|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть ИЗ ШКОЛЫ– Если желаете, то извольте. Только, к сожалению, я не умею говорить и меня не всегда можно понять. Доктор подумал и начал: … «СТЕПЬ» А. П. Чехова. Нахватав, словно цепких, сохнущих на корню пампушечек, репейника, отметок: 3 «плохо» (за невыполнение домашних работ: по геометрии, русскому языку, алгебре) и «хор» – по литературе, отпросившись у военрука с последнего урока, предварительно, как из ППШ, отстрочив ему очередью ответ на вопрос «Устройство затвора винтовки?» – «Стебель, гребень, рукоятка, пружина, боевая личинка, курок с пуговкой…боёк», новичок-семиклассник Женька Казанцев, вышел из учительской и открыл (чин-чином) по договорённости двери коморки технички тети Лиды. Выволок лыжи с бамбуковыми палками и вышел на улицу. Снежок приземлялся ровно по нити отвеса. Было градусов 10, не больше. Ревностно судачили две хитроносые сороки, присевшие на сучках верзилы-придворного тополя, словно воровки, а птицы-то всё равно Божьи. Дуэтом цитировали нечто заученное, а, возможно, и скороговорку, – тренировались. Затмение на них нашло, что ли (как, впрочем, и на самого Казанцева). – Хорошо!.. – подумал Женька. Огляделся. … Выложил обе лыжи между воткнутых палок, вдвинул ноги (в пимах) в ременные настороженные крепления-хомутики из бычьей кожи согнулся, опоясал ремешками запятники, сделал шага три, притопывая, и… заскользил… Справа по ходу, впереди следования — жулан молоденький, ещё даже ни разу не перезимовавший (мясничок), шустрый воробышек и одна из тех двух, кадровая служительница «сарафанного радио» сорока-белобока. Она до того последовательно перелетала с места на место вдоль заборов, от одного невысокого (осинового) телеграфного столба на другой, от усадьбы к усадьбе и что-то, как отче наш, стрекотала, стрекотала!.. что Женька даже приостановился в замешательстве. Но надо было поспешать, хотя бы, как… возникший ниоткуда лёгонький, почти невидимый, снежный вихрь, – день то короткий. Этот край деревни расселялся на пологом склоне невысокой гривы…
Наискосок улицу деревни Калачовки перебегал какой-то мальчишка. – Парень, это дорога на Увальную Битию? – Куда?.. – вроде как не понял встреченный оголец. – А тебе куда надо-то? На Увальную?.. ну-ну – шагай. И Казанцев продолжил скольжение. Благо, снег был ходкий, не липкий.
«За-агудели, за-ашумели, провода, Мы-ы такого не-евидали никогда…», –
пришли на ум Казанцеву строки популярной в то время песенки-стихотвореньица. Почему-то вспомнилась вдруг Степановка, которая бала от Калачовки ближе чем от Увальной Битии, баба Лиза, дядя Зотя, – он, правда, теперь где-то там, на западе, разъезжал на своей полуторке по фронтовым дорогам, – Толька, двоюродный брат по матери же и другие из тамошней родни. – Летом отпросимся с Вовкой, он ведь в Степановке родился!.. и давно умершая (помнится, в селе Горькое) от брюшного тифа мамка родная, она же тоже тамошняя, степановская, сходим в гости к тёте Нюре. Поговорю с Полиной Семёновной, своей бывшей учительницей. Она – жена дяди Зоти… – подумал. Солнышко светило. Настраивалось на закат (за горизонт). Заулыбалось новизне предстоящих видов, возможно. И Женьку… манила дорога. Кумушка-сорока отстала. Но проявилась неболшенькая стайка красногрудых пионеров-снегирей. Эти птахи по одной взлетали, вспархивали на деревца рябины и тала, оставляя после себя неглубокие полые формы-луночки.
Ветерок-то, и он попутный, и буран, и он уютный… стих… С неба манна, нет?.. но грей хоть осевших снегирей!!..
Ночь приближалась, но до полной темноты (если луне не суждено быть на небе или если её и звёзды тучи скроют) – часа два будет.
Слева, в ограде последнего дома, протяжно, по-волчьи, залаяла собака.
