|
|
Екатерина МОСИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина МОСИНАЖуравль в рукахПомощь котика Недо и цена тройки по английскомуИз дневника: «29 июня 1974 г. Москва. Ну, вот я и в Москве. Настроена на то, что экзамены сдам». Следующая запись тоже короткая: «18 августа. Вчера был последний экзамен. Сдала. В принципе, я должна быть зачислена в состав студентов журфака МГУ». И ещё короче: «2 сентября. Первая лекция и первые впечатления об Университете». Вот такие три скупые, немногословные записи, идущие подряд – как будто между ними ничего и не происходило. За пределами этих страниц остались два эмоциональных месяца, вытянувших из меня прилично и сил, и энергии, и нервов. Даже на записи в дневник их не хватало. Это теперь, тридцать пять лет спустя, память вдруг заработала чётко и ясно. И как же можно не воспользоваться таким подарком от судьбы, не глотнуть живительной влаги из неисчерпаемой Реки Времени – Реки Памяти, и не записать всё, что было... Свою «избранность» я почувствовала ещё, когда приехала в Москву за месяц до начала экзаменов на факультете. Многое я помнила с тех пор, когда так бесславно пыталась поступить сюда сразу после школы. Вполне уверенно я нашла деканат и приёмную комиссию, без расспросов самостоятельно доехала до фэдээса – филиала Дома студента, где предстояло жить, учась месяц на подготовительных курсах. Я знала, где столовая, где продуктовый магазин, каким транспортом удобнее добираться с Ломоносовского проспекта до нашего факультета на проспекте Маркса. Это так приятно: со знанием дела и расторопностью вести себя в столице! На факультете предположительно сообщили проходной балл, который был вполне для меня досягаем. Надо было сдать всё на четвёрки и одну тройку, чтобы я поступила, поскольку у меня высокий балл в аттестате. Тогда нам после окончания школы выдавали грамоты, которые, как нам объяснили, заменяли серебряные медали. Наверное, в стране была напряжёнка с этим драгметаллом, и решили «посеребрить» бумагу. Впрочем, это не значило, что на школьные медали расходовали золото и серебро. У моего родственника была золотая медаль за школьные успехи, но на самом деле она изготовлена из металла «жёлтого цвета», золотом там и не пахло. О творческом конкурсе я вообще не беспокоилась: к публикациям на Всесоюзном радио и в местных районных газетах у меня прибавились ещё публикации в ростовской областной прессе. Была характеристика-рекомендация из райкома комсомола и из районной газеты слободы Большая Мартыновка. Я чувствовала себя профессионалкой и «спецом» в журналистике! Стаж на производстве, хотя и в библиотеке совхоза, вывел меня из состояния телячьих ощущений. Это правильно, что на журфак предпочитали принимать людей со стажем. И я была теперь не простая серая мышка с Хондулая, а «звезда» советской прессы! Это уже хороший настрой. В общежитии меня поселили с Зоей Беленко, моей ровесницей из Краснодарского края. А у неё настрой был ещё тот! Её старшая сестра Жанна училась то ли в аспирантуре, то ли на последнем курсе в МГУ. Зоя у неё часто бывала и знала, какова жизнь в университете. Она была очень общительна. Милашка, чем-то напоминающая Мерилин. Но полненькая, пышненькая, правда, почти незаметно. Мне она понравилась сразу и навсегда. И я не сомневалась, что и ко мне у неё такие же чувства. Хотя всё же некая сдержанность, и от этого – незаметный холодок, в её ко мне отношениях имелись. Наверное, я её компрометировала своим присутствием: не умела пользоваться косметикой, сутулилась, хотя и была маленького, как и Зоя, роста. Маникюр считала даже неприличным и вульгарным предрассудком. В девятнадцать-то лет! Ходила я с едва ли не обломанными ногтями. Стрижку делала в Волгодонске в парикмахерской Службы быта. Хоть и называлась причёска «гарсон», но больше похожа была на «под