|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
||
2010 г. |
МОЛОКО |
|
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть ВШИВЫЙСогласно сводке Информбюро, переданной по репродуктору хозяев, бабушки Ули и её мужа-дедушки Павла Гавриловича, которую Женька слышал перед уходом, фашисты не могли противостоять нашей силе! Откатывались. Советские войска сражались уже за пределами владений Великой Родины. И все Жители Союза, без исключения, (так представлял себе ситуацию Казанцев Женька, шагающий в школу), понимали, что враг будет разбит, победа будет за нами! И, наверное, недалёк тот день, когда Гитлер капитулирует! Жизнь – мгновений лад. По каким-то неведомым Казанцеву причинам изменили расписание занятий и класс «7-В», теперь учился в первую смену. Сумерки. Трепет снежинок чарует. Серенький день. Пролетали уроки… На последнем – «литература»: – Что ты всё ёрзаешь, Крендель, чешешься?!.. – со свистом, прошептал Гришка Чуркин, поворачиваясь за партой всем туловищем и, подозрительно пристально глядя ему в глаза, отодвинулся к краю общей скамейки. Лицо Женьки без спроса владельца побагровело до верхушек ушей. Ольга Михайловна, их классный руководитель, молча вывела на доске (белым по-чёрному) прописными буквами: «ТЕМА УРОКА: БАСНИ КРЫЛОВА». И тут вдруг Гришка Чуркин, нетерпеливо привскакивая, стал тянуть вверх руку, просить слова. Затараторил: «Можно, можно?!..», обращая внимание учительницы на себя. Женька, повернувший голову в его сторону, с ужасом узрел, что крупная ядрёная вошь, как с луны слетев, пересекает невидимую границу парты, переползает на территорию Чуркина!.. Казанцев хотел было придавить её ногтём большого пальца, но Гришка отпихнул его руку… – Ну, что тебе? – недовольно вскинув подбородок, спросила Ольга Михайловна, обратив, наконец-то, внимание на Гришку. – Что случилось, спрашиваю?!.. – Ольга Михайловна! Пересадите меня на другое место!.. – завопил Чуркин. Казанцев онемел даже. – Это ещё почему? Вон Женя совсем уж небольшого роста, сидит с тобой на задней парте и не просится, а ты!.. вон какой вырос, – рассудительно выговаривала учительница. – Да вы гляньте, Ольга Михайловна, он же вшивый!… ну, подойдите и посмотрите, если не верите!.. – Женька снова хотел было счикнуть ладошкой непрошенную перебежчицу, но Гришка и на этот раз опередил его и огородил виновницу этой сцены своей ладошкой, прошипев, – у, оглоед!… Ученики повскакивали… – А ну-ка, все по местам!.. – скомандовала классная дама, но, видимо, заинтригованная необычной ситуацией, подошла к их парте и, вглядевшись, брезгливо поморщилась и промолвила, – ну и ну. Хорошо, Гриша, подумаю… – Я кому сказала, сядьте на свои места!.. – повысила она голос, поворачиваясь лицом к классу. Побледневшие было щёки Женьки наливались кровью, из глаз брызнули слёзы. – Не хватало ещё зареветь!.. – бичуя, себя подумал Казанцев, силясь сдержаться. – А, впрочем, – после непродолжительной паузы, подходя к первому от двери ряду парт (и первому же их ряду учеников), подперев указательным пальцем правой руки щёку, так, что появилась небольшая ямочка, при этом, взявшись левой рукой за локтевой сгиб правой, Ольга Михайловна «призадумалась». И через какие-то полминуты распорядилась, определяя сопровождающим жестом руки действие: – Ребята этого ряда, встаньте!.. и слушайте меня внимательно! ученики незамедлительно поднялись со своих мест, недоумевая. – Вы сейчас соберёте учебные пособия и переместитесь на одно место… ближе ко мне. Понятно?.. Ну, вот. Разъясняю: Варя от этого момента будет сидеть здесь на первой парте, а Витя перейдёт на её место… и так по всему этому ряду. С последней парты на предпоследнюю переместится Вова. Ребятишки, наконец-то, поняли её требование и… засобирались. – Женя Казанцев поменяется местами с Петей Меченым, командовала учительница. – Сборы были недолги. И когда класс в основном успокоился, Ольга Михайловна завершила: – Не крутитесь!.. Таня Незнамова, не оборачивайся!.. Женька оказался один за партой. Сник. Сдвинулся к стене, что ближе к коридору. Очутившись в изоляции, он машинально и в растерянном состоянии, со слезами на глазах, раскрыл тетрадь в косую линейку, «прижался в угол задом», обмакнул пёрышко «Пионер» в чернильницу и дождался, когда никчёмная капелька наконец-то упадёт в устье непроливашки. – Шлёп!.. Вывел с красной строки, стараясь соблюдать в нужных местах «нажим» и держа положенный «наклон», как учила его любимая первая учительница (на чистописании): « ТЕМА УРОКА: БАСНИ КРЫЛОВА». Прозвенел, взорвал атмосферу долгожданный колокольчик, оповещая о конце урока, а для подавляющего большинства учеников – об окончании занятий. Казанцев Женька сгрёб собранную заранее сумку, сгорбившись, глядя в половицы, «вшагнул» в образование потока соклассников. Многие сорванцы не преминули оглянуться и крикнуть: «Эй, Крендель вшивый!.. Ну, ты, вшивый!»… и был вынесен, сначала в широкий, кишма кишащий галдящей ребятнёй коридор, подхвачен этим (турбулентным) течением и выброшен в ограду, а затем и за пределы школы, на улицу деревни Калачовки. Сердечко Женькино трепетало… Навострять лыжи для следования в Увальную Битию уже не приходилось, потому что Казанцев теперь жил неподалёку от школы, в переулке через 5 — 7 домов по направлению к детдому. После того злосчастного случая с заблуждением, (в деревню Аксёново, в которую он, Женька, негаданно пришёл на лыжах недели две тому назад) ему – сняли-таки, угол у дедушки с бабушкой, как и разумела тётка Марья. После того досадного случая Женьке строго-настрого наказали не приходить в детдом, в Увальную Битию, в средине недели и даже лыжи велели сдать руководителю физкультуры и военного дела.
