|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть А ШМЕЛЬ ЖУЖЖИТ, ЖУЖЖИТ…НАД БОЛОТОМ МОРЕ КОМАРОВ «За болотом» – кости предков. Скрыл их Мох седой: так не глубоко рыли. Не тревожу, верьте, иль не верьте, Бог судья контекста круговерти.
Где… потом… – «Колхозное правленье» – Вот мой дом родной. А вот – деревня! …За и нет, но конь бежит, а вожжи Исчезают, если не тревожить. Евгений Казанцев Помнится, были зимние каникулы. Мы с отцом сидели за столом с угощениями по случаю моего приезда. Вернее – прихода, т.к. от станции Каргат до деревни Алексеевка пришлось идти пешком в метель по бездорожью, ориентируясь на покосившиеся телеграфные столбы. Невысокие: от сугроба до фарфоровых изоляторов – рукой подать!!..
Ищу: где дорога… А уже луна-ворожея. Место заболоченное. И надо переходить по наморози речку Барлак. Полугорную, местами незамерзающую. Не скрою: струхнул я. Да, Бог ведущий. Обошлось.
В СЕЛО НА ПОБЫВКУ
Погода вечером сломалась. Пришлось идти вперед спиной Шальной оборванной струной свистя, поземка извивалась. Не оставляя и следов, Сугробными крутыми лбами Вздымаюсь, вплоть до проводов! Меж телеграфными столбами... Рванулся пес меня встречать, Солдату радуясь и веря, И долго, прежде чем стучать, Вдвоем откапываем двери. Смеюсь, что, не включив огонь, Отец к стеклу лицо приставил И смотрит долго под ладонь, Как мой начальник на заставе.
…И вот что в тот вечер, в средине шестидесятых, рассказал мне мой отец, работавший учителем школы захолустного поселка Новосибирской области. Я уже знал эту историю, слышал о ней от родственников, у которых нам с братом Володей подолгу приходилось жить в детстве, но как-то всё фрагментарно слышал, не обстоятельно, можно сказать – голый факт, но… притворился несведущим. Мне было интересно. Папка пожаловался, что после контузии у него в районе затылка не переставал нудить звук, похожий на жужжание летящего шмеля и начал…
– Это случилось ещё тогда, когда процветала НЭП. Перед «сплошной коллективизацией». Мы жили единолично, своим хозяйством, теперь смешно подумать. Правда, поубавившимся хозяйством, после отдела, по случаю женитьбы, старшего из живых брата Бориса. После выдачи, с достойными приданными, замуж сестёр Марии и Арины.
Отец вылез из-за стола и надел пимы. В избе было прохладно. Стояли «морозы с ветром».
– И, наконец, отсеявшись, не лодыри были!.. – продолжал, Андрей Александрович. – После переезда в свой дом уже семейного брата Макара, который в 1925 году решился вести своё хозяйство самостоятельно, мы, то есть наш, отец, мать и я, да девчонка-домработница, остались жить, естественно, в родовом, рубленом крестовом доме. Александр Моисеевич ШКМ-ов не кончал, да и начальных школ в деревнях Сибири не было. Учился у ссыльных народников, последователей Н. Г. Чернышевского грамоте и… убеждениям, уму-разуму. Почти не употреблял спиртное, не курил, не бранился и не сквернословил. Бедняков в Сибирских деревнях практически не было. Земли хватало. Законы во времена НЭП были щадящие. На золоте не едали, но жили в достатке. Сильно сократилось хозяйство. Бережно разошлись, по хорошему. Да, всё же тятя, по праву старшего, не смотря на доброжелательную зависть отделившихся сыновей, оставил, жеребца, таки, при своём дворе. Красавца-иноходца. Не конь, а чёрный лебедь! Не бегал, а летал!.. сибирской, халзанской породы с густым нависом (гривой и хвостом) тёмной масти с белой лысиной… Как сейчас его вижу.