– Писем с фронта от папки давно не получали… Успею, доберусь засветло, –
Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек… –
мысленно пропел Казанцев, но и прибавил шагу. Дорога, змеясь всякими там эвольвентами и Коробовыми кривыми: овоидом и прочими, впрямь (и вкривь) поскрипывала. Было хорошо. Шлях шероховатился, но не круто, так, отлогими волнами. Природа, как говорят, «шептала». И Женька, где шагал (если — на гриву), где скользил под горушку. Благо, «поклажа… была… легка…». – Где-то там Боголюбовка, – баба Рая по фамилии Щука, «Емельянов» («Глубокий») колодец, детдом № 210 и… Надежда Кузнецова!..
Всё шло как надо: Калачовка была давно за спиной…
«О русская земле! Уже за шеломом еси!..– вспомнил и заговорил было Казанцев… Словом о полку Игореве, – и ещё, – Седлай, брате, свои бръзые комони, а мои ти готови, оседлани у Курска напереди».
И тут вдруг ему показалось, что идёт-то он вовсе и не туда, не в Увальную Битию!.. – Странно?!.. – мелькнула мысль. Парнишка остановился и огляделся. – Верховой снежок подгонялся попутным ветерком оседал и – задирался, стелился… канителился…
И казалось продрогшему, несмотря на ходьбу, Женьке, что он с каждым продвинутым шагом приближается к Увало-Битиинскому детдому, какому-никакому уюту, теплу. Должно быть ясно, что никто его там не вспоминает. Вот разве – брат Вовка, да Маруся-повариха, сестра двоюродная, жена дяди Миши, ублажив уже две смены ребятни, поджидает его, Женьку, чтобы покормить да уйти по темну, наконец-то, домой к семье и заняться своим хозяйством, – дел-то по дому тоже невпроворот.
– Поторапливаться надо, тьма наступает, – путались мысли в Женькиной голове, как снежок под ногами, гонимый неприкаянным ветерком.
Между двумя колками лиственных деревьев солнце склонялось к горизонту. Еле подвижные тени от деревьев и от стога сена дотягивались почти до дороги… Вдруг одна из этих тёмных полос мотнулась, как маятник огромных ходиков-часов!.. Казанцев убавил шаг и глянул вдоль этой тени. В её начале красовался… лось! Большой и светящийся, как бы, казалось, позолотой в ореоле, со старинным вычурной формы на голове креслом. Подобное Женька видел в Омске, в историческом музее. Лось-великан с лопатообразными рогами – зверь дюжий, дикий!.. и не дай Господь ему не понравиться, – посадит с разгона в это костяное сидение – пиши, пропал!.. Во рту пересохло.
– Слов нет, – кресло!.. –
вдруг невольно, как вкопанный Казанцев, Женька. – Детдомовец остановился, не зная как поступить: то ли продолжать двигаться в Увальную Битию, то ли уж вернуться. А куда?.. спрашивается. Да и было уже поздно: вот-вот солнце присядет на горизонт, словно петух ослепительной красоты на кромку кади над верхним обручем, вспыхнет заревом и… скроется. Наступит ночь. – Первая «звёздочка» (это – Венера-планета) уже появилась.
Обдало холодным потом.
Зверь тоже насторожился было, но понял, что парнишка для него – не угроза. На всякий случай, всё же зашёл за стог (с глаз долой). Несмотря на страшный испуг, Женька всем своим существом вдруг прочувствовал свежий аромат осеннего душистого сена, словно это уж и не лось уткнулся чуткими влажными ноздрями в сухое «марево»: клевер, везиль, вику, прочие бобовые и всякое там разнотравье. …Засосало под ложечкой, – … есть захотелось. Шарахнулась куропатка или, возможно, рябчик, – одно за другое, круговая порука Природы…
– Хорошенькое дельце, если я заблудился, – как-то даже весело подумал. Кто-то недавно проехал, – следы полозьев саней (знатка) и особенно лошади от распочатого стога, стоящего рядом с означенным только что, к дороге были глубоковаты. Позолоченное с запада небо продолжало бредить звёздами. Зауживающаяся просёлочная дорога, что привело Женьку в первое замешательство, стала пошире, понакатанней. Снег под лыжами и под опорными кольцами бамбуковых палок безропотно поскрипывал.