«Кто бы мог подумать, что ты доживёшь до такого дня!..» Несчастный ». Поднявшийся авторитет Казанцева, после его сочинения «В подшефный госпиталь», (в котором он рассказал как декламировал отрывок из… «Как закалялась сталь » раненым), рухнул ещё на более низкую отметку. Сыпал мокрый снег. Женька пришёл на квартиру не сразу. Заледенелый, униженный, он открыл калитку, поднялся на крыльцо, дёрнул за скобу двери. – Ну, вот и ты пришёл, – ласково проворковала бабушка Уля, – а я, как знала, на стол накрываю. Раздевайся, Женя, ужинать будешь. Пока светло, а, за тобой, должно быть, скоро приедут, суббота сегодня, подкрепишься перед дорогой.
Баба Уля – маленькая, но значительная! Подвижная. Веснушчатая. Лоб у неё высокий, наверное, умный. С морщинистыми (в сеточку) щеками, но это ей было даже к лицу. Глаза живые, весёлые, озорные такие. В простенькой кофте с отложным воротником, застёгнутой на все четыре пуговки. В платке ситцевом синем в белый горошек, затянутом под подбородком в узел, а когда и вперехлёст сзади на шее. Руки у неё сильные, с полнокровными венами…
Женька снял шапку и пальтишко. Повесил их между шубеек… подхватил сумку за лямки, подошёл к своей тумбочке, привезённой из детдома (она стояла между кухонным столом и кутью), но не стал выкладывать содержимое сумки, а небрежно поставил её возле, пинком подвинув к тумбочке вплотную. Сходил к умывальнику… сосредоточился… вытер о полотенце руки.
Молоденький петушок в деревянной клетушке, что расположена от порога вдоль горничной стены, неумело, дерзко, шутейски так, загорланил и куриц встревожил: закудахтали.
Женька подошёл к столу и пополз на заднице (как младенец по полу) по лавке, едва не касаясь спиной стёкол окошка. Остановился на «своём месте» (в простенке между окон) и присмирел. Бабушка Уля, в старом переднике, налила половником шей, горячих-прегорячих, в большую тарелку и поставила перед ним. Отрезала горбушку. Женька «оттаял» вроде, даже заулыбнулся, себе на уме. Углубился в еду и размышления. Сопит, изредка почёсывая голову – ему, как старшекласснику, разрешили носить чёлку. Вспомнились школьные неприятности. – Будь как дома, Женя, – промолвила добрая бабушка Уля. А через какое-то время вдруг спросила: – Что ты чешешься всё, хлопчик, ай вши завелись?.. Женька вздрогнул, вылил зачерпнутые щи в тарелку и посмотрел умоляющим взглядом на бабушку. Кусок хлеба, застрял в горле, Казанцев чуть не подавился. «Вот допью молоко и собираться буду в детдом…», – думает.
После обеда баба Уля убрала со стола и принесла на небольшом листе из жести глиняные игрушки, налепленные им и ею, бабушкой, недели полторы тому назад. Высохшие и обожжённые!..– коровушки, Мишки-медведи, суслики-свистульки, крестьянин с трубкой, нищенка, конь, Полкан… ну и так далее! Женька стал их, то одну, то другую, поднимать, рассматривать, любоваться. – Ловко!.. – вырвалось. Поглядывал то на игрушку, то на Ульяну Ивановну. Улыбался.
– Ну, насмотрелся, Женя?.. давай я их составлю на полку. Приедешь в понедельник, расписывать будем. Я красок в сельпо подкуплю. Скоро уж и Михаил Яковлевич Рогозин приедет за тобой. Давай-ка я тебе в головушке поишшу, может, вша какая завелась, высмотрю да выдавлю, ложи голову-то на стол. Женька глянул на неё и чуть-чуть не заплакал, а она спокойным голоском продолжала: – Да не стесняйся ты, мы же ведь, женщины, бабы-то, ишшемся. И ничо. Соседка у меня, я у соседки, а как же. Давай-давай… Женька нехотя склонил перед ней голову. Она взяла в руки кухонный нож… одела очки…
– Ох, Женя ты Женя!.. Ну, сынок, как же это!..