горшок». Курить я не умела, а Зоя красиво стряхивала пепел... Вот такое «чучелко» снаружи, но с чистыми помыслами и великими целями внутри, я и прикатила в Москву, чтобы, наконец, поймать своего журавля, летящего высоко в небе. У Зои Беленко – правда, я так и не поняла, как он получился, – был уже свой парень, студент физфака Сергей Беличенко. Где она успела с ним познакомиться и как – это тайна для меня. Но девушка знала полкурса предыдущих первокурсников. У неё было много знакомых студентов среди арабов, негров. Такое впечатление, что она не вылезала год из университета. А, может, так оно и было. Она ведь, явно, не всё мне договаривала. Но как бы там ни было, Зойка была классной моей подружкой во время абитуриентства перед самым поступлением. В меру сдержанна, в меру деликатна. Мы с ней на подкурсах учились в одной английской группе, и нам было удобно строить свой учебный день. Её любимый Серёжа, о котором она мне прожужжала все уши, так ни разу и не появился за всю нашу подготовительно-вступительную страду – он был в стройотряде. А второкурсница Света Будяк не то из Казани, не то из Чебоксар почему-то часто путала Зоину и Серёжину фамилии. И Зоя была для неё не Беленко, а Беличенко. Я не вдавалась в такие подробности и ни о чём не расспрашивала Зою. Если надо, она сама мне всё расскажет. Жизнь празднично пометила эту девушку: была она из Бел-ореченска, фамилию девичью носила Бел-енко, вышла замуж за Бел-иченко, от природы у неё были бел-окурые волосы. Думаю, что если кто ей и завидовал в жизни, то только бел-ой завистью – настолько она была дружелюбна и доброжелательна. Жаль, что сейчас я не знаю, как сложилась её жизнь, и где она теперь. Второкурсница Света Будяк нас неофициально курировала. Почему-то она не уехала, как все её однокурсники, на летние каникулы. И что-то её задерживало в Москве. Она часто приходила к нам в комнату по какой-нибудь надобности. Для меня это была абсолютно посторонняя личность. Плотно сбитая, крупная, в чём-то супермодном, чего мне не дано было понять. Длинные и прямые, как солома, соломенного же цвета волосы. Вечно в сигаретном дыму. Ярко раскрашенная, словно моя, набитая опилками, кукла Грунька из далёкого детства. Но Светлана, видно, душевная девица. Зоя не могла надышаться на неё и считала её эталоном. У Светы было очень много знакомых ребят. Из нашей комнаты её друзья почти не вылезали. Внешне они не могли представлять какого-либо интереса для женского пола: какие-то маленькие, худенькие подростки. Но ребята отличались умом и талантами. Все они были одной национальности – еврейской. Я не помню фамилию Григория, но это был ещё тот умница! И чего он там вращался, в нашем общежитии, я тоже не помню. Если он, куда и готовился поступать, то вряд ли к нам на журфак. Он был добрым и душевным пареньком. Как-то они с Зоей затеяли интеллектуальную беседу вечером перед экзаменом по истории СССР. Они говорили о таких вещах, о которых знать не полагалось. Послушав их, я впала в ступор и панику. А потом в истерику: я поняла, что ничего не знаю по этому предмету, по истории своей Родины. Никаких закономерностей её хода я не улавливала, никаких исторических деятелей я не помнила, а с датами у меня вдруг вообще наступил мрачный период. Я всё забыла, что и знала. Я рыдала и понимала, что если не соберусь, то такая глупая буду и на экзамене. Гриша меня успокаивал: – Ты чего разревелась? Я тебе говорю, что ты всё хорошо знаешь и сдашь. – Нет, нет. Я не сдам, – тужила я, как ненормальная. – Давай на спор. Сдашь! – Давай, только я не сдам. – Если ты мне проспоришь, то отдашь… – Григорий огляделся. – Что у тебя есть дорогого для тебя? Я показала на тумбочку, где стоял мой пушистый чёрный котик с большими зелёными глазами и качал головой. – Отдам тебе своего Недо, – сказала я. – Хорошо, отдашь. Этого котика