|
|
Екатерина МОСИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина МОСИНАЖуравль в рукахО Париже, Гомере и… СодомеВместе с лекциями, семинарами, факультативами, коллоквиумами, собраниями, конференциями и встречами началось время, прекрасное своей продуктивностью. Кажется, я умнела не по дням, а по часам. Старательно я осваивала новый иностранный язык, чтобы уже некого было винить на экзамене: теперь только я сама буду виновата, если не выучу французский. Наша прекрасная Изабелла Иосифовна Шевченко жила длительно в Париже, была влюблена во Францию, её культуру, язык. Столько чудесного она нам рассказывала, столько интересного мы узнавали. Изучать столь мелодичный язык было приятно. Мы быстро научились грассировать. И я самозабвенно твердила азы: «Ля камарад Анн ва а ля гар». Эта товарищ Анна зачем-то топала на вокзал, но никто не знал, зачем. Явно, что она шла туда налегке, у неё не было моих чемоданов, заполненных книгами и пластинками. Наверное, кого-то встречала... Это предложение было сродни первому в русской «Азбуке»: «Ма-ма мы-ла ра-му». В пять лет, обучаясь чтению, я твердила это по слогам и не понимала, зачем мама моет раму одна, почему ей никто не помогает. Потому, что в нашей «казарме» при железнодорожном переезде, где проходило моё детство, рамы были огромными, двойными, и вторые, внутренние, выставляли по весне. Делалось это всегда с чьей-то помощью, одна мама их просто не смогла бы и поднять. Осенью эту громоздкую, но легко бьющуюся конструкцию со всеми предосторожностями возвращали на прежнее место, предварительно вымыв стёкла и протерев их дочиста, закрепляли гвоздями и тщательно залепляли замазкой с олифой все щели. Ох, и не простое это было предложение в «Азбуке»: «Мама мыла раму»!
В университете магия французской фразы завораживала, и мы все, как первоклашки в школе послушно твердили нараспев: «Ля-ка-ма-рад-анн-ва-а-ля-гар». И эта бедняжка «камрад» Анна бегала на вокзал столько раз, сколько каждый из моих одногруппников твердил это предложение. Пока мы не перевернули эту страницу учебника и не начали осваивать другие фразы. Перед самым зачислением нас в студенты к Зое заехал проездом в Ленинград друг из Запорожья Григорий (это не тот, кому я проспорила котика Недо, другой). Он был студентом серьёзного ленинградского вуза, связанного с кинематографией. Гриша был влюблён в родную «укаинску мову», читал самозабвенно стихи Тараса Шевченко. Я запомнила его шутку. – А ты знаешь, Катю, шо наш язык похож на французский, – вдруг сказал Григорий. – Не смеши, с какой это стати. – А ты сама послухай: пип силь трэ, кум тэ ля па сэ. – И что это? – продолжала упираться я. – А ничого: кум тэля пасэ, а пип силь трэ. Когда до меня дошел смысл сказанного, я хохотала вместе с Гришкой. Ну, как же: поп соль трёт, а кум телёнка пасёт! Такова же и шутка, что и про Новочеркасск, которую часто повторял мой брат Володя Лазарев: – В Новочеркасске всё, похоже, как и в Париже, только у нас крыши пониже и грязь пожиже. Теперь французский для меня был настоящим, без всяких шуток. А Париж уже светил нам из глаз влюблённой в него преподавательницы. Изабелла Иосифовна прививала любовь и к стране, и к языку, и культуре. Встречи с ней на «уроках» были всегда приятными и ожидаемыми. Мы все желали, чтобы она, как в школе, была нашей классной руководительницей. Но, к сожалению, школьные порядки канули безвозвратно. Мне так не хотелось пропускать её занятия, что я притащилась к ней как-то с отёком Квинке, который получила от новокаина у зубного врача. Я тогда не знала, что это серьёзно. Можно было и задохнуться от отёка гортани. Она с сочувствием посмотрела на меня и сказала: – Вуз э малад... Вы больны. – И отправила меня домой в общежитие с тем, чтобы я немедленно вызвала «скорую». Моя подруга Лена Денисова поражала меня и восхищала своим пристрастием к изучению языков. Она самостоятельно выучила испанский, венгерский(!), знала отлично немецкий и также успешно овладевала французским. Как жаль, что потом в её «светлом будущем» ей это почти не пригодилось. Ведь с такими знаниями ей цены не было, а не случилось, чтобы кто-то заметил и воспользовался этим её даром. Она время от времени предлагала мне переходить на французский разговорный. Запрещалось говорить по-русски, только по-французски! И благодаря такой практике я прекрасно сдала «госы» по языку на третьем курсе. За три года уровень моего знания этого языка был вполне достойным. Впрочем, кажется, все наши студенты из группы радиовещания хорошо усвоили то, чему учила нас Изабелла Иосифовна. Её личное обаяние и доброжелательность сыграли определяющую роль в постижении иностранного языка. Всегда жизнерадостная, элегантно одетая в прекрасные «кутюровские» костюмчики, Изабелла Иосифовна всех нас в себя влюбила. За ней тянулся шлейф той жизни, о которой мы все мечтали: зарубежные командировки и стажировки, бомонд, огни Эйфелевой башни, элегантная мода. И запах у этого шлейфа был настоящих французских духов. Жаль, что на старших курсах язык пошёл факультативом, преподаватель сменился, и я прекратила практику. И к окончанию университета от моих знаний этого предмета почти ничего не осталось.
