|
|
Екатерина МОСИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина МОСИНАЖуравль в руках«Да здравствует университет. Я студентка!»Жизнь наша тем и прекрасна, что отмеряется годами, а проживается днями, каждый из которых состоит из двадцати четырёх часов. И порою только один день может принести столько счастья человеку, сколько у него не было в жизни никогда... В середине августа, а, наверное, где-то в двадцатых числах – я теперь не помню точно – тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года у меня был такой день, который сразу качественно изменил мою жизнь. Пробившись с большими трудами к двери нашего журфака, где были вывешены списки поступивших учиться счастливцев, я прочла и свою фамилию. Вокруг толпилась молодёжь, кто блаженно улыбался, кто плакал от горя: кто-то стал студентом, а кто-то не добрал баллов. Много лет спустя, живя в Алма-Ате, столице Казахской республики, куда прихотливо забросила меня судьба, я вдруг начала писать стихи. Они всё же запросились на свет, хотя и были отбиты руки ещё в детстве, поучением, полученным из «Пионерской правды». И прорвавшийся стих, конечно же, не был отточен, но он был чист и наивен. Тогда я написала цикл «Московский Университет», потому что моя Альма-Матер приходила ко мне часто в моих снах. II. Девочка из глубинки Я плакала от радости! И не могла налюбоваться своей фамилией, отпечатанной пишущей машинкой на белом листе. Меня толкали, пытались оттеснить, а я будто приклеилась к каменным ступеням журфака и никак не могла начитаться такими ставшими вдруг многозначными буквами и слогами своей фамилии – Ко-се-н-ко, имени – Е-ка-те-ри-на и отчества – И-ва-но-в-на. И всё вместе. И снова по буковкам. И это всё – я! И это – мои имя и фамилия в списке! И это я зачислена в круг небожителей! И я теперь буду хватать с небес звёзды! И это мой журавлик, самый высокий и самый далёкий спустился сюда в толпу молодых людей, которые уже все мне – однокурсники! Словно братья и сёстры они мне стали! И это я теперь буду жить в Москве! И мир раскололся надвое: до этого момента всё отступило далеко-далеко, словно скрылось в тумане – оно уже «Прошлое», с которым в тот момент я расставалась без сожаления; и осталось только быстротечное «Настоящее» – миг, едва достаточный лишь для того, чтобы осознать себя в этой жизни, но он же, этот миг, был подножием огромной и прекрасной солнечной горы – «Будущего», наступавшего уже с каждой новой секундой. Да как же было не разреветься от восторга? Мой отец, даже спустя тридцать пять лет, не мог сдержать слёз, когда вспоминал, какую я прислала тогда домой телеграмму: «Да здравствует Университет. Я студентка!» Я не помню момента отсыла телеграммы, как и текст, что я в радостной горячке могла написать. Ещё могу добавить, что дома в Калаче мама тоже радовалась по поводу моего поступления и с гордостью отвечала на вопросы соседей и знакомых, которые переживали за меня, ведь все хорошо знали нашу семью, вполне порядочную, но скромную и незажиточную. Некоторые же откровенно насмешничали. Поскольку язык в Калаче особый, то и фразу я запомнила: – Куды кинь з копытом, туды и рак з клэшнэю, – сказала одна очень недоброжелательная тётка, у которой дочь после школы благополучно поступила на бухгалтерские курсы. Я лично против курсов бухучёта ничего не имею – был бы специалист хороший. Но меня бухгалтерия никогда не интересовала и не увлекала. Это не моё. Жизненный опыт показал, что хороших бухгалтеров меньше, даже чем хороших поэтов. Рядом на крыльце журфака стояла моя подружка по абитуриентскому лету одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года Зоя Беленко. И она стала студенткой! Но она была сдержанна. Казалось, что у неё не могло быть иначе. Хотя на какое-то мгновение и она поддалась моему настроению. И нас враз с ней захлестнули прекрасные хлопоты. Мы ведь так боялись не успеть сделать все необходимые дела к первому сентября. А дел было много. Надо было ехать домой, сниматься с комсомольского учёта, рассчитываться с работы, собирать вещи и переезжать на жительство в столицу. Дорога, обходные листы, нужные покупки… Не знаю, кем и где работала Зоя, а мне предстояло передать всю библиотеку по книжечке в другие руки. А это не шутка: за каждую книжку отчитаться, а их было больше пяти тысяч экземпляров, свериться по ценам, по книгам, по каталогам. И в комсомоле надо было передавать все дела. И я очень волновалась, что не успею и буду сразу же отчислена за опоздание на учёбу. Зоя