В семье Кривцовых было двое детей - Ольга и Николай. В дальнейшем Павел Иванович стал камергером, первым советником русского посольства в Риме и попечителем русских художников в Италии. И всё это, благодаря жене. Он же всю свою успешную карьеру приписывал только своим способностям. Нужно сказать, что он прекрасно разбирался в искусстве, был инициатором возрождения в России мозаичной росписи церквей, подав идею Николаю 1, что мозаика гораздо долговечнее масляной росписи… Кривцов( см.рис.), к которому первому, по предписания Василия Ивановича, нанёс визит Мокрицкий был вроде отца-опекуна для пенсионеров-живописцев, распределяя и деньги, и посты. Он устроил Мокрицкого на обучение в академию св.Луки, познакомил его с Овербеком. Правда, помогла тут Мокрицкому не так рекомендация Григоровича, как то, что он сам был знаком с Елизаветой Репниной, когда они оба были ещё детьми. Отец привозил его к Репнину. Когда учился в гимназии, брал его с собой к Репниным и учитель рисования Капитон Степанович Павлов. Когда же начал учиться в Академии, во время каникул, которые проводил на Родине, заезжал и к ним. Нужно сказать, что дружба с Кривцовыми оттолкнула от Аполлона Гоголя. Дело в том, что Кривцов был побратимом антипода Пушкина, поэта Кольцова. У этих великих русских поэтов были различные взгляды на жизнь, различные стили письма. Гоголь же фанатически был предан своему покойному другу. Поэтому и к Кривцову, побратиму конкурента друга, он относился неприязненно, а все попытки Кольцова встретиться с ним так и не увенчались успехом. Он и к Мокрицкому стал относится более, чем прохладно, предпочитая ему гиганта Фёдора Мюллера, Иванова, Штернберга и Иордана. Но Мокрицкому было не до Гоголя. За то обучение в знаменитой Академии Аполлон отплатил Кривцовым, нарисовав прекрасные их портреты. Кривцов же показал, что он настоящий человек из украинского будущего. За те портреты он заплатил не из своего кармана, а выбил в Академии пенсию для Аполлона аж до 1846 года ( по правилам, установленным Николаем 1, россияне, пребывающие за границей, через каждые пять лет должны были возвращаться на Родину для обмена паспорта). Сбылась мечта Аполлона. Он теперь учился у самого Овербека, перед которым преклонялся Великий Брюллов! Поэтому и Аполлон поступил в Академию св.Луки, заплатив за годичный курс. Он прекрасно владел немецким, даже в дневнике делал записи на немецком. Возможно из-за этого он, вместе с сыном морского Министра Фёдором Моллером стал любимчиком знаменитого академика Овербека. К сожалению, именно излишнее увлечение Овербеком и привело к тому, что Мокрицкого, как художника, забыли ещё при жизни, а в Историю он вошёл своими воспоминаниями о Брюллове и Венецианове. К концу его жизни в Российское искусство пришло поколение совсем с другими взглядами и идеями. Позволю себе зацитировать ярчайшего представителя этого поколения художника Алексея Петровича Боголюбова( 1824- 1896): «… увлёкся Овербеком, этим иезуитом живописи, первоклассным вором всего рафаэлевского и даже дорафаэлевского времени. Конечно, он не был без таланта, но, видя, что самобытности достичь не может, пустился, как хитрый немец, поддерживаемый папизмом, в святые сюжеты, мистические толкования которых скоро поставили его в ряды гениев искусства в Германии. Дура-Россия, в виде Орлова-Давыдова, барона Ферзена, тоже попадалась на эту удочку, но теперь всё это хлам и вздор и ученик его, профессор Вениг, разве потому, что глуп от рождения, не сознаёт, что Овербек был жонглёр весьма ловкий своего времени. Но Ф.А. Моллер, когда говорил о святости складок рафаэлевских, не говоря уже о фигурах, то верил с убеждением этой ерунде.» Как видите, даже нигилист Боголюбов, ненавидевший Овербека, признавал его талант. В глазах его соотечественников – современников (как и многих иностранцев, посещавших его в Риме) имя Овербека было связано с возрождением религиозной живописи, ибо произведениям Овербека - таким, как картина "Въезд Христа в Иерусалим" (1824), впечатление от которой, отразилось в "Явлении Христа народу" Александра Иванова, - были присущи какой-то фанатизм, эмоциональность и масштаб, давно утерянные религиозным искусством. Посмотрите его картину "Триумф религии в искусствах" (1831-1840). ( см.рис.) Композиция, подобно рафаэлевской фреске "Диспута", строится из двух ярусов - небесного и земного. В центре на облаках - мадонна пишущая - символизирует поэзию; библейские персонажи и святые вокруг нее - другие искусства (св. Лука - живопись, царь Давид с арфой - музыку и т. д.). Внизу группируются художники: одни из них ищут отражение небесного видения в чаше "фонтана жизни", другие просто беседуют между собой. Рядом с Рафаэлем, Леонардо, Фра Анжелико можно увидеть Дюрера, Гольбейна, Мастера кельнского собора. На переднем плане Николо Пизано рассматривает и показывает ученикам христианский саркофаг, установленный на обломках античной статуи. Нашлось здесь место и для назарейцев: Корнелиуса, Файта и самого Овербека... Картина пользовалась большим успехом; для русского наследника ( Александра II) его воспитатель В.А.Жуковский счел нужным заказать копию. После этой картины мастерская Овербека сделалась одной из достопримечательностей Рима. И вот в этой мастерской Иоганн Фридрих Овербек, как когда-то Карл Брюллов, разрешал работать Моллеру, а теперь и Аполлону. Моллер за картину «Поцелуй», выполненную под руководством Овербека, стал академиком. Под влиянием Овербека он стал писать полотна на библейские и исторические сюжеты. Он был особняком в колонии русских художников. Дружил с Ивановым, Иорданом и Васей Штернбергом. Вот благодаря Штернбергу, с которым дружил ещё в Петербурге, сошёлся с троицей последователей Овербека и Мокрицкий. Вот правда, в свою мастерскуцю Иванов пускал только Моллера да Васю, так что Аполлон для этюдов посещал рисовальные классы и уже готовые материалы представлял для разбора Овербеку. Целый год он писал этюды в рисовальных классах, рисовал натурщиков, срисовывал скульптуры. Зато к концу года, благодаря восприятию идей Овербека, он смог завершить портрет Марии Рыхловской. Поучился действительно шедевр, которому и в подмётки не годился знаменитый портет Марии Валевской. На вас смотрит прекрасная, чистая, наивная девушка со светлыми мыслями. А сбоку, в зеркале что-то высматривает, вынюхивает Мата-Хари того времени( см.рис.)