Когда просмотр головы был закончен, она велела Женьке снять защитного цвета толстовку, а потом и нижнюю белую рубашку. Вывернула её наизнанку, присмотрелась и… подала Женьке, строго сказав: – Одевай – тут ещё и гниды, а их не перещёлкаешь, в детдоме разберётесь.
С улицы пришел дедушка Павел Григорьевич. Разделся… Не спеша сел на лавку ближе к закутку. Бабушка что-то ему нашептывала. По секрету.
Заскрипела дверь. – Здравствуйте! – громко произнёс дядя Миша, захлопнув дверь за собой и проходя от порога ближе к столу. Юный петушок «золотой гребешок» в курятнике снова было запел, завопил, но смолк почему-то. Гаврилович поднялся, встала и баба Уля. Дядя Миша пожал дедушке руку (левой – правую). И поклонился Ульяне Ивановне. – Как поживаете? Повернулся к Женьке: – Одевайся, Женя, поторапливайся, поедем.
– Погоди-ка, Михаил Яковлевич, присядь-ка, разговор имеется. Женька прислушался. – Вот что, – она прокашлялась, – вот что я хотела тебе сказать: сегодня у Жени после школы вшей в голове искала. Их там… – и покачала головой, – видимо-невидимо. Передавила. И гнид тоже. Потом велела ему показать нижнюю рубашку. Вывернула её и ужахнулась!.. Не поверишь! – там их не перебьёшь. Разве что утюгом … Я ишо в его постели не искала. Посмотрю. Найду – вынесем в сени, или сразу на улицу. Вымерзнут, поди. Да кто его знает. Воша, она живучая, можа, и уцелеют… – И мы с дедом так решили, Михаил Яковлевич, передашь это решение наше директору Дубинину. Она снова прокашлялась: – А оно такое: мы… – глянула на своего дедушку, – ну, что помалкиваешь сидишь, на меня ответственный разговор переложил. Не буду долго тебя задерживать, Михаил Яковлевич… Мы, если Женю в понедельник привезёшь вшивым, мы вам отказываем в квартиранстве! Доложи директору. Так, что ли? – она глянула на деда, и он кивнул, соглашаясь с её доводами. А она продолжила: – И жалко, Михаил Яковлевич, парнишка-то хороший. Помогает по хозяйству. Женя для нас, как внучек, что ли. Своих-то детей нетути. Были, да померли… Петя – от скарлатины в раннем детстве, а Гриша – от сыпного тифа в 14 лет. Вот, в погреб лазили за овошшами да за картошкой, глину там усмотрел. Женя-то. Оставили для замазки щелей печи, появятся, подымливать станет, так…вот принёс ведёрко. Сколько-то водицы добавил, замесил… и лепить стал. Да ловко!.. Как вроде от Бога руки-то умные, умелые! И меня в детство вманил. Погляди-ка, вот, – она подошла к полке, на которую игрушки составила и сдвинула занавесочку…
– Мы с дедом, – она кивком, подбородком указала на Павла Гавриловича, – ведь, из деревни Гарь, Каргопольской волости, Архангельской губернии, так у нас тамока, в зимнее-то время, ремеслом разным занимаются и теперь ишо. Кто режет из дерева ложки, игрушки, кто лепит из глины. Там на одном крестьянском труде не прокормишься – земли мало. Это здесь, в Сибири, широко, раздольно, а там нет. Так что я-то знакома с этим занятием, а вот от кого Женя-то научился? Лепить стал. Да ить, и хорошо лепит!.. И меня как вроде растормошил, разбудил. Вспомнила. Вот мы с ним и занимаемся в свободное время. Ребячимся. Но и дед даже иногда присаживается! Печку русску натоплю – дров берёзовых два беремя – обожгу, когда игрушки хорошо высохнут. Увлеклась бабушка Ульяна Ивановна: – Мы-то сюда в Сибирь перед самой войной приехали. Как чуяли. По здешному-то мы – кацапы…
И вдруг как бы опомнилась, договорила своё окончательное решение: – Но, всё равно, если привезёшь Женю в понедельник вшивым, откажем!.. Она строго посмотрела в глаза дяде Мише и перевела взгляд на деда, всё так же сидящего с краю стола на лавке. Он снова закивал, не промолвив ни слова. Павел Гаврилович, высокий, поджарый, с бритыми щеками и седыми жёсткими усиками, похожими на две зубные щётки (без ручек, конечно), состыкованными под носом. Седые волосы стрижены «под польку». В старенькой глаженой гимнастёрке, перетянутой солдатским ремнём на поясе, и в широких шароварах, заправленных в голенища поношеных, яловых сапог. (Это по дому, да в ограду, пока погода не установилась, а на службу – пимы наденет). Работает он сторожем сельпо. Доказательством тому – ружьё одноствольное, висящее на гвозде в горничной стене у входной двери над курятником-клеткой.
Женьке стало невмоготу выслушивать бабушкины рассуждения, и он, наспех одевшись, выскочил на улицу со слезами на глазах, готовый в любой момент взорваться, разрыдаться.
