|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть ОДОНКИ… Кошевой. Кино. Крутили динамо. Победу ждём воспрянуть духом. … не только детям голодуха, Нет фуража и у волов. Воз мал. Тягло – пара быков: рогатый пёстр, комолый кроткий. Зима. Февраль. Снег. День короткий. Детдом. Скот худ. Скрип. Мнится мне одонок сена при луне.
Дорога. Метёт ветер снег по насту – вдруг канители ввысь полетели…
Дрань сено «вилософмя» – одонки.
Конец февраля. Ещё со вчерашнего вечера, перед ужином, завхоз предупредил Казанцева: – Женя, завтра поедем за одоночным сеном. Может, с возок добудем, кормить-то скотину совсем нечем стало. Хоть режь. Овец, так точно придётся. Одна пустая солома. Я предупрежу ночную няню, она тебя разбудит. Оденься, потеплей. Шарф не забудь. Варежки, само собой. Мигом в столовую. Позавтракаешь и – на скотный двор… быков запрягать в сани с утра пораньше, ещё до свету. Вон и погода – как на заказ, установилась. Может, возок наскребём, накидаем. Надо сказать, что, переболев сыпным тифом и, в связи с этим, пропустив почти два месяца занятий, Казанцев Женька не посещал Калачовскую школу. Отстал. Не догнать. И что без толку сидеть за партой, штаны протирать. Да, так и директору детдома спокойней. Хлопот меньше. Учебный год считай, пропал. Оправившись после болезни, Женька стал ежедневно вплотную помогать завхозу по хозяйству, с утра до заката солнца. Работать не официально, вроде как по собственному желанию.
– Пардон, пардон… одонок сена б!.. – Так – бык, худея постепенно: коль своего в детдоме нет – сшибать одонки по весне – ну, хоть бы клок сенца свисания: не тётка – голод. Низки сани, – скот ест солому без всего. Зима. Февраль… Но, ничего. – Мы выехали с дядей Мишей Завхозом!.. ну, а чо, глядишь и… из долгой памяти на стих строфы три можно наскрести.
Была ясная погода. Солнце ещё не взошло, но звёзды догорали. Их на небе становилось всё меньше. Морок. Луна, а точнее – узенький серп, склоняла к горизонту свой лик. Залихватски лаяли собаки. Деревня просыпалась. Самонадеянный асимметрично-разномастный детдомовский кобелёк (хвост – вопросительным знаком), Шалун, по псу и кличка, неизвестно кто его так нарёк, следовал за санями, а то, вихляя, принюхиваясь, молчком, норовисто забегал в сторону, щербил снег, не обращая внимания на перебранку сородичей. В воздухе, подчиняясь зову приближающейся весны, разминались две серые вороны. В передней части розвальней, застеленных нетолстым слоем соломы, возле топора, лопаты и двух вил, граблей, бастрика и верёвки, стоит на коленях, обутый в пимы, в пальто и шапке, понятно, Казанцев Женька. В правой его руке берёзовый дрын – средство управления быками: огромным и важным Пёстрым, с длинными, острыми-преострыми рогами. Такие же были у их коровы Хариты, когда они ещё в селе Степном жили… и горбатеньким, часто мигающим, убогим бурым волом, Комолым. – Основная тягловая сила детдома №110. Завхоз дядя Миша сидит с левой стороны саней, поджав ноги. Казанцев, нет-нет, да и глянет на радующегося бытию Шалуна, баловня, любимца сирот.
Хвостовство – Пред-сто-виляет собака…
Да и у самого Женьки, настроение прекрасное. Хотя ещё и не развиднелось, дремота прошла. Здоровье после болезни улучшается. Сил с каждым днём прибывает. Хочется жить. «Жить, Жить!..» – опять же звучно поскрипывает и наст-снег под полозьями саней. Волы сопят, вполне возможно, в предчувствии сена.