– Андрюша, соловей ты наш, пойдём, голубок, в горницу, я тебе что покажу!.. – Загадочно и вроде даже торжественно, словно мёд певучим голосом, позвала его мать, женщина преклонного возраста, Василиса Ефимовна, с туго повязанным на голове платком тёмно-голубого цвета с отливом, муаровым, из-под которого спереди были видны чёрные, как смоль густые, но приглаженные, волосы, слегка подёрнутые проседью. – Ты меня слышишь, Андрюша, снова обратилась она к своему сыну-последышу «пестуну», ещё не женатому. Андрей, наконец-то, заканчивал учёбу в Саргатской ШКМ, и приехал на короткое время перед прохождением последней практики в Сиб. Саргатской артели «Коммунар» по специальности «помощник ассистента молочного животноводства». Осенью получит свидетельство об окончании, а дальше – вольная птица!.. Юный, да ладный.
Зашли в светлую, просторную комнату, в которой главенствовали настенные маятниковые часы с боем. Родовой сундук с «добром», вместительный дубовый, окованный «в клеточку» бронзовыми жестяными полосками. Трюмо в рост человека, да широченная деревянная кровать с пуховой периной под голубым покрывалом. Взбодренные в её изголовье подушки (в белых накрахмаленных наволочках, от больших, до самых маленьких, соответствующих своему назначению – «под ушко», сложенные высокой «тучной» стопой) чуть ли не в потолок упирались.
Взяв с подоконника латунный ключ, формой и размерами напоминающий маузер, времён… отшалившей гражданской войны, мать Андрея открыла сундук. Вернула ключ на место, вынула лежащие сверху новые, тёмно-синего цвета, шаровары и уложила их на постель. Извлекла белую, как первый снег, мужскую рубаху из тонкого льняного полотна, самотканного. И развернула её перед любимчиком-сыном, объясняя, с расстановкой, ласково глядя ему в глаза: – Ты, Андрюша, вчера за ужином объявил и отцу и мне, что решил жениться. Мы рады такому известию. Наконец-то и последний наш сынок определился по жизни. Невестку Анисью и сам Александр, и я видели. Знакомы с ней с твоего отрочества: когда отец твой перед революцией волостным старостой служил, то писарем у него был брат отца твоей зазнобы Иван Ильич Зотов. Да, знаешь, наверно. Что это я! А недавно совсем, невеста твоя, опять же со своим отцом приезжали к родственникам, нашим соседям, в Аксёново. Они, по старому знакомству к нам в гости приходили. Славная девица, ничего не скажешь. И всё при ней. Да только зачем состригла косу-то? Но, ить, мода пошла такая, што поделаешь. Ба, да, што это я разболталась, – осекла себя Василиса Ефимовна и, снова развернув рубаху, склонилась к ней, как бы заглядывая и смотря на эту обновку, глазами сына, со стороны…
За окошками, над утрешней зарёй возвышалось солнце.
Андрей, сбежал с высокого крашеного крыльца в просторный двор. Жених был обут в хромовые сапоги с голенищами «гармошкой», начищенные до блеска. Одет – в новые шаровары и расшитую (в основном – петухи, красными нитками, да соловьи…) рубаху-косоворотку из льняной ткани, отбеленной на морозе. Подпоясан кушаком. Широким, тоже расшитым. Парень – что надо: жизнерадостный черноволосый, «цыганистый». Вслед ему на крыльцо и мать вышла, в длинном, почти до пят, платье, при запоне… – Я, тятя, поди, верхом на Халзане съезжу в сельсовет. Оформлю документ, как мне объяснили, необходимый… Ладно? Александр Моисеевич, крепкого сложения, с черной густой, окладистой бородой, прозванный в деревне Карлом Марксом, задавал корм скотине. Он согласно кивнул и промолвил: – Я тебе, Андрей, теперь не ревизор. Ты теперь взрослый.
Уже оперившиеся цыплята беззаботно трепыхались в конотопке вокруг наседки.
– Сёмка Зубов скоро придёт. Мы с ним договорились. Вернусь – запряжём Халзана в ходок и, как решили – в Степановку. Ты к моему приезду «Будь готов!», тятя, – пошутил сын.
