|
|
Вадим ДЕМЕНТЬЕВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Вадим ДЕМЕНТЬЕВРусский Кавказ
Вадим Дементьев. ЧТО МНЕ СКАЗАЛ АУЛ БАЛХАРВ горах говорят: разрежь арбуз, и оттуда обязательно выскочит лакец. Я не думаю, что лакцы смышленее и проворнее других народов Северного Кавказа. Скорее всего, поговорка – просто шутка. Но в каждой шутке, как я писал в начале книги, имеется и доля правды. Пыльный рейсовый автобус после многочасовой тряски встал на последнем горном перевале, откуда открывался, поразивший меня, вид лакского аула Балкар. В облачное небо устремлялся желто-коричневый по цвету конус скалы, весь застроенный сотнями каменных хижин. Настоящие рукотворные дома-соты. Такими видели горные аулы Пушкин и Лермонтов, Бестужев-Марлинский и Толстой. Я понял, что, действительно, попал в иной мир, о котором мне говорила Кадрия в Махачкале: «Настоящий Дагестан не у моря, он в горах». Шофер автобуса остановился в двух шагах от аула, чтобы отметить удачное возвращение в родные края. Мои соседи пассажиры будто очнулись, зашевелились, развязывая свои торбочки и раскрывая сумки. На свет появилась нехитрая закуска, зазвякали стаканы. С сельской учтивостью и мне плеснули, понимая, что я в горах гость да еще русский. Стало как-то спокойнее от этого внимания, куда-то вмиг улетучилась городская отчужденность, все оказались знакомы друг с другом, и я почувствовал себя в этом братском кругу не лишним. В самом ауле попутчики проводили меня до крыши сакли, на которой строился новый дом. По дороге я догадался, что плоские кровли служат дворами и, как по ступеням, строения из камня поднимаются все выше и выше, вплоть, казалось, до самых облаков. Суровая женщина, вся в черном, оказавшаяся председательницей местного колхоза, чуть не единственная среди своей многочисленной родни говорящая по-русски, препоручила меня мальчугану, который шустро поспешил со мной по извилистой улочке аула. Вскоре мы зашли в просторное и светлое помещение. Так я оказался на постое у известной балхарской художницы Зубайдат Умалаевой, лауреата Государственной премии России имени Репина. Десятичасовая дорога по серпантину гор, над пропастями, меня так утомила, что лучше было хорошо отоспаться, тем более, что по крыше застучали крупные капли дождя. Весь следующий день до вечера я ходил по саклям балхарских мастеров, поражаясь их умению из простой глины на примитивных гончарных кругах создавать замысловатую посуду и детские игрушки. Расписывали они свои изделия ангобными красками, той же глиной, только светлой. Большие настенные (их можно использовать и как подносы) тарелки и кувшины-кумганы смотрелись очень красиво, естественно и гармонично с окружавшим бытом. Кругом аула нависали голые скалы, под ногами клубились туманами глубокие пропасти; человек в этом мире «общался» только с камнем, и был, казалось, сам вытесан из грубых горных пород. Но пожив среди лакцев, я ощутил на себе такое доброжелательное гостеприимство, трогательную заботу и прямо-таки родственное участие, что был просто сражен контрастом между природной суровостью, аскетизмом бытовой жизни и дружелюбием кавказского характера. К вечеру за мной зашла целая депутация горцев и повела к сакле, примостившейся чуть ли не на вершине горы. В кунацкой (я уже знал, что так зовут гостиные) на расстеленных коврах, уставленных тарелками с овощами и мясом, сидел мрачного вида мужчина в папахе. По-русски он совсем не говорил. Жестом мне предложил примоститься рядом. В граненный стакан до краев налил водки. Никогда я такой дозы залпом не пил, поэтому лишь уважительно отхлебнул. Хозяин тут же обрадовано «освежил» содержимое стакана. Так мы, молча, и просидели с полчаса. Он наливал, я отпивал, не зная, что еще делать. Затем меня повели в соседний дом, где в узкую кунацкую набилось человек под тридцать мужиков. Посредине длинного небогатого стола стоял большой глиняный кувшин, из которого виночерпий с шутками и прибаутками доливал в стакан, ходивший по кругу. Я обрадовано вздохнул, заметив, что и здесь пить лошадиными дозами вовсе не требуется. Говори тост, если подошла твоя очередь, пригуби стакан или выпей махом, но обязательно оставив чуток на дне. Виночерпий дольет. Когда стемнело, все высыпали на улицу. Только здесь я узнал, что в ауле началась свадьба, и молчаливый мужчина, у которого я гостил, был отцом невесты. Теперь предстоял обряд переселения невесты в дом жениха. Заиграла пронзительно зурна, забил барабан, и вся процессия двинулась вниз к центральной площади аула. Впереди шла невеста с подругами, завитая, как кокон, дорогими шелковыми и атласными тканями. За ней шествовали плакальщицы, голосившие высоко и тоскливо. В длинной, змеящейся