|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть ев. НА СВОБОДНУЮ ТЕМУСнег, которым были ошарашены братья Казанцевы, приехав в Увало-Битиинский детдом, истлел, сошёл, его нет!.. Установилась отличнейшая пьянящая даже, можно сказать, погода. С утра на весь день — чистое небо. Лоску то, лоску!.. Неотступная зима на деле решила ещё немножко погодить с покровом, хотя одноименный праздник прошёл. Капризы погоды. Встреча с Марусей, двоюродной сестрой, два дня тому назад была тёплой. «Нянька» кинулась обнимать, представила Вовку и Женьку директору Данилу Николаевичу Дубинину. (Инвалиду детства, вполне возможно, и юности, – кто его точно-то знает). Левую ногу его, от колена и ниже, заменяла самодельная деревяшка с удобной лункой под култышку. Маруся тогда же, после разговора с Дубининым, познакомила Казанцевых и с воспитательницами. Женькина – Зинаида Андреевна Кравцова – не очень ему понравилась… (с первого взгляда, конечно). Вспомнилась Елена Евгеньевна, Боголюбовка… На удивление детдомовская ребятня приняла «новеньких» ровно. Вечерело. Женька шагал к здешней школе по договорённости с Кузьмой, двоюродным братом из деревни Аксёново, сыном рукодельницы тётки Марьи. Он пришел в гости к сестре своей, Няньке, поварихе, а теперь, взобравшись на завалинку здания (скамья такая вокруг школы), изредка мотал босыми ногами, не доставая до земли, выкладывая что-то интересное детдомовским пацанам. Рассказчик… отменный. Заслушаешься. Кузя – на год младше Женьки. Невысокого по своим летам роста, но крепко «сбитый», коренастый, жилистый. С жизнерадостной физиономией. Русый. Весельчак, одним словом. Ловкий парнишка. В отца Ивана пошёл. Того, сказывают, никто в деревне Аксёново в своё время, до войны, побороть не мог! «Как, бывало, не прижимает к земле соперник – вывернется и уложит таки на лопатки охочего мужика». Кроме, разумеется, тамошнего силача Герасима!.. Тут уж, конечно, видели бы: перед ним любой мужик деревни – как щенок перед слоном! Вот уж диво так диво!! Но о Герасиме… речь пока впереди. – Вот и Женя, – кивнул в сторону приближающегося Казанцева Кузьма. – Новенький, – сказал кто-то из сирот. – Новенький-то новенький, – огласил (с некоторой завистью) Кузька, – да он, – ты не смотри, что маленького роста, – в седьмом классе учится!.. в Калачовку определили. Помолчал многозначительно и, как бы шутовски, добавил, похлопывая ладошкой по ближнему осиновому венцу; – тебе не в четвёртом выпускном вот этой, жили-были, здешней. (Школа Увальной Битии в 1943 – 44 учебном году ещё не доросла даже до семилетки) Снег-то сошёл, но лужи (лывы)… – поблёскивали. Кузьма не ленив, нет. Он бодро так, даже шустро сполз с утепляющего жакета-завалинки, осмотрел себя, одёрнул мешковатый пиджак серого цвета и добавил, обращаясь уже к братку: – Пойдём, Женя. Зови своего Володьку, вон он с пацанами о чём-то разводит тары-бары, толкует. К няньке в гости. Она приглашала на оладьи. И, переступая мокроты, пояснил: – Отпросила вас обоих у воспитательниц аж до вечерней линейки. До отбоя. Доси не верится, но… так было и, думай не думай, – сколь ни двигай логарифмическую линейку в направлении пункт «У» — пункт «К» по карте Омской области (масштаб в 1-ом см. – 5 км), сколь ни прикладывай, а всё выходит, что от Увало-Бтиинского детдома до Калачовской средней школы – 5 километров. «Катись колесо шевронное, надоела мне жизнь шаблонная…» …ба, – впервые вижу галку!.. здесь, что думает: «На крыше лучше – воздух не колышет». – Не сидится ей на кроне, галке, маленькой вороне.