мне прислала ко дню рождения моя подруга из Мичуринска Наташа Дегтярь. С ней я переписывалась много лет, с самого пятого класса. Наталка была спортивная, она постоянно ездила на разные соревнования по всей стране. Котика она привезла из Грузии, из Тбилиси. Он был сделан из пушистого меха, голова его крепилась пружиной к туловищу. Котика я назвала Недо – Несущий Добро, потому, что он меня всегда спасал от плохого настроения. Тронешь его пушистую большую голову на пружине, она и качается. «Эх, Катя, не грусти!» – будто бы говорил мне котик. Он был мне очень дорог ещё и как подарок моей любимой подруги Наташи. Но тогда, чтобы проспорить Грише, а значит сдать экзамен, я готова была расстаться с этим котиком. Я была уверена, что кот, если и не останется у меня, то не обидится. Не помню, спала я или нет, но на экзамен я поехала не в лучшем настроении. Удачей было то, что нам разрешили пользоваться своими атласами. А у меня на каждой карте едва заметно карандашом были обозначены нужные точки и проставлены даты. Их ни за что бы не рассмотрел экзаменатор, но поскольку я их сама вносила, то помнила, где и в каком углу что обозначено. Но с «поличным» меня бы не смогли «застукать»: достаточно было провести пальцем по этой карандашной метке и от неё не осталось бы и следа. Вот, какое у меня было зрение тогда! Я различала даже карандашные тени от слов! Это не шпаргалка, но указатель к работе памяти. Повезло мне и в том ещё, что передо мною отвечала москвичка Лена Таланова. Это была пышнотелая красавица с изумительным персиковым цветом лица. Уже после, когда мы познакомились, она открыла секрет такого нежного персикового цвета. Оказывается, Лена ежедневно ела по одному кило тёртой моркови! Хорошо, что тереть морковку на мелкой тёрке трудно, а то бы все кинулись за красивым цветом лица. Но как показал жизненный опыт, в таком количестве есть морковь – очень опасно и вредно. Возможно, кто-то просил за Лену. Она долго что-то «мычала» на экзамене, запиналась и заикалась. Что-то у неё уточняли, задавали наводящие вопросы. В итоге она получила четвёрку. Когда она узнала свою оценку, то сказала: – Ну, надо же! Четвёрка! Если на работе узнают, попадают от смеха. Лену я запомнила по её редкой красоте и пышности, а потом мы с ней оказались в одной учебной группе. После её ответа я подумала, что мне не следует ни на миг закрывать рот. Пусть это будут повторы, пусть это будут какие-то ответы не по теме, но так мычать и запинаться для меня будет подобно смерти. Я просто тараторила по билету всё, что знала. Говорила быстро и называла по карандашным своим меткам и места боёв, и даты их проведения. Помня по работе в библиотеке серию мемуаров о войне, я называла авторов и их книги, хотя на самом деле не все их читала. В результате преподаватель сказал своему коллеге в полголоса: – Вот это ответ! И никакого мычания… Так я проспорила своего доброго котика Недо. Когда я получила пятёрку по истории, то, вздохнув, отдала Недо Гришке. А он, на правах друга, передал его Светлане Будяк. И мне приходилось терпеть, что моим котиком забавляется эта чужая и, как мне тогда казалось, пустая девица. И вновь котик подтвердил своё имя Недо – Несущий Добро, ведь он мне помог, правда, ценой нашей с ним вечной разлуки. Ещё два Светиных друга часто бывали у нас в гостях. Это были Хома – Фима и Лицкай. Фима – Ефим Беренштейн. Зоя с сожалением говорила, что Фимку не берут на факультет потому, что он еврей. А я думала, что его национальность ни при чём, просто он недоучил что-то. Ведь у него я как раз таких познаний, как у Григория, и не приметила. Зато Фимка сочинял стихи и прекрасно пел, играл на гитаре. Заслушаешься! И в тот год ему повезло, он поступил вместе с нами. Зоя говорила, что с четвёртого раза. Не знаю… Наверное, у него тоже не было выбора, как и у меня.