жила, как и я в то время, на юге. Нам с ней было по пути: мне до Ростова-на-Дону, а ей дальше – в Краснодарский край, город Белореченск. Ещё продолжалось время летних отпусков, у школьников заканчивались каникулы, у студентов начинались занятия. Обычных билетов на поезд не было. И нам с ней достались места в мягком вагоне. Я не могу сказать, что это был именно СВ – спальный вагон, в котором потом во взрослой жизни мне приходилось несколько раз поездить. Но я прекрасно помню своё удивление: полки были мягкие – можно спать и без матраса – и обтянуты они малиновым бархатом. И кроме нас с Зоей в купе никого не было: то ли потому, что оно действительно было на двоих, то ли потому, что не всем было по карману. Мне деваться было некуда: не пойдёшь же пешком до Ростова. Мы ведь с Зоей уже были не простыми девчонками из сельской местности, а взрослыми степенными девушками, студентками самого лучшего вуза на всей земле – МГУ! И самого лучшего в этом вузе факультета – журналистики! Всю дорогу мы только и говорили, что о нашем университете, о нашем факультете, и как здорово мы теперь будем там учиться. И чуть ли не клятвенно давали друг другу обещания учиться только на «отлично». Чтобы получать только повышенную стипендию и не висеть на шее родителей. Тут меня обстоятельства угнетали больше, нежели Зою. Я с горечью думала, как же мне учиться, если я точно знала, что мне стипендии в первом семестре не будет. На вступительных экзаменах, хотя я и перебрала лишние баллы, у меня получилось две тройки и две пятёрки. За тройки, да ещё две, стипендии не дадут, уж точно. А как мне жить – я не ведала. Родители достраивали свой «финский» домик из щитов – у них каждая копейка на счету. Тётя после операции часто болела. Своих сбережений у меня не было. Это омрачало моё настроение. А основания горевать были и впрямь серьёзные: где брать деньги в первом семестре. Но я готова была и голодать, и отказывать себе во всём, но ни за что бы не оставила университет. То, что у меня впоследствии будет стипендия – я не сомневалась. У меня не было выхода: учиться плохо, на тройки, я не могла. И первый семестр мне приходилось несладко. Тем, кто получали стипендию, а она была в сорок рублей, родители добавляли от двадцати до полусотни рублей, и это уже был хороший прожиточный минимум. А мне мама присылала только тридцать рублей, десятку присылал мой двоюродный братец Володя Лазарев из Приморья, где он работал по распределению после окончания техникума, да по десятке сбрасывались и присылали мои тётя и бабушка. Шестьдесят рублей, конечно мало, но жить и на них было можно тогда. Правда, мы не вели своего хозяйства, питались в столовой. Но это, наверное, и хорошо, что мне приходилось экономить: моя подружка Зоя позволяла себе обед из пяти блюд, а я только из трёх. Она была пухленькая, а во мне было сорок два килограмма. Для здорового образа жизни это было неплохо. Но голод – не тётка. К тому же от столовских борщей на уксусе открылись желудочные болезни. Но что в молодости знает человек? Только неистребимая вера в светлое будущее, осознание того, что столь скромное материальное содержание – временное явление, и это всего лишь предтеча, предопределение нашего потрясающего будущего. Это и не давало впадать в уныние, и совсем не порождало зависти к более устроенным сокурсникам. Наоборот, такие трудности закаляли и делали нашу веру в то, что нас ждут только звёздные пути, непоколебимой. В Ростове мы расстались с Зоей. Она поехала дальше, к себе домой, а мне надо было ещё добираться через весь город на автовокзал, который в то время был в районе Сельмашевского детского парка с железной дорогой, а потом ещё порядка трёх-четырёх часов ехать в свой ВДВС № 3. Моё тихое пристанище, где два года я зарабатывала трудовой стаж, чтобы идти в университет по конкурсу для «стажников», находилось в самой глуши, хотя и недалеко от Волгодонска, тогда ещё не столь известного и молодого будущего города атомщиков. А райцентр – слобода Большая Мартыновка – располагался в глубине Сальских степей, а я – член райкома ВЛКСМ, и мне обязательно надо ехать и туда, чтобы сдать дела и сняться с комсомольского учёта. Я носилась, как угорелая. На каких-то попутках мчалась за шестьдесят километров в Мартыновку. В райкоме меня все поздравляли, пожимали руку. А сотрудница общего отдела, Лариса, едва ли не по пятам ходила за мной и говорила: – Катя! Ты молодец! Я безмерно тебя уважаю. Катя, ты умница… С Ларисой я была абсолютно согласна, и