|
|
Екатерина МОСИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина МОСИНАЖуравль в рукахО самоопределении, двух чемоданах и трёх ВалерахПервое собрание всего журфаковского курса было в Коммунистической аудитории. Рядом со мной оказались две девушки, с которыми потом я проучилась все пять лет в одной группе. Не знаю, где была моя подружка Зоя, а я сидела в одиночестве среди моих однокурсников. Кого-то я помнила по совместной сдаче экзаменов, кто-то был совершенно мне не знаком... Почти рядом сидела очень серьёзная девчонка, конопатенькая, пухленькая, с длинными распущенными по моде волосами. Я на неё обратила внимание, потому что она тоже была сама по себе. И после собрания она у меня что-то спросила. Другая девушка, которую я запомнила с того собрания, тоже была в одиночестве. Она словно сошла со страницы модного журнала. Но при этом была очень проста в обращении, нисколечко не задавалась. Я прониклась к ней симпатией, хотя по внешности она моя противоположность: высокая, длинноногая, худая – казалось, кожа её просвечивалась и выдавала в ней голубую кровь, – с длинными распущенными волосами, очень мило скреплёнными двумя прядями, заплетёнными в тоненькие косички. В ней была какая-то удивительная раскованность, которая говорила о ней, как о человеке взрослом, сформировавшем свои взгляды и убеждения. И которые очень были мне близки и понятны. Когда впоследствии были составлены учебные группы, обе эти девушки оказались в нашей сто двенадцатой – группе внутрисоюзного радиовещания. Эта высокая с «голубой» кожей девушка была Галей Сошниковой. Она приехала из Рязани, где два года проработала на радио. У неё была своя история с каким-то Пановым – не то мужем, не то любимым человеком. Со мной она на эту тему не говорила, а я никогда не расспрашивала, боясь проявить бестактность. Но Галка для меня в течение всех пяти лет учёбы была едва ли не святой: ни разу она не дала повода думать о ней плохо, ни разу я не ощутила от неё негатива или хотя бы невнимания. Только дружелюбие. И мне очень нравилось, когда она меня называла на свой манер – Катишь: – Катишь, ты уже прочла Бальзака? Но подругами ей стали другие. Да я и не представляю, как бы мы с Галкой дружили. На икону только молиться можно. Молча, я всегда ею восхищалась. Зато конопатенькая, пухленькая и малоулыбчивая девушка оказалась Леной Денисовой. Она – моя университетская подруга, с которой мы общаемся до сих пор. Но дружбу с ней мне всё время приходилось отстаивать в тихом, спокойном, но очень настырном противоборстве со Светланой Баклановой. Света по натуре узурпаторша и хохлушка по духу, как у нас в Калаче говорили, – настырная. Она приехала из Ворошиловградской области завоёвывать Москву. У неё это хорошо получилось. В то время как за два года до поступления в университет меня всюду изгоняли и не принимали на лимитную работу, крепенькая, высокая, стройная дивчина с Украины на работу устроилась. Кажется, это был завод имени Лихачёва. Она прекрасно ориентировалась в Москве, знала её все самые укромные закоулочки… Мы все любили Москву. Мы все мечтали остаться в Москве жить. Мы все не представляли, как это можно жить где-то ещё, кроме Москвы. Но если бы от нас это зависело. Если бы кто-то нас там ждал и радел за наше в ней устройство. Мы все устраивались сами: кто как умел. Кто в брак разумно (и не разумно тоже) вступал, кто сотрудничать с центральной прессой начинал сразу с первого курса, кто своих родственников подключал… Тогда просто так в Москву не принимали. Света Бакланова, как и мы, тоже любила Москву. Но она всё же оказалась более последовательной из всех нас, простых любителей. Говорят, что и сейчас, спустя тридцать лет, она живёт в Москве. А другие, простые любительницы, – где придётся. Только вот с работой у неё я не знаю, как сложилось. Её близкая университетская подруга Аля Копейкина, живущая, как и я, в Воронеже, как-то мне говорила, что Света – «просто мама». Что это означает, я не знаю. Надеюсь, что ситуация прояснится со временем. Я до сих пор считаю, что для того, чтобы быть «просто мамой», эмгэушный диплом не обязательный атрибут. Было бы проще продолжить работу на заводе имени Лихачёва и дождаться собственного там жилья, как это делали очень и очень многие «лимитчики» в то время, а теперь уже причисляемые к «коренным» москвичам. Но здесь непременно хочется добавить, что быть хорошей «просто мамой», посвятить себя всю своим детям, воспитать из них по-настоящему хороших и достойных людей – это