– Сворачивай, Женя, на Аксёновскую дорогу. – сказал завхоз. – Цобе, цобе!.. – прутом подтвердил-продублировал на украинский манер (не зря же три года прожил в хохлацкой деревне Боголюбовке) команду Казанцев, стегая Комолого по левому боку. Шалун, кобелёк-умора в избытке сил сновал, мотался по обочине дороги. Не доехав до кузницы, свернули направо в переулок с покосившимися плетнями и невысокими, рублеными в полдерева из осиновых брёвен, домишками. Сизые завихрения исторгались в небо печными трубами.
Выехали из села. Пошли перелески.
Стремительный лесной голубь, а, может, и витютень, бликом пронёсся, с запада на восток пересёк дорогу. Однако, сова?.. Да, это сова размашисто шаманила крылами, возвращалась с охоты. Справа и слева – неказистые сорные деревца: берёза, осина, выглядывающие из-под снега кремового цвета лозы тала, кустарника…
Тихо-тихо. Будто уши золотом завешены. И звёзды «меркнут и гаснут». Женька варежкой вытер мокрый, вспотевший под козырьком шапки лоб. Счастливо улыбнулся – тому, что… больничные палаты уже позади, что сугробы стали сокращаться (были оттепели) в размерах, приближалась весна, что Надежда Кузнецова его, Казанцева Женьку, ждёт. Явилась уверенность, что всё, как по заказу, будет хорошо. И, вообще, в широком, без конца и края, смысле, тому, «что жить на свете стоит»!..
Яркая звезда Венера ещё мерцала. Морок, утренний туман, рассеивался. – Ты, я вижу, бодрый, оживаешь, Женя. – глянув на Казанцева, сказал дядя Миша. – Правильно. – и помолчав, продолжил, – Поедем в сторону Аксёнова. Там у тебя тётка Марья живёт, знаю. Моя тёща. Хорошая женщина. Добрая. Справедливая. Ишь, как Шалун-то, лоботряс, – радуется! Носится, в ударе!.. – не злобно заметил Рогозин. – Там, вначале рощи, слева, наш покос. Мой, точнее. Так мы с тобой начнём обследование, не доезжая. Я ещё с поздней осени заприметил между околков несколько стожков. Основное сено к этой поре хозяева уже увезли, а мы с тобой загребём остатки. Мы не жадные… Только бы до зелени дотянуть. Корм-то на исходе. Даже солома. Хоть плачь. А что толку-то выть. Выследил, когда своё сено вывозил. Тут не так уж и далеко будет. Ты в больнице тогда лежал. Совсем было… Ладно. Поправился. – дядя Миша замолчал, тоже улыбнулся, чему-то своему и, глянув на Женьку, завершил: – Думали, что помрёшь. А, гляди-ка, поправился! – сказал и левой, единственной, рукой осадил курицей сидевшую на лопоухой голове шапку. Солдатскую шапку, с выцветающим отпечатком железной красной звёздочки.
– До чего же хорошо!.. – подумал Женька. – Снег под полозьями розвальней всё поскрипывал. Рассвело, развиднелось. – Родина!.. – осознавал Казанцев, озираясь и что-то припоминая. Деревня Аксёново приближалась. Он в ней нередко и довольно подолгу, годами, можно сказать, жил-был до начала этой проклятой войны. «Вот, потеплеет, отпрошусь в гости к тёте. Один, наверное, Вовка-то ещё учиться будет». – подумал он.
– Сила тяготения!.. – вспомнил Женька свой седьмой класс в Калачовке. Спускались с гривки. Самокатом. В лог. Всё ниже и ниже.