Валера Лицкай – тоже друг Светы Будяк. Он учился в институте Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Девчонки говорили, что Лицкай – нацкадр. Звучало это как прозвище. Пока я не расспросила у Зои, кто такой нацкадр. Она сказала, что его прислали из Молдавии без экзаменов в этот институт. Говорили, что его отец – директор крупного винного завода в Тирасполе. Поэтому Лицкай угощал нас прекрасным хересом, который, однако, я находила слишком крепким. И никакой прелести в этом вине я не ощущала. Угощенье было в тот день, когда мы попали в списки поступивших. Валере не лень было ездить к нам через весь город на Ломоносовский проспект, чтобы пообщаться с нами, поддержать. Он тоже был умницей. Но слишком заводным. Что-то едкое, от жалящей осы, таил его характер. Зоя говорила мне, что факультет партийный, что надо быть минимум кандидатом в члены партии, чтобы точно тебя приняли. И всё-то она знала! Во всех подобных тонкостях была осведомлена. Поразительно! А я со своими принципами, которые заключались в том, что в партию надо идти по «велению сердца», а не для карьеры, чуть не пролетела мимо факультета. Моё сердце мне тогда не велело и не звало идти в ряды строителей коммунизма. Мне и в комсомоле очень нравилось. И меня коробило, когда в совхозе наш партийный секретарь Михаил Иванович Кузнецов затевал со мною агитационные беседы. У него был главный довод, что мне партия ещё пригодится, раз я буду поступать в университет. А мне такая расчётливость претила, и я с ним не соглашалась. Как можно! Партия – это святое, а мне предлагают сделку. Я тихо презирала парторга. Так подробно я описываю сдачу вступительных экзаменов не для того, чтобы рассказывать байки из этой бесконечной и нудной серии или показать, какая я была умница. Даже в таком «звёздном» вузе, каким всегда был и остаётся МГУ не только для меня и его многочисленных питомцев, так называемый «человеческий фактор» тоже работал. И абитуриенты были разные, и преподаватели имели свои соображения. Абсолютной объективности не существует. Выше неё обстоятельства. Они и управляют объективностью. Например, первый вариант обстоятельств такой: для «школьников» (тех, кто окончил школу в год поступления) конкурс был «зверский» – следовало всё сдать только на пятёрки, но можно было иметь одну четвёрку за сочинение при самом высоком балле в аттестате. А вот и второй вариант: для «стажников», среди которых оказалась и я, условия были щадящими – все четвёрки, или адекватный набор баллов. Поэтому среди «школьников» – почти одни москвичи. У них и родители что-то предпринимали, и сами ребята были очень хорошо подготовлены, у каждого иностранный или из спецшколы или непосредственно из стран-носителей языка. И что тогда говорить обо мне, когда мой английский имел «твёрдую», как думали преподаватели, четвёрку в школе, а после школы знания несколько поослабели. Но справедливости ради следует сказать, что теперь, когда прошло после окончания университета тридцать лет, тот французский, что я там учила с нуля, и прилично сдала по нему госэкзамен, выветрился из головы почти без остатка, а мой школьный английский позволяет мне иногда контролировать домашние задания у внука. Я поняла свою «политическую недальнозоркость», когда пришло время сдавать английский. У меня уже была тройка за сочинение. Она меня не сильно волновала, поскольку на факультете по давней сложившейся традиции за письменный русский язык на вступительном экзамене тройка была вполне приемлемой оценкой, а четвёрка – это чуть ли не пятёрка, а пятёрок, кажется, так ни у кого и не было. В экзаменационном листе стояла ещё и пятёрка по истории СССР. Английского я боялась. У меня с ним не было взаимопонимания из-за отсутствия такового с моими школьными учителями. А два года жизни в совхозе, где английского никто не знал, и в местной школе преподавали только немецкий, не давали мне никаких шансов хорошо подготовиться к этому экзамену. Мало что дали мне и грамзаписи с уроками английского языка. Больше первых трёх пластинок я так и не прослушала. Тогда редко у кого были магнитофоны, а откуда было взяться такой технике в доме моих родственников? Почтой из московского магазина «Дружба» я выписала себе грампластинки с уроками английского, и пыталась заниматься по ним. Но для этого нужна была железная воля, а её у меня не было. Так, что за свой английский я очень боялась. И месячные курсы подготовки в университете мне почти не дали ничего. Очень слаба моя словарная база, а незнание многих нужных слов восполнить