|
|
Екатерина МОСИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина МОСИНАЖуравль в рукахО том, кого никак нельзя обойтиДолго думала, писать или не писать. Но без него всё неправда. А с ним – не совсем правда. Он – камень на дороге, о который я едва не сломалась. Но споткнулась сильно. Да так, что ценности расставила не по своей традиции, а словно бы из ума выжив. Надолго, лет так на десять-одиннадцать, а то и на всю жизнь. Нет, это не чемодан без ручки, который и нести невозможно, и выбросить тоже невозможно. То ли жалко, то ли полжизни в него вложено, то ли молодость ушла в него. Конечно же, это муж. У женщин бывает такое, что «уж замуж невтерпёж»... И ладно бы мне оказаться за мужем... Оказалась за Валерой. Когда решила как-то отметить веху в жизни – тридцатилетие нашей встречи, выпустила книжку стихов, которую назвала «Завалерианство». Столько было толков по поводу названия. Что-то оно всем показалось непонятным и вычурным. Хотела отдельно написать повесть о нашей жизни: небанальную, страстную, нескучную. И здесь, в моей университетской Аркадии, не вспоминать о нём. Но без него – всё неправда. Прости, дорогой, придётся и о тебе говорить. Да мне и не стыдно. Ведь мы были счастливы. Безумно! А каково это: и жизнь резко изменить поступлением в МГУ и сбыванием собственной мечты, и тебя, «лё пти принс» – маленький принц, встретить? Счастливое студенчество стало во сто крат счастливее с тобой! Ну, какой же Валера Мосин – лё пти? Грандище под метр восемьдесят два. А у меня рост метр пятьдесят два. Это я – Дюймовочка, а он – слепой Крот. Но тогда такую вопиющую реальность замечать не хотелось. О ней даже не догадывалось... Помню, как его дальняя не то родственница, не то хорошая знакомая семьи, работающая на факультете то ли завхозом, то ли комендантом (это она всем выписывала направления на поселение в общежитие) Ася Васильевна, разговаривая со мной, не удержалась и сказала: – Как же тебе повезло! Валера – чудесный парень. Если бы ты его не перехватила, я бы за него свою дочь отдала... А если бы отдала... Говорила бы она так же или по-другому? Да и не перехватывала я его. Это скорее он нахлынул прибоем на меня и едва не утопил... После вечера с жареной картошкой в нашей комнате он куда-то исчез, я о нём забыла. Ушёл – так ушёл. Но память настойчиво предлагает ещё чью-то комнату этажом ниже, куда мы спустились попеть и потанцевать. Всё в тот же вечер перед днём танкиста в субботу, 7 сентября. Здесь я не помню, чтобы был стол, вино или чай. Играл проигрыватель, крутилась пластинка, стоял полумрак. Приехали ребята москвичи, они засиделись допоздна, потом их опероотрядовец Валера устраивал на ночлег. Таскали какие-то матрасы и постельные принадлежности. Меня приглашал на танец Рафаэль, нацкадр из Киргизии, делал неловко неприятные намёки, я не знала, как его «отшить». Валера понял мои затруднения. Он взял меня за руку и увёл танцевать. Тут он спросил, как меня зовут. Настроение у меня самое плохое: ни Рафаэль, ни мой спаситель мне не нравятся. Было ощущение, что где-то проходит мимо в это время мой человек, а я его не могу встретить. Я ощущаю его движение, его солнечное пятно, но не распознаю... Вместо него делает пошлые намёки Раф, уводит на танец другой: чуждый по духу, огромного роста, в мешковатом на нём, дорогом импортном костюме, с нелепыми усами под носом... Я буркнула своё имя, и Валера его не расслышал. Переспрашивать он постеснялся. Кое-как дотанцевав, я отправилась наверх, в свою комнату. Рафаэль увязался за мной. На лестничной площадке попросил задержаться, чтобы поговорить. В это время мимо проходил Валера. Матрас в охапке, отнёс его к себе в комнату, потому что он жил временно один. Запоздалого гостя определили к нему на ночёвку. Вернулся он сразу и опять вызволил меня из зоны внимания Рафа. – Я вижу, что он липнет к тебе. Вижу, что ты этого не хочешь, – объяснил он мне своё настойчивое участие. – Я уже ничего не хочу! Устала и иду спать, – с вызовом ответила я ему. Для любого другого было ясно: отвали! Для Мосина это был повод проводить меня до двери моей комнаты. На пороге он, по-прежнему, не зная, как меня зовут, придерживает меня за руку. – Давай завтра пойдём на «Солярис» в «Литву»... Чтобы отправить его быстрее, я соглашаюсь: – Давай. Завтра и договоримся... Он наклоняется и неожиданно чмокает меня в щёку. – Ты что? – возмущаюсь я. Смотрю, наконец, в его глаза. Они светятся изнутри лунным светом. Таких глаз я никогда