по узким улочкам, колонне остальные тащили калым – почти весь скарб от перин и подушек до посуды. Фонарей в ауле не существовало, но на каждом повороте дороги впереди бегущие мальчишки поджигали заранее заготовленные кучи хвороста. Толпа отшатывалась с веселыми криками от стен, где раздавался треск вспыхивающего, как порох, сухостоя. Когда мы спустились вниз, я обернулся: с горы стекала настоящая огненная река. Сама свадьба началась на следующий день за столами, накрытыми на центральной площади аула, называемой годеканом. За ними восседали только мужчины, а женщины время от времени подавали им огромные блюда с вареной и жареной бараниной, овечьим сыром и овощами, а в остальное время с любопытством толпились с многочисленной детворой в отдалении. В центре составленных столов постоянно играла музыка и шла на коврах пляска-джигитовка. С утра палило солнце и, как говорится в кавказской поговорке, ожидался жаркий день, когда нам тенью будет тень от шашек. Но биться с врагом никто не собирался, все были друзья и родственники. Я сидел справа от жениха и пил мутную бузу – горское пиво, чрезвычайно вкусное, хлебное, густое. Когда пришли сумерки, передо мной возникла вчерашняя кампания кунаков и повела меня к стоящему невдалеке автобусу. По дороге выяснилось, что нас пригласили на другую свадьбу в соседний аул. Селение Кули представляло собой полную противоположность суровому и аскетическому Балхару. Оно располагалось ниже поселкового центра, здесь уже росла зелень, и мы сидели на открытой веранде, красиво нависавшей над горным ручьем. И свадьба была не столь многолюдной, шумной, а какой-то домашней. Вновь меня посадили на почетное гостевое место, и опять нашелся дотошный старый горец, как и в Балхаре, задававший мне всё тот же странный вопрос: «Как Ленин? Как мавзолей?» Теперь-то уж я сообразил, что стариков интересовал не вид вождя в гранитной усыпальнице. Их волновало: не изменилось ли чего в столице. …На третьей свадьбе в ауле Акуша я понял, что мне не выжить. В буквальном смысле. Просить, чтобы отпустили меня, было стыдно и как-то не по-мужски. Пришлось пойти на хитрость и, отлучившись от стола, я, не разбирая дороги, в темноте побежал вниз, с каждым метром радуясь чувству свободы. Хочу в Махачкалу к Кадрие, в Москву к Ленину в мавзолее!.. Не помню, сколько я брел под звездным небом, торопя себя сам, пока не уперся в горный поток. Склизкие камни не давали возможности на них ступить, и тут же за спиной послышался конский топот. Он приближался, и вскоре довольные горцы, посоветовав мне не делать никаких глупостей, везли меня, свадебного кавказского пленника, обратно в свой аул. На утро полуживой, предварительно узнав у Зубайдат Умалаевой, когда на Махачкалу пойдет первый автобус, я все-таки покинул Балхар. Провожать меня пришли многие знакомые горцы, прибежала даже Гуля, маленькая дочка Зубайдат, с которой я успел подружиться. С легким сердцем и одновременно с грустью прощался я с новыми своими знакомыми. Да, это был иной бытовой мир, другой национальный уклад жизни, свои традиции. Но люди, как и на Русском Севере, в общем-то похожи. Крестьянской породы, без лишних жеманностей, прямые и добрые. Если бы появился в каргопольских деревнях у Ульяны Бабкиной, такой же заслуженной игрушечницы, как и Зубайдат Умалаева, интересующийся этим промыслом журналист из Дагестана, его бы встречали, я уверен, с тем же радушием и гостеприимством. И также бы он гулял на вологодских свадьбах. Не могла меня не восхитить приверженность кавказцев к родной земле. Да и к земле ли?! Какой толк от крошечных огородиков с десятком кукурузных стеблей? К чему эти длинные террасы на склонах гор с плодородной землей, которую нужно было наносить в корзинах с далеких равнин? Тяжелейший труд! Но это пропитание на черный день, и к трудностям готов на генетическом уровне каждый кавказец. Убогость жизни здесь только кажущаяся. Все продумано, все пущено в дело, и не просто с крестьянской целесообразностью, но и с чувством красоты, с эстетическим любованием. Повсюду царствующий камень пригоден лишь для строительства домов, но им с любовью отделаны водостоки, красиво размещены на фасадах окна, балконы, двери. Нет ни одного похожего дома. Узкие, петляющие улочки создают особое ощущение уюта и теплоты родных очагов. Такое традиционное расселение горцев с точки зрения административной логики неперспективно. Тянуть в орлиные дали электричество, завозить элементарные продукты, содержать школы, больницы... Не проще ли спуститься с гор на плодородные долины? Но для местного крестьянства такое переселение выглядит трагедией, и оно никогда не согласятся добровольно загасить прадедовские очаги. Не подобное ли