Итак, не ради хороших оценок и не из-за боязни быть наказанным – посильным, – поди, ты!– бодрым шагом, с заплечной сумкой, начинённой канцелярскими принадлежностями, учебниками, да тетрадями, – (достатка сороковых), – Женька, наконец-то, добрался до этого учебного заведения.
Рановато. Калитка ещё была заперта (на кутак).
Нежаркое солнце пологим склоном небосвода – к закату, к лесу за деревней возле Иртыша. Оно как будто на заказ щедро купало своими лучами сизо-бурые тревожные клубы туч и внизу окрестный окоём.
Школа как школа, довоенной постройки. Похожа, как две капли воды на такие же сельские в сети народного просвещения – в Степном, в Шараповке… и даже на улицах «Северных» в Омске, где Казанцеву Женьке уже пришлось поучиться: рубленая в лапу из добротных сосновых брёвен. 17 – 20 венцов с прослойкой из мха (сухого, конечно) между каждым. Здание под железной крышей, выкрашенной зелёным, с широкими окнами без ставен. Обнесено деревянным штакетником. Ну, и так далее.
Над парадными дверьми – не очень аккуратно исполненным шрифтом, слева направо, — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!.. – Смотри ты!.. – подумал Казанцев, – в прошедшие пятницу и субботу я этого приглашения не замечал.
Здешние ученики начинали слетаться-стягиваться. Но их было ещё считанные единицы. Погода – переменчивая. Ажур предшествующих дней рушился – по небу кувыркались клубы сизых облаков. И, чуть ниже, – нет… да, не «почтарь», а дикарь-голубь, клинтух – в стремительном полёте с востока на запад!.. видимо перемещался от леса-колка к колку… Да, но… выныривающее, блестящее, ослепляющее солнце вселяло надежду.
Из форточки окна, как из репродуктора, исторгалась мелодия и слова песни «Выходила на берег Катюша…», исполняемые силами вокального кружка. – Может, к гастролям в зимние каникулы готовятся, – подумал Женька. Из-за переполненности занятия в школе проводились в две смены. Казанцев приходил ко второй. И это было как раз то, что надо: учись он в первую – опаздывал бы на занятия.
«… выходила, песню заводила…», – долетало до слуха, а Женьку, почему-то вдруг, объяли, обворожили слова и мелодия песни про соловья и сироту. О его, беспризорника, доле:
«… запоё-от и просвищет, и опя-ать улетит, а моя-то лишь моги-илка всё лежи-ит да лежит»…
К чему бы?.. – мелькнула мысль опять же; Казанцев встряхнул головой, дёрнул на себя дверную ручку и… очутился в полутёмном широком коридоре школы.
Однозвучно зазвенел латунный колокольчик…
В проём двери «7-Б» класса косыми подвижками протиснулась учительница русского языка и литературы Ольга Михайловна Вольяшина, с высокой стопкой тетрадей перед собой… Она проследовала к столу. Присела и развела руки, тем самым определив тетради. Выпрямилась и ожидающе взглянула на класс. Шум-гам прекратился. Отроки встали. Все как один. Иначе и не могло быть в те лета. – Здравствуйте, ребята, – ответно поприветствовала учительница хорошо поставленным голосом, – садитесь, – и, намётанным взглядом окинув классную доску, повелительно спросила: кто сегодня дежурный? Со средины среднего же ряда класса вспорхнула, как жаворонок в поле, рыженькая девчушка домашнего вида Танечка Незнамова в поношенном форменном платьице в обтяжечку, с беленькой манишкой на груди… – Почему не намочена тряпка?!.. – Я – сейчас, Ольга Михайловна, – прощебетала канарейкой провинившаяся и, схватив пылящую тряпицу, скрылась за дверью.