– Сплошные сов-падения. Будто на заказ нынче, начиная, можно сказать, с полуночи, всё круче и круче. Точно, что спина леденеет, как вспомнишь!.. – подумал с горькой самоиронией.
За оградой подошёл к коню и погладил его по лбу. Проверил узел супони, – одной-то рукой дяде Мише трудно хорошо завязать. Опустился на подстилку из сена в короб кошёвки с правой стороны по ходу. Затолкал сумку себе под ноги. И заплакал горькими… Неутешно.
Скрипнула калитка. Вышел дядя Миша. Отвязал мерина Удалого и завалился в короб. Дёрнул за вожжи. Поехали.
Дорогой дядя Миша вдруг натянул вожжи, притормаживая коня, переводя его с рыси на шаг, повернул голову в Женькину сторону и заговорил: – Женька, я вижу, ты разволновался, не переживай, выбрось из головы. Пустяки сущие, но всё же правда то, что наговорила на тебя хозяйка? Казанцев кивнул. Хотел промолчать, но не выдержал, заговорил, страстно, со слезами на глазах, будто бы отчёт держал: – Дядя Миша, ты, может, не поверишь. Но вот честное пионерское слово! У нас… в простынях этих широких, в спальном белье и в нижних рубашках, и трусах столько их расплодилось!.. Да у нас-то на втором этаже, в спальнях старших ещё ладно, поменьше, а вот у ребятни Вовкиной группы, так там, вот честное пионерское, Гарька Потехин, моего Вовки сосед по кровати, их, этих вшей, вывернет рубаху наизнанку и со злости коренными зубами давит, швы прожёвывает. Правда-правда! Рычит и прожёвывает. Да ещё и что-то сердито приговаривает!
– Ну, Женя!.. а что же воспитатели-то, не видят, что ли?!.. – Не знаю. Может, и видят. – Вот это да, вот это новость!.. диво! Ну брат!.. расскажу Марусе. А она, наверное, воспитателям и директору Дубинину доложит. Что-нибудь придумают… без прожарки не обойдёшься… Ох ты, косуля, смотри-ка ты, как сиганула!.. – и взмахнул плетью…
Долго ехали молча. Женька немного успокоился. Хватал ртом свежий воздух, смотрел по сторонам и думал: «Надо же, как это я ухитрился-спутал эту дорогу с той, что привела меня в Аксёново. И при выезде из Калачовки, и потом, в начале пути. Совсем не похожи… эта – шире и торная. И растительность непохожая. Можно было бы разглядеть. Да и вернуться, пока было не поздно»
Снег застилал глаза.
Раздвинулись тучи. «Полыньи» на небе. Солнце-шаньга — на закат.
Нелепость какая-то. Затемнение нашло тогда.… Вспомнил озеро-болото Пёстрое, лавды… утомился, начал погружаться в дремоту…
– Ох, Женя, – разбудил его дядя Миша, – совсем из ума вышибли, надо же, эти ваши «последние известия»!.. Вот, на-ко тебе передачу от Маруси. Проголодался небось, время-то позднее, поди, не евши, а до деревни ещё далеко. – Да, нет, дядя Миша, бабушка Уля меня покормила перед дорогой. Она добрая. Славная… – Ну, всё равно, не возвращать же.
Казанцев развернул тряпицу и несколько слоёв газетной бумаги, а там – два толстеньких, нежных творожника, вроде как тёпленьких, – пар ещё, дух вкусный, и каждый творожник – между двумя румяными оладышками!!.. как будто мороженое, которое в Омске покупал на вокзале. С папкой тогда перед отъездом в Шараповку. Только побольше. Тогда только-только война началась, а уже три года с лишним длится…
– Это мои любимые, – заметил дядя Миша. Женька заулыбался, а дядя Миша повернулся лицом в сторону мерина Удалого, причмокнул, дёрнул за вожжи и покрутил их свободным концом для острастки. Коняга прибавила ходу…
СОЛДАТСКАЯ КАШАПойдёт беда, Пословица. Душа свои не помнит годы,
Сороковые – Евгений Казанцев.
Казанцев проснулся среди ночи от прикосновения чего-то горячего к его высунувшемуся из-под одеяла голому плечу. Это была ладонь Федьки Ботова. Сумерки. – Женя, – простонал Федька и за несколько приёмов изложил: – что-то меня всё морозит, голова болит, будто разламывается и сильно лихотит, вот-вот, наверное, стошнит. Принеси мне скорее поганое ведро из-под умывальника, потом и пальтишко моё с вешалки сними, накинь на меня, слышишь, Женя. До Женьки, наконец-то, дошёл смысл услышанного в дрёме. Тут же откинул одеяло, спустил ноги на пол. Потрогал непроизвольно лоб соседа по койке. Горячий!.. При лунном свете, босиком, в полумраке быстренько приблизился к умывальнику, выставил и подтащил ведро к лицу уже рыгающего Федьки. – Фу, пакость, – пробормотал Федька. – Помотал головой. – Брр!..
Луна светила отрешённо и гордо.