Сани катились сами, наседая, смущая этим добросовестных быков. Слабенький попутный ветерок увлек за собой лёгкие снежинки… блики и тени. – Если лёд на пруду ещё не растает, а только посинеет и вспучится, то и гольянов из проруби с Кузьмой, да Вовкой Заковряжиными, сыновьями тётки Марьи, половим. Им же, гольянам этим серебряным, там, подо льдом к весне дышать становится нечем, они сами в эту отдушину-прорубь лезут мордашками вверх, так что знай, черпай саком, бери свою долю!.. – лениво текли мысли А потом… если уха, то – юшка!.. Или просто их, гольянчиков, тётя нажарит на большущей семейной чугунной сковороде. Если не жира, не сливочного масла, то постного, самого вкусного, да пахучего рыжикового плеснёт в сковороду и три-четыре яичка куриных туда же разобьёт!.. Здорово!.. а может и толчёными сухариками ещё посыплет!.. Пальчики оближешь!.. Ловко. Так, что – почерпаем, их там, в проруби-лунке… кишмя кишит!.. Гольянов этих. Да, если ещё с хлебом бы!..
С неба донёсся тяжёлый гул самолётов. – Ишь ты, наши пошли!.. – круто глянув на небо, отметил Рогозин. А далеко-далеко рвутся снаряды, падают люди, свистят пули. Скрежещут траки гусениц боевых машин. Проливается кровь.
«…Смешались вместе кони, люди И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой.
Ну ж был денёк, сквозь дым летучий…», – вспомнилось Лермонтовское «Бородино».
Где-то там возле Вены воюет и его, Женькин отец. В отдельной танковой бригаде. Может она в это самое время, хоть и невелика по сравнению со Вторым Украинским Фронтом, сноровисто катит, устремляется в тыл врага, чтобы положить начало нового большого боевого успеха наших частей!.. Лихо, напрямик между дорог врезается в тыл врага ночью колонна танков Т-34. Десант на броне!.. и его папка военфельдшер с санитарной сумкой через плечо, с пистолетом «ТТ» в кобуре на широком ремне с правого боку… пересекают вброд маленькую речку.
Наверно, полк бомбардировщиков шёл за линию фронта бомбить Берлин. Фюрера и его слуг. Гул самолётов смолк. И снова – тишина. Снег скрипит. Быки шагают, мотая хвостами и головами. Комолый – безрого, а Пёстрый ухватисто, рогато. Раз два, три… влево вправо… « Для чего фашисту ноги? Чтобы топать по дороге левой правой – раз и два. Для чего же голова?.. – вспомнились Женьке слова популярного тогда стихотвореньица.
– Тишина. Волы шагают. Михаил Яковлевич задумался. Шалун счастливо бесится, носится взад-вперёд… славно.
Пёстрый независимо шёл себе, правда, старался придерживаться дороги, а вот Комолый, нет-нет, да и семенил ногами, подстраиваясь, выправлял положение скосившегося парного ярма.
Вело к делам бытьё само… Не скажешь кто из двух упрямей, быков, но общее ярмо их, право, сделало друзьями.
Волы намерились, было идти по свёртку влево, но дядя Миша предупредил: – Ты што, Женя, уснул, што ли!.. Казанцев опомнился и тут же принял экстренные меры: хлестанул Пёстрого дрыном по правому боку: – Цобе, цобе…
И снова быки-шалопуты мирно шагают, шагают-ступают молча, свободно … будто понимают, что из этих остатков им-то в первую очередь сенца перепадёт
Солнышко медленно приподнималось над верхушками деревьев.– Ну, вот, считай, и доехали, – оповестил завхоз, – давай-ка мне прут, теперь я буду править, не всё тебе.
Ветерок перебирает, треплет пряди берёз околка. – Скоро весна, соку можно будет набрать… – мельком подумал Женька. И неуклюже сместил обе затёкшие ноги. Развернулся и подвинулся ближе к обрезу саней, уступая место.
Дядя Миша стегнул Пёстрого по правому боку, и с глубокой горечью сказал: – Совсем оскудела скотина – кожа да кости… запасы фуража на исходе, а до зелени ещё, считай, дней сорок – пятьдесят…
Свернули с дороги. Снег по колено быкам. Типают…по еле приметному санному следу, кое-где по провалам от ног коня, или вола, может, да по натрушенному сену, «доскрипели» до бывшего стога одонка. Дядя Миша перестал пошевеливать прутом и волы остановились. Они же такие!!