большая заслуга каждого родителя. Кто из нас, положа руку на сердце, признается, что он во главу угла ставил такую цель? У меня так сложилась жизнь, а вернее, я её так сама сложила, что детей должна была растить одна. Вроде бы и старалась, но надо было и деньги зарабатывать, а без карьеры это было бы ещё труднее, чем оказалось. Теперь уже забылось, как я днями лежала под капельницами – болезнь тоже изматывала силы. В результате у моих детей возникли ко мне претензии по многим пунктам. Вот это и есть, думаю, воплощение той фразы для меня: «Мне отмщение, Аз воздам». Я сама во всём виновата. Ждала лёгкого пути, а он оказался таким непростым... Что-то я недопоняла, что-то делала не то... После собрания стали формировать учебные группы. На телевидение был конкурс. И всё равно группа получилась большая. Я не планировала идти в радиогруппу, хотя и сотрудничала с детскими передачами на Всесоюзном радио. Всё равно это сотрудничество представления о радиожурналистике почти не давало никакого. Если бы я не съездила сама в Государственный Дом Радио и Звукозаписи – ГДРЗ, я бы не представляла, что такое радиостудия. Ведь свои материалы я отсылала из Калача обычным способом – в виде писем. И я совсем была бы не прочь пойти туда, куда и большинство моих однокурсников – в газетчики. Но ни в одной из них не начинали учить заново иностранный язык. Я не забыла, как на экзамене едва не пролетела по английскому. К тому же знакомые ребята со второго курса говорили, что на факультете к английскому языку дальше будут жуткие требования. И кое-кого из-за него уже отчислили после сессии. Такая перспектива мне не очень нравилась. Английский я полюбить уже ни за что не смогла бы, а зубрёжкой заниматься было против моих правил. Из доступного для меня оставалась радиогруппа, где с нуля учили французский. Английский я учила в школе шесть лет, но так свободно и не смогла изъясняться. И вот едва его не завалила при поступлении, получила жалкую «тройку». А ведь и всего-то надо было: учить слова. Язык не так уж и сложен. Но говорят же, что многое от преподавателя зависит. До десятого класса не любила я своих учителей английского. Пусть простят они меня за это: Кокованя – Виктор Фёдорович, который, как мне казалось, только отбывал очередь в нашей школе; Сова, или Евгеша – Евгения Ивановна, которая прекрасно знала язык, но была настолько въедлива и недружелюбна к ученикам, что мы её тихо ненавидели. Наконец, в десятом классе пришла Валентина Михайловна Черёмина: и доброжелательна, и мила, и хорошо язык знающая, но тенденциозна. Уж если кого полюбит, то будет незаслуженно завышать отметки, с чем не могла смириться моя стрелецкая – от зодиакального знака Стрельца – натура. И этот мой внутренний протест, всегда возникающий по поводу моей подружки Веры, которую Валентина Михайловна за что-то особо полюбила, выливался мне в стабильную «четвёрку». Как бы я при этом ни старалась, как бы ни трудилась. И тогда моя эта обида на такую несправедливость обернулась бедой: я возненавидела английский. Стала ходить на уроки, как на Голгофу. Просто знала, что без него не смогу поступить в свой любимый вуз. Поэтому, как только я «спихнула» ненавистный мне язык на вступительных экзаменах на журфаке, я тут же решила, что начну учить новый иностранный. Это во многом и определило мою специализацию по радиожурналистике, которую вели только для 112 группы, здесь же и язык начинали с нуля – французский. Я опасалась, что в радиогруппе не получу всех знаний, которые получат мои друзья-газетчики. Но у меня был шанс начать изучение нового языка и никого не винить в том, что я его не понимаю. К тому же и радио манило: его не надо читать, смотреть, его надо только слушать. А слушать всегда можно попутно, делая при этом какую-нибудь однообразную работу – уборку, стирку или даже сидя в автомобиле. Бесспорно, радио – имело свои перспективы. Оно на тот момент было самым быстрым средством информации, то есть, как нам потом сказали во время занятий – самым оперативным. Слово «оперативность» было новым в моём лексиконе. И оно таило в себе молниеносность, умопомрачающую скорость, с какой разлетаются новости! Достаточно было этих веских аргументов, чтобы я окончательно решила пойти в радиогруппу. Я не зря сказала о возможности выбора «из доступных для меня групп». На факультете тогда были группы радио и телевидения для международников. Правда, официально международное отделение создано в 1975 году, но наши ребята уже назывались международниками. Попасть