Казанцев сбегал к вешалке, что так же как и умывальник, располагалась у дверей, и… накинул на содрогающееся скрюченное в три погибели тело друга его же пальтишко. Сочувственно подоткнул под оба бока одеяло, да полы принесённой одёжки. Ещё раз потрогав его пылающий лоб, улёгся в свою кровать. На улице залаяла собака. «За сорок!.. Заболел, наверное, сильно Федька! Утром вызову, приглашу медсестру», – подумал Женька, перевернулся с левого на правый бок, свернулся «калачиком». Это была общая привычка всех детдомовцев, и … вскорости, видно, сказывались перипетии прошедшего дня, был пленён мертвецким сном.
Ртуть раскатилась мелкими шариками – градусник выпал…
– … То ли повезут меня завтра в Калачовку, то ли нет? – подумал Казанцев. Включил электрическую лампочку и, вот ротозей, обратил своё внимание на тени… Почесал затылок, зевнул, оттаивая от морозца, отходя от дворовых работ, которыми они занимались почти весь воскресный день с завхозом дядей Мишей. –
Острые вилы. Быки… хвосты, кормушки. Сено солома.
Силой заставил себя, на всякий казённый пожарный случай выполнить школьные домашние задания. Вытянул за наплечную лямку из-под койки свою сумку, похожую на солдатский вещевой мешок, вытащил необходимые «доспехи»: учебник русского языка, тетрадь в косую линейку, ручку, пузырёк со свёкольными рябыми (рыжими) чернилами… дневник. Придвинувшись к тумбочке, раскрыл его, прочитал: «Параграф 13…». Мученически подумал: «Да, ничего себе, назадавали!..»
Ну, кажется, всё. – Врубил радио. Шопен!.. Вещь! Небесный дар!!.. Подошёл к окну. У фасада кирпичного здания детдома, на верхушке телеграфного столба – железная рогатина-консоль. На ней висит и горит маленькая электрическая лампочка, высвечивая ближайшее окружение. Ветер силится сорвать с ветвей несколько чудом оставшихся окостыженных листьев.
Туш (музыка) марш…
А потом выступал, шутил Аркадий Райкин… под хохот и ураган аплодисментов!!..
Пригласили на завтрак. Каша ячневая. Пропал аппетит. Не доел. Ещё стакан компота. Без фруктов. Выпил.
…Но в понедельник Женьку в Калачовку не повезли. Вчера, на вечерней поверке был объявлен карантин, и к общей радости всех детдомовцев: «не идти в школу!» – Сразу 3 девочки и 4 пацана не поднялись с постелей. Один из них, Федька – Женькин дружок. Такие кадры хлопотные…
После завтрака Казанцев пошёл во двор помогать завхозу по хозяйству. Сначала стал запрягать в кошёвку мерина Удалого для явно расстроенного чем-то директора Данила Николаевича Дубинина. – Детишек много заболело!.. – комментировал тот своё состояние, расстилая овчинный тулуп (шерстью на мороз) в коробе кошёвки. – Что делать, поеду в Саргатку. Отчёт держать. Доложу зав. Районо…
А утро было славное. Ветер стих…
– Второй тулуп-то зачем? – поинтересовался дядя Миша. – Врача, может, выпрошу. Хотя бы на первое время, установить диагноз. Как-то всё нелепо, неожиданно…
– Я что вам посоветую, Данила Николаевич, – ездил я в субботу за Казанцевым, забрать его на воскресенье в детдом… да вам, наверное, моя Маруся или воспитательница Зинаида Андреевна Кравцова говорили, что вот у этого лоща, Женьки, хозяйка обнаружила вшей. Много вшей. Предъявила ультиматум: отказывают в квартиранстве, если привезу его вшивым. – Слышал, говорили, докладывали. Я вчера проводил экстренное совещание с персоналом. Дал кое-кому нагоняй. Будут помнить. – С таким количество вшей, или лучше сказать вам, как охотнику, «бекасов», просто не справиться, – сочувственно улыбнулся завхоз. – Но… вот, у нас в части, на фронте, для этих целей на вооружении была прожарочная камера на колёсах. Разборная. Она имеется при любом большом подразделении. Начиная от батальона и выше.
В стайке скотного двора замычала корова. Заблеяли овцы. Мерин Удалой бодро переминался с ноги на ногу в предчувствии долгой дороги. За оградой снова залаяла собака…
– А в Калачовку и обратно, пока не снимем карантин, возить Казанцева не придётся, – сказал Дубинин.
Женька подошёл погладить лоб лошади. Чёрная кошка перебежала от одного столба ворот к другому.
– Вот, если бы вам, Данила Николаевич, удалось договориться с командованием воинской части, размещённой в Саргатке или поблизости, в окрестности, чтобы они прислали денька на три к нам эту камеру, то… тогда, да, тогда – другое дело, – продолжил своё завхоз. – А что, это – идея! Правда, дельный совет. Предложу её зав. районо. Наверное, сумеет договориться. Спасибо, Михаил Яковлевич.
Между разговорами умница лошадь податливо прядала ушами. Директор поместился в короб, на подостланный тулуп, поудобнее устроил деревянную ногу, укрыл обе полами и тронул вожжи. Поперечный брус был снят и отнесён в сторону. Послышался лязг щеколды. – Но!.. Женька и дядя Миша распахивают ворота.