Но доска оказалась чистой, вытертой. Видимо, уборщицей, усердной и сердобольной тётей Лидой (техничка, сочувствуя Женьке, открывала ему класс, когда он приходил в школу раньше времени). Мел был на месте. Ольга Михайловна взяла стерженёк, обёрнутый захватанной бумаженцией с торца, и… красивым почерком, с положенным «наклоном» и, насколько это можно, «нажимом», стала выводить жирными буквами:
СОЧИНЕНИЕ!–
Мел осыпался. Класс притих. Перешёптывались…
ТЕМЫ:
1. ……………… 2. ……………… 3. Героика Павки Корчагина по роману Николая Островского «Как закалялась сталь». 4. Как мы провели каникулы? (Чем ты помог, помогла фронту?) 5. На свободную тему.
Вся эта процедура заняла не менее 7 минут.
Скрипнула створка двери – вскочила, вернулась шустрая дежурная. Зыркнув на преподавательницу, положила мокрую тряпицу в ложбинку… и села на своё место, приглаживая ладошками каштановые волосы, заплетённые (втрое) в увесистую косу, внимательно вчитываясь в предложенные темы.…
Женька выбрал последнюю из тем. И… вспомнилась ему вся «околесица»:
«Боголюбовка. Тропа, хоть и была ходовая, но снег, нападавший за ночь, припорошил. Детдомовцы в недавно выданных казённых негнущихся серых валенках… Игнат Володин, Витька Нестеров, Женька Казанцев, Федька Иванов и, кажется, смешливый дылда Паша Петров – шагали в крестьянскую баню «по белому». Гуськом (в кильватер)…
…«Деревенских» было семеро. Три по правую сторону тропы, четыре – слева… с кольями наизготовку. Перед Женькой очутился один из них, и с этого момента Казанцев потерял контроль над собой. Видел только дергающееся из стороны в сторону матовое пятно, наверное, это и было лицо противника. Вырвал железную гайку сбечёвкой, намотанной на сжатую в кулак ладонь, из кармана пальтишка, взмахнул что есть силы и закрутил над головой!.. стараясь опустить её на макушку этого мутного овала. Не помнит, достигала ли она цели. Вдруг как-то невольно присел, почувствовав удар по голове, но… таки, продолжал упрямо взмахивать, уже как-то больно лениво. В глазах помутнело. Вот незадача – взмахивать и опускать грузило на предполагаемую голову «деревенского». Теперь даже как бы косвенно, как бы, косолапо лепил, не точно…
Сквозь мутную пелену в глазах успел ухватить взором момент подлёта бахилины на деревянной подошве к его лицу. «Эта обувка, видимо, сшита из шинельного сукна…», – тогда подумал и… провалился. Очнулся было, усмотрел вблизи головы алый снег: «Должно быть кровь…», – как-то безразлично подумал и снова потерял сознание.
Открыл глаза и посмотрел вокруг. Удивлённо так, как будто только что на Божий свет народился. Перед ним – медсестра Полина. В щепоти её руки – тампон ваты. Пахло нашатырём. Ну, наконец-то! – промолвила она, – слава Боженьке, всё будет хорошо, Женя, ты меня слышишь? – Женька слышал, но «голова закружилась». Глиняный кувшин с осенними цветами стоял на его тумбочке. – Это девчонки, наверное, – подумал Казанцев. А рядом примостился стеклянный гранёный стакан, наполненный водой, понятно, что кипячёной, из оцинкованного бачка, что в коридоре на табуретке. – Осмысливал. Ощупал голову. Она была забинтована. Под повязкой оказался и его левый глаз. Сразу-то Женька и не понял, что смотрит одним. В спальню заглянуло солнце. На половицах и заправленных постелях светлым пятном обозначился квадрат окна. Полина Борисовна приблизилась, наклонилась, задрала край повязки, освобождая глаз, и спросила: – Женя, ты и этим глазом видишь? – Да, – кивнув головой, прошептал Женька и поморщился от боли. – Ну и хорошо, что хоть глаз цел. И, вроде как, нет сотрясения мозга – мыслишь-то здраво. В голове шумело. Где-то между бровей саднило так, что хоть волком вой. – Посмотри, Женя, что тебе девочки подарили!.. – продолжила Полина. Она была всего-то лет на пять, шесть постарше Казанцева. – Я вижу, Полина Борисовна, – прохрипел Женька и откашлялся.