в такую группу иногородним было невозможно, к тому же едва ли не официально существовало табу для девушек: в эти группы их не брали. Для москвичек существовало редакционно-издательское отделение. Туда тоже иногородних особенно не приглашали, поскольку считалось, что все издательства сосредоточены в крупных городах – в основном, в Москве и Ленинграде. А как бы потом распределялись наши выпускницы? Ведь практически вакантных мест не было ни на иновещании, ни в издательствах. Образовательная система тогда ещё была с обязательным распределением на работу. И вот всё это понять можно, но представить уже сложно, а сегодня это вообще кажется нелепостью. Была ещё группа фотокорреспондентов. Всё, чему там учились ребята, было за пределом моего понимания: ну что за труд такой – щёлкай и щёлкай затвором фотоаппарата. Мне самой удавалось делать иногда интересные снимки, и я не считала, что для этого надо учиться пять лет в МГУ. Вот, пожалуй, и все наши специальности. Не было тогда пиара. Если точнее, то не было такого словечка, хотя суть его лежала в таких явлениях, как агитация и пропаганда. И ни о какой рекламе тогда речи не велось. Реклама в то время была атрибутом буржуазной журналистики, и всячески подвергалась остракизму. А потом моя жизнь складывалась так, что и редакционно-издательские дела стали моим делом на долгие годы, и реклама явилась кормилицей и благодетельницей, поскольку дала мне возможность выжить в самые трудные времена. Но это пока преждевременные сообщения.
На дворе стоял 1974 год, сентябрь. Мы, счастливые и слегка обалдевшие от этого, начинали своё пятилетнее путешествие в поисках реализации собственных иллюзий и о журналистике, и об университете, и о столице нашей Родины Москве, а главное – о жизни. Началось обживание комнат, в которые нас поселили по четыре человека. Нам предоставили по железной кровати с панцирной сеткой. Но поскольку все мы были небольшого веса, то неудобство такой постели не ощущалось почти никак. Наоборот, сетка слегка покачивалась и пружинилась, отчего казалось, что ты спишь на мягком ложе. А вот сидеть на таких кроватях было неудобно – сразу проваливаешься ниже коленок: сядешь, а колени достают чуть ли не до ушей. А мы на первый вечер знакомств понаприглашали друзей. Придвинули стол к кровати. Принесли стулья. Нажарили картошки – полную сковородку, с горкой. Купили колбасы, сыру. Всё это было ещё вполне доступно для москвичей. Хотя уже с периферии кое-кто зачинал свои продовольственные набеги на столицу. Но это ещё было самое зарождение тех, ставших впоследствии массовых колбасных поездок в Москву. Это ещё только семьдесят четвёртый год. Люди не столь ещё озадачены дефицитом, но уже понявшие, что в Москве можно купить «всё-всё». Первая вечеринка, как оказалось, единственная для меня в той 426-й комнате, где мы начинали вместе жить – Зоя, Лида, Алла и я – была седьмого сентября. Днём раньше я сделала в дневнике очередную свою запись, и она не была оптимистичной: «6 сентября. Начинается моя голодная жизнь, и как ни странно, я не вижу в этом романтики. Всё хорошо, но трудно. И мысли, совершенно глупые, гуляют сейчас в моей голове. Положение отчаянное, и пока, – это самое страшное, – я не вижу выхода. Придумать что-то надо». Сама я так ничего и не придумала, за меня это сделала моя Судьба, Господь помог. У самой юной соседки по комнате Аллы Примовой был день рождения. Она пригласила соседей: Валерия Миронова, Ларика Михайлова, кажется, ещё кто-то пришёл. Ребята были с рабфака, много знали о порядках в общежитиях, они нас просвещали на эти темы. Миронов оказался моим земляком, из Ростовской области. Он жил в посёлке Южный, который находится недалеко от Волгодонска. Земляку я обрадовалась, но название его посёлка вызвало у меня воспоминание, когда я ехала южненским автобусом из Ростова, и водитель проскочил нужный мне поворот. В результате меня высадили где-то в холодной и дикой степи, и я с вещами искала в темноте центральную усадьбу совхоза, а потом нужную мне улицу и дом моих родственников. На вечеринке в общежитии выяснилось, что моё приключение двухлетней давности имело свидетеля, и им оказался Валера Миронов, рабфаковец из соседней комнаты. Тогда он ехал в том же автобусе. И теперь он мне и сказал: – Как же мне было жалко ту девчонку… Этот эпизод я уже описала в другой части, названной «Девочка из провинции». Вот такие бывают в жизни совпадения: в крошечном автобусе поздним вечером посреди огромной степи ехали парень и девушка