не видела – чтобы из глубины шёл свет. – Если мне человек нравится, я этого не скрываю, – говорит Валера. Он опять колет мне щёку своими нелепыми усами. Я отворачиваюсь, спешу открыть дверь. – Спокойной ночи, – говорит мой провожатый. Какая тут спокойная ночь! Поцелуи, хоть и в щёчку, но с такими словами: «если человек нравится», приглашение в кино... А главное сияние из глаз! Какая там спокойная ночь... Утром, когда ещё все спали, он принёс билеты в кино. Мальчик пылал от добрых ко мне чувств. Как же я могла быть неблагодарной ему за это? Я тогда не знала, что он совершил подвиг, рано встав с постели. В семейной жизни он изводил меня тем, что спал до обеда. В то время как я была по натуре – жаворонок, он был совой. Интуиция подсказала, что только ради меня он сбегал за билетами, которые тогда трудно было купить, поскольку фильм мало, где в это время демонстрировали. А это был Тарковский, вся Москва валила валом... И дальше уже ни шагу без него! – Давай пойдём обедать вместе, – говорит он. – Мне надо в магазин, в «Весну», кое-что купить, – я надеюсь, что он уйдёт. – Пошли вместе, – говорит он. Если честно, то мне надо купить предметы женского белья. Я захожу в секцию, где откровенно разложены трусики и бюстгальтеры, грации и панталоны... Он неотступно идёт за мной. Я, готовая сгореть от стыда, проскакиваю мимо нужных мне предметов. Он не тушуясь, тащит меня к мужским сорочкам и просит помочь выбрать ему две рубашки на мой вкус. Какой вкус! Разве я до этого покупала кому-нибудь мужские сорочки? Я понятия не имею, что и как надо выбирать. Но яркая, канареечно-зелёная рубашка мне понравилась. Вторую мы купили белую, из ткани, напоминающей кружева. Я выбираю, он платит. Мне приятно, что он хочет сменить свой наряд. Его матушка, в бытность семьи в Германии, припасла ему одежду, добротную и дорогую. Но из моды всё это вышло давно, к тому же костюмы были для зрелого мужчины, не для молодого парня. Наконец, я осмелеваю настолько, что говорю ему: – Подожди меня здесь, я сейчас. Заскакиваю в нужную мне секцию и выбираю что-то из требуемого белья, стоит это копейки, поскольку не могу позволить себе дороже, да и не было дороже! Для всех – поровну: девичьи трусики по 35 копеек, произведённые московской фабрикой, маечки по рубль пятьдесят, белые носочки (они тогда были в моде) тоже копеечные. Впрочем, и жили мы на копейки. И пословицу «Копейка рубль бережёт» воспринимали вполне серьёзно. Он ждёт у кассы. Я готова провалиться от стыда. Уже собираюсь закатить ему скандал. Но он видит моё настроение и тактично отворачивается. Возможно, я вела себя неправильно, возможно, надо было сразу переложить на него все свои покупки. Но я соблюдала свою независимость. Ну, в кино, ну, в театр, ну, в студенческую столовую ещё можно позволить ему сводить меня, но платить за мои трусики и колготки – это позор. После кино все собираемся идти на Ленинские горы на смотровую площадку. Будет салют в честь Дня танкиста. Мой первый салют. Я до этого видела его или в кинохронике, или по телевизору у бабушки в совхозе. А здесь вживую. Идём всем скопом: Зоя с Сергеем, девчонки, и мы с Валерой. На площадке мы с ним рядом, держимся за руки. Зрелище меня радует, поражает тем, что это не в кино, а наяву. Небо расцветает множеством праздничных огненных узоров, грохот от орудийных залпов, крики «Ура-а-а-а!», возбуждение и радость на лицах людей. Приходит мысль о том, что такой салют едва ли не в день нашего знакомства знаменует только счастье. Так и будет! На другой день он мне делает предложение: – Давай поженимся! – Давай!.. Через год... Второго августа. Так и случилось! Я уже не замечаю никого рядом, кроме него. Ради меня он расстаётся со своими усами. Ради меня отказывается от огромного кожаного портфеля, с которым отходил первый курс на занятия. Вместе мы покупаем ему спортивную сумку через плечо, какие-то страшненькие советские «джинсы»-клёш серого цвета. У нас нет блата, нет связей. Берём то, что есть в магазинах. И всё равно это лучше его чёрного элегантного костюма из Германии. Молодые в таких не ходят. В белой спортивной майке-тенниске, в этих расклешенных штанах он и вправду похож на маленького принца – того, которого рисовал в своей книжке сам Антуан де Сент-Экзюпери. Только ещё шарфик следует перекинуть через плечо. Меня приручили... «Мы в ответе за тех, кого приручаем», – ведь это основная мысль прекрасной сказки про Маленького Принца и Розу. Но об этом мы с ним