отношение к своим родным местам я вижу и в северных деревнях-малодворках, которые в тот год, когда я гостил в Балхаре, были объявлены «неперспективными» и началась их ликвидация с переселением крестьян на центральные усадьбы. Зачем тянуть туда электричество, завозить элементарные продукты, содержать школы, больницы… А ведь наши деревни тоже представляли собой традиционное расселение народа, но их никто не пожалел. Что еще мне сказал аул Балхар?.. Я упомянул имя народной мастерицы Ульяны Бабкиной. Перед поездкой в Дагестан мы с другом Володей Чеботаревым добрались до ее деревеньки Гринево, что под Каргополем. Старушка-вековуха, не имевшая своей семьи, была последней жительницей деревни с «пушкинским» названием. Когда мы вошли в ее избу, то в глаза бросилась не просто бедность, а нищета: ни мебели, ни вещей. Постелью Ульяне служил клок сена. Она, видя наше, мягко говоря, недоумение, рассказала горькую историю. Зимой, оказывается, Ульяна заболела, да так, что случайно заглянувший в избу знакомый шофер, нашел ее на печке при смерти и отвез в город. В больнице ее подлечили, подкормили, она ожила, но когда вернулась домой, ахнула на пороге: обстановку и почти все вещи взяли да увезли с собой дальние родственники, решившие, что Ульяне больше не выкарабкаться. Тем более, что двери в избу не закрывались, хозяйка так всю жизнь и не знала замков. – А я вот омманула смерть-то, – весело, сквозь слезы заключила старушка. – В ад мне идти несподручно, а в рай пока не пускают. Было чему нам удивляться!.. Спит на сене, а на стене большой плакат с ее глиняными игрушками, и надпись на нем по-английски «Бабкина в Нью-Йорке». Вероятно, к ее американской выставке. Мы помогли Ульяне, чем могли – покололи дров, сходили за водой к колодцу, который совсем заплыл глиной. – Никуда я не поеду, – будто и не нам она выговаривала. – Мне предлагали в городе и квартиру, и врача, но здесь на погосте могила моей мамы, схожу, поговорю с ней, и легче станет. Только вот лепить я перестала, трудно мне глину и воду таскать. А раньше-то!.. Приезжали такие же, как вы, сажали меня за стол, снимали. Ульяна Бабкина, скажу в заключении, последняя из художников, кто лепила древнегреческих кентавров – знаменитых каргопольских «полканов». А вот, как они попали из мастерской древнего грека, скульптора Фидия в неперспективную русскую деревню на реке Онеге, о том подумайте сами. Кавказцы же умеют ценить свои таланты, гордятся ими. Каждый чемпион мира по любому виду спорта – национальный герой. Летчик-космонавт Магомед Толбоев, как его все от мала до велика величают, «Герой России», – народный любимец Дагестана. Сколько строк написал Расул Гамзатов о кубачинских златокузнецах, балхарских керамистах, унцукульских мастерах насечки по дереву!.. А кто у нас восславил на всю страну великоустюжских мастеров чернения по серебру? К великому сожалению, сегодня из многих северных народных промыслов остались единицы (на Вологодчине из шести комбинатов функционирует только кружевная «Снежинка», да и то она дышит на ладан – нет сбыта). Но мои земляки ухитряются при этом помогать дагестанцам, пострадавшим от басаевского нашествия, о чем, в частности, говорит отдельная строка в вологодском областном бюджете «Помощь предприятию народного промысла в селе Ботлих Республики Дагестан»*. + + + Свои заметки о Русском Кавказе я собирался закончить статьей о моем аварском друге, поэте Магомеде Ахмедове. Статья является предисловием к его книге, выходящей в этом году в Москве. Магомед родился в ауле Гонода Гунибского района Дагестана. Закончил, подобно большинству дагестанских поэтов, Литературный институт в Москве. Любит московский снег и питерский туман. Умно и тонко пишет о русской литературе. Сейчас, после кончины Расула Гамзатова, возглавляет Союз писателей Дагестана. Я его знаю тридцать лет, жил в его доме в Махачкале, гостил он и в моем, московском. Но статья о Магомеде мной еще не написана. Впрочем, хорошая замена ей в русской литературе все же существует. Это прекрасное стихотворение Дмитрия Кедрина о Русском Кавказе и о Кавказской России. Я позволю себе в его тексте лишь отдельные «личностные» изменения, ибо сам Дмитрий Кедрин обращался в стихах не столько к балкарцу Кайсыну Кулиеву, сколько ко всем кавказским друзьям от лица их русских товарищей. Эти строки со временем еще вернее, а, значит, и актуальнее читаются: Ночь поземкою частой Примечания
* Дагестанским умельцам вологодский бюджет перечислил в 2004 году 7 млн. рублей. Для сравнения: на областную писательскую организацию в том же году выделено лишь 292 тыс. рублей. Рукопись для публикации предоставлена автором. Далее читайте:Вадим ДЕМЕНТЬЕВ (авторская страница).
|