… Художники, даже великие, в то время зарабатывали на жизнь не картинами, которые и долго писались и ещё дольше продавались, а написанием икон и портретов. Этим зарабатывал и Овербек. К счастью для Аполлона, у Овербека была та же привычка, что и Брюллова. Он писал портреты только того, кто ему чем-то понравился. Остальные спихивал своим ученикам. Аполлону он спихивал, обычно, портреты многочисленных русских туристов, имевших деньги на любование прекрасными пейзажами Италии, куда они приезжали лечиться от российской действительности, ведь основные курорты тогда находились в землях Чехии, Швейцарии да Баварии. Вот только вельможам было приятнее, чтобы их портретировали аристократы. Вроде Моллера, Иордана, Штернберга, а не захудалый дворянин из Малороссии Мокрицкий. Зато ему охотно заказывали портреты собратья по Петербургской Академии искусств. Первым, конечно, он нарисовал потрет Васи Штренберга, а затем портрет скульптора Петра Ставассара, который в это время как раз лепил бюст того же Васи Штернберга. Затем пришёл черёд Карла Бейне, которого Аполлон знал по Петербургу. Карл тогда был помощником брата Карла Брюллова – архитектора Александра Брюллова и частенько бывал у Великого Карла. Сейчас за государственный счёт он путешествовал по Италии, Испании, Франции, Германии, Англии, Сирии и Египту.. После него портретировал архитектора Ивана Бенземана из Симбирска, со временем превратившего центр своего города в прекрасный и единый архитектурный ансамбль. Набросал Мокрицкий и рисунок весёлой процессии на карнавале. За этот рисунок получил разнос от Иоганна Фридриха. Тот по первое число всыпал ему за то, что одеты люди на том карнавале во что попало, а не в национальные итальянские костюмы, как положено, и как было на самом деле. Почти на год засадил Аполлона искать и срисовывать эти национальные костюмы. Самое смешное, что эти рисунки самому Мокрицкому так и не пригодились, зато их использовали друзья-художники Пимен Орлов, братья Чернецовы и Антон Иванов… Овербек же решил, что Аполлону пора заняться пейзажами и отправил его на плэнэр. С утра и до заката Аполлон С Васей Штернбергом бродили по окрестностям, срисовывая природу. Вася даже набросал, как Аполлон усевшись в своих шикарных джинсах, обутый в роскошные остроносые туфли, на черепичной крыше крестьянского дома, преисполненный собственного достоинства, малюет вид на очередные развалины( см.рис.) Вообще-то Аполлон не злоупотреблял пейзажной лирикой, не гнался за лаврами Корнелиуса, швейцарские пейзажи которого раскупались мгновенно за огромные деньги. Писал пейзажи Аполлон только для того, чтобы научиться создавать соответствующий фон картинам с людьми. Но, помня уроки Венецианова и Брюллова он рисовал пейзажи так, что они не оставляли зрителя равнодушным. Вот посмотрите на его картину тех лет – вид на Виллу Фальконьери во Фраскатти (неподалеку от Рима). Глядишь на сочную зелень картины, а спина потеет – кажется что итальянское жаркое солнце проникло и в твою квартиру и прямо обжигает тебя. И кажется всё вокруг живое, и деревья, и еле ощутимый ветерок, и вода, сочащаяся из источника-фонтана. Всё дышит покоем и зноем. И такой далёкой и близкой Италией. Аполлон потратил на этот пейзаж всего неделю, а живёт теперь он и его копии в Третьяковской галерее и музеях России, и будет ещё жить – столетия.(см.рис.) Конечно, Аполлон в годы пребывания в Италии написал не один этот пейзаж, а несколько десятков. Но он щедро раздавал их друзьям, а если и продавал, то не вельможи, имеющие собственные галереи, их покупали, а мелкая и средняя буржуазия, люди, от кого революции и войны не оставили даже следа, а не то, что картин… Однако, поняв, что из Аполлона новый Корнелиус не получится, да и швейцарских пейзажев здесь нет, Овербек посоветовал Мокрицкому «идти в люди» и рисовать, рисовать, рисовать. «Идти в люди» настоятельно советовал в письмах и Василий Иванович. Ведь после Наполеоновских войн Италия была раздроблена на мелкие абсолютистские герцогства, большей частью воюющие друг с другом и все вместе находящиеся под суровым правлением канцлера Австрийской империи, железного Меттерниха. Сам Меттерних писал: “Мне пришлось жить в отвратительный период. Я пришел на свет или слишком рано или слишком поздно. Теперь я не чувствую себя на что-либо годным. Раньше я пользовался бы временем, позже я служил бы для воссоздания разрушенного. Теперь я посвящаю свою жизнь на поддержку прогнивших зданий”. В то время в Италии даже итальянского языка не было. Учёные писали и разговаривали на латыни, люди в каждом герцогстве и королевстве разговаривали на местном диалекте. Поэтому в народе зрела идея возрождения единого государства. В 30 годы Мадзини создал «молодую Италию», в которую влились и остатки карбонариев, боровшихся ещё против французской оккупации и тоже мечтавших о возрождении Великой Италии. Мадзини справедливо считал, что вначале нужно объединить народ в борьбе против общего врага, а затем уже восстать и создать единое Государство. По бессчисленным тавернам, где встречался простой люд, всё еще говорили о том, что пора сбрасывать тиранию австрийцев, пора возрождать Великую Римскую Империю. Италия тех лет очень хорошо описана в книге Войнич «Овод». Вот и должен был Аполлон идти в народ и выяснять, о чём говорят люди и карбонарии. Увы, в тавернах не только встречались, но и пили. Иностранцу одному туда идти не стоило. Вот и таскал Аполлон по тавернам побратима Васю Штернберга. Ведь и Вася попал в Италию, не проработав после окончания Академии трёх лет, что было возможно только при участии в этом деле третьего отделения. Но как там не обучался Аполлон в Петербурге знакомиться с людьми и выпытывать нужное, он так и не смог быстро находить общий язык с местными итальянцами. Уж больно они насмехались над его заиканием. А вот Вася сразу же нашёл сотни преданных друзей и вскоре Григорович мог рассказать Бенкендорфу, а тот царю, что в Италии назревает новая революция, что уже вполне выкристаллизовалась идея возрождения Единой и Великой Италии. Вот только одни её видели Республикой, другие- монархией, а третьи мечтали о возрождении Великой Римской Империи… А пока итальянцы придумали оригинальный способ сопротивлению австрийской оккупации и жёсткому фанатизму Меттерниха. Они несколько раз в году устраивали карнавалы. И Меттерних ничего не мог с этим поделать. Ведь в праздничных шествиях невозможно усмотреть крамолу. Мало того, они привлекают в Италию сотни тысяч богатых туристов. Так что единственное, что смог сделать Меттерних, так это запретить маски на карнавале. Месяцем итальянских карнавалов был февраль. Хоть самые известные карнавалы проходили в Венеции и на Сицилии, но и в Риме, и Неаполе в феврале на 10 дней город возвращался во времена Древнего Рима. Теперь Аполлон с Васей просто были обязаны принимать участие в карнавалах. Заводить знакомых, связи. Вот и поехали они в феврале в Венецию на знаменитый фестиваль. Там Вася, а за ним и Аполлон завязали дружбу с молодым красавцем-итальянцем ( см.рис.). Ему нравились эти два русские, могущие даже урода сделать красавцем. Он с удовольствием позировал Мокрицкому, провёл вместе с ним и Васей всю карнавальную неделю. И всю неделю, что длился фестиваль, они вместе были среди праздничной толпы. Мокрицкому трудно давались знакомства с женщинами. Вон он когда-то в Петербурге влюбился в юную Марию Джолли из итальянской труппы, был представлен ей Василием Ивановичем, но так и не смог завязать знакомства. Сейчас же, когда рядом с ними был красавец-итальянец, всё происходило само собой. Ему не приходилось думать, как завязать знакомство с красивой женщиной. Они сами слетались к ним, как бабочки на огонь. Им оставалось только выбирать, с кем продолжать знакомство, а от кого вежливо отвязаться. Аполлон искал в новых знакомых прекрасных натурщиц для своих картин. Вот только большинство его новых знакомых-красоток хотели только получить удовольствие, а не часами позировать, ожидая, когда он перенесёт их на холст. К тому же они были суеверными и боялись, что художник-чужестранец заберёт в картину их душу. Вася вынужден был их покинуть, так как его вызвал Гоголь к заболевшему Иванову. Нужно сказать, что давний знакомец Мокрицкого Гоголь, здесь не очень-то его жаловал. Не мог простить ему дружбы с Кривцовым, другом антипода Пушкина - Тютчева. Гоголь дружил в Италии с Александром Ивановым, Фёдором Моллером, Федором Иорданом, Николаем Бенуа, а любимчиком его был Вася Штернберг. Штернберг вообще- то был любимчиком всех художников и архитекторов русской колонии, от Александра Иванова до Рамазанова. Конечно, ему хотелось оставаться с красотками, но раз Гоголь позвал к больному, нужно ехать. В квартире остались Аполлон с итальянцем. Каждый вечер к ним приходили красавицы. Но только одна из них, чем-то отдалённо напоминающая Марию Джолли согласилась позировать Аполлону.