забываем. Я – оттого, что мне нравится процесс приручения. Он – оттого, что сказкой этой не увлекся... Но нам не до Экзюпери и его фантазий! Нам вдвоём очень хорошо! Никого не надо! Никого! То ли девчонки приревновали, то ли обзавидовались, но у нас не заладилось в моей комнате. Валера звал меня Солнышком: – Солнышко, ты скоро? Мы опаздываем... Так меня никто никогда не называл. Девчонки хихикали... Я обижалась. Мои подружки стали моими врагами. Пока я ходила по театрам, пропал с полки мой любимый Пер Лагерквист, потом Валерин Андерсен, потом Кун, его «Легенды и мифы Древней Греции» и Экзюпери тоже. Это сейчас – ничего страшного! Но во времена, здесь описываемые, книга имела большую ценность не только для меня, но и для общества в целом. Показателем богатой жизни кроме всего были и книжные собрания. А у меня пропали ценные по содержанию, их непросто было даже в библиотеке получить. Я возмущалась, спрашивала, где книги. – Мы что, сторожить их тут будем? – вопросом на вопрос отвечали мне. Я простудилась, температурю. Лежу в постели с ангиной. Валера поит меня горячим молоком с мёдом из ложечки. Я чувствую себя маленькой девочкой, капризничаю. Он пошёл в аптеку за лекарством. Зоя мне выговаривает: – Устроили тут лазарет!.. Солнышки... Он приносит лекарство, я его отсылаю резко и почти грубо. Он всё понимает. Не обижается. Даже Валерин друг, физик Беличенко, тоже против, поскольку его девушка Зоя в конфронтации. Как все вокруг противились! Валеру не приняли в партию. Прокатили. Для меня это было неприятно, но не трагично. Я смотрела на него и видела, как он переживает. Я раздумывала: «Почему именно его прокатили?» Для меня он был самым лучшим, самым близким и родным человеком. Но что-то во мне заклубилось, какое-то сомнение: «А так ли это? Правда ли, что он безупречен?» Ведь весь курс против него пошёл. Почему?.. Я думала, что он «вне меня» очень высокомерен, недружелюбен. Девчонки его почему-то называли стукачом. Я знала и была уверена, что это не так. Это кто-то не желает ему добра... А он мечтал работать в органах. Как его отец. В КГБ. Я тогда ничего об этой организации плохого не знала. Ведь я росла в семье железнодорожника. У нас дома никогда ни про органы, ни про подобные дела не обсуждалось, не произносилось. Самым страшным был участковый милиционер по фамилии Калибердин: «Вот придёт Калиберда – покажет!..» И эта «Калиберда» олицетворяла для меня и всю власть, и всех государственных служащих. Но, к счастью, так ни разу я на него и не взглянула. Он существовал за полем моей жизни в Калаче. Единственно, что я слышала из уст отца, так это «политическое» выражение «враг народа». Но он его произносил всегда с подковыркой или ругательно, как «чёрт», «дурак»... Для меня, что танкист, что милиционер, что кагэбист – было в одном ряду. И звания «сержант» или «майор» я не отличала. То, что генерал меньше маршала – только догадывалась. Бахвальства моего жениха тем, что он отлично стреляет из пистолета, прекрасно водит автомобиль и что-то там в этом роде – никак меня не впечатляли. Я только недоумевала: «Зачем он мне это говорит?» Если хочет набить себе цену, то лучше пусть скажет мне, какая я красивая или назовёт меня солнышком... О, если бы я не была так наивна! Как-то, уже будучи в замужестве, мы с его матерью прождали его до четырёх часов утра. Я не могла уснуть, боялась, что с ним что-то случилось. Ведь его общественная работа – оперотряд, а там, говорят, бывает всякое. Потом, года через два, он сам сказал, где был и что делал. А до того Валера – святой! Никто не стоит его мизинца! И вокруг почему-то полно недругов. И ведь была же ситуация, которую он сам спровоцировал, в которой проявилась его эгоистичная сущность (при этом я не утверждаю, что сама лишена эгоизма). Ему, как активисту выдали путёвку в профилакторий на Ленгорах в ГЗ. Там можно было пожить в комнате одному: в тишине, чистоте и уюте сталинского интерьера. Там хорошо кормили по специальным талонам... Но Валера так был увлечён нашими отношениями, что не стал перебираться в профилакторий. Ведь тогда бы мы реже виделись. Но было жалко, что пропадает обильная вкусная профилакторская еда. И тогда он придумал на неиспользованные талоны повести меня в столовую профилактория, чтобы там вместе пообедать. Вполне логичное для него решение. Но мои комплексы чётко мне подсказывали, что так нельзя делать. И я заупиралась: – Не пойду, лучше я тебя подожду тут внизу на лавочке, а ты иди, обедай.