Дел у дяди Миши и Женьки опять по горло: за ночь намело, снег надо убирать… Мычит, блеет скотина – пора кормить. Навоз. Солома.
Голова, как вран на ветке, я сижу на та-абуретке – состригают чёлку-чуб, чуть не плачу (мне) молчу, –
– Женька привычно рифмует.
«Снегу сто тонн!.. за ночь навалило, тут попотеешь», – подумал Казанцев, выйдя из корпуса в ограду. – О, солнца восход лиловый… под тучей… ну чем не чудо!.. Под ногами скрип звёздочек. Славно. Лад круженье Жизнь.
Утром, во вторник, завхоз детдома, сказал Женьке, когда тот нёс навильник сена в ясли Бурёнке, что вчера, поздно вечером, уже при луне, директор вернулся из Саргатки. Привёз медика: женщину-врача. И ещё то, что его совет Дубинину пригодился: военные прожарочную камеру пришлют. – Так что жду. Будем ждать, – поправился дядя Миша, глянув на Женьку, улыбнувшись, – вот-вот должны подъехать.
Возмущённые друг другом, Грудь вперёд, или плечо, Перед дракой скачут кругом Воробьишки: «чё-ты, чё!»
– Ишь, два задиры!!.. – Вихрь небольшенький торопко пересёк ограду по диагонали. – Пусть не лезет!.. – шаркнув крылышком по снегу, злится правый, один из серых.
Через некоторое время на улице за оградой засигналила автомашина. – Ну, вот и подкатили, я же говорил, – заторопился завхоз… и левой рукой стал поднимать перекладину из железных уключин, что на столбах ворот. Женька, сшаркивающий с наста широкой деревянной лопатой, поваливший вновь снег, метнулся помогать… растаскивать полы ворот.
Эта спецмашина, насколько понимал любопытствующий подросток Казанцев, была… – «на базе пятитонки». Выкрашена передвижная установка в темно-зелёный цвет и выглядела несколько странно, нелепо: с наружной тыльной стороны кабины во всю ширину кузова, возвышалась узкая будка. Очевидно, для перевозки людей (солдат, в данном случае). За крюк сзади машины была прицеплена кухня о двух колёсах.
Кот, затаив дыхание, следил за воробышками.
ВЗМЕТНУЛСЯ КЛОК СЕНА… Хоп,.. и пташки малые улетели. Как ветром сдуло.
Машина остановилась, но сильно газила. Из кабины выскочил парень – судя по лычкам, старший сержант. Ещё трое солдат спрыгнули с кузова.
– «Зачем это им для пятерых понадобилась такая кухня большая?» – удивился Казанцев, подчищая уже проторённую дорожку до туалетов. Где железной лопатой, штыковой; а где и деревянной. Сопел, опять же-таки шаркая по насту. Пот…
Зарный уголёк-снегирь животом и грудью оседал в рыхлый покров. На карнизе под кровлей ворковал белый голубь: « И я вижу, и я вижу, ты самая красивая!..». Стрекотала сорока, жизнерадостно сообщая всему миру: «Гитлеру – капут!.. скоро – победа»!.. «Хок-хок… катом… снега наворочено… навалом… хук-хук», – изо всех сил старался, пот – градом, упрямый Женька.
А в самом кузове наштабелёваны щиты, потолще доски «сороковки», и ещё что-то. И снова показалось странным для Женьки Казанцева… — зачем же всё-таки прибуксирована к машине походная кухня!? Примерно такую кухню с тремя котлами он видел в Омске на военном параде.
Мёртвый час был отменён.
Между тем, старший сержант, подошёл к завхозу, переговорил с ним, размахивая руками, и, вернувшись к машине, стал жестикулируя, объяснять шофёру, куда рулить. Радиатор парил…
Полевая кухня была отцеплена возле забора, справа от ворот, а саму, в разобранном виде, прожарочную камеру подвезли к широкому простенку между входной дверью и высоким узким окном справа от входа в кирпичный старинный корпус детдома.
Старшой команды попросил завхоза провести его к директору.
И тут взялись за дело проворные солдаты… Быстро стащили щиты, не задумываясь, а доверяя навыкам, молчком, – собрали установку и опробовали форсунки!!..
О, шуму, вони-то — было…
«Ловко это у них организовалось». – подумал Женька. Несмотря на то, что детдомовцы-мальчишки вертелись, то и дело лезли куда не надо, мешались под ногами – глазели – часть у прожарочной камеры, часть у полевой кухни.
Из корпуса детдома, вышел, директор («Бабник» – вспомнил Женька его прозвище, данное ему тёткой Марьей) без шапки, в накинутом на плечи демисезонном пальто хорошего чёрного сукна с узеньким бархатным воротником, тоже чёрного цвета. Потоптался, с трёх сторон обошёл камеру и, перекинувшись словами со старшим сержантом, вернулся в здание.
Тем временем, сержант, набил топку походной кухни мерными попиками-чурочками, наверное, сухими и берёзовыми. Глаза слезились. Раскочегарил. Дровишки разгорелись. Тёмно-сивый дымок из железной трубы зазмеился вверх… И когда Казанцев приблизился, жестом подманил его к себе и, соскочив с рабочей площадки, попросил провести к повару детдома, то есть к Марусе Рогозиной.