за месяц было нелегко. Накануне, опять-таки, произошёл случай. Зоя потихоньку куда-то засобиралась. Я пристала к ней с расспросами, что это она так прихорашивается. А ей, по всей видимости, и надо было бы пойти, но не очень хотелось. Она мне сказала, что её пригласил директор подготовительных курсов к себе в кабинет. Якобы, он пообещал ей хорошую оценку по английскому. Для чего приглашена была Зоя – это не очень важно. Не может же директор курсов предложить ей что-то недостойное. Я не стала долго думать и тут же вызвалась её проводить, и если что, то и за меня просила замолвить словечко. Для личной беседы в кабинете директора это не годилось, но Зоя не стала мне отказывать. Коль она проговорилась, то назад ходу не было. Так мы с ней и пошли на улицу Герцена, где находились подготовительные курсы. В кабинет я ввалилась вместе с ней. Ну что ты скажешь! Разве этого хотелось человеку, сидевшему за директорским столом, от симпатичной абитуриентки? И что это за бесплатное, костлявое и сутулое приложение выглядывает из-за пухленьких плечиков юной Мерилин? Вся сладость момента была исчерпана, так и не возникнув. Что-то сбивчиво объясняла Зоя. Что-то я пыталась сказать и поддакнуть типа: «И я того же хочу». У меня на уме было одно: четвёрка по английскому. А что хотел директор от Зои, мне было совсем не понятно. Человек за столом показался мне старым и невзрачным, к тому же он как-то трусливо вжался в свой стол, что не давало мне повода думать о нём, как о хозяине положения. Наверное, он не ожидал, что Зоя притащит за собой такой «хвост». Получилось, что я одним только своим видом нагнала ему такую оскомину, отчего его перекосило. Но я тогда думала и недоумевала, что же он хотел, но так и передумал. Может, какие бумаги надо было ему переписывать в конце его рабочего дня, может, списки готовить к экзаменам…Я искренне была огорчена, что мы не смогли помочь директору подготовительных курсов разбирать бумаги. Но помощью, особенно моей, воспользоваться здесь не захотели. И мы ушли восвояси. С одной стороны я как будто и спасла Зойку. С другой – неизвестно, чем обернётся на экзамене этот наш поход. Я понимаю, что только Зоино воспитание не позволило ей высказать мне всё, чего я в тот миг заслуживала. Но вид был и у неё, и у меня убитый – как будто мы уже провалились на сдаче английского. На другой день на экзамене всем было позволено пользоваться своими карманными словарями. А свой словарь – это хорошая штука: ты его всегда знаешь вдоль и поперёк. У меня, как самой нетерпеливой, сдали нервы, и я пошла отвечать чуть ли не первой. По билету я подготовилась правильно. Но ведь была ещё и беседа на английском языке. А это – хорошая возможность засыпать того, кто не устраивает, и вытянуть того, кто нужен. Преподавательница стала меня «топить». (И что это всем преподам английского я никогда не нравилась?) Но, когда, наконец, она решила оставить меня в покое, я подошла неприлично близко к столу и увидела весь списочный расклад. Списки были мечены карандашом: оказывается, не одна я такая хитрая была – метить атласы по истории. Карандашные записи стояли против всех членов КПСС и кандидатов в партию. Против моей фамилии было пусто. Я ведь и не член партии и не кандидат в её члены. Я тут же подумала о мстительности директора подкурсов, хотя, видно, он был ни при чём. И не выдержав, упавшим голосом спросила у преподавательницы: – Всё? Двойка?..
Наверное, у меня был очень обречённый вид, её сердце дрогнуло. К тому же она заметила, что я впилась глазами в те карандашные пометы. Возможно, это заставило её подумать, что я могу в состоянии невменяемости устроить скандал. Она расщедрилась и поставила мне тройку. Для меня наступила критическая ситуация. На всякий случай по русскому и литературе на устном экзамене мне нужна была пятёрка, хотя при удачном раскладе и четвёрки хватило бы. С моей-то «посеребрённой» грамотой! Между тем наступило семнадцатое августа – день сдачи последнего экзамена. Я надела торжественные белые одежды: нейлоновую в кружевах блузку и мини-юбку с застёжкой спереди по тогдашней моде. В метро, где-то на станции «Кропоткинская», в вагон вошла пожилая женщина в чёрном. По её виду было ясно, что она в трауре. Убитая горем дама стала у двери вагона, напротив меня. Я тут же представила эту картинку со стороны: я, молодая и цветущая в белом, почти воздушном наряде и эта престарелая дама в чёрном одеянии. Мне стало не по себе. Не хотелось принимать это как дурной знак. Когда пришло время, наконец, идти