– Этого ещё не хватало!.. – ужаснулся Казанцев, вдруг окончательно и бесповоротно уразумев, осознав, осенило! – что идёт не по той дороге, вовсе не в Увальную Битию!.. но куда?.. –
Натакался, вступил на накатной мосток из бревёшек, через малую речку, вроде как через Камышловку, но ведь она же в Марьяновском районе!.. протекает возле села Степное, где они с отцом и Вовкой жили сводной семьёй. …Учился в первом классе. А теперь-то — в седьмом!.. Всплыла из забытья маленькая сестричка в люльке, подвешенной к потолку на пружине. Этот малюсенький гамак с лялькой Зоей Женька старательно качал, примерно так же, как зыбку с братиком Вовой (5 лет до того): сверху вниз, сверху вниз… Зоя с матерью Александрой Семёновной теперь в Омске на улице «7 Линия» живут.
Сумерки. К Женькиному спасению на небосводе собственной персоной появился не месяц-рог, а дива полная луна! и… покатилась невысоко от горизонта своим невидимым небесным виадуком, высвечивая сорное мелколесье, кустарник и, естественно, поблёскивающую просёлочную дорогу, ведущую, для Казанцева Женьки казалось уже теперь, неизвестно куда.
Хорошо хоть, снег не валит и пурги нет.
А между тем, быстро темнело. В перспективе дороги, на западе, повыше горизонта, самую яркую звезду, планету Венеру, стала окружать её свита. Объединялись созвездия.
Звезда тьмы ночь уж это точно – сверкают…
Меряются не на вёрсты Млечный путь-то – мерцают звёзды…
Зажглись первые огоньки, – наверное, какой-то деревни. Хотелось есть.
Скольжение. Опора на палки, – прогиб туловища назад, прогиб – и к ногам, прогиб – и к ногам… низина… сплошной кустарник. Залаяли собаки. Деревня!.. идти дальше не придётся, – вот её дома!.. – Буду проситься на ночлег, – подумал, смирившись, что заблудился, Казанцев.
Справа, наперерез Женьке, по снегу ходким шагом шёл мужик высокий, здоровенный и вроде как (из долговременной памяти) даже знакомый. Женька удлинил шаг, чтобы не упустить этого единственного прохожего в пустующей улице.
– Дяденька, дяденька!.. – альтом закричал, – это какая деревня?!.. – А тебе какую нужно-то?.. – густым баритоном спросил в свою очередь верзила. – Я из школы, из Калачовки, иду в Увало-Битиинский детдом. – О-го-го!.. да ты, паря, в Аксёново пришёл. «Хотел быка нарисовать, а вышло, что корова»!.. – В Аксёново!?.. дяденька, тогда покажите, пожалуйста, где живёт Заковряшина Мария Александровна!.. – А ты кто ей будешь? – Да я её племянник, Женька Казанцев, она моя тётя, родная сестра моего папки Андрея Александровича. Он на фронте воюет, а меня с братишкой Вовкой в Увало-Битиинский детдом перевели из Боголюбовского. – Андрюшкин сын?!.. – Чей!?.. – сначала было не понял Женька, но тут же осознал, подтвердил кивком и заулыбался. – Пойдём, Женька, я тебя доведу. Да тут и далеко идти-то не придётся, – «забаритонил» добрый человек. – Вон её дом, наискосок, через улицу. Окошки светятся, видишь. …Вот удивится Мария. Ты давно у неё был-то? – Да, года три, как… – О, тогда дай-ка я в окошко-то постучу, а то ишо не признает…
– Викула Ефимович, ты, што ли?.. – Да, я, Марьюшка. Вот, глянь-ка, привёл тебе гостя, сказывает, што – родной племянник. Казанцев, выглядевший лилипутом по сравнению с этим верзилой, выступил из-за громадной фигуры мужика. – Ба, да никак – Женя?!.. да, надо же!.. – Я, тётя Маня!.. – прослезился племянник…
– Принимай гостя, Марья Александровна, а я пошёл, – нараспев произнёс добрый Вакула, невесть откуда взявшийся, будто свалившийся с неба. Он развернулся на 90 градусов и бодро пошагал в сторону «истока» дороги на Калачовку.