с одними и теми же планами – учиться на факультете журналистики Московского университета. Ехали и не подозревали о своём единомыслии и родственности вследствие этих намерений. И если Валера обратил на меня внимание из-за столь нелепого, а для меня тогда почти трагического случая, то я даже не заметила, кто там едет в автобусе. Все были для меня просто пассажиры. И только через два года в точке реализации наших стремлений открылось такое совпадение. Теперь-то я думаю, что это был знак Судьбы. Но ни я тогда, ни Валера на этот знак внимания не обратили. Только поудивлялись такому случаю и разошлись навсегда, «как в море корабли». Ведь дальше у нас с Мироновым больше никаких отношений не возникало. Даже не держали в виду друг друга во время учёбы. И как сложилась его судьба после окончания университета, я не знаю.
Алле прислали посылку из дому – из Душанбе. Какие-то экзотические лакомства, которых я до того не пробовала, знаком мне был только кишмиш. Она щедро всех угощала, приговаривая: – Я рада, что пришлась ко двору. Эта её присказка вызывала во мне смутное предчувствие каких-то неприятностей. С чего бы это девчонке такие слова говорить? Эту пословицу может сказать человек, когда уже получил опыт нахождения «ко двору». Значит, бывало, что и не ко двору. Мои подозрения оправдались почти сразу, в течение сентября. Мы ведь тогда жили в общежитии, скопом, впервые в жизни. Мало кто умел быстро адаптироваться к такой жизни. И как следствие – конфликты. Но о них я упомяну позднее. Алка среди нас была самая молодая, ей тогда исполнилось то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет, а мы-то уже были взрослые – стажницы: я, Зоя Беленко из Белореченска, Лида Никишина, кажется, из Алексина. А может, из другого, не так отдалённого от столицы места. Ей поэтому посылок не присылали: проще было доехать до дома и привезти самой то, что нам присылали. Мне, например, тётя прислала посылку с домашней тушёнкой, которая была в стеклянных банках. Конечно же, банки разбились в дороге, а тушёнка испортилась. Запах от посылки стоял похлеще, чем от любимого сыра дядюшки Поджера из блистательных рассказов английского писателя Джерома К. Джерома. Хотя я и сгорала от стыда, получая на почте такую посылку, но ведь её куда-то надо было девать. Всё выбрасывалось на помойку, и до слёз было жалко тётушку, которая растила цыплят, потом делала из них тушёнку, закручивала банки, собирала мне посылку… Я ведь знала, что для неё это было непросто. Моя мама присылала куриные яйца в семечках, они тоже частично портились. Почта ведь не могла транспортировать такие посылки в подушках. Но мои родные думали, как же я без стипендии смогу жить в Москве. Зое родители к её стипендии добавляли полсотни рублей, так что она была богачкой. На девяносто рублей можно было даже шиковать тогда. И посылку ей родители передавали поездом: все банки были целы, и мы угощались прекрасными соленьями её матушки. В тот день мы купили языковой колбасы, нажарили на маргарине огромную сковородку картошки, достали Зоины соленья, что ей прислали поездом родители. Купили какого-то вина в красивой бутылке – ведь совсем никто не понимал в винах никакого толку. И чинно усевшись за стол засветло, мы начали уничтожать эту почти домашнюю еду, по которой уже изрядно соскучились. Вели беседы о своих делах, обсуждали только что вышедший в прокат и демонстрировавшийся в соседнем с фэдээсом кинотеатре «Литва» фильм Андрея Тарковского «Солярис», кто-то был с гитарой и даже пробовали петь… В дверь постучали. Никто и не понял, что следовало притихнуть и срочно спрятать бутылку из-под вина: ну, что взять с нас, зелёных и неопытных. Но фортуна прислала нам того, кто стал нас учить, как следует себя вести в общежитии, чтобы не быть сразу отчисленными из состава студентов. Это был оперотрядовец. Кто не знает, что такое оперотряд в студенческом общежитии, тот никогда не был студентом. Мы тогда ещё не знали, чем может обернуться приход оперотряда в нашу комнату. Только Зоя, имела знания в этом вопросе. Всё от того же своего друга Сергея Беличенко. Он был в оперотряде, и Зою смог просветить. А надо было всем замереть, притихнуть и срочно начать дуть в свои чайные чашки, делая вид, что пьём мы простой чай. Только вот где же чайник? На наше счастье это не весь оперативный отряд пришёл, а только его активист, студент-второкурсник. Испугавшаяся было от стука в дверь нашей комнаты Зоя, радостно заулыбалась: в пришельце она узнала друга своего Серёжи.