Женька ширил шаг, старался смотреть на погоны, идти в ногу с военным и даже, как направляющий, немножко впереди. А тот, в свою очередь, сдерживал… В столовой они подошли к раздаточному окну, и парнишка представил одного повара другому. Сам же вернулся в ограду.
Но, видимо, напрасно возвращался, потому что Лёшка Колмаков, тип ещё тот!.. без пальто и шапки, крикнул от двери: – Женя, иди в спальню, воспитательница Зинаида Андреевна зовёт!..
Через 15 – 20 минут Казанцев появился в ограде с мягким узлом в руках и стал развязывать его по требованию солдата-оператора. Двое солдат одетых теперь уже в глухие «засупоненные», по необходимости, комбинезоны с глухим воротом, затянутыми обшлагами и штанинами поверх сапог, ждали, когда Женька закончит.
На подоконнике рокотал, откровенничал, азартно ворковал голубь лапчатый что-то нежной подружке, брал под локоток…
Вскоре возле камеры образовалось, из принесённого барахла, несколько копёшек, а Казанцев и другие мальчишки, среди них был и Лёшка, второй сосед по кровати в спальне, вернулись в корпус за своими ватными матрацами.
Через какое-то время Женька снова появился около прожарочной камеры, неся перед собой в обнимку свёрнутый в толстый рулон матрас. Такую же процедуру он проделал и со спальными принадлежностями заболевшего Федьки Ботова. (Мог бы и Лешка Колмаков, да почему-то увильнул, исчез. Проворный, с хитрецой парнишка). Военнослужащие-операторы стали развешивать на крючья и штанги и раскладывать по полкам принесённое шмутьё. И когда камера была заполнена, запахнув широкие двери, закрыли её на щеколду. Столбик подкрашенного, цвета крови, спирта в большом термометре, прикреплённом с левой стороны дверей камеры, торопко пополз вверх…
Позвали на обед.
…После далеко не сытной трапезы, мальчишки, в основном, и несколько девчонок, не заходя в спальни плотной гурьбой вновь столпились возле камеры для прожарки, да полевой кухни. Гомонили. А Женька направился было на подопечный скотный двор — помочь завхозу задать сена Удалому и коровёнкам в их ясли, но тут увидел, как блеснул отсветом выглянувшего солнца половник из нержавейки!.. А повар, на своей рабочей площадке, зачерпнув, может, овсянки, (а, может, и рис!) выпрямился во весь рост и объявил громогласно: «Ну, кто хочет узнать, чем кормят в Советской армии, попробовать солдатской каши-малаши?.. быстро в столовую, берите каждый по чашке-ложке, да кружку под компот не забудьте прихватить!.. Я вас угощу кулешом!»–И тут же продемонстрировал – крутанул этой поварёхой варево и приподнял над котлом.
«Угостить кулешом, угостить кулешом!..» – тараторила наблюдательная сорока.
Услышав такое, ребятишки, которые толпились у камеры, первыми ринулись в столовку и вскорости окружили кухню, но стали настырно друг друга отталкивать, атаковали, откатывая, отжимая сани, стоявшие поблизости. Увидев это безобразие и осмыслив, видимо, дикие нелепости «гражданки», старший сержант, находящийся неподалёку, с горящими от возмущения глазами, зычно произнёс: – А ну, пацаны!.. ратники, взвод, – слушай мою команду!.. – толпящиеся парнишки оторопели, смолкли, а «прожарочный» командир встал по стойке смирно, вытянул правую руку и так же громко заключил: – В одну шеренгу стано-вись!.. И, надо же, сиротская братия беспрекословно подчинилась. Война. Пацаны выстроились, вытянулись один за другим, построились и девчонки в самом конце. Казанцев оказался примерно десятым, а вот Колмаков Лёшка – правофланговым. Старший сержант, не торопясь, прошагал вдоль шеренги от правофлангового в сторону замыкающей. Остановился против стыка: « мальчишки — девчонки», рассёк строй ладошкой и тихо сказал: – Девчонки, вот в таком порядке быстренько подходите к повару и получайте обед. Старший сержант, уравновесив ситуацию, вернулся к правофланговому, кашлянул и крикнул: – Новобранцы, слушай мою команду, – смирно! Напра-во! Шагом марш к полевой кухне!.. – А когда Лёшка приблизился к девчоночьему хвосту, крикнул, опять же: – Приставить ногу! – И только потом, увидев, что пацаны…— ласковые, шёлковые, уже тихим голосом сказал: – В этом порядке и получайте свою порцию. – И тут только казавшееся Женьке недоразумением его умозаключение: «Зачем такая большая полевая кухня для пятерых солдат?» нашло своё разрешение. А пристыкованная к кирпичной стене камера, с шумом-рёвом продолжала вести своё соло. Тут из дверей бытовки вышел завхоз, Михаил Яковлевич Рогозин, с котелком в руке, решив, что уж кому-кому, а ему-то, хватившему лишений страха и горечи, положено…
Повар-сержант, уразумев, что приближается фронтовик, а это было бы и Емелюшке понятно: кроме пустого рукава фуфайки, дяди Мишина шапка-ушанка была солдатской, та, в которой он и пришёл с фронта (через протезный госпиталь). Отороченная мехом шапка, но искусственным, не сизого и не сивого, а «спецфического» цвета, с тёмным на более светлом фоне пятном, намёком на пятиконечную красную звезду «во лбу!». – Подходи, вижу, что служивый, ублажу, отпотчую вне очереди. Давай твой котелок. Он, поди, с тобой по окопам таскался?! – уважительно заговорил сержант. – Не ошибся, – отвечал Михаил Яковлевич, протягивая котелок сержанту.