Я не помню, действительно ли самой первой была лекция по античной литературе… Вряд ли… Но первую лекцию у Елизаветы Петровны Кучборской, наверное, запомнил весь курс. У нас о ней ходили страшилки, что на экзамене надо знать только тексты произведений античных писателей, при этом с такими подробностями, которые не все и запомнишь. Говорили, что она раньше была актрисой. Много чего говорили... Но вот она и сама перед нами появилась. Сухонькая, стройная, старенькая... Здесь слово «старенькая» не подчёркивает преклонный возраст, оно оттеняет её бесспорную мудрость и авторитет и выказывает нежное к ней отношение. Вышла вперёд, ближе к краю подиума в Коммунистической аудитории. Бросила взгляд поверх наших голов, куда-то на «хоры». Подняла плавно руку, указывая туда же, и сказала первую свою фразу: – Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который... Все, кто сидел в аудитории, невольно повернули головы и обратили свои взгляды туда, куда указывала её рука. А рука конкретно никуда и не указывала. Это её артистичный жест, который должен был заставить нас слушать. Это первая строка первой песни Гомеровской «Одиссеи». С этой фразы началось наше познание античности, Древней Греции. Уже на пятом курсе я сделала с дневнике запись, которую мне и сейчас читать приятно: «Год 1978. Москва. 30 января. ...Если, поддавшись настроению, изобразить то, что меня распирает сегодня... Пожалуй. Ведь это будет Похвальное слово книгам Был момент в моей жизни, когда я, очевидно, возомнив что-то, перестала читать книги. Нет, кое-что я почитывала. Но просто так, скуки ради. Я считала, что всё достойное уже прочла, а что осталось непрочитанным, прочту когда-нибудь. И маялась от безделья. Пыталась дни заполнить ерундовыми увлечениями. И было скучно и тоскливо. Было пусто в душе, в голове, на сердце. Но вот поступила я в университет. Встретилась мне здесь Елизавета Петровна Кучборская. Она читала нам лекции по античной литературе. Требовала, чтобы мы читали тексты произведений, а не листали учебники. Она требовала от нас уметь самостоятельно мыслить. Тогда многие из нас, первокурсников, не поняли этого. «О, эта несносная старуха! Что ей нужно? Чего это она требует?» Многие возмущались. Но дело шло к сессии. Роптали, но читали. Пожалуй, в тот момент Е.П. заронила в мою душу маленькое зёрнышко. Из него должно вырасти огромное дерево любви к чтению и вообще к литературе. Но сессия прошла, а ростка ещё не показалось. Видно почва была очень сухой, видно душа затвердела. Елизавета Петровна умеет читать лекции, умеет она и говорить: «Когда вы будете читать это... О, Боже избавь! Не в этом пошлом (тут она делает рукой красноречивый жест) экзаменационном смысле, а для себя, для души своей, обратите внимание...» Так она научила нас любить и понимать Гомера, Стендаля, Бальзака, Золя... И то, что теперь я зачитываюсь книгами, я должна благодарить её. Огромное древо ещё не выросло, но то хилое деревце, которое тянется к солнцу, с каждым днём мужает, растёт. Как можно не читать! Как можно не иметь любимых авторов. «Во дни бед своих и печалей, в дни тихой радости» хорошая книга – самый надёжный товарищ. Как родники питают реки, так и умные книги питают мозг человека, вдохновляют его, раздвигают его горизонт». И записной книжки: «[1977 г.] 18 января, вторник. 10 ч. Ист[ория]. Зарубежн[ой]. лит-ры – Кучборская (хор.)» Это уже было на третьем курсе. Кучборская вернулась! После антички прошло ещё три семестра, и опять она с нами. Я уже замужем, и мы только в начале ожидания маленького. Первые недели – самые тяжёлые. Елизавета Петровна не знала, что у меня жуткий токсикоз, что мне не до чего. Видя, что я буквально трясусь, как заячий хвост, готовясь к ответу, она театрально вопрошает: – Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Я поспешно выпаливаю: – Всю ночь молилась… Что было правдой. Я пыталась прочесть то, что надо было читать весь семестр, за одну ночь. Елизавета Петровна говорит с некоторой иронией: – Если вы знаете, то не волнуйтесь. Нервы следует беречь. – Надо мяту заваривать как чай и пить, – к чему-то говорю я. – Да нет, надо тексты хорошо знать, – с сарказмом