Тогда ни у него, ни у меня не возникло мысли, что ему можно было набрать еды, пообедать, а остальное завернуть в пакет и взять с собой. Но Валера решил меня удивить и тем, какой он деятель, что ему дали профилакторий, и тем, как здорово там жить и есть. И хотел мне доставить удовольствие от вкусной и питательной пищи. Кое-как он втащил меня в лифт, и в мгновение ока мы оказались то ли на седьмом небе, то ли на девятом этаже. Дверь бесшумно распахнулась, мы ступили на ковровые дорожки, встречный поток людей ещё не весь вошёл в лифт, как вахтёрша, увидев, что «жилец» появился не один, а с девушкой, то есть со мной, подняла крик: – Давай, убирайся! Народ в лифте замер в ожидании развития действия. Я попыталась вырвать свою руку из руки моего «кавалера». Действие затягивается, лифт уехал вниз. Мы остались лицом к лицу с добросовестной блюстительницей нравственности и порядков в профилактории МГУ на Ленгорах. Какими словами награждала меня эта почтенного возраста дама, передать теперь сложно, но последнюю её фразу я слушала уже в лифте: – И нечего тут девок уличных водить!.. – орала вахтёрша, дай ей Бог здоровья за усердие. Хорошо, что лифтов в высотке несколько. Хорошо, что в это время подошёл пустой. Вырвав свою руку из Валериной, я влетела, не помня себя, в лифт. Стояла, словно вымазанная прилюдно какашками, и от негодования и обиды готова была удушить эту вахтёршу, а заодно и Валеру. Меня никто и никогда не называл уличной девкой! Я приняла слова разъярённой старухи в их прямом значении. Валера остался «разбираться». Он ей доказывал, что у него куча неиспользованных талонов, и он может с собой привести пообедать, кого захочет. Я выскочила из здания и помчалась по аллее, совсем не соображая, куда я иду. Но потом тот же чёткий голос, который, наверное, решил меня соединить с этим человеком, стал мне выговаривать, как и тогда, когда «повезёт же его жене!» Этот внутренний голос медленно и по слогам вбивал в меня слова, как гвозди в доску: – Ты куда это летишь? На свете много ещё будет таких идиоток. Что же их теперь всех слушать? Ведь Валера хотел тебе сделать приятное. Он и сам там, наверное, переживает. Посиди на лавочке, подожди его. Он же не виноват... Этот внутренний голос ещё долго мне вещал что-то в защиту Мосина. Был ясный сентябрьский денёк, светило солнышко, жёлтые листья клёна красиво лежали на дорожке. Я присела на край скамейки. Решила его подождать. И это был, наверное, непростительный поступок и необъяснимый для меня до сих пор. Я была своенравной девочкой! Молодой человек, который втянул меня в свои глупые планы, по моим представлениям – и тогдашним, и теперешним – обязательно должен быть предан остракизму. Как он мог подвергнуть меня унизительной процедуре! Он не посчитал нужным внять моим возражениям. Я же не хотела туда идти! Он почти силком втащил меня в лифт... Но я сидела на скамейке, пыталась успокоиться и уговорить себя, что Валера хотел сделать мне добро. И вскоре он появился... Вместо извинения стал меня упрекать, зачем это я послушалась сварливой старухи и убежала. – Теперь надо искать, где пообедать, – сказал он, озаботившись тем, что мы ещё не обедали. Его практицизм мне был понятен, я ведь тоже ещё не ела. Да и что там эта грубая старуха, против моего обожаемого солнышка! Я стараюсь забыть всё, и «уличную девку» тоже. Но что-то в глубине, на самом донышке прикипело – не отодрать. В совхозной конторе моя тётя мыла с песочком директорский графин для воды, чтобы избавиться от осадка на его стенках. Вот и мне надо было сразу же «с песочком» отдирать оставшийся осадок в душе. Или разбить «графин» любви. Ни того, ни другого я не сделала. Постаралась забыть. Но память оказалась цепкой...