Светало. Серп месяца исчез, – то ли запал за горизонт, то ли истаял. Узоры неба… – чёрный бархат светлел, редели звёзды.
Оставили розвальни.
Женька, подумав: «Везучий!..», – воткнул вилы и штыковую лопату в сугроб. Завхоз, ухватив левой рукой черен вил посредине, прижав култышкой их конец, как-то через колено, выкрутил клок сена. Бросил под носы худющих с ввалившимися боками, быков. Те, в свою очередь, накинулись, с жадностью стали его уплетать-поглощать. Немо мотая головами. Переминаются.
– За ушами скрипит, – сказал завхоз, – мало ли, что одоношное, подопрелое. Проголодались, родимые, соскучились Дядя Миша подкинул быкам ещё три навильника. – Ладно, пусть хрумкают. Насытятся. – Посмотрел-подивился, потом достал из-под соломенной подстилки узелок, с провизией, обедом в скатёрке, собранным Марусей и поместил его невдалеке на видное место. Распорядился: – Вот что, Женя, ты сбрасывай снег с одонка, а я схожу в разведку – тут где-то неподалёку ещё два стога стояло. Осенью высмотрел. – поправил ушанку и пошагал.
Шалун, увязался за ним, как чумной, лазил, прыгал галопом, утопая по брюхо в сугробы. Хватал пастью снег, бесился, в общем, радовался славной погоде и тому, что его взяли с собой в дорогу.
Дел – навалом. Оставшись один, Казанцев взял было лопату, но подумал и для начала стал «отаптывать» контур одонка, приставляя пятку левого пима к носку правого… следуя по угадываемой, предполагаемой траектории. Снегу сверху одоношнего сена было – почти в обрез голенищам валенок. На поверхности – мышиные, птичьи и чьи-то еще следы означали присутствие. А с внешней стороны – … отпечаток подковы.
Солнышко светило ярко, не скупясь
Покончив с выявлением контура, Женька взял лопату и стал сбрасывать снег с площадки одонка.
Тени деревьев заметно укорачивались.
Сбросив снег, взял вилы и стал неторопко набрасывать сено на сани поверх соломенной подстилки.…
– О, да ты молодчина, Женя!.. – весело произнёс дядя Миша, вернувшийся из разведки. – Вот уж и начало «наступления» положено. И я рапортую тебе: отыскал, таки, те два бывших стога. Одонки – толстенькие, пышные. Хозяева не скупые… так что, уже – кое-что!.. А троп заячьих!.. Надо бы петли поставить… Вот и Шалун тут как тут. Ну, Шалун и есть шалун!.. выдался.
– Теперь, Женя, так: продолжай набрасывать сено в серёдку розвальней, а я буду выкладывать бока. Ты присматривайся, мотай на ус. В жизни всё пригодится… Видишь, понял?..
Космы берёз трепетали.
В околке, рядом с которым находился бывший стог сена, тёмные гнёзда – как чёрные чары на просветлённых голых берёзах, пустовали. Грачи ещё не прилетели. Примечал Женька: – Может, вырвемся, сбежим с пацанами весной, позорим. Яичек напечём… «да сами и облупим»!..»