нисколечко ей не возражала. Библиотеку у меня приняли по списку, войдя в моё положение. Ведь передача по всем пунктам могла затянуться надолго. Я же помню, как два года назад я сама чуть ли не целую неделю принимала дела у моей предшественницы. А по окрестным городам и весям, по глухим сельским магазинчикам за два года я ещё столько прикупила книг. В городе мало-мальски приличные книги из продажи исчезали с молниеносной быстротой. (О, мечта современных нынешних писателей! Но кто же тогда мог даже мысль допустить такую дичайшую, что пройдут годы и все прежние ценности утратят свою силу, а чтение станет уделом единиц, последних из могикан, взращённых ещё на тех представлениях об истинном и ложном? И что недостаток читателей для писателя станет бичом, пострашнее, чем советская цензура!) Дома лихорадило моих родненьких и дорогих тётю и бабушку. Брат Володя, мой кузен, уже год как любовался голубыми туманами уссурийской тайги. Он уехал туда по распределению после окончания Новочеркасского автодорожного техникума. Тётя переживала, что у меня нет приличной одежды для университета. Хотя зарабатываемые мною в библиотеке деньги она мне и оставляла, чтобы я покупала себе одежду, обувь и всё необходимое. Но разве можно было в глубинке без блата (а его я заводить никогда не умела) одеться прилично? Вся прелесть нашего «социалистического» воспитания заключалась в терпимости к бесформенным пальтишкам и уродливым сапогам. В магазинах, даже в Москве, свободно хороших модных вещей не висело. Нам всем было дано одно, никем открыто не оспариваемое в то время, право – быть равными в нищете. Правда, не все с этим соглашались. Существовали фарцовщики, которые под страхом кары добывали такие одежды, в которых не стыдно было учиться в самом лучшем вузе страны. Во всю работала сеть магазинов для иностранцев «Берёзка», где я так ни разу и не побывала ни в качестве покупательницы, ни просто экскурсанткой. И не могла представить себе этот магазин внутри. Не верилось, чтобы там продавались приличные не мешковатые джинсы, фирменные куртки и иные вещи, в которые одевались многие мои однокурсники. Они как-то туда попадали, где-то брали сертификаты. Говорили, что вместо денег в «Берёзке» принимали сертификаты. Даже у Евгения Евтушенко вышли в то время весьма смелые и «разоблачающие» стихи, где он писал об этих самых сертификатах, как мериле совести некоторых деятелей. Да, совесть нельзя было обменивать на сертификаты для «Берёзки», но и ходить в мешковатой, сшитой хотя и добротно, но без намёка на стильность и элегантность одежде, тоже не хотелось. А я со своими средствами и сорок вторым размером могла покупать себе платья только в «Детском мире». Тогда многие девочки, приехавшие учиться в столицу, одевались в магазинах детской и подростковой одежды. И вот перед моим отъездом на учёбу моя дорогая бабушка, которая всегда сокрушалась, что у неё нет лишней пары чулок, щедрым жестом достала откуда-то из-под перины две сиреневые бумажки достоинством по двадцать пять рублей каждая и, протягивая мне, сказала: – На, моя онучечка, та купы соби одыжинку. Шоб не стыдно було. Тётя Шура, её дочь и сестра моей мамы, тоже мне презентовала какую-то нейлоновую, пёструю, как заморский попугай, но супермодную на Хондулае, блузку. А потом, махнув рукой, достала из шифоньера, с самой его нижней полки, великолепную пару кожаных(!) с металлической бижутерией туфлей. Туфли были осенние, тёмно-коричневого цвета, ещё не утратившие свою модность, но главное чудо их в том, что они были импортные – чешские. Тогда это ценилось. Носить такую обувь было трудно: наборный каблучок скользил, кожа очень грубая, у тёти размер меньше моего на пол-единицы. Но то, что это была её жертва во имя моего «приличного вида» – это бесспорно. В то время ей было сорок два года, и эта пара единственной «модельной» обуви ей ещё была нужна... В общем, собирали меня, как могли. Я достала свой видавший виды бордовый, почти коричневый, чемодан, с которым «приплыла» в эту тихую гавань, сложила в него все свои учебники, любимые книги, а в их числе был и Пер Лагерквист, который мне до сих пор интересен, не забыла и свои грампластинки: Первый концерт Чайковского, «Болеро» Мориса Равеля, «Лунную» сонату Бетховена, вальсы Штрауса… Теперь я точно должна была забрать всё-всё своё, что мне могло быть нужно в учёбе. И пришлось взять ещё и чемодан моего брата, оставленный им дома, поскольку свои вещи уместил в большой спортивной сумке с ремнём через плечо, когда улетал на Дальний Восток. Если приехала я в совхоз только с одним чемоданом, то уезжала с двумя. Знатная получилась невеста с приданным! Этот совхоз я покидала навсегда. Промелькнул в моём пути глухой полустанок – ВДВС № 3, и канул в даль степную и виноградниковую, чтобы никогда уже не появиться в моей жизни. Потом были большие станции: Москва, Орёл, Алма-Ата, Воронеж. Мелькали полустанками Одесса, Ленинград, Ярославль, Кисловодск, почти никому не известное Нерастанное... Но больше никогда не легли к моим ногам стёжки-дорожки ВДВС № 3 – от центра на Хондулай, к «коровьему» пруду через колючие травы и лазоревые сухоцветы, при звоне цикад под палящим солнцем... Меня влекла столица, где я собиралась хватать звёзды с неба. Хотя и тяготили нехитрые пожитки, я была твёрдо уверена, что долго моя скучная серая мода «с Хондулая» не пробудет. Не зацикливаясь на этой мысли, но фоном, словно само собой разумеющееся, я имела в виду, что у меня обязательно будут и приличные платья, и модные джинсы, и тёплая дублёнка… И это мне «обещал» университет, потому что именно здесь лежал золотой ключик от двери, ведущей в «светлое будущее». А в светлом будущем всё самое лучшее: работа, карьера, семья, достаток... Но я даже не подозревала, что в то время, когда без блата и связей нельзя было иметь интересную работу, построить свою карьеру, или купить что-то приличное, мои надежды были наивными и пустыми. Хорошо, что при любом политическом строе, в любой цивилизации остаётся последнее слово за Случаем, который сам по себе никогда случайным не бывает и посылается нам судьбой, Богом. И только благодаря судьбе своей я есть то, что есть. ...И я бы не уделяла столько много внимания «тряпошному» вопросу, если бы этот вопрос не развивал во мне жуткий комплекс неполноценности. А учиться в таком вузе, на таком факультете и с такими комплексами было невозможно. Это несовместимые вещи. Что-то следовало предпринять. Бабушкины пятьдесят рублей я потратила с хорошим умом и приличным везением. В магазине «Весна» на Мичуринском проспекте, как раз перед первым сентября, мне «посчастливилось» купить румынский брючный костюм из какой-то лёгкой шерстяной ткани. Это была не фирменная, но вполне сносная одежда. Пиджак в полосочку в гамме коричневого, жёлтого и светло-серого цветов, что очень шло к моим карим глазам и тёмно-русым волосам, а брюки однотонные, тёплого коричневого цвета. И если носить этот костюм в сочетании с белой кружевной блузкой, то я была одета очень нарядно, просто роскошно. Особенностью этого комплекта была его универсальность: одно-единственное моё одеяние, в котором не стыдно было ходить на учёбу, в театр, в гости, в кафе, на вечер отдыха. И когда в первом семестре я по совету нашей общественницы Алевтины Копейкиной отважилась пойти в учебную часть и просить о стипендии, наша куратор Валентина Тимофеевна Рыбакова, выразительно оглядев мой наряд, покачала отрицательно головой: «Нет!» Я поняла задним числом, что её отказ был спровоцирован столь «роскошным» моим видом. Потому что моя одногруппница Лида Файгилева после меня пошла просить себе стипендию в более скромном одеянии. И ей дали! Оказывается, просить ведь тоже надо уметь. Как же мне было обидно до слёз. У Лиды были две четвёрки и две тройки, у меня были две пятёрки и две тройки. Эти две пятёрки давали мне лишние два балла. Но что в них толку – стипендию мне не дали. Со временем стало ясно, что кроме этого «шикарного» костюма и пары блузок к нему, у меня не было разнообразия в нарядах. Довольно долго носила я свой костюм с брюками, а потом, когда меня уже мутило от одного вида брюк, я из них сделала юбку. Я ухитрилась сшить модную длинную юбку, хотя и со вставкой сзади. Крой был по моим нынешним представлениям просто ужасный. Но тогда меня нисколько не смущали лишние поперечные швы. Если не приглядываться, то можно подумать, что таковы особенности модели. Юбка из брюк получилась добрая. Донашивала я её долго. Я не присматривалась, часто ли меняли свои наряды девчонки на нашем курсе. Если себя посвятишь такому самоистязанию, то и жизнь радовать бы не могла никак. Разве ж я для этого поступала в МГУ? Это просто горькие всплески памяти, к которым сейчас можно относиться с иронией, с умилением – как угодно, но только не серьёзно. Ведь главное чудо свершилось: журавль спустился ко мне, и я крепко сжала его в своих объятиях. Осторожней, Катя! Как бы не задушить своё счастье. Вернуться к оглавлению "Журавль в руках"
|