Андрей вывел под уздцы застоявшегося коня. Зуд у жеребца такой – хоть лети!.. И, вскочив на его спину, выехал за ворота, предупредительно распахнутые отцом. В доме напротив, сын-подросток Николай старшего брата Бориса раскрывал ставни окон и… рот, увидев братка на коне! Удивляется. Махнул рукой в знак приветствия. Вспугнул вышагивающих рядом кур. Андрей повернул коня направо и помчался необычным аллюром вдоль по деревне. Колька с завистью посмотрел ему вслед и, успокаиваясь, пробурчал: «Делов-то».
Можно было бы и пешком дойти, до сельсовета – рукой подать, да уж больно хотелось Казанцеву «людей посмотреть, да себя показать». Правда, улица-то пустовала. Крестьяне, видно, были на своих покосах.
Мир не сер. Он дивен, ятный!.. – Такой бес в ребро комсомольцу парню Андрею. Такая… дурость неженатому…
Корова, не пошедшая в стадо по какой-то причине, мычала. Воробьиха следила за одним из своих птенцов, покинувших гнездо …. Неразумного борова угораздило улечься в ещё невысохшую лужицу, прошедшего намедни грибного дождичка. Жулан-мясник вспорхнул с подоконника дома на ветку бузины.
Андрей заинтересованно смотрел по сторонам. Миновал по накатному мосту между двух прудов речку Саргатку. Ниже этого мостка, за прудом «Большим», где теперь гать, в своё время, трепетно крутились-силились, важкие жернова водяной мельницы крестьянина Аксёнова. Она была построена в царствование Екатерины второй. Вот, слева по ходу, дом сестры Марии, теперь – Заковряжиной. А вот и Сельсовет. Справа. Обыкновенный крестьянский дом-пятистенок. Правда, под железной красной крышей. С «подхалимом», как его прозвали деревенские остряки, на коньке. – Этот самодельный флюгерок исправно исполнял обязанности: держал «перо» по ветру беспокойно, озирался, улавливая направление потока воздуха.
Черный кот выскочил из подворотни. Цепная собака дома, напротив, с деревянным петушком, шутовски широко раскрывшим клюв на коньке крыши, звонко залаяла. Заблеяли овцы….
Казанцев осадил иноходца-Халзана и спрыгнул на землю. Балаболка сорока на клене между окон вспорхнула на ветку выше. Следила. Над скрипучей калиткой – «серп и молот». Начищенной меди.
В первом помещении после сеней, то есть в бывшей избе, но без полатей, за покрытым зелёным сукном казённым столом, на месте кухонного, сидел мужичок. Перед ним в пол-оборота стоял рослый, крепко сбитый среднего возраста мужик, с желтоватыми («соловыми») волосами, подстриженными «под польку». Он что-то втолковывал первому, по-видимому, секретарю Прохору. – О, Андрей, каким ветром занесло тебя в наш край, к нам в Сельсовет и по какому вопросу? Да, смотри на него – разряженный, в ярко расшитой белой рубахе!.. ну, право-просто, жених и жених! – А я и есть жених, Кирилл Иванович. По этой причине и пришёл. – А, понятно, понятно. Ну, так, тогда проходи в кабинет. Присаживайся там. Я сейчас, – и повернулся к секретарю. – Да, это же, Прохор, проще пареной репы, ты репу парил?..
Андрей вошёл в бывшую горницу, переехавшего на жительство в Омск односельчанина.
В углу слева – красное знамя. Слегка развёрнутое. С золотистой эмблемой «серп и молот» в верхнем углу у древка. Напротив двери, над конторским столом, покрытым красным сукном – портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Усатого, с прищуренными глазами. Казанцев присел на один из ряда венских стульев возле окна перед столом председателя.
– Ну, так, быстренько выкладывай, первый парень по деревне, гармонист, мать твою, свою проблему. Некогда, вишь. Дела зарядили-замотали, не до песен, – произнёс баритоном председатель, усаживаясь в жёсткое кресло. – Ты же из нашей деревни самый грамотный. ШКМ, я считаю, закончил!..