Это я теперь такая мудрая и вижу, что не Господь нас соединял, а его антипод. Но для этого надо было пожить с ним ещё лет десять, расстаться, вырастить детей, и стать никому не нужной, чтобы, наконец, убедиться: все благие намерения этого человека ведут только в ад! Как это я изменила себе?! Всегда отваживала кавалеров, стоило кому-то не оправдать моего доверия: умом, поступками, намерениями. Я ведь только поступила на учёбу. Столько ожидалось интересного и желаемого! Но внутренний голос помог выбрать себе такую судьбу. А потом по жизни с ним так и было: никогда своей неправоты не признавал, и прощения не просил ни разу! Эгоцентризм моего бывшего мужа очевиден. Если по Фрейду, на подкорке, то, наверное, это я сама так угнетала его личность, что он вынужден был иметь столь грубую защиту, выраженную махровым эгоизмом. И если по Фрейду, на подкорке – мы не пара! Но как трудно это понять, а ещё труднее отказаться... После первой сессии ухожу от девчонок, с которыми не заладилось в 426-й комнате. Иду в 419-ю к своим: тихим, спокойным, не скандальным, порядочным. Копейкина Аля, Бакланова Света тоже радийщицы, Марионелла Воронина, сибирячка, учится на газетчика. У Нели все заботы о младшей сестре, которая часто с ней встречается. Бакланова с Копейкиной – не разлей вода. Держат круговую оборону, близко не подпускают. Не откровенничают, а мне не хочется им ничего и говорить. Разве не видно по моим сияющим глазам, как я счастлива! Только Света отчего-то нет-нет и скажет: – Как мне тебя жалко! Я не понимаю, спрашиваю: – Почему? Она юродствует: – Валера такой большой, а ты такая маленькая... Он будет тебя обижать... Может, она хотела сказать, что он будет меня бить? Нет, этого никогда не было. Ни разу! Ведь он же хорошо воспитан. Он даже не обзывал меня никакими плохими словами. Только: Катюша, и только: Солнышко. Одна Денисова, моя подруга, восхищается моим Мосиным. Ей в нём нравится всё. Я обожаю Лену за это. Ведь она разделяет мою точку зрения. Это немало. Его уважают в нашей группе. Володя Горбунов становится его другом. У него друзья на два курса моложе. Странно, хотя на его курсе его прокатили, но в его группе многие его любят. Особенно девчонки. На меня смотрят, как на недоразумение. Я это чувствую и не люблю девчонок из его группы. Его любит и куратор их группы Виктория Васильевна Учёнова. Она дарит ему свою книгу с обнадёживающей подписью, она уверена в его таланте журналиста. Я присутствую в его группе на обсуждении его практики в московской областной партийной газете. Ведь эту практику я (неофициально) проходила с ним. Даже ездила с ним в Загорск, туда, где делают матрёшки. Он пишет, я придумываю заголовки с «изюминкой». Но он и сам не без «изюму». Зато вдвоём всё легко, и нам радостно от работы... Вот такая ситуация. Теперь дальше весь рассказ о моём курсе, моём университете следовало бы вести от лица «мы». Часто мне говорили, что я сумасшедшая, зачем это так рано вышла замуж. А я, счастливая, улыбалась и отвечала: – И всем того желаю. Ведь у меня было не замужество, это было Завалерианство. Как у Алисы Зазеркалье. И в Завалерианстве тоже много было невероятного, чудесного и тоже многое было наоборот... Это уже потом, в конце семейной жизни, через десять лет карты падали всё чёрной масти, редко красной. И король поменял масть: из бубен превратился в пикового. А пока Катя в стране Грёз! Вернуться к оглавлению "Журавль в руках"
|