( см.рис.) Но только одетой. Пока итальянец в соседней комнате развлекался с её подругой, она позировала Аполлону. Она не занималась с ним любовью, но всё равно не прогадала. Её подруги давно уже истлели на кладбище, а она- стала бессмертной и глядит на нас со стен музеев. Она познакомила Мокрицкого со знаменитым богачом князем Торсини. Тому было уже около 80 лет. У него в Риме был дворец с прекрасной картинной галереей. Вот для этой галереи и попросил князь Аполлона нарисовать несколько окрестных пейзажей. Мокрицкий с радостью согласился. Мало того, что его картины попадут в известную галерею, так и сам князь был ему очень интересен. В 80 лет он ухитрился посватать красавицу купчиху из Одессы, Закацатову, гостившую в Италии. Выглядел он довольно импозантно, да и «забыл» сказать ей о своём возрасте. Красотке уже было под тридцать, по тогдашним российским обычаям она уже давно ходила в старых девах. Конечно, она с радостью согласилась. Сыграли роскошную свадьбу, а затем пошли в спальню. И тут «молодой» снял парик и заблестел лысиной, затем снял фальшивые бакенбарды и брови, когда же снял вначале штаны, а затем вкладыши, и вместо округлых икр оказались тощие, как голые кости,ноги. Молодая жена хлопнулась в обморок. Об этом своём подвиге князь рассказывал Мокрицкому, когда тот рисовал его портрет. К этому можно добавить только то, что когда Закацатова поехала к родственникам, князь снял с неё все драгоценности, мол они у него сохранятся лучше, чем в Одессе. И они таки сохранились. Через месяц она скончалась в Одессе от очередной холеры. Драгоценности остались у князя. Она, после конфуза в спальне, утешалась, что старик проживёт недолго и все богатства достанутся ей, а старик надолго пережил её на 15 лет, ещё и заимел её драгоценности... Земляк русской жены понравился князю. Он с удовольствием ему позировал, рассказывал многочисленные истории из своей долгой и интересной жизни. Из колонии русских художников он выделял Аполлона и Васю Штернберга, отказываясь принимать гиганта Фёдора Моллера, «прославившегося» скандальной историей с юной натурщицей Амалией Лаваньини. О их бурном романе знал весь Рим, а когда она забеременела и мать Амалии потребовала, чтобы Фёдор женился на её дочери, он сбежал в путешествие по Европе. А затем предпочёл откупиться, чем женится на натурщице… Так что Моллер путешествовал с Гоголем, а Мокрицкий наслаждался жизнью у князя Торсини. Князь даже устраивал в своём дворце концерты знаменитых итальянских трупп. На одном из таких концертов и встретил вновь Аполлон Марию Джиолли, в которую с первого взгляда влюбился ещё в 1840. Для него весь мир погрузился в её глаза. Увы, Марию влекли совсем другие мужчины. Решительные, богатые, красивые. Аполлон, с его заиканием, абсолютно не соответствовал образу её рыцаря на белом коне, за спиной которого она поехала бы на край света. Но и отказать ему ей было жалко. Всё же ни у одной её подруги не было такого поклонника-художника. В надежде завоевать её сердце, Аполлон обращается к Богу. Ходит в церковь, молится о завоевании её сердца. Ничего не помогает, зато она с удовольствием принимает его подарки, купленные на деньги, полученные за портрет армянского епископа (брата мариниста Айвазовского – Г.К.Гайвазовского)и наместника армянского епископа Педро Эдуардо. Он даже забыл о Овербеке. Перестал у него появляться, даже не приходил, когда тот присылал за ним. Время делил между Марией и зарабатыванием на портретировании. Он пишет портреты архитектора А.И.Резанова, живописца Мозанчида, мозаичника Ю.П.Бонафеде, доктора Розетти, Миланского живописца Кеса, итальянских купцов Давициелли и Мазелли. И почти всё вырученное от тех портретовидёт на подарки Марии. Увы, она смотрит на него всё холоднее и холоднее. На портрете римлянки с вуалью на голове(1843) это уже совсем не та весёлая кокетка с таинственной улыбкой на губах, какою он её изобразил на балконе князя Торсини ( см.рис.). Любовь как-то отсторонила его от Васи Штернберга, а с другими художниками он и так никогда не был дружен. Между тем, над Васей стали сгущаться тучи. Он по-прежнему общался с итальянцами всех сословий. Это вызывало подозрение и австрийской полиции, и карбонариев. Особенно, когда на весь 1844 год он переехал в Неаполь. У Васи был туберкулёз. Он лечился парным козьим молоком. Фёдор Иордан описывает в своих воспоминаниях, как он с друзьями приехали в Неаполь, нашли квартиру, которую снимал Вася. Хозяева сказали, что Вася сейчас на побережье моря. Вышли они на побережье и увидели крестьян, сидящих кружком и наблюдающих за тем, как в центре круга стоит коза, а под ней лежат на спине два мужчины в костюмах и сосут из сосков молоко. Одним из этих мужчин и был Вася Штернберг. В Неаполе тогда всё кишело и агентами австрийской полиции, и агентами французской республики, и карбонариями. Вася, до того прекрасно себя чувствовавший, вдруг стал болеть. Он вынужден оставить Неаполь и вернуться в Рим. Он пишет Айвазовскому в мае 1845: « Почти всю зиму я болел. А весной мой кашель так усилился, что доктор Циммерман посоветовал уехать из Неаполя. И вновь я в Риме со своей неоконченной картиной. Как жаль мне было покидать Неаполь, теперь он особенно прекрасен…» Как будто предчувствуя скорую смерть, он стремиться всё время проводить с друзьями-художниками, ходить по тавернам. В конце лета в Рим возвращается Гоголь. Вася начинает огромную многоплановую картину «Шарлатан». На ней изображена площадь Флоренции, с людьми в национальных костюмах и туристами, с уличными продавцами и музыкантами, фокусниками и зрителями возле них, с детьми, играющими на улице. Среди этой бурлящей толпы Вася изобразил Гоголя, идущего между Ставассером и Рамазановым. Аполлон наблюдал за созданием картины. Приносил Васе для неё свою коллекцию национальных костюмов. В Италию, навестить доживающую свой век в Палермо на Сицилии мать-императрицу Александру Фёдоровну, приехал царь. Сначала царствующая чета посетила остров Сицилию, а затем из Палермо прибыла в Рим, где остановилась на четыре дня. Царь не захотел давать торжественные приёмы местному дипломатическому корпусу и римской знати, а посвятил свободное время осмотру памятников старины Мало того, он договорился с папой Римским Григорием 14 о посещении картинной галереи Ватикана вместе с художниками русской колонии. Их ни до этого, ни после этого никогда не допускали в эту закрытую картинную галлерею, в которой находились и произведения русских художников. Вот что пишет автор дагерротипа Левицкий: «Император лично посетил пансионеров Академии художеств. Более двадцати пансионеров были вызваны в собор Святого Петра в Риме, куда после российско-итальянских переговоров прибыл Николай I в сопровождении вице-президента