– Да откеда ты, Женя, в такой поздний час?.. из Увальной Битии , што ли?.. мой Кузьма сказывал, што вы тепереча там в детдоме, – наговаривала тётка Марья, по-матерински, не казённо, приобнимая племяша. Парнишка, не слишком-то избалованный лаской, и того пуще зашмыгал носом. – Вижу, што ты. Узнала, – как-то нежно, словно курица-наседка, продолжала тётя. И растворив широко калитку, придерживала её створку. Ждала, пока Женька не продел в проём уже совмещённые с бамбуковыми палками простенькие (без прогиба) деревянные лыжи и не очутился в ограде. Тётя направилась к дверям сеней (предызбицы), а племянник – следом. – Всё как прежде, – отметил для себя Казанцев, – лишь, вроде как, поуменьшилось в размерах. Темней стало. Женька глянул на небо. Звёзд и луны не было видно.
– Проходи, Женя, раздевайся, мой руки. Умывальник – там же и тот же. –Дай-ка я тебе помогу сумку-то снять, проходи… Казанцев стряхнул варежки. Засунул в наружные карманы. Снял шапку, пальтишко…. Когда мыл руки, обратил внимание на две уздечки и связку (в виде вытянутой квёлой цифры «8»). Эта часть конской упряжи висела на гвоздях в простенке между косяком двери и русской печью.
Тётя повернула рубчатое латунное колёсико семилинейной лампы. Подала фитиль, насыщенный «карасином», вверх. Плоское пламя за стеклом подскочило. В избе, во всю ширь, светлее стало!.. А два оконных проёма — как чёрный пан-бархат. То ли буря? Ребятня была уже вверху, на полатях, но хитрецы высовывались, словно цветные карандаши из картонной коробки, носатыми «головёшками», любопытствуя. Слева направо: Гена, Кузька, Вовка, Ариша и Нинка!!!!! – Проходи, Женя, залазь за стол на своё место, помнишь, а я из печи штей достану-налью, хлебца белого отрежу, без лебеды, Женя! – На трудодни же недавно выдали… по 2 фунта пшенички за палочку!.. и ишо кое-чего из яровых…
Как бы с потолка, без умолку, раздавался детский шёпоток.
– Ешь с хлебушком, пока ишо есть, – подсовывала тётя горбушку к Женькиной руке, и он жевал, коротко излагая своё путешествие. Всё по порядку.
Цепкий Кузьма спустился… на печку, на пол и … от дверей в горницу по гладкой лавке, опираясь ладошками на столешницу, проскользил на заднице под божницу с зажжённой лампадкой. Внимательно слушал, из чистого любопытства, и лицезрел, подперев голову руками, облокочёнными на обеденный стол, помалкивал. И тётя не перебивала. Не баловались и остальные, те, что на полатях. – Ешь, я вот тебе молочка топлёного налью. Женька втянул румяную пенку… и зажмурил глаза от удовольствия. И они, глаза то есть, явно, сами собой, стали слипаться…
Когда Казанцев закончил говорить, казавшаяся Женьке Божьей Матерью, сошедшей с иконы, что на божнице за едва теплящейся лампадкой, тётка Марья, со строгими чертами лица, суровая, справедливая, вдруг возмутилась! И, время от времени, мотая руками хлопая себя по бёдрам ладошками, жестикулируя, вдруг разразилась:
– Всё дела да дела!.. ближний свет!.. да они што там, совсем из ума выжили!.. сироту посылать в школу за три версты в другую деревню на ночь глядя!.. а день убывает, а морозы ударят!.. Да стыдобиша-то какая: брат Андрей Маруське нашей под крыло, можно сказать, определил своих сынишек, а она што?!.. позором покроют, не оберёшься!.. – ну Маруся, ну Маруся!.. – не унималась тётя, – да и Дубинин директор, бабник, хорош!.. прости Господи, он-то в первую очередь должен бы был позаботиться! Нет, штобы угол снять у стариков каких-нибудь в той же Калачовке, на кошт поставить парнишку! Да как ишо не заблудился парень, не врюхался в лавды*!!.. не утонул!.. – ведь озеро Пёстрое-то как близко перед мостом через речку Саргатку – рукой подать!! Морозов-то настояшших ишо не было же! Считай, не один рыбак-охотник там жизнь свою загубил! Хорошо ишо, што бурана, да низовой позёмки-метели Бог не ссудил!.. – Услышав наговорённые тётей ужасы, Женька почувствовал, как по трошне забегали мурашки то снизу вверх, то сверху вниз. – Всё, – строго сказала как отрезала тётка. – Спать, спать, – утро вечера мудреней, што-нибудь придумаю. Кузя, марш на своё место. А ты, Женя, снимай свои казённые валенки, и кидай их на общую кучу возле шестка. Наши-то катанки помягше, поудобнее, не спутаешь; – Женька знал, помнил, что когда прогорят поленья, синюшные огоньки осядут, погаснут, исчезнут, тётя выгребет угли клюкой в загнетку да покидает эту обувку в печь на просушку, – а я вот вас угомоню – покручусь в кути, свои дела поделаю. Скотину проведаю… –
Тётка Марья перевела дух, ладошками пригладила поблескивающие (может, маслом оливковым смазанные) черные волосы с проседью, поправила чёрный (цвета вороньего крыла) платок, сбившийся было к затылку, и уж тогда снова заговорила:
– Слышь, Женя, варежки-то засунь в печурки, а сам залазь на печь. Там почивать будешь. Прогреешься с морозца. Вот тебе шабур, – заботилась тётя, окидывая взором избу и снимая эту грубого самотканого сукна одёжку с вешалки, – подстелешь под бока, штобы не жгло; вот рядно, сложи его вдвое, озябнешь –
_____________ * — Плавучие трясины — см. ДЛ.
укроешься. А под голову пальтишко своё сверни. Понял?.. – и потрепала Женьку по голове, взъерошивая чёрную же как смоль чёлку. Казанцев не увёртывался.
Русская печь. Нутрь. Загнетка. Бугорок углей ещё в огне –«тканье» синевою… Ночь. Уздечки (две) из кожи – и вожжи…
– …Вставай-вставай, Женя!.. я тебе што говорю! – Сквозь глубокую дрёму, еле-то, еле, – до парнишки стал доходить смысл её слов. И он расслышал, начал осознать, наконец-то, родной голос тёти. – Ну очнись, поднимайся, ну сколько тебя можно тормошить, сынок!? – И когда Женька сел, продирая глаза спустив ноги с печи, переходя ото сна уже к яви, объяснила: – Собирайся, пойдём в контору. Просить буду председателя, может, смилостивится, выделит подводу. Отвезут тебя в Увальную-то. Ведь там, поди, издёргались, ночь не спали. Тебя ишшут!..
Женька застёгнул пуговички пальто. Напялил на голову помятую шапку-ушанку… –
Уздечек и вожжей на месте не оказалось.
– Значит, Геннадий уже смотался на базу, на ферму. Он два года как работал возчиком. Ему правление колхоза доверило пару лошадей!!.. с бричкой, как совершенно взрослому, как мужику! Не волов-быков доверили, а именно коней!!.. Про это Казанцев узнал от Кузьмы, когда тот гостил у сестры (Няньки) Маруси в Увальной Битие.
– Поторапливайся, а то наряд закончится, все подводы распределят по работам, тогда трудней буде договориться, – оборачиваясь, произнесла тётка Марья и прибавила шагу. На Женькином правом плече, как ручной пулемёт, – лыжи с палками (в собранном виде), а на спине – сумка (вещмешок) со школьными атрибутами.
Шагали потемну. Из труб почти всех ближайших домов пошатывались, виясь, возвышаясь, сивые дымы. Деревня уже давно бодрствовала. Взошли на мосток через речку Саргатку (в её начале). Подёрнувшийся льдом, запорошенным снегом, небольшой пруд… – слева по ходу. А сколько-то ниже – гать, а еще ниже – дамба, которую возвёл, давным-давно когда-то, Аксёнов, не без помощи местных крестьян. Поставил водяную мельницу и с тех пор деревенька Верхняя Саргатка получила название – Аксёново.
Душевный трепет, – «вот какой теперь ты, дедовский дом!..», – охватил Казанцева, поднимающегося следом за тёткой Марьей по крыльцу конторы, колхозного правления деревни Аксёново…
– О, Марья Александровна, ох, мать-героиня!.. ты-то какими ветрами сюда в такую рань?!.. – Полно-те, Трофимыч, скажи лучше – вдова-солдатка, с двумя похоронками под иконой на божнице, – парировала Женькина тётя. Председатель замолчал и вроде как пристыженный опустился в кресло, скрипнув протезом, не в кресло, скорее –на деревянный стул с высокой спинкой, за большим, похоже, дубовым столом, покрытым сукном зелёного цвета, на какой-то вершок не достающим до пола, вроде юбки пожилой крестьянки. – Ну, ладно уж, – виновато проговорил председатель, переставляя с места на место массивный малахитовый письменный прибор и, поднимая голову, переиначил тот же вопрос, – зачем пришла-то с мальчуганом черноголовым?.. – Да это Женя, сын моего младшего брата. Сам-то на фронте… – Сын Андрея, што ли? – Ну, да, – подтвердила тётя. – Да вы садитесь, – спохватился Трофимович.
Внимательно выслушав доводы истицы, председатель почесал затылок, призадумался и, прокашлявшись, продолжил: – Не могу тебе отказать, Марья Александровна, совесть не позволяет. Да и Андрею тоже. Дружить не дружили, не то что Савелий Зуев, там уж было – не разлей вода, но и не враждовали. Понять можно: они-то в соседях жили, да и ровесники по возрасту, а я их года на 2-3 постарше. Открой-ка, Женя, дверь в бригадирскую. – И, уже в распахнутую, громко скомандовал: Кто там из возчиков ещё не получил назначения, заходите ко мне!..
Один из трёх вошедших оказался Заковряшин Геннадий, сын тётки Марьи…
– Вот што, Гена, – насупился председатель, – коли так уж случилось, то тебе, выходит, и… вожжи в руки: забирай своего братку, поезжай на конюшню, перепряги одного, на выбор, из своих залётных в мою кошёвку, скажи конюху Тимофею, што — разрешил, и понужай в Увальную Битию. Отвези внука Александра Моисеевича в тамошний приют. Да не задерживайся, – может, после обеда… куда по хозяйству ишо успеешь. – Он подошёл к окну с тёмно-сивыми стёклами, глянул во двор и, вроде бы, так, не к селу, отвлечённо, заметил, – мой-то короб кошёвки – уже на санях, да и вам пора бы уж запрягать коней в розвальни, – зима.
– Спасибо тебе, Егор Трофимович!.. – Буде, Александровна. Думала, – прервал её председатель, –што я уж совсем бесчувственный, непонятливый. Все мы, аксёновские, перед вашим родом, считая от Александра Моисеевича, виноваты…
… Марья спускалась по осевшему, в свою бытность высокому, из толстых простроганных досок крыльцу, родового дома, следом за отроками…
По воле неба Казанцев оглянулся – и… завертелось:
Наружу ввысь – горячий вихрь стоячий, – из трубы черно… сочно взвинчено… На печи жизнерадостный Емеля!.. на лихом коне – Чапаев скачет! Ночь. Звёзды. «Хорошо!..» – грезит мальчишка. – Шероховато зеркало-Луна. Отрока зовут Андреем. Деревня. Дом. Высокое крыльцо. Ограда. Я – Женька. Андрей – мой папка, воюет под Будапештом. Он – военфельдшер…
Выждав какое-то время, Марья вплотную подошла к повозке и вдруг прослезилась. Промокала непрошеную солоноватую влагу мыском тканого бежевого полушалка. – Ничего, тётя Маня, – успокаивал её Женька, стоя в бричке на узости подвижного настила из мерных жердей и держась обеими руками (в сухих рукавичках) за верхнюю тетиву верхней же обрешётки повозки.
В бричке, а не в розвальнях?.. – бело же. – Допонимаю: Егор Трофимович и жители деревни, кажется доси (тогда) не верили, что стег залёг на всю зиму.
Чу, дворняжек лай…
Генка, отцепив пару гнедых от обглоданной коновязи, ловко, как заправский возчик, запрыгнул на передок этой телеги, произнёс, почти баритоном, волшебное слово «НО!..», туго натягивая правую долготину вожжей, и лошади тронулись.
ПРИЛОЖЕНИЕ ИЗ БЫЛИ – Нет-нет, я не почему-то
Вернуться к оглавлению повести
|