Андрей Казанцев коротко изложил причину прихода.
– Так, понятно. Кто бы мог подумать, что малец Андрюшка женихом станет! Я рад. Открой дверь, Андрей, секретаря кликну.
И распорядился: – Прохор Васильевич, организуй Андрею Александровичу Казанцеву форменное свидетельство со штемпелем, в связи с изъявленным желанием парня жениться. Диво-право! Сам распишись и приноси ко мне. Заверю.
Андрей вышел следом за секретарём.
Вручая свидетельство, Кирилл Иванович придержал его, хмыкнул и… ухмыльнулся.
Уже за оградой, Казаецев не выдержал и развернул документ в 2/3 тетрадного листа размером, написанным густыми синими чернилами красивым заковыристым почерком с наклоном влево…
Р. Ф. С. Р. Сибирский Край АКСЁНОВСКИЙ
Сельсовет Саргатского Района Омского Округа
« 9 » Iюня 1929 г.
№ 570
Удостоверение
Сие выдано гражд дер. Аксёновой того-же с/совета Саргатского района Омского округа Казанцеву Андрею Александровичу в том, что он имеет от роду 21 год., холост. И желает вступить в 1й законный брак на гражданской девице пос. Степановскаю, Интенисовского с/сов. Саргатского района Омского округа Анисье Афонасьевне Зотовой скоторой никаких родственных отношений не имеет, что и удостоверяется.
Пред. с/ Храмцов
КРУГЛАЯ ПЕЧАТЬ
Секретарь (неразборчиво)
…Прочёл. Сунул в нашивной карман штанов.
Мрачная тучка у горизонта за деревней не затуманила настроения истца, не смутила.
Два зимних бычка с небольшими рожками силились, упруго бодались. Воробей шмыгнул под верхний резной наличник ставней соседнего дома. Парнишка растворял широкие полы ворот… Пропеллерок-«подхалим» продолжал чутко улавливать воздушные потоки. Прохладно. Лето.
Андрей счастливо засмеялся … вскочил на коня!.. и «…вихрем помчался». Надо было поторапливаться.
… Халзан – иноходец, щегольской конь, запряженный в ходок, блаженствовал: бежал быстрым аллюром, одновременно вынося вперёд или обе правые, или обе левые ноги, переваливаясь с боку набок. Быстрый бег ему был не в обузу. Впереди этой лёгкой телеги (ходка) в качестве кучера, сидел Семён Зубов. Следил за рысаком. Сёмка – одногодок Андрея. Друг детства. Рослый русоволосый парень. Смышлёный. Изобретатель от Бога. Чего только не смастерил он в детстве и отрочестве. … И скачущего коня, и самодельную карету на резиновом ходу. Купались «грели воду» поочерёдно на местечке с прогалиной в камышах «Твёрденьком»… Рыбачили. Играли в бабки, да в лапту и городки!.. Вместе учились в местной, тогда – приходской школе. Андрей – на «отлично», Сёмка – на «удовлетворительно». А когда выросли до женихов – ходили на вечёрки! Семён хорошо плясал, Андрей пел и на гармошке наяривал. Однажды ночью ворота дома, где жила некая Катька-девица, дёгтем выпачкали. Так их за это повезли, было, в саргатскую каталажку, да отпустили с полдороги. Вот ведь как случается.
Отец Андрея сидел в плетёном из ивовых прутьев коробе с левой стороны. Молчал себе. Он – отроду Аксёновский крестьянин. Чалдон. Сторожил. Почти не пьющий спиртного и не курящий, как было сказано. А у сына, жениха Андрея, расположившегося в коробе справа, в кармане шаровар – пачка городских папирос и коробочка серянок. На коленях – гармошка-хромка.
Дорога рядном стелилась…
Мигом проскочили мост… Возле начальной школы свернули вправо и помчались по Саргатской. Андрей оглянулся – бледненькая луна западала… Мотало… Мир ладом.