Академии графа Ф. П. Толстого. «Проходя от алтаря, Николай I обернулся, приветствовал легким наклонением головы и мгновенно окинул собравшихся своим быстрым, блестящим взглядом. „Художники Вашего величества“, — указал граф Толстой. „Говорят, гуляют шибко“, — заметил государь. „Но также и работают“, — ответил граф». В благодарность за тёплые слова художники хотели приготовить Ф. П. Толстому невиданный для той поры подарок — групповой снимок. Собрались все на террасе мастерской французского дагерротиписта Перро. Левицкий описал впоследствии технику изготовления им пластинки, указал продолжительность выдержки, оценил качество снимка («центр группы вышел превосходно, края не совсем отчетливо»). И добавил: «Это мое первое произведение удивило всех художников». Известный русский критик Владимир Стасов сказал об этом портрете: «Какой тут богатый материал: и архитекторы, и живописцы, и скульпторы, и всякие другие, и Рим, и Россия, и — Гоголь надо всем!!!» Писатель сидит в центре композиции, его окружают художники, архитекторы и скульпторы, на полу, внизу — натурщица-итальянка Мариучча. В этой живописно расположенной группе выделяется фигура Фёдора Моллера: художник, будучи высокого роста, стоит слева от Гоголя, отделенный фигурой акварелиста Андрея Лавеццари, а Фёдор Антонович облачен в тёмный плащ, на голове — модная широкополая шляпа.» Как видите на фото, Аполлон стоит отдельно, отгородившись ото всех тростью и опираясь на пустой стул как бы делая одолжение остальным. На него обиженно смотрит Вася Штернберг. Это был один из последних дней жизни Васи. Фёдор Иордан в своих воспоминаниях пишет, что ещё 19 ноября 1845 они с Бруни, Рамазановым, Моллером и Васей собрались у Гоголя и слушали его чтение из «Мёртвых душ». Вася был весел и, когда расходились, предложил продолжить чтение на следующий вечер. Но на следующий вечер он не пришёл… По заключению врачей Вася умер от скоротечной горячки 20.10.1845. Странная смерть. За день до смерти он чувствовал себя хорошо. Но в стране Борджио и Медичи такие смерти ни у кого не вызывали удивления. Похоронили его на том же кладбище, где через 7 лет ляжет великий Карл Брюллов. Смерть лучшего и, пожалуй, единственного друга тяжело повлияла на Аполлона. Он уходил от всех куда-нибудь в поле, в горы, на взморье и пиал пейзажи, ни с кем не общаясь. Он закончил портрет своей Марии Джиолли и больше не показывался у неё. После того, как она равнодушно приняла Васину смерть, она для него перестала существовать. А затем наступил 1846 год. Окончилось пятилетнее пребывание Аполлона в Италии. Он обязан был вернуться в Россию для продления паспорта. Он начинает прощаться с художниками. Первым идёт к Васиному другу Александру Иванову. Говорит, что уезжает из Италии возможно навсегда, ведь нет никакой гарантии, что его вновь пошлют на стажировку. Кроме Аполлона, уезжать за паспортами должны были ещё несколько русских колонистов. Это и натолкнуло Александра Иванова на идею сделать прощальный дагерротип. Съемка состоялась 17 февраля 1846 года, А.А. Иванов. «Старожил римский» стоит ровно в центре композиции. Справа от него – И.С. Шаповаленко, Ф.А. Моллер и держащийся за рукав Моллера, А. Н. Мокрицкий. Из-за плеч Иванова и А.А.Пищалкина близоруко щурится Фёдор Иордан, с краю вглядывается в нас С.Ф.Фёдоров. Внизу примостились В.А. Серебряков, Е.Г. Солнцев, Л.Х. Фрикке, В.Д. Сверчков.(см.рис.) Весной Мокрицкий, не спеша, выехал на Родину. Опять, не морем, а сушей. На недельку остановился в романтической Вероне. Рисует пейзажи, ведь он должен показать их для отчёта о стажировке руководству Академии художеств. В конце мая прибывает в Петербург. С месяц пришлось ходить по кабинетам, затем до окончания решения вопроса о выдаче нового заграничного паспорта, поехал к родным на Пирятинщину. Чтобы не сидеть нахлебником у брата, принял заказ на писание образов для церкви в имении Ульяны Николаевны Селивановичевой, сестры его однокашника по гимназии Васи Лукашевича. Пока пришло разрешение на выезд и новый паспорт, успел закончить только образы «Спасителя в терновом Венке» да «Скорбящей богоматери». Но полученных за это денег с лихвой хватало на дорогу, а уже там в Италии он о заработке мог не думать. Там его знали как любимого ученика Овербека и Карла Брюллова А это обеспечивало дорогими заказами. Конечно, перед отправкой Василий Иванович его опять сводил на приём к Бенкендорфу. Ведь в Италии коренным образом изменилась обстановка. Через несколько месяцев после отъезда Аполлона, 1 июня 1846 внезапно, в страшных муках скончался до этого не болевший ничем, кроме насморка, Папа Римский Григорий ХV1. Николай 1 считал, что это именно благодаря Григорию XVI в Италии сейчас тихо. Ведь Григорий XVI вступил на папский престол тогда, когда во всех европейских странах назревала революция против «строго порядка», на страже которого стояли правительства европейских монархий. Революция докатилась и до папской области, но была подавлена в течение 10 дней австрийскими войсками. Через год после их ухода французские войска окружили район Анконы. Не помогли драконовские методы папской полиции. Итальянское национально-революционное движение под руководством Джузеппе Мадзини нарастало. 15 августа 1832 Григорий XVI опубликовал энциклику "Mirari vos", в которой осудил доктрину либерализма, пропагандируемую тогда во Франции выдающимся католическим философом священником Фелисите Ламенне. В 1834 в "Индекс запрещенных книг" была внесена брошюра этого автора под названием "Parole d’un croyant" ("Слово верующего"). 9 июня 1832 Григорий XVI осудил участников декабрьского восстания в Польше. Папа Григорий ХVI считал Николая 1 идеальным Государём. Он даже разрешил ему сделать себе копии любых скульптур и картин из галерей Рима и Ватикана. Он протежировал русским художникам и туристам. И вот этот папа скончался так же внезапно и в страшных муках. Царь говорил, что в стране Борджиа и Медичи такие смерти не редкость... 14 июня 1846 года, через две недели после смерти Григория XVI, кардиналы собрались на конклав. Они были разделены на две группы: консерваторы, требовавшие продолжения абсолютизма под управлением Церкви, и либералы , призывапвшие к умеренным политическим реформам. Большинством всего в три голоса победил либеральный кардинал граф Мастаи -Феретти. Новый папа принял тиару без восторга, а в память о Пие VII, своём бывшем благодетеля, взял имя Пий IX. Его коронация состоялась в базилике Святого Петра 21 июня. Народом его выборы были встречены с радостью, ведь его благотворительность бедным и остроумие сделали его очень популярным. Его первым политическим актом стала амнистия политзаключенным и изгнанникам, объявленная 16 июля 1846 г. Аполлон приехал в Италию не так стажироваться, как выяснять, чего можно ожидать от итальянцев в ближайшее время. Да и стажироваться теперь ему не было у кого. Овербек не простил ему отказов на вызовы, когда Аполлон увлёкся Марией Джиолли. Сама Мария гастролировала в Англии. Что же, Мокрицкий кочует по Италии, пишет пейзажи, зарабатывая на жизнь, пишет портреты купцов и знати. Но чувствует себя всё более неуютно. Это уже не та прекрасная страна его мечты, из которой он уезжал в 1846. Это уже совершенно не тот гостеприимный и улыбчивый народ, к которому он привык. Папа Пий 1Х 19 апреля 1847 г. объявил о намерении учредить Консультативный совет из мирян, создал Гражданскую гвардию и Совет кабинета министров. Но чем больше уступок делал папа, тем настойчивее были требования новых преобразований. Фактически власть в Риме захватило тайное общество "Чирчоло Романо" под предводительством Чичеруаккьо. Революционеры требовали введения конституционной формы правления, полностью светского правительства и войны с ненавистной Австрией. Бунт 8 февраля 1848 г. вынудил Пия пообещать светское правительство, а 14 февраля была обещана конституция, но войны против католической Австрии папа, как Отец всех католиков, допустить не мог. Однако восстания все равно следовали одно за другим. Папа был объявлен предателем, а либерал премьер-министр Росси убит ударом со спины ножом в шею. Пий был вынужден запереться в Квиринале. 24 ноября он бежал в Гаэту, где к нему присоединилось большинство кардиналов. Рим оказался в руках революционеров, 9 февраля 1849 г. провозгласивших Республику. И Мокрицкий, и люди Нессельроде регулярно сообщали в Россию о происходящем в Италии. Как только Рим оказался в руках революционеров, Николай 1 приказал всем русским художникам-стажёрам немедленно возвращаться в Россию. Как и раньше, возвращался Мокрицкий через Вену и Варшаву. С остановками для портретирования придворных и всезнающих купцов. Приехав в Петербург поделился с Василием Ивановичем своими подозрениями о едином всеевропейском заговоре революционеров и о спланированном развале Австрийской империи. Василий Иванович общался и с другими художниками и писателями, отозванными из Европы, и полностью разделял мнение Мокрицкого. Разделяли его и Нессельроде и Бенкендорф. Николай 1 принял решение, в случае восстания на территории Австрийской империи помочь Францу Иосифу подавить его. В мемуарах “Мысли и воспоминания” кн. О. Бисмарк пишет: “В истории европейских государств едва ли найдется еще пример, чтобы монарх великой державы оказал соседнему государству услугу, подобную той, которую оказал Австрии Император Николай. Видя опасное положение, в каком она находилась в 1849 году, он пришел ей на помощь с 150.000 войском, усмирил Венгрию, восстановил в ней королевскую власть и отозвал свое войско, не потребовав за это от Австрии никаких уступок, никакого вознаграждения, не затронув даже спорного Восточного или Польского вопроса. Подобная же бескорыстная, дружеская услуга была оказана Николаем и Пруссии во внешней политике во время Ольмюцкой конференции. Если бы даже эта услуга была вызвана не одним дружеским расположением, но и соображениями политического характера, все же она превосходила все то, что один монарх сделает когда-либо для другого и может быть объяснена только властным и в высокой степени рыцарским характером самодержавного монарха. Император Николай смотрел в то время на Императора Франца-Иосифа как на своего преемника в роли руководителя консервативным Тройственным союзом, который был призван, по его мнению, бороться с революцией во всех ее проявлениях. В Венгрии и в Ольмюце Император Николай действовал в убеждении, что он, как представитель монархического принципа, предназначен судьбою объявить борьбу революции, которая надвигалась с Запада. Он был идеалист, и остался верным самому себе во все пережитые им исторические моменты”. Увы, эта помощь аукнется со временем Крымской войной. “Когда летом 1849 г. русские войска подавили венгерское восстание, то Николай I предстал перед Европой в ореоле такого мрачного, но огромного могущества, что с тех пор тревожные опасения уже не покидали не только либеральную, но отчасти и умеренно-консервативную буржуазию в германских государствах, во Франции и Англии. Будущее “русского нашествия” представлялось напуганному воображению как нечто в виде нового переселения народов, с пожарами, “гибелью старой цивилизации”, с уничтожением всего под копытами казацких лошадей” (Тарле. Крымская война Том 1). Но как бы там ни было, Аполлон Мокрицкий навсегда вернулся в Россию. Он пока снял квартиру в Петербурге и зарабатывал на жизнь портретированием и копированием картин Карла Брюллова и Павла Федотова, пользовавшихся огромным спросом. В сентябре 1849 за портрет первосвященного Никанора, митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского он получил звание академика. Но жизнь обычного художника его уже не привлекала. Он хотел, преподавать, как преподавали когда-то Брюллов и Васнецов. К тому же он чувствовал, что может преподавать лучше, чем Воробьёв, да и некоторые другие преподаватели Академии. Он опять обратился в Василию Ивановичу. В начале 1851 Николай 1 внезапно, из-за пустяка, уволил главного живописца, основателя Училища живописи и ваяния Московского художественного общества, Василия Степановича Добровольского. Царь никогда не отменял своих решений, даже если убеждался в их ошибочности. Поэтому Василий Иванович с чистым сердцем подал на место главного живописца кандидатуру Мокрицкого, тем более, что в училище уже работали его друзья – преподаватель исторической живописи Скотти и преподаватель ваяния Рамазанов. Царь утвердил предложение, хотя и указал, что Мокрицкий, не имеющий звания профессора, не может буть главным живописцем. « Обязанность моя, - докладывал Мокрицкий Совету Московского художественного общества в 1856, - состояла в преподавании живописи в этюдном классе и рисования в натурном». Аполлон сразу же вписался в преподавательскую семью.В класс исторической живописи преподавал Михаил Скотти. В 1839 он вместе с семейством гр. Кутайсовых, отправился в Италию, где пробыл до 1844 занимаясь преимущественно изображением сцен местного быта, народных типов и видов природы. Частенько Аполлон присоединялся к нему и они рисовали вместе. По возвращении своем в Санкт-Петербург Скотти ездил на короткий срок в Константинополь для устройства из образов собственной работы иконостаса в церкви тамошнего русского посольства. В 1845 г. был возведен в звание академика как художник, заслуживший известность своими работами. С 1849 служил преподавателем живописи и инспектором классов в московском училище живописи, ваяния и зодчества… Ваяние и архитектуру преподавал компанейский Коля Рамазанов, душа всех итальянских вечеринок «за рюмкой чая», с которым он частенько ходил по тавернам, выполняя рекомендации Василия Ивановича. К сожалению, когда в 1846 Аполлон уехал из Италии на Родину для обмена паспорта, через пару месяцев из Италии отправился и Рамазанов. Летом он, из-за одного товарища, по пьянке, набил морду заменившему к тому времени куратора художников П. И. Кривцова , Л. И. Килю. Естественно, после такого кричащего нарушения субординации, ему нельзя было остаться среди колонистов и Михаил был вызван в Россию, куда и вернулся 1-го октября 1846 г.