– Вы тут тихонько сидите, – сказал наш гость. – Оперотряд ходит по общежитию. Могут отчислить. Столь благородное желание предупредить нас о возможных неприятностях всем понравилось. Зоя стала его радушно приглашать к столу, от чего наш гость не смог отказаться: наверное, был голоден. А может, ему тоже захотелось в нашей компании посидеть. Валеру, так звали посетителя, усадили за стол, отрезали ему шмат колбасы, дали вилку, что означало, что он может тоже присоединиться к нашей трапезе из общей сковородки. Я запомнила, что от предложенного вина гость отказался легко и просто. Зато попросил чаю. Появление нового человека за столом как-то преобразило компанию. Девчонки стали рассказывать о своей любимой еде: – Я картошку жареную не люблю, – сказала Алла. – И я её почти не ем, – сказала Лида. – Да, от жареной картошки только толстеешь, – сказала Зоя. Я промолчала, потому что хотя и надоела мне жареная картошка в совхозе, где я жила у бабушки и тёти, но в тот раз она мне была желанна. В столовой поесть досыта не всегда удавалось: при отсутствии стипендии всё же приходилось экономить. В ответ на капризы моих соседок парень сказал, набивая рот колбасой и картошкой: – А я всё ем и всё люблю! И тут случилось со мной такое, что никогда не случалось раньше. Я додумала ответ на слова нашего гостя, но вслух его не сказала. Будто кто мне шепнул эту мысль, а она была знаменательная: «Ох, и повезёт же его жене!» – подумала я. Я знаю, как мучилась мама с моим братом, потому, что он очень капризно и избирательно относился к еде, приготовленной для него. А тут вдруг человек ест всё подряд и всё любит! Это такая редкость. Ну что мне было до того, как и что ест наш гость! И что мне за дело до его будущей жены! Но как впоследствии оказалось, я сумела лично убедиться во всеядности этого человека, да ещё могу сюда добавить и его чрезмерное увлечение едой. И справедливости ради скажу, что к спиртному он никогда особенно не тянулся, так что отказ в тот вечер от вина был вполне искренним. Через год он стал моим мужем. Хотя вначале мне этот парень не показался ни симпатичным, ни близким, ни родным. И сердце никак не дало знать, что это тот человек, которого я очень ждала. И даже моего имени вначале он не разобрал, я буркнула его невнятно. И имя его – Валера – мне не нравилось. Только и была эта нелепейшая для девушки мысль о его жене, которой повезёт, потому что он ест всё подряд. Словно бес в ребро толкнул... Едва мы расселились, едва разложили по полочкам свои учебники, как в холле общежития на Ломоносовском проспекте на первом этаже то ли стихийно, то ли организованные специально комсомольскими вожаками, были устроены танцы. Говорят же, что знал бы, где упадёшь, соломку постелил заранее. Но никто не может знать, что нам предопределено. Тот первый танцевальный вечер в студенческом общежитии откликнулся мне почти через двадцать пять лет сентиментальным воспоминанием. Моя дочь вышла замуж за Серёжу Большакова, который долгое время жил в Тирасполе. Когда мы с моей сватьей Татьяной завели разговор о Приднестровской республике, выяснилось вдруг, что министр иностранных дел этой непризнанной республики – тот самый Валера Лицкай, который в абитуриентскую пору поддерживал и ободрял нас своим юмором и весёлым настроем. Оказалось, что брат моей новой родственницы учился с ним в одном классе. Я стала рассказывать, как мы танцевали с их министром на первом студенческом вечере. И мы ахали, удивляясь подтверждению пословицы о том, что мир так очевидно тесен.