Вот уже – «Первый околок». Слева. Подальше – «Сёмочкин…». А вот и никчёмный «Поганый…». В конце его на опушке за рвом – скотомогильник. И собаки, да и волки, растаскивали кости по всему околку, вот и – «Поганый»… густо поросший высоченной крапивой, да репьём, да шипикой… – Как сон всё, – Подумал Андрей. Затем – «Грань» – примета значимая. За неё в детстве по весне гурьбой с лопатой ходили за длиннющими приторно-сладкими, с мизинец толщиной (поверхностными), корнями кустарника-солодки. Лакомство! Хотя и не бедствовали: сахар в домах водился. Зорили гнёзда грачей…
Семён придерживал азартного Халзана.
Андрей разместил гармошку поудобнее на коленях и стал перебирать, прислушиваясь к звучанию, пальцами клавиши ладов и басов… от избытка чувств, от предстоящего мероприятия. Волновался. Хотя всё было оговорено. Ведь родители – дружили семьями. Хорошо знали жениха и невесту… но по нарождающейся традиции (вместо венчания в церкви) нужно было жениху и невесте в присутствии близких родственников, друга жениха и подруги невесты выразить словами свои чувства и заявить, что по любви согласны вступить в брачные отношения. А дальше уж официальное в Волостном Совете «бракосочетание». А потом уж и свадьба. «Канитель, в общем», – подумал Андрей.
Молчали. О чём говорить…
Вдруг, когда дорога приблизилась к речке Саргатке, и пошла параллельно ей слева, он увидел на стрежне, за камышом и рогозой, парочку гусей, пёстрых казарок!!.. и запел, выводя на гармошке мелодию:
На ре-ечке, на ре-ечке, на том береже-ечке Мыла Маару-сенька белы-ые ноги. Мыла Марусенька белые ноги, Белые ноги лазоревы зори.
Пел Андрей с малых лет. Хорошо, заливисто…
Мыла Марусенька белые ноги, Плыли к Марусеньке белых два гуся. Плыли к Марусеньке белых два гуся. – Кыш, вы, плывитя, воды не мутитя!..
Туман возвышался. Рысак навострил уши…
Кыш, вы, плывитя, воды не мутитя, – Свёкор Марусеньку будя бронитя. Свёкор Марусеньку будя бронитя. Свёкор бронитя, свекровка журитя:
Просёлок стелилась лугом… под колёса. Гулко звучала песня, нарушая тишину. Будоражила чувства…
Где-е ты Маару-у-сенька долго гуляла, Долго гуляла кого поджидала?!.. Где ты Марусенька долго гуляла, Долго гуляла кого поджидала
Когда подъезжали к устью речки Саргатки, впадающий в Иртыш, Андрей затянул другую русскую народную сибирскую песню:
Реве-ла буря, дождь шу-мел. Во мраке молнии блиста-али И бес-пре-ры-вно гром греме-ел, И ве-етры в дебрях бу-ше-ваали.
Александр Моисеевич, не выдержал, на какое то время поддержал сына…
Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой На диком бреге Иртыша Сидел Ермак объятый думой
Товарищи его трудов, Побед и громкозвучной славы Среди раскинутых шатров Беспечно спали средь дубравы
Андрей замолчал было. И пережив проигрышами несколько куплетов, выразительно, громко снова запел:
Кучум презренный царь Сибири Прокрался тайною тропою… И пала грозная в боях Не обнажив мечей дружина.
Нахлынувшее на парня видение Ермака в кольчуге (царского подарка) посредине Иртыша, холодной волной окатила его с ног до головы…
А между тем ехали уже по просёлочной дороге от райцентра Саргатка в деревню Степановку. Полем околосившейся пшеницы. – С песнями-то дело спорится, и время летит… не мямлит.
Колокольчик под дугой, как жаворонок в небе, звенел!..
И, чтобы избавится от сурового наваждения, жених лихо заиграл и разухабисто запел тоже русскую, народную – «коробейника»:
Располным-полна коробочка, Есть там ситец и парча. Пожалей душа моя зазнобушка, Молодецкого плеча.
…Расстегнул верхнюю пуговку косоворотки…
Выйду, выйду в рожь высокую, Там до ночки погожу, А завижу черноокую – Все товары разложу.
Подул тёплый ретивый встречный ветер.
Вдалеке справа на безлесной гриве размахалась своими длинными рукавами-крыльями мельница – каждым сучком на лопастях чертила в пространстве невидимые окружности… Андрей застопорил гармошку и залюбовался этим бесхитростным, хорошо вписывающимся в природу, деревянным, рубленым из кругляшей, сооружением. Густые волосы жениха взлохматились копной. Сёмка Зубов правил, слушал. Ёкала селезёнка жеребца Холзана.
Пропев эти куплеты, Андрей, по какой-то неясной причине, два следующие исполнил опять же проигрышами. И запел снова, ещё более выразительно:
Катя бережно торгуется, Всё боится передать Парень с девицей целуется, Просит цену набавлять.
Дорога стелилась, стелилась…
– Вот уже и степановские леса!.. – объявил Андрей. Хороши: раскидистые вековые берёзы с обеих сторон просёлка! Ветви свисали почти до чернозёма. Лес богатырский!…
Слева и справа – лес, гуще и гуще. Мокрица-сволочь лезла. Глаза слезились… Сорока обогнала телегу и села на сук дерева впереди. Поджидала… Рысак не сбавлял скорости.
Вспомнились парубку отголоски деревенских вечёрок, и страшно захотелось курить. А при отце Андрей ещё ни разу не пробовал… Стеснялся. И вдруг ему, как это всегда бывает при сильном желании, пришла на ум спасительная мысль!.. Он глянул на отца. Тот подрёмывал. – Вот, хорошо-то, – подумал, – и Халзан в шорах, не видит. – Сёма, перелазь на моё место, И дай-ка мне вожжи! – тронув его рукой, негромко попросил Андрей и, поднося к губам указательный и средний палец, жестом объяснил причину.
Мотало, словно в шторм лодку.
Утвердившись в роли кучера, Андрей на ходу закурил. Затянулся, зажмурив глаза от удовольствия. Встал во весь рост и замахнулся концом вожжей на Халзана. И больше не стал тревожить рысака. Тот мчал во всю мочь… а галопом иноходец не умел.
Тучи прикрыли солнце. Коршун выпустил «шасси» с цепкими когтями, совершая в небе круги над чистиной.
Тут же налетел шквальный ветер с завихрениями и айда — сквозняком по просеке!.. Папироса «сорить» стала!..
Подол рубахи неожиданно вспыхнул от посыпавшихся искр и опавшего торца… Пока впопыхах, с выпученными глазами Андрей расстёгивал ворот рубашки, пламя разрослось во всё пузо… и руки стало обжигать. Парень самопроизвольно развернулся лицом к отцу. Александр очнулся, мгновенно оценив ситуацию, рванул вниз и в стороны обеими руками изо всей силы и содрал распашонку с Андрея!..
… «Как же я предстану перед Анисьей и её родителями»! – тяжёлая, как холодный свинец досада терзала сердце Казанцева Андрея. Он невольно уронил голову на грудь…
– …Такой вот случай, такая примета, – мой отец помолчал и продолжил: – С тех пор и взвинтилось всё по бездорожью кувырком. Потчевала жизнь без меры… чёрным хлебом с полынью. Горьким.
В селе Горькое и Оня умерла.
Да нет, первые-то года четыре мы жили с Анисьей всем на загляденье, на славу. Юнцы были же, – отец усмехнулся чему-то своему, из далёкого прошлого, – ты рос шустрым, да смышлёным… Вовка-пузан появился на свет. Семья!.. слышь, брат!.. Да, через три месяца … Всё, Гордеев узел, – папка смахнул непрошенную слезу припухшей, раненой в запястье левой рукой, – умерла моя любимая жёнушка. Да ладно б… вы остались без родной матери. Эх, что там, судьба не спросила…– дальше больше, того тошней: лишение избирательных прав тяти.