И пока повар накладывал, зачерпнув с вывертом со дна, самой гущины, дядя Миша, высмотрев Казанцева, подошёл, положил на его узкое, еще неокрепшее плечо свою единственную ручищу и пригласил: – Жень, помощник ты мой, пойдём в клетушку, вместе пообедаем. Из солдатского котелка кулеш намного вкуснее.
Сержант подал завхозу полнёхонький котелок густой рисовой похлёбки, а два больших куска пшеничного белого хлеба, вдобавок, в придачу, принял Казанцев. – Подождите-подождите, не торопитесь, ещё не всё, вот вам на двоих консервную банку. Тушёнка говяжья, американская помощь. Одна на трёх солдат полагается, а вам — и на одного не жалко. И, сняв на ощупь со стального рифлёного приполка загодя открытую банку, подал её Казанцеву. – Нет, хватит, спасибо. – Поблагодарил дядя Миша. – Да, за компотом, Женя, приходи. Отпущу без всякой очереди! – крикнул повар.
Ворона чёрно-белая проследовала прямиком, не задерживаясь, видимо, в ближайший околок. Над оградой детдома. Сорока же, проявляя свой норов, с нижнего сучка тополя, зырила, казалось, следила за каждым движением повара. Ждала промаха…
– Пацаны, да вы не толкайтесь, не суетитесь, всем каши хватит! Всех накормлю без карточек, не по талонам!.. – успокаивал сирот-детдомовцев повар.
Михаил Яковлевич Рогозин и Казанцев Женька уселись на самодельной высокой скамейке, возле верстака. Рубанок обыкновенный и шерхебель отставлены, стружка сметена. Котелок, наполненный кулешом, водружён на столешницу верстака с продольной щелью в Женькин мизинец, между двумя широкими простроганными досками «сороковками».
Женька хорошо знает, как полагается есть из общей посудины. Он, было, хотел отчерпать в свою алюминиевую чашку этой густой духмяной похлёбки, отделиться, но дядя Миша не позволил, сказав: – Поди-кось, не подерёмся.
Ладно, чинно сидели. Ложку — как старший, дядя Миша, а потом, за ним — Женька… вприкуску с хлебом пшеничным. Тушёнку поделили поровну. Поглядывают друг на друга, улыбаются. И каждый думает о своём: Женька вспомнил отца, который ещё на фронте, воюет где-то уже под Будапештом!.. а дядя Миша, возможно, о том последнем бое ещё под Конотопом. (Огромной шваброй, а, может, и дубом там тогда взметнулась, ад кромешный, земля!..) когда его правую руку чиркнул-обжёг осколок разорвавшейся невдалеке бомбы. Казанцев, почесав затылок, подумал, взглянув на дядю Мишу: «Наверное, этот клок седых волос тогда там и возник»… – Мы с ним всю войну прошли, – промолвил завхоз детского дома №110, тронув пальцами котелок. – Да?!.. – удивился Женька. – Только то и сказал…
И снова… каждый думает о своём. Переглядываются. Молчат.
– Я, Женя, на войне был связистом, – вдруг заговорил дядя Миша.– Домой комиссовали в марте 1944 года. На ногах обмотки. Долго жалел, что в то время постеснялся попросить сапоги, ведь левой рукой сложно наматывать на ноги обмотки. Домой не сообщил, пришёл, все бабы сбежались, мороз под тридцать, а я в шинельке… Сели за стол… Потом уж моя мама подошла сзади, обняла и поняла, что рукав пустой, а перед этим как бабы увидели, что кто-то идёт с профиля и на Михаила вроде похож, на меня, то есть, побежали матери сказать, а она шла с озера, старицы Иртыша, на увал по крутой тропке. И на коромысле несла воду, зашла в ограду и всю воду на землю разлила «Управилась», – как сама позже смеясь, рассказывала. А то, что я пришёл с войны без правой руки, маме вещал сон: видит она, что над её домом летит самолёт и из него прямо в ограду падает сапог, мама проснулась и говорит, – «Михайло (именно так она меня и зовёт) придёт без ноги или без руки… – Встряхнув пустой рукав толстовки, дядя Миша замолчал.
Вот такова жизнь-неделя. Перечит. Мета за метой…
После обеда, полного, сытного, Женька помогал перетаскивать вещи своего брата Вовки и его заболевшего дружка.
Суматошный день подошёл к концу. Вечер. Сыграли отбой.
…Дядя Миша мне оставил
Ночью Женька Казанцев занемог, затемпературил, заболел сыпным тифом.
Вернуться к оглавлению повести
|