говорит Кучборская. Ну что тут обижаться? Она права на сто процентов. Но мне себя жалко, ведь у меня такие обстоятельства... Я теперь думаю, отчего же мы так плохо и мало слушали? И не только Елизавету Петровну. Мы почти все лекции прослушивали. Именно: не слушали, а прослушивали, прошляпивали. Некоторые нахальные девчонки даже вязание брали на лекции. И каково же было лектору, когда в сонной тишине аудитории, заполненной студентами, вдруг раздавался стук упавшей железной спицы. Или, например, где-нибудь под столом кто-то шелестел газетой, чтобы перевернуть очередную страницу для чтения. Лекции по обязательным в любом вузе дисциплинам: политэк, истмат, диамат, история партии и подобные науки для меня были скучными и едва ли полезными. И те дисциплины, которые были привязаны к основному догмату нашего строя, были настоящим Содомом. История КПСС требовала знания множества ленинских работ. Мы бесконечно писали конспекты. До сих пор где-то лежит моя толстая тетрадь со статьями Ильича. Жалко выбрасывать, ведь столько труда было вложено. Часть конспектов я делала сама, часть переписывала у Копейкиной. Она, молодец, работала до поступления в райкоме комсомола, Ильича понимала и разбиралась в его работах. Чтобы не быть в отстающих, я занималась зубрёжкой. А это для меня противоестественное состояние. Вызубрить можно, но вот как это всё понять? Время тогда не настало, чтобы ощутить потребность в таких знаниях. В целом все дисциплины, которые нам преподавали на факультете, мне в жизни пригодились. Но к истории партии, политической экономии, к историческому и диалектическому материализмам я относилась с тихой неприязнью. Просто это было «надо!». Как можно обсуждать? От нас потребовали реферат для конкурса по истории КПСС. Я поступила просто. Взяла газету «Неделя», вырезала оттуда все фотографии и тексты с очередного партийного пленума. Наклеила всё в тетрадку, написала заголовок, подписала и сдала. Преподаватель Козочкина такой «реферат» приняла. Я радовалась, что «спихнула»! А потом у меня что называется «отпала челюсть», когда мне вручили серебряный диплом за победу в общеуниверситетском конкурсе. Стыдно было до глубины души. И до сих пор я не хочу верить, что в нашем университете могли быть такие случаи очковтирательства, если бы сама не стала «соучастницей». Зато уже после подобных вещей не допускала. Курсовые, дипломное сочинения писала сама. Наверное, в серебряном дипломе по истории КПСС был воспитательный момент, взывание к моей совести... Обилие ленинских и брежневских цитат убивало. Например, такой предмет, как «Основы марксистско-ленинской теории пропаганды», который в зачётной книжке назывался именно так, а в дипломном вкладыше несколько иначе – «Введение в журналистику» – был перенасыщен ленинскими работами. Их следовало знать досконально. Я настолько отупела от зубрёжки, что совсем не осмысливала реальность. В первую, зимнюю, сессию первым экзаменом была эта самая злополучная «Пропаганда». Я запуталась именно в ленинских работах. Преподаватель Евгений Павлович Прохоров предложил мне прийти на пересдачу, поскольку эта оценка шла в диплом. Я же, увидев, что я «спихнула» предмет, не «завалила»(!), была рада этой тройке и отказалась от ещё одной пытки на пересдаче. Так и получилась у меня в дипломе тройка, но, к счастью, она была единственная не только в дипломе, но и во всей зачётке. Хотя теперь я понимаю, как невыигрышно было иметь тройку первой оценкой в зачётной книжке. На втором экзамене пришлось буквально бороться за свою четвёрку и отстаивать её в полемике с аспирантом, принимающим экзамен по литературоведению. К слову сказать, что дисциплина «Введение в журналистику» на факультете процветает до сих пор. Профессора Прохорова до сих пор «боятся» студенты, хотя Ленина почти не цитируют. И уже более остроумное поколение – наши дети – придумали поговорку, которую мне сказала дочь, студентка-заочница журфака МГУ, приехав после очередной экзаменационной сессии: «Журналистика была непорочной до тех пор, пока Прохоров не сделал ей введение». А в моей записной книжке сохранился анекдот, который на лекциях рассказал нам сам Евгений