Не струсил, не убежал. Вступил в рукопашную; влип, правда, – блаженствовал Женька, трогая правой рукой (через наслоения бинта) переносицу, – шапка слетела. Будь она на калгане – не проломили бы. Внаглую , сзади, с тыла… бесчестно. Безжалостно били. Кольями по голове!!.. и…
Проснулся в третий раз за сегодняшнее утро, когда мальчишки, погалдев какое-то время, ушли в школу. Потянулся под суконным одеялом, что поверх простыни, перевалился с правого бока на левый, приподнялся, опираясь на локти, взбодрил соломой набитую наволочку, подоткнул под себя края одеяла. Уложил забинтованную головушку поудобнее и… зажмурился. Раны на затылке и переносице ныли. Пульсировала боль в рассечке посередь бровей.
Скрипнула входная дверь. Казанцев сквозь прищуренный правый глаз, как через смотровую щель танка (будто на фронте) увидел Надю Кузнецову. На алюминиевом листе с загнутыми кромками, который устойчиво расположился на ладошке с растопыренными пальчиками перед её личиком, были размещены глубокая чашка, столовая ложка (тоже алюминиевые). Кусочек комкового сахара и ещё что-то. Да плюс гранёный стакан с чаем, а поверх стеклянного стакана – горбушка хлеба. – Значит, она сегодня дежурит по кухне, – осмыслил. И не понятно почему, притворился спящим, определяя на слух, как Надя перебазирует завтрак с подноса на тумбочку, что стояла рядом у изголовья Женькиного топчана. Всё стихло.
И тут свершилось что-то такое неожиданно запредельное… – По Женькиному телу пробежали мурашки. От пяток до самого затылка под бинтом. Евгений почувствовал своими губами аромат прикосновения жгучих, как красный перец, девчоночьих губ… и… продолжал притворяться. Какая-то неизвестная приятная истома охватывала его тело.
Слышались удаляющиеся лёгкие шаги, скрип двери, снова всё смолкло. Наступила блаженная тишина. Женька раскрыл глаза и улыбнулся. Как дань времени, всколыхнулась было мысль: «Как-то там папка на фронте?..» – и тут же исчезла. – Милая, Надя!.. – подумал. Оглядел знакомое помещение: ряды заправленных косолапых топчанов, тумбочки, недавно подновлённые голубой краской. В чёрный траурный цвет (война же) – толстуха-печка (голландка). Дунька, как её прозвали меткие острословы-мальчишки. Зимой, судя по прошлогодней, когда в спальне было холодно, липли ладошками к «Дуньке» погреться, обнимали. Это и всё-всё остальное предстало с такой чёткостью, ясностью, объёмно… какой Женька ещё не видывал никогда в своей жизни.
Утром следующего дня Полина Борисовна медленно сняла бинт с Женькиной головы, по-матерински нежно, но решительно наложила железную скобку на просечку с левой стороны переносицы (было больно, но терпел) и снова так же осторожно забинтовала… Чалма такая.
После школьных занятий и вскоре после обеда в спальню мальчишек вторглись девчонки. Исключительно редкое явление. Их было трое: Надя Кузнецова, Верка Новицкая плюс ещё какая-то, а кто именно, Казанцев не помнит. Они торжественно, немного смущаясь, теперь уже воочию поднесли Женьке пучок веточек с листочками тёплых цветов. Пополнили букет, оживляя его своими голосами. Подчалили тумбочку к Женькиному изголовью. Развели в стороны половины штор. Стало светло. Запахло лесом и… ещё чем-то таинственным, щемящим Женькино сердце.
Смуглянка Надя Кузнецова сидела рядом. Ощущение счастья совершенно необъятного. Она вручила накануне заказанную книжку «Как закалялась сталь» Николая Островского. Женька с Надей посещали школьный драматический кружок. И готовились на зимние каникулы к выездному концерту в Омске в подшефном протезном госпитале, где Казанцеву предстояло прочитать (наизусть, конечно!) отрывок из этого романа.
Надежда была довольно спокойной. Как будто бы вчера ничего такого не было, не произошло… – Странно как-то, – подумал Женька, – уж не примерещилось ли мне?..