Солнышко пригревало. Снежок в затишках жух, достиг «кожетвёрдого». – как говаривала игрушечница баба Уля в деревне Калачовке, характеризуя состояние сохнущих глиняных поделок, когда можно было проводить лощение, то есть заглаживание поверхности до блеска, чем-нибудь твёрдым, например верхней частью костяного гребня для расчёсывания волос. Чёрно-белые, то есть серые, норовистые же! вороны кучковались и разлетались, распределившись парами. Чу, – соло какой-то пичуги, насвистывающей скорый приход весны!.. Солнце-колесо, движимое Божественными силами, живо закатывалось на небесную гриву. День, хоть и удлинялся, но был ещё коротким. А позёмка вьёт… Так, что приехал – дуй себе, не стой, вкалывай, здесь соловья баснями не кормят… Сани-розвальни стояли рядом с одонком. Быки жевали, уминали сено. Это вам не пустая солома. Примащивались гнездиться и две сороки. Поднятый Шалуном на крыло, выводок чумных куропаток, пролетев саженей тридцать – сорок, рухнул, зарылся в сугроб, но вскорости вынужден был снова густо, разом взлететь… Кобелёк носился, не знал, куда себя девать. Женька подцепил на вилы пласт сена. Из-под него выскочила на снег довольно большая полевая мышь!.. Шалун-лоботряс – тут как тут!.. изогнулся в дугу, азартно, швыдко, как-то неловко хлопнул по снегу два раза вместе сложенными лапами в разных местах!!.. гавкнул… но где там ему – мыши и след простыл… – Эх ты, тетеря!!.. – выпалил, с интересом наблюдавший за ним Казанцев. Кобчик пролетел над колком. Шалуна увлекла дичь покрупнее: заяц-беляк. Надолго.
…Приподнимая скатёрку с разных сторон, завхоз детдома сместил крошки хлеба к одной из кромок. Сшоркал приставшие к полотну… – Высыпь-ка мне их на ладошку, – попросил Женьку. А когда крохи были на его широкой ладони, ловко забросил их в рот и сказал: – Мёртвого часа не будет. – Встал. Взял грабли в руку. Стал сгребать с места бывшего стога остатки сена. Женька понял его намерение … вилами забросил навильничек сенца на подрастающий, раз от разу, воз.
Когда подвернули к пятому одонку, колесо-солнце уже осело коснулось, поджигало верхушки деревьев дальнего леса.
– Слышь, вот, уже что-то!.. – одобрил совместные действия завхоз, вилами охорашивая возок сена. – Дело, считай, сделано. Осталось довезти, да разгрузить. Подберём, снимем, выскребем сено с этого одонка и… домой. Вот только набьём сена под будущий бастрик, «зарядим» эту «катапульту». – Похоже! – Подтвердил Женька, забрасывая вилами пласт сена, – оп, оп! – улыбаясь, вспомнив уроки по истории в Калачовке. «Древний мир». Засосало под ложечкой. – Скорей бы до места добраться, да поужинать. – Подумал.
Дикая коза со скоку шарахнулась в сторону, нарвавшись на людей. Отбросив сон, сова вылетела из вётел, склонилась к бреющему полёту. Будто граната взорвалась, шумно взлетела куропатка. Шалун притомился, прилёг возле розвальней. Женька в последний раз копнул в центре одонка, и жиденький навильник сенца определил на кладь, привставая на носки казённых валенок. Прислушался к своему учащённо бьющемуся сердцу. В голове независимо от него, слагался стишок: Смерклось. Околок. – Одонок сена. Пара волов. Розвальни.
Укрепив сено с помощью бастрика и верёвки, выехали на просёлочную дорогу, ведущую в Увальную Битию. Юный Шалун, отдохнув, бегал, сходу прыгал аки бесёнок.
Завывало, завьюживало – февраль проявлял свой характер. И тоже юный, как и пёс-шалун, серп-месяц выглянул из-за тучи, жутко чутко, живо прислушивался, всматривался.
Ночь. Звёзды.
– Дядя Миша, посмотри, что это за огоньки подвижные, парные нас преследуют?!.. – Волки, Женя. Я уже давно их приметил. – Взволнованно ответил завхоз. Сила жизни обостряла чувства.
Звери. Штук семь будет. Сожрут, как землеройка тараканов!.. Слитный вокал…
Женька на короткое время не стал присматривать за быками, развернулся и, держась за бастрик правой рукой, сместился к заднему обрезу воза. Глянул вниз. Стая волков приближалась. – А надо подниматься на гривку!.. самое неподходящее место. (Умные…), – мелькнула мысль в голове Казанцева Женьки.