И затянул, было, песню лирическую:
Когда-а б имел златые горы и ре-еки полные ви-ина…
– Нет, теперь не поётся, – горько заключил. – Сено с полынью, видишь ли… понимай, как знаешь. И что интересно: тот же человек, преподобный Храмцов Кирилла Иванович, помнишь, дал мне «добро» на женитьбу и… лишение избирательных прав тяти и матери. Со всеми вытекающими из этого последствиями: … раскулачивание с конфискацией имущества и высылка родителей за Васюганские болота, исключение меня из комсомола… ты бы знал. И сколько же нужно быть хладнокровными, или бессердечными, Женька, чтобы Александра Моисеевича Казанцева, моего пятидесятисемилетнего отца, после приговора в Омской тюрьме к раскулачиванию и высылке его с семьёй на север Сибири, этапировать в одно место. А следом выслать мою мать родненькую, женщину шестидесяти двух лет, с больными ногами, тоже на север, теперь Томской области, но в другое!.. Страшно подумать. Я ведь у родителей был поздний.
А потом… Отечественная война, фронт… Да, война, война, – отец тяжело вздохнул, – сидел в обороне под Ленинградом в сырых окопах. Прочувствовал. Знаю, что значат «Ель, сосна, да мох седой», – как писал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин. Ранение… Я тогда, грешным делом, думал, что фашисты победят нас, мы проиграем. Сам посуди: командир батареи командует: «Параллельный огонь!!..» – а руки на животе скрещивает. Да и вида огня такого вроде бы не было. Команды такой. Запутался командир в терминах. Стыд. Баллистика. В штыковую ходили. И от взрывов глох. Эх, война ты кровавая!.. – взволнованно повторил отец. Да что там… вы в детдоме… ранение, контузия, опять же эта проклятая. Женитьбы… сечёт жизнь шашкой направо и налево. – Папка опустил высокий лоб с глубокими залысинами на растопыренные пальцы здоровой руки, заплакал.
– Давай, выпьем, Евгений. Ты теперь взрослый. – любовно посмотрев на меня, как-то трепетно произнёс он, порядком уже захмелевший. Долил в мою рюмку «Столичной» и свой наполнил, как говорят, со стогом.
Слёзы накатывались. Глаза мои часто моргали…
Чокнулись. Поднося к губам дрожащей рукой этот тонкостенный, круглый стограммовый стаканчик, перед тем, как залить жгучую влагу в свой рот, отец заявил: – После моих похорон, Женька, станете устанавливать памятник на моей могилке, не забудьте, позаботьтесь высечь на нём, или написать несмывающейся краской крупным шрифтом:
«ПОКОЙНЫЙ ВОДОЧКУ ЛЮБИЛ».
… Выпил. Поморщился и, и стал как-то неловко, суетливо поддевать вилкой кусочек петушатины и кругляшки лука из своей мелкой фарфоровой тарелки, возобновляя попытки ловить ртом… – Что это ты, папа, на тот свет собрался? – Да, нет, – отреагировал он, и опять, подцепив вилкой кусочек мяса, закончил, предложение, обращаясь к своей теперешней жене, ожидая подтверждения: – Правда, Евдокия?!.. – Правда-правда, – ответила она, только что возвратившаяся к столу после хлопот по хозяйству. Оперлась о плечо мужа и стала добавлять в его тарелку мелко насеченной картошки жареной и ножку петуха, зарубленного в честь гостя, то есть меня.
Отец пьянел на глазах…
Я вышел во двор. На луну выл пёс Верный. Блистали звёзды.
ПОСЛЕСЛОВИЕ: Роясь в документах отца, оставшихся после его смерти, извлечённых мной из кирзовой полевой сумки младшего лейтенанта медицинской службы Андрея Александровича Казанцева, (добротно сработанной в годы Великой Отечественной) я извлёк из неё тоненький блокнотик с пластиковыми корочками подержанно-голубого цвета. Судя по размытым, написанным фиолетовыми чернилами строкам, книжечка попадала в сырость – в ней, среди записей куплетов песен и адресов было:
ПАМЯТИ МАТЕРИ. Из «книга лирики» поэта
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Ты любим изустно.
* – невеста. См. Дл. Вернуться к оглавлению повести
|