Пощебетав какое-то время, девчонки дружно поднялись и пошагали к выходу. В дверном проёме Надя задержалась, обернулась и помахала Женьке сомкнутыми прямыми пальчиками правой руки.
Посетительницы, между прочим, хорошую новость сообщили: «У нас в корпусе сегодня вечером будут показывать «Чапаева!»…
Галдела ребятня, а морозы крепчали.
Высунувшаяся из наволочки подушки соломинка кольнула Женькину смуглую щёку. Он привстал, выдернул её. Вновь опустил забинтованную голову и продолжал слушать.
Вечером смотрели обещанное кино. В широком коридоре между спальнями мальчиков и девочек, сзади сплотившихся зрителей, монотонно гудело «динамо» – агрегат вырабатывающий электрический ток, ротор которого вращали «от руки» через рукоятку огольцы поочерёдно. В качестве экрана служила белая простынная ткань, ссуженная (с отдачей, конечно), кастеляншей тётей Катей. Этим ситцевым полотном было занавешено единственное в коридоре окно. Всем пацанам кино показалось «законным», очень понравилось, хотя и тогда ещё… немое. Они были потрясены. И после отбоя долго не могли успокоиться. Обсуждали эпизоды в темноте. И многие из парнишек вскакивали даже во сне. Взмахивали рукой, воображая, видимо, что она с булатной шашкой клинковой стали. Женька тоже заснул не сразу. Смотрел на звёзды, если они вдруг появлялись в прогалинах облаков. Только что народившийся месяц висел на одной из них. Самой яркой.
Одними губами, глухим беззвучным шёпотом декламировал отрывок, который ему предстояло прочесть в госпитале перед тяжело раненными, из романа «Как закалялась сталь», разученный наизусть где-то перед войной под строгой режиссурой отца, теперь сражавшегося на западном фронте под Ленинградом. – «Корчагин охватил голову руками и тяжело задумался. – спокойно, чётко, хлёстко начал Казанцев уже во второй раз, – перед его глазами промелькнула вся его жизнь с детства и до последних дней… – Хорошо ли, плохо ли он прожил свои 24 года?.. – он должен ожидать чего-то ещё более ужасного…– и, войдя в роль, со всей отдачей своих сил и чувств (возможно даже переходя с шёпота на голос), – а ты забыл, как под Новгород-Волынский семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему. Спрячь леворвер, – Женька прочитал слово револьвер тогда именно так: «леворвер», – и никому и никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай её полезной».
Что, спрашивается, делили-враждовали «деревенские» и мы, тогдашние «детдомовские», между собой? И доныне не поддалось истолкованию. Согра, дебри какие-то. Глупость. Хотя что-то по этому поводу сказать можно. Но не сразу. Такое не спишешь. Гудит память, тревожит. Та «кулага» просится излиться на чистый, как свежий снег, нападавший за ночь на горбылину сугроба, лист бумаги. Заколдованность (закодированность)? Круговая порука?.. Но ведь и взрослые парни, чуточку не доросшие до призыва в армию, отправки на фронт, мужики, почему-либо не попавшие на передовую, дрались. Да ещё как!..– Ходили с кольями «улица на улицу». Так уж нам-то, тогдашним пацанам, простительно, вроде…
Оглушительной, как выстрел из пушки сорокопятки, была весть для Женьки Казанцева, а может и для братишки Вовки тоже, весть, прописанная химическим карандашом в письме-треугольнике с обратным адресом «полевая почта…». Отец братьев Казанцевых сообщал, что его просьба, о переводе Вовки и Женьки из Боголюбовского № 210 в детдом № 110 Увало-Битиинский удовлетворена. И что они, должно быть, об этом уже знают. Далее отец коротко и ясно (как на подоконнике) объяснял, что нужно сделать перед отъездом и во время следования. После полудня, ближе к вечеру, братьев вызвала к себе, в комнату для воспитателей, Елена Евгеньевна. – Женя и Вова, – сказала она из-за письменного стола, – присядьте на стулья. Когда братья разместились, она торжественно и вроде как грустно продолжила, – из ОБЛОНО пришла выписка решения о том, что вы…– и стала подтверждать уже известное братьям.– До «передовой» из Омска «добро» дошло почти одновременно, что и до Боголюбовки, несмотря на многотысячную разницу в расстоянии.