сдавать устный русский и литературу, то я была неприятно поражена тем, что принимать экзамен будет всё тот же экзаменатор – «чёрный человек», с которым я уже беседовала осенью, пытаясь поступить на рабфак. Я его отлично запомнила! И вопрос его дурацкий тогда об эпиграфе к «Анне Карениной» запомнила навечно: «Мне отмщение, Аз воздам». Вот и не верь знакам! Я постаралась, чтобы открывшееся обстоятельство на меня никак не повлияло. Убедила себя, что это – другой преподаватель, просто очень похож на того. Но по его манере безучастно слушать, пытаться задавать вопросы не по программе, я поняла, что мне грозит смертельная опасность. После экзамена оценку сразу не говорили. Это ведь был последний экзамен, надо было сделать анализ, сколько мест осталось, сколько и кого принять, кого подрезать. Лишних студентов ведь тоже нельзя было набирать. Вся группа ждала результатов долго. Кто-то из девушек вышел после меня и сказал, что я хорошо отвечала. Но я не хотела никого слушать, я видела неулыбчивое лицо экзаменатора, меня опять волновали его дополнительные, не по теме вопросы, на которые отвечала сбивчиво и, запинаясь. А тут ещё в памяти возник образ женщины в трауре из метро. И отойдя в сторонку ото всех, я тихо залилась горючими слезами. Я рыдала долго и неутешно. Кто-то пытался меня успокаивать, но я молча отворачивалась от доброхотов и не могла унять свои всхлипы. Это не было бурной истерикой, но походило на тихое помешательство. Моя белая кружевная блузка намокла и была в разводах из-за размазанной туши для ресниц. Кажется, и моя белая юбка тоже была испачкана тушью, ведь слёзы капали, огромные, обильные, мне в подол. Картина была премерзкая, я это чувствовала и понимала. Но умолкла я только тогда, когда вышел ассистент и сообщил всем оценки. После моей фамилии он сказал: – Отлично! Разве я могла тогда знать, что тот угрюмый экзаменатор был преподавателем с кафедры телевидения и радиовещания, ставшей для меня родной на журфаке? Это был Владимир Николаевич Ярошенко. Не сомневаюсь, что русскую литературу он знал преотлично. Поэтому было столько дополнительных вопросов не по программе средней школы, что меня заставляло волноваться и думать, будто он меня «топит». Большое видится на расстоянии – это неоспоримая правда. Когда в Алма-Ате в 1982 году я познакомилась с Маратом Барманкуловым, в свое время защитившим докторскую диссертацию на нашей, эмгэушной, кафедре ТВ и РВ, он сообщил печальную новость, что не стало Ярошенко. Владимиру Николаевичу было пятьдесят лет. Он был хорошим преподавателем. С нами, студентами, он обращался вполне уважительно, за что мы ему платили своей сдержанной любовью. О его жизни я узнала только спустя четверть века – когда мне дочь привезла из Москвы книгу «Полвека на Моховой», выпущенную к пятидесятилетию факультета. Его друг, профессор Рудольф Борецкий написал тёплые строки о нём. Владимир Николаевич родился и вырос в Киргизии, но сумел поступить на учёбу в самый по тем временам элитарный вуз – в МГИМО, институт международных отношений, который готовил дипломатов, журналистов-международников. Наш преподаватель отлично владел и английским, и испанским, и французским языками, в качестве нештатного переводчика он даже сопровождал в поездке по Советскому Союзу Эдварда Кеннеди, брата американского президента. Владимир Николаевич прекрасно пел в кругу друзей песни из репертуара Синатры и играл на гитаре. Он – автор книги по информационным жанрам радиожурналистики – основательно знал свой предмет. Его докторская диссертация была посвящена подрывной радиопропаганде империалистических государств, направленной на соцстраны. Я только теперь поняла, почему, когда мы с деканом факультета журналистики Казахского госуниверситета Маратом Карибаевичем Барманкуловым, выбирая тему для моей кандидатской диссертации, остановились на информационном империализме. Эту тему, что бывает не часто, с первого раза (!) утвердил и декан факультета журналистики МГУ Ясен Николаевич Засурский, поскольку защита была бы там. Наверное, мой руководитель понимал, что после смерти профессора Ярошенко тему его диссертации надо было разрабатывать и дальше. Я бы со своей работой оказалась одним из звеньев в этой цепи. Но моя научная жизнь не сложилась. Почему – об этом я написала в своей книге об Алма-Ате «Когда реки текли в гору» в главе «Как я не стала учёной дамой». Здесь же не о том речь. А пока – я ещё абитуриентка, зарёванная, в разводах чёрной туши для ресниц... Вернуться к оглавлению "Журавль в руках"
|