Павлович. – Не уподобляйтесь одному умнику из анекдота, – сказал преподаватель, глядя на нашу аудиторию несколько отстранённо. – Бьёт по одной клавише: «До-до-до-до...». У него спрашивают: «Что же ты бьёшь в одно место? Другие вон, как играют!» – «А что мне другие? Другие ещё ищут, а я уже нашёл!» Надо ли говорить об образности этого примера. Я, например, его всегда помню и даже рассказываю своим ученикам, которые время от времени появляются в моей жизни. Он же, дорогой наш Евгений Павлович, тогда ещё не профессор, а начинающий преподаватель, научил меня прекрасному принципу в формировании личной библиотеки. Обязательно иметь массу справочников, словарей и умных энциклопедий, и не иметь беллетристики. Стараюсь так и поступать. Но классика: Пушкин, Толстой, Достоевский... и ещё множество любимых художественных произведений, конечно же, на полках стоят. Только беру книги, выпущенные серьёзными издательствами. В них, я думаю, ошибок и опечаток всё же меньше, чем в каких-то случайных изданиях. Нашу посещаемость строго контролировали. Проверку на лекциях устраивали почти на каждой. Иногда куратор курса Валентина Тимофеевна Рыбакова окидывала глазом всех сидящих в Коммунистической аудитории и что-то запоминала для себя, кого-то отслеживала… Но чаще староста Раф Марданов выкликивал нас по списку курса. Это теперь кажется большой глупостью после такого настойчивого стремления, после той крылатой мечты, поступив на факультет лучшего университета страны, думать о том, когда же можно будет «улизнуть» с лекции… Но мы были молодыми, беспечными, энергия била ключом, и порой от неё так уставали, что хотелось дольше поспать и пропустить первую лекцию. Да и, в конце концов, мы поступали в университет не для того, чтобы впитывать в себя всё подряд. Пропаганда и агитация основного строя шла фоном всюду. И лозунги потеряли свою ценность, были затёрты и извращены в самом нашем сознании. Это ведь естественно: иметь чувство противоречия, несогласия, инакомыслия... Особенно – в молодости. Схватив своего журавля, его было не так-то просто удерживать в руках. И наши преподаватели всегда нас честно предупреждали, что Москва имеет очень много соблазнов посильнее, чем лекции в душной аудитории. Можно было так увлечься, что угроза отчисления становилась реальной для некоторых из нас. А отчисления были. Кажется, звали его Сафранский, Валера. Что-то он, скорее по глупости, выложил на истории КПСС, что-то ляпнул у какого-то доцента на занятиях по пропаганде. По-моему, даже до сессии он не дотянул. Видно, что-то очень антисоветское. У нас был Игорёк Васильев, он имел свой особый юмор, и его мало, кто понимал. Например, он вступал в пререкания с Ниной Дмитриевной Бессарабовой, нашей русисткой, которая вела семинары. – Есть документы, которые носят в портфеле, – говорил Игорь, делая ударения на «у» и «о»: «документы», «портфель».
– Васильев! – тут же «реагировала» Нина Дмитриевна, – я вам двойку ставлю. А Васильев, как ни в чём не бывало, продолжал: – А есть документы, их носят в портфеле. Бедная Нина Дмитриевна! Она негодовала от того, что студент журфака МГУ говорит, как извозчик, совсем не желала даже понимать его кондовый юмор и грозилась ему несдачей сессии. Мы слушали их пикировки, хотя и понимали Игоря, но были на стороне Нины Дмитриевны. Мы её тоже любили, как и Изабеллу Иосифовну, француженку. Наверное, потому, что они обе напоминали нам о школьных временах, где у класса всегда есть классный руководитель. В университете, по сути, наша группа была очень самостоятельна, возникало ощущение, что мы никому не нужны. А нам требовались и забота, и внимание, и совет, и любовь, и даже простое участие, выраженное хотя бы и этой простой фразой «Вуз э малад? Идите домой...» Не помню, когда и куда исчез из поля зрения наш Васильев, любитель приколов, но в списках выпускников нашего года я его не нашла. Кажется, где-то в середине обучения у него случились какие-то жизненные обстоятельства. За такие безобидные шутки не исключали. В списках выпускников 1980 года есть, кстати, Васильев Игорь Евгеньевич. Возможно, это как раз наш Игорёк и есть. Вернуться к оглавлению "Журавль в руках"
|