Между тем, в Московском Училище Живописи решено было открыть класс ваяния, и жившему тогда в Петербурге члену Совета Московского Художественного Общества, при котором состояло Училище, И. Г. Сенявину, поручено было пригласить на должность преподавателя входившего тогда в славу Н. Г. Пименова; но так как последний в это время, по Высочайшему повелению, был оставлен в Италии на неопределенный срок, по возвращении же в отечество его уже ожидало место преподавателя в Академии, а P. как раз к этому времени приехал, то И. Г. Сенявин и пригласил его. Правда, Рамазанов так и он не внес в преподавание ваяния ничего оригинального, придерживаясь принципов своих бывших профессоров, Б. И. Орловского и С. И. Гальберга, заботясь о строго классическом направлении скульптуры; но в это он вложил всю свою душу и из среды его учеников вышли такие скульпторы, как М. А. Чижов, С. И. Иванов, В. С. Бровский и многие другие известные в своё время скульпторы. Имея дело с небогатыми учениками, Рамазанов всегда приходя к ним на помощь: кому предлагал жильё в своей и небольшой квартире, кого ссужал деньгами или выхлопатывал субсидию от Общества, кому добивался освобождения от крепостной зависимости, для кого покупал рекрутскую квитанцию; не оставлял без помощи и бедных товарищей или семьи умерших художников, делясь и с ними всем, что имел. Не ограничиваясь преподавательскою деятельностью в Училище, Рамазанов. заботился и о художественном развитии Общества. Состоя сотрудником в "Русском Вестнике", а также и в "Москвитянине" и, в течение пяти лет, в "Московских Ведомостях", он постоянно знакомил их читателей с молодыми талантами, с лучшими произведениями искусства и со всем, что заслуживало внимания в этой области. Его "Художественная Летопись" была для того времени явлением выдающимся, так как он первый заговорил с публикой о художественных вопросах во всеоружии знания, соединенного с литературным талантом Мокрицкий переселился в Москву. Как преподаватель, получил уютную квартирку в училище. А через несколько месяцев он привёл туда и жену( см.рис.), дальнюю родственницу того же Башилова. Казалось, наконец, в его жизни началась светлая полоса. Жизнь в древней столице, молодая и красивая жена, работа, о которой мечтал всю жизнь, любимые ученики, которые когда-то обещают превзойти его и его учителей. Ведь это были Шишкин, Маковский, Перов и Прянишников. Он любил учеников и те отвечали ему взаимностью. Василий Перов пишет о Мокрицком в своем рассказе «Наши учителя»:«Ученики очень любили его слушать. Их увлекали его рассказы о великих мастерах, о живописных местностях и очаровательных картинах. И если бы Мокрицкий не был обольщен собою как хорошим, даже выдающимся художником; если бы он не предлагал каждому своей помощи и совета, даже тому, кто его об этом не просил, а также и тем, которые от них уже по несколько раз отказывались; если бы он не навязывал также копировать своих плохих произведений, чуть не насильно всовывая их в руки оторопелых учеников, то его наверно бы очень любила молодежь и он несомненно мог бы сделать много хорошего и принести много пользы своими живыми и воодушевленными рассказами. О преподавании живописи Мокрицкий имел самые смутные представления: он уверял, что натура – дура! Надо изучать великих мастеров. Изучая их высокие творения, только и возможно прийти к чему-нибудь разумному, сознательному и изящному, ученик, прежде чем пользоваться натурой, должен изучить рисунок и живопись по образцам великих мастеров… Пожалуйте вот ко мне, я вам покажу и дам рисуночки из „Страшного суда“ Микеланджело. Вы их почертите побольше, и я ручаюсь, что это будет для вас самое полезное… Скопируйте также что-нибудь. Я вам помогу и в этом случае, у меня есть много прекрасных образцов, и, поработавши с них, вы сами увидите, как подвинетесь…». С 1860 главным инспектором училища стал Миша Башилов, брат гимназического приятеля Мокрицкого Якова де Бальмена. Когда в 1833 Аполлон из-за безденежья был вынужден на время вернуться на Родину, он давал уроки рисования детям сенатора Башилова. Старшим среди тех детей и был Миша Башилов. Тогда они стали друзьями. О том, что Аполлон научил чему-то Михаила, свидетельствует «Кобзарь» Тараса Шевченко, который Михаил Башилов с братом Яковом де Бальменом выполнили латиницею и иллюстрировали. Теперь та старая дружба возобновилась. Но о Башилове в Московской школе живописи я лучше зацитирую Любовь Кольцову: «В 1860-м году он получает должность инспектора Училища живописи и ваяния, которому посвящает десять лет жизни (вплоть до самой смерти). Этот пост занимали, как правило, художники, имевшие не только авторитет среди московской общественности, но и определенные идейные принципы. С самого начала он активно включился в борьбу преподавателей за самостоятельность училища и разработку нового устава. Благодаря настойчивости Башилова, юриста по образованию, который готовил необходимые документы и вел переговоры с Советом Московского художественного общества, училище получило некоторые послабления, а прежде всего - право самостоятельно присуждать большие и малые серебряные медали. Очень много Башилов сделал для того, чтобы "повысить общекультурный уровень учащихся и превратить Училище в подлинный очаг культуры", каковым оно и стало в 1860-е годы. Михаил Сергеевич уверенно продолжил дело, начатое в училище еще в конце 1850-х годов, по внедрению курса общеобразовательных предметов, затем приложил немало усилий, чтобы "приохотить учеников к научным занятиям", поскольку большинство из них, особенно старшего, натурного класса, не посещали научные классы. Кроме того, именно Башилов стал иницатором создания в Училище "двух отделений: одного приготовительного (4-х летнего) и другого специально художественного (2-х летнего)" (выделено Башиловым. - Л.К.). Подобные радикальные меры требовали изменения устава, с чем Совет не мог согласиться. Только в 1890-х годах эта идея Михаила Сергеевича воплотилась в жизнь. Нужно добавить, что по инициативе Башилова, при ксилографском деле К. Рихау были организованы граверные мастерские, обслуживавшие иллюстрированные издания и способствовавшие тем самым росту искусства иллюстрации Но не райскоюпочти с самых первых дней преподавания, у него начались споры со Скотти. Для Мокрицкого был идеалом Карл Брюллов. Он всегда рассказывал ученикам, как он принес Брюллову свой классный рисунок и как Брюллов его «внимательно просмотрел и сделал замечания; потом взял карандаш, нарисовал кисточку, выправил следки, просмотрел внимательно контур и, указывая на красоту линий, сказал: „Видите ли, как нужно смотреть на натуру; как бы ни был волнист контур, рисуйте его так, чтобы едва заметно было уклонение от общей линии… смотрите почаще на антики: в них всегда выдержано спокойствие, гармония общей линии, оттого они важны и величественны“.» Это был кодекс не только великого Брюллова, но и всех тогдашних художников, не исключая и Скотти. Этот последний был всегда в разладе с Мокрицким, и если Мокрицкий уверял, что «натура – дура», то Скотти на следующий месяц говорил ученикам: «Надо изучать натуру! Это – лучший учитель», хотя сам всю свою жизнь проработал без всякого изучения натуры, довольствуясь тем готовым кодексом условных принципов и понятий, который был в ходу в его время. Но это только вносило оживление в их отношения. Они всё равно оставались друзьями и собираясь у Башилова вспоминали Италию, вечера в тавернах, встречи с Гоголем и Ивановым, свои лучшие дни в Академии и своих учителей – Мокрицкий вспоминал Карла Брюллова и Алексея Венецианова, а Скотти своего – Алексея Егоровича Егорова, «русского Рафаэля» у которого учился сам Карл Брюллов! Недолгой была та светлая полоса. В 1856 Скотти переехал в Италию. НА его место был приглашён старший профессор Сергей Константинович Зарянко(см.рис.). Зарянко, как и Мокрицкий, был одним из любимчиков Венецианова. Затем поступил в Академию Художеств в класс Воробьёва, но всё равно учителем у него оставался Алексей Гаврилович. После завершения обучения. Зарянко ненадолго переезжает в Москву, где служит учителем рисования в Александровском сиротском институте и в Московском дворцовом архитектурном училище. Осенью 1846 г. художника переводят в Петербург. Здесь он преподает рисование в кадетском корпусе, где преподавал и Евгений Гребинка. В Петербурге художник прожил десять лет и написал свои лучшие портреты: знаменитого оперного певца О. А. Петрова, А. С. Танеева, петербургского "городского головы" И. П. Лесникова, Н. В. Сокуровой, С. М. Голицына, семьи Турчаниновых, Латкиных, самого императора Александра 11 и его сыновей. В 1853 ему было присвоено звание профессора. Он стал признанным главой нового конкретно-натурного направления в портретной живописи. Несмотря на это, Зарянко так и не смог добиться права преподавать в Академии Художеств. Возможно потому, что он видел только одним глазом и иметь профессора с таким дефектом Академии не полагалось. Поэтому, когда ему было предложено место старшего профессора в классе живописи и старшего инспектора в Московском училище живописи, он сразу принял предложение. Если Мокрицкий и Скотти, споря, оставались друзьями и единомышленниками, то Зарянко был совершеннейшим антиподом Мокрицкого. Если Мокрицкий навязывал ученикам свое увлечение «великими образцами» и антиками, то Зарянко советовал скрупулёзно подражать натуре, отвергая при этом всякую мысль о свободном творчестве, вдохновении и требуя «математической точности» в рисовании и письме. Различия в методах преподавания заключаются не только в методических установках, но и в искусстве преподавания. Одни и те же положения рисунка и живописи могут быть преподнесены ученикам различными путями. И в этом плане много нового и оригинального внес в методику обучения Сергей Константинович Зарянко, Ученик Венецианова и последователь педагогических идей Брюллова, пытался использовать их опыт работы в своей педагогической практике. В разработанной Зарянко методике много ценных положений, которые не потеряли своего значения и сегодня. В основу своей системы Зарянко положил научные законы перспективы, законы человеческого зрения. В письме к Погодину он писал: «Таковы подробности глаз, тончайшие линии и мельчайшие оттенки цветов, служащие ничем не заменимым средством выполнения третьего измерения в глубину картины, заключающегося для живописи в законах линий, света и воздуха. Такие частности, которые относятся не к техническому, а к научному отделу и составляют главный предмет для училища». Методику преподавания Зарянко строит на научно-теоретическом обосновании рисунка. Перспектива выдвигается на первое место. «Перспектива, т. е. сокращение линий, по моему мнению, должна быть объяснена ранее того, чем ученик начнет изучать рисунок, так как только с помощью перспективы можно рисовать сознательно и ясно понимать, что делаешь или почему так, а не иначе делаешь. Бессознательное же рисование, практикующееся до настоящего времени, ведет к тому, что ученик, проучившись 10 лет специально рисованию, в конце концов не умеет нарисовать в ракурсе, или в сокращении ухо, а тем более руку или ногу». Однако метод раскрытия научных положений перспективы у Зарянко был своеобразным. Он считал, что тот метод, которым пользуется большинство преподавателей, малоэффективен, так как не дает возможности ученику усвоить все тонкости перспективы. Нужно все объяснение до крайности упростить и сделать наглядным, как на этом его портрете гр.Толстого. А этого можно добиться довольно оригинальным путем, проделав опыт с помощью палки, веревки и аршина. Его ученик Василий. Перов, вспоминая, как С. К. Зарянко объяснял явление перспективы, писал: «Перспектива должна быть до крайности проста и сразу понятна каждому ученику, только тогда она и может достигать своего назначения, своей цели (...) Сколько бы ваши преподаватели ни чертили вам линий; горизонтальных, вертикальных и наклонных, прямых, дугообразных и ломаных; сколько они ни ставили бы букв от a до Z для обозначения этих линий; сколь бы ни разъясняли сокращение предметов, — вам все, сказанное учителем, быть может, покажется понятным только в классе; но на натуре, на практике вы не примените этой науки к делу до тех пор, пока не объяснит ее вам учитель, пока он не покажет вам законов перспективы простым, практическим, наглядным применением (...) “Теперь, господа, — обратился Сергей Константинович к ученикам, — приступим к опыту наглядной перспективы. Но прежде я должен объяснить вам по-своему: что такое точка зрения, отдаления и случайные точки. (...) Точка отдаления — вы сами, ваш глаз, ваш рост и та высота, на которой вы стоите; а точка зрения — точка, на которую вы смотрите. Другими словами, точка отдаления есть противоположность точке зрения, и между этими двумя точками лежит то пространство, которое вами видимо и которое отделяет вас от точки зрения. Теперь представьте себе, что ваш правый глаз есть точка отдаления. Чтобы отыскать математически верно точку зрения, нужно смерить расстояние от вашего правого глаза до пола, т. е. до той точки или плоскости пола, на которой вы стоите... Не угодно ли вам смерить”, — обратился С. К. к другому ученику. Ученик взял аршин и смерил. Оказалось, что от пола до глаза ученика К. было ровно 2 аршина и 3 вершка. — “Теперь, — сказал Зарянко, — потрудитесь эту меру перенести на противоположную стену и назначить ее там мелом”. Ученик отмерил на противоположной стене 2 аршина 3 вершка и провел мелом черту. Зарянко похвалил его за понятливость. — “Продолжаем далее... Смеряйте теперь расстояние от угла стены и до глаза г. К. Первой мерой мы нашли вертикальную линию, второй же отыщем горизонтальную”. Ученик начал мерить. Оказалось, что от угла комнаты и до правого глаза ученика К. было 4 аршина 5 вершков. Когда эта мера была перенесена на противоположную стену и так же обозначена мелом, то Сергей Константинович велел из этих двух точек начертить две линии: одну вертикальную, а другую горизонтальную. Линии были проведены, вследствие чего образовался крест. Точка пересечения двух линий оказалась точкою зрения. Чтобы вполне убедиться, что это математически верно, Зарянко заставил третьего ученика перемерить, и меры были тождественны, т. е. точка на противоположной стене приходилась как раз против глаза ученика К. Тогда Зарянко велел в найденную точку вколотить гвоздь. К гвоздю привязана была одним концом длинная веревка; другой же конец ее был подан ученику К. Затем Зарянко велел К. держать веревку в руке, которую и водить, не ворочая головы, по всем направлениям, по всем линиям комнаты, как-то: по линиям карнизов, пола, столов и окон. Действительно, все линии комнаты были тождественны с линией веревки. Наконец, все ученики проделали то же самое и на опыте убедились и ясно поняли, что линии всех предметов, параллельных стенам, приходились на линию веревки, т. е. имели одну точку схода, которая и была точкой зрения; а противоположная точка, т. е. сам ученик, водивший веревку, — точкой отдаления» Согласитесь, что такая методика не только революционна, но и не каждым воспринимается. Даже сегодня. А что говорить об училище, находящемся полностью под влиянием идей консервативного крыла русофилов – С.П.Шевырёва и А.