Наделённый властью вожак скакал впереди, раскрыв хищную пасть. Шалун вплотную прижался к возу, заскулил, но в последний момент прыжком развернулся (морда к морде), присел, сгруппировавшись, ощетинился, ощерился!!.. кадром…
Волк-вожак схватил его зубами за горло!
Женька хотел было спрыгнуть с воза.
– Куда ты, сдурел, что ли!.. –– поймав за шиворот, вне себя, осадил его дядя Миша. – Следи за быками!.. одонок, несчастный, – сместил железную штыковую лопату, лезвием вперёд, к левой ноге и топору с вилами, лежавшими рядом.
Визг!.. дискант и всё смолкло.
И в это время… встречно высунулись из темноты две лошадиные морды!!.. – Две конные парные упряжки стали огибать слева их сани… Наверно, аксёновцы едут домой.
А спустя минут пять, раздался ружейный выстрел, и повторился эхом. Стало тихо. Чуткий, любопытствующий серп луны выглянул из-за седой, косматой тучи. Волчья стая, опьянённая кровью Шалуна, по всей вероятности, развернулась на сто восемьдесят градусов и преследовала конные подводы!..
…Подвижные зелёненькие огоньки во тьмеисчезли. Быки успокоились и шагали, шагали, мигая, виляя хвостами, конечно, поторапливаясь… к заслуженному спокойствию, отдыху.
Вскоре показались долгожданные огни Увальной-Битии. Обнадёживающе залаяли собаки. Запахло дымом.
– Пронесло, – вздохнул дядя Миша.
Звёзды блестели.
…Маруся, повар детдома, двоюродная сестра Казанцева, и родная жена завхоза, налила густого борща в глубокие алюминиевые миски, и поставила перед Мишей и Женей. Положив возле каждой по горбушке белого хлеба, продолжала взволнованно: – …Схожу. Вернусь. Нет, не сидится. Иду снова. Уж не загрызли ли их волки, не за горами, было, подумала, и ужахнулась вся. – Нас-то – нет, а вот Шалуна, баламута, и впрямь не стало, – пробурчал Рогозин, уткнувшись в чашку. – Как?!.. – побледнелв, прошептала Мария Ивановна.
Женька, было, зачерпнул борща, и тоже… уткнулся в чашку носом, зашмыгал и вытер тыльной стороны ладони непрошенные слёзы.
ПРИЛОЖЕНИЕ
* * *
Вдруг осознал всем сущим, торопея, Перед – упасть, насколько жизнь плотна. Над поясом лоснилась портупея. А ниже – Знаменатели гранат.
* * *
Ночью, сидя на снегу, Волк матёрый: «Не могу!» – Взвыл, нечаянно, и смолк. Одиночка – старый волк. Виснет шкура, как пиджак: Отставной сидит вожак.
НЕ ДОЛОГ ДЕНЬ, НУДА-ДОРОГА Увальная Бития – весь. И голодный скот (детдом 110). Средь звёзд луна. (Навроде шаньги). И, чу, быки прядут ушами!!.. – Сова… Комолый вол и Пёстрый, беду воспринимая остро, устали, всё же молча сами рысцой бегут, хлещут хвостами!!.. – Он неказистый воз-от санный (те ж розвальни на два касанья) с одонков сена… Волки воют… воображение живое.
* * *
Корм – во главу скоту. Февраль. Снега метут. Одонки сена где? Там?.. Тут… короткий день… – Увальная Бития. Детдом. Завхоз и я…
Стая. Волки. Для волка вьюг… – «У!..» тьма. Звёзд нет, глаза сверкают… Волы спешат… вокал принадлежит волкам!?..
И, галоп!.. тех слов не знаю, – улыбаюсь, вспоминаю: «…Нет, не то!…», – я на возу… – тяга к «мат. анализу».
Вернуться к оглавлению повести
|