Когда я приехала на учёбу из своего Зеленогорска (не могла же я тогда говорить, что приехала с Хондулая) – ВДВС № 3 – с двумя чемоданами, то тащить их в общежитие было тяжело, и я оставила их в камере хранения на Казанском вокзале. Приехав в общежитие, оформив поселение, я решила поехать за вещами. Надо было кого-то взять с собой, чтобы не ездить дважды. Тут мне попался Валера Лицкай. Я вспомнила, что он из компании Светы Будяк, а Света – хорошая Зоина знакомая, а Зоя – теперь моя подруга. Значит, вполне удобно было попросить Лицкая помочь притащить чемоданы. И мы с ним отправились на вокзал. Бедный Валера! Он по-джентльменски взялся за оба чемодана. Один был прямоугольный чёрного цвета, другой овальный тёмно-бордовый. Наверное, столь негармоничный вид этих чемоданов ему претил. Но он не роптал, ни один мускул не выдал его напряжения. Всю дорогу он шутил, рассказывал мне какие-то истории, мы хохотали. А чемоданы пришлось тащить и через переход в метро, время было час-пик: везде толпы народа, давка. И он: с двумя чемоданами и со мной, едва ли не за руку. Я ему до сих пор благодарна. Это было именно тогда на Ломоносовском проспекте. Лицкай, хотя и учился в институте Дружбы народов, но отчего-то продолжал ездить к нам в общежитие. Почти ежедневно. И настолько я привыкла его видеть, что уже и не понимала, где же он точно учится: у нас на журфаке, или в своём институте. На танцевальном вечере Лицкай пригласил меня на медленный вальс. Это когда пара танцует, почти в обнимку, мирно беседуя о своём. Мы танцевали, Валера что-то говорил, я слушала, улыбалась. Музыка играла громко, почти ничего из слов нельзя было разобрать. Не знаю, то ли я что-то недослышала, то ли Валера что-то решил ошибочно, но когда танец закончился, мой кавалер отвёл меня к месту у стены, и как мне показалось, самоуверенно произнёс: – Вот пройдут годы, мы будем старыми. Сядем мы с тобой у камина, и я тогда спрошу: «А помнишь, бабка, как мы танцевали на первом вечере в университете?», – Валерка улыбался. Я задохнулась от возмущения. Как он может так мне говорить! Какие глупые у него планы! Да если он помог мне притащить мои чемоданы с вокзала, то это не значит, что я теперь должна с ним состариться! Вишь ты, у камина ему захотелось посидеть! Этого я не сказала Валере, я не могла демонстрировать ему свои эмоции, но второй танец я решила «отстоять» у стены. Он тоже остался рядом. Я молчала. Он решил отлучиться. И пока его не было другой Валера – Мосин – пригласил меня на танец. Это был тот гость с вечеринки в нашей комнате, который любил есть всё подряд. Этот Валера про старость и камин не говорил. Он вообще был иного склада, рассказывал о факультете, ведь он был второкурсником, многое знал и старался меня предостеречь от ошибок. Это мне показалось более полезным и интересным. Когда Валера Лицкай вернулся, он увидел, что я общаюсь с другим Валерой – Мосиным. Наверное, Лицкай понял, что это надолго. Как оказалось – до 1985 года, на целых одиннадцать лет растянулось наше тесное общение с Мосиным. Жизнь так сложилась, что с Лицкаем у нас больше не возникало никаких поводов к общению. А потом и вообще мы исчезли из поля зрения друг друга на долгие годы. Но вот замужество моей дочери заставило вспомнить о моём танцевальном партнёре. И время так поработала над моим характером, что я уже не видела ничего предосудительного в желании посидеть у камина и повспоминать о первом танцевальном вечере в студенческом общежитии. Только теперь министр иностранных дел Приднестровья и думать забыл, что он говорил той наивной дурочке, которой помог дотащить её нелепые чемоданы. Вернуться к оглавлению "Журавль в руках"
|