С.Хомякова, входящих в руководство Совета Училища. Что говорить о его коллегах –преподавателях, убеждённых сторонников классицизма – М.Рамазанова, Ф.Завьялова, Е.Васильева и даже такого же любимчика Венецианова – Аполлона Мокрицкого. Ясно, что его методика вызвала резкое сопротивление у остальных профессоров. Поддержку он встретил только у Башилова. Для Мокрицкого это обернулось трагедией. Раньше он с радостью шёл преподавать в училище. А теперь… Они ведь с Зарянко преподавали один и тот же предмет одним и тем же ученикам. Месяц один, затем месяц другой. Месяц Мокрицкий рассказывает, как нужно искать суть формы, находить её внутренний светлый смысл. И именно это светлое отображать в картине. А затем приходит Зарянко и говорит, что всё это чушь. Нечего делать из ведьмы девицу-красавицу. Главное правда. Нужно рисовать форму такой, какой она есть, ничего не выдумывая, ничего не добавляя. Но его портреты пользовались бешенным успехом. Ему царь поручал портреты своих наследников. Он и в патриархальной Москве имел сотни заказов, а Мокрицкий, имевший до приезда в Москву Зарянко десятки заказов в год, с 1856 перестаёт подрабатывать портретированием. Для души только рисует своих сыновей Владимира и Александра, да портрет Александры Васильевны Киреевой( см.рис.), в салоне которой собирались любезные его сердцу славянофилы. Так в трудах и ссорах с Зарянко стремительно летело время. Из-за отсутствия заказов на портреты пришлось перебраться с просторной съёмной квартиры в казённую при училище. Там в марте 1859 и нашёл его вернувшийся из ссылки Тарас Шевченко. Он записал в дневнике: « Расставшись с милою, очаровательною землячкой, заехали мы в школу живописи, к моему старому приятелю А. Н. Мокрицкому. Старый приятель не узнал меня. Немудрено, мы с ним с 1842 года не видались” Сказать по правде, Аполлон не только не узнал старого друга. Он пришёл в ужас, когда увидел в кого превратился его когда-то симпатичный, коренастый приятель, выглядевший младше своих лет. Теперь перед ним стоял лысый и пузатый старик. Только пронизывающий взгляд остался от прежнего Тараса. Что же, Тарас на следующий день заехал к нему «на рюмку чая». Поговорили, вспомнили молодость, Брюллова. Но не было уже между ними той душевной теплоты, того бессловесного взаимопонимания, которое было в той далёкой Петербургской молодости. Ну не мог теперь Аполлон видеть в этом старом деде того душу-на –распашку Тараса из молодости. Впрочем не только Аполлон убрал из своего сердца побратима юности. Тогда же Тарас встретился с влюбленной в него когда-то до безумия княжной Репниной. Она была старше его почти на десятилетие. В те далёкие времена он был симпатичнее её. Теперь же она не просто похорошела, а кажется, помолодела. И вот, наконец они встретились. Она – молодая и красивая и он, утративший всю свою привлекательность, плешивый , с неуклюжей фигурой сельского старца. Поговорили, повспоминали молодость и …разошлись на всегда, выбросив из сердца друг друга… Вот и сейчас, Тарас укатил в Петербург и Аполлон сразу же забыл о нём. Нет, они ещё не раз встречались, когда Аполлон по делам ездил в Петербург и в 1859, и в 1860. Но встречались как обычные знакомые. Даже к его брату Ивану Таволге-Мокрицкому Тарас испытывал более тёплые чувства, чем к Аполлону. Февраль 1861 свалился на Аполлона двумя новостями. Царь отменил крепостное право и теперь не имевший ни одного крепостного Аполлон сравнивался с коллегой, художником Лукашевичем, имевшем несколько сотен крепостных, таких же, как Шевченко, как говорил когда-то его брат Платон Тарасу. Вторая весть была чёрной. После измены любимой сгорел в горячке Тарас. 26 февраля в училище пришла телеграмма от Кременецкого о смерти Шевченко.Узнав об этом, Аполлон подал заявление дирекции училища на отпуск без содержания. Башилов болел, так что он оставил заявление в дирекцию и, не ожидая разрешения, помчался в Петербург. К сожалению, он не успел к похоронам. Тараса похоронили без него. И Прощальное слово говорил не он, а его брат Пётр Таволга-Мокрицкий. Отметил вместе с Петербургскими друзьями Тараса поминки на 9 день после смерти и вернулся в Москву. Увы, за отлучку без разрешения, Зарянко, исполняющий обязанности главного инспектора училища на время болезни Михаила Башилова уволил его с должности преподавателя в этюдном классе. Вернувшийся вскоре друг Тараса Михаил Башилов уже ничем не мог помочь. Всё было на законных основаниях. Отстранён от должности за длительное отсутствие без разрешения и нарушение правил выезда в другие города. У Аполлона наступила чёрная полоса. Портретов ему уже давно никто не заказывал. Все шли к Зарянко. Он действительно был прекрасным портретистом и мог бы состязаться с любыми нынешними известными фотографами. Ведь его портретам присуще сочетание иллюзорной выписанности и салонной нарядности. Заботливо уложенные складки одежды и старательно изображённые аксессуары, точное физическое сходство с оригиналом и выразительность лиц с вполне благопристойной улыбкой создавали повышенный спрос на его работы. Впрочем сами посмотрите на потрет его дочери, выполненный им незадолго до смерти в 1870… Да, он был талантливее Мокрицкого. Да, он был родоначальником конкретно-натурного направления в портретной живописи, которое через много-много лет стало называться социалистическим реализмом. Да, его методика преподавания была шагом вперёд. Но именно Зарянко выбросил имя Мокрицкого на обочину истории. Мало того, оставшись без работы, Мокрицкий обязан был освободить и квартиру. То есть, ради принципа выброшен земляком в пропасть нищеты. К счастью, вернулся на службу после болезни Башилов и помешал этому. Он назначил Аполлона смотрителем классов, и преподавателем рисования в классе «античных фигур». Кроме службы в училище, Мокрицкий вёл курс рисования в Константиновском межевом институте и во второй московской гимназии. На его лекции по курсу «теории изящного» , которые он читал в своём училище живописи и ваяния и в Строгановском училище, сбегались толпы вольнослушателей. Ведь он не только цитировал Гегеля, Озерса, Винкельмана, Лессинга и Гете, но и выстроил стройную теорию эстетики, созвучную современным взглядам… Коллеги-художники из Петербурга хотели поручить ему руководить переносом гроба с телом Шевченко из Петербурга в Малороссию. Увы, Мокрицкий, наученный увольнением после поездки на похороны Тараса, с огромными извинениями отклонил это предложение и не участвовал в переносе его тела на Родину. Не нам осуждать его за это. Достаточно, что его в роли друга-благодетеля Тараса заменил Сошенко. Аполлон пережил Тараса почти на десятилетие. Горькое десятилетие. Ведь светлая полоса его жизни завершилась с переездом в Москву Зарянко. Вот только отошли они в лучший мир почти одновременно –в 1870. Аполлон от пневмонии 26 февраля, а Зарянко скоропостижно скончался 20 декабря. Они были очень разными. Они с юности недолюбливали друг друга. Но их объединило одно- мы все знаем их гениальных учителей – Алексея Гавриловича Венецианова и Карла Павловича Брюллова и их гениальных учеников - Ивана Ивановича Шишкина, Василия Григорьевича Перова, Константина Егоровича Маковского. Вместе с ними стали бессмертными и они- ученики гениев и учителя гениев. Аполлон Мокрицкий и Сергей Зарянко.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