– Мы уже знаем, Елена Евгеньевна, и папка нам в письме подробно объяснил, как добраться до Увальной Битии, до того детдома, куда нас переводят, – сообщил ей Женька. – Тогда, братики, мне остаётся только сказать, что завтра утром, сразу после завтрака, завхоз Григорий Петрович подъедет к спальному корпусу на подводе и отвезёт вас в Марьяновку на станцию. К ветке «ИСИЛЬКУЛЬ — ОМСК». Ну, а дальше уж вы самостоятельно доберётесь. Сегодня же – увязывайте свои вещички в узлы. Верхнюю зимнюю одежду и обувь мы вам выдадим, – осень на дворе. Получите со склада у тёти Кати. Она вам и продукты выдаст на дорогу сухим пайком. Консервы: тушёнка, паштет, – помощь из Америки, – благо, есть чем порадовать. Хлеб, масло, сахар там и ещё что-то. В общем, тётя Катя положенное вам подберёт, она уже знает, – и, глядя на братьев, заметила: что-то вы, Женя и Вова, я вижу, не очень рады отъезду. Да и нам тоже грустно расставаться… »
Женька очнулся от воспоминаний, раскрыл новую выданную тетрадь, вывел большими буквами:
В ПОДШЕФНЫЙ ГОСПИТАЛЬ
и провалился в ещё более свежие воспоминания.
(Мало ли чего интересного произошло, стряслось в минувшее лето предвисокосного 1943 года и запомнилось Женьке на всю его долгую, конопатую, во всех значениях этого слова, эх, я – не я!.. – и в том детдоме 210, и в этом уже, Увало-Битиинском …)
Гастроли состоялись.
Казанцев Женька тогда, по приезде в Боголюбовку из Омска, был на седьмом небе, – ещё бы, раненые красноармейцы-зрители три раза вызывали его на бис после прочтения им со сцены довольно большого отрывка из романа Николая Островского «Как закалялась сталь»! Хлопали, кто как мог!!.. Да и совсем уж малюсенькая роль раненого бойца, из инсценировки чьей-то повести на военную тему, где он должен был отвести намерение сестрички перебинтовать ему голову и простонать: «Нет, не надо, – больно только будет…», – удалась. Вся труппа, ездившая в Омск, привезла «благодарственное письмо» от командования госпиталя, заверенное круглой печатью!..
В Калачовской школе, попробуй пойми тут – почему, отрока Женьку… прозвали Кренделем!.. Кличка Казанцеву страшно не нравилась. И он по этой причине старался меньше бывать в коридоре. И на переменах всё больше отсиживался за (отданной ему на прокат) 1/ 2 задней парты среднего ряда с краю, что ближе к окнам, привлекающим к себе учащихся своим широким обзором. По правую его руку сидел Гришка Чуркин. Второгодник. Дылда чубатая.
Строгий такой понедельник. Женька пришёл в школу раньше времени. Примерно за полчаса до начала занятий. Уборщица тётя Лида, добрая душа, по уже складывающейся традиции открыла ему двери класса. Казанцев огляделся и прошёл к своему месту. Вытащив необходимые принадлежности, учебники, тетрадки, поместил сумку в ногах под партой; от нечего делать извлёк из кармана штанов свой остро отточенный, сделанный ещё в Боголюбовке, ножичек… на шнурке от ботинка … и стал вырезывать на нижней стороне «откидушки» наклонной столешницы парты, выкрашенной в чёрный цвет, первые заглавные фамильные буквы: «К» и «Е», инициалы по-литературному. Покончив с этой проказой, Женька смёл (ладошкой в ладошку) мелкую стружку. Подошёл к окну и вышвырнул её в раскрытую форточку… Свита чутких разномастных голубей не замедлила себя ждать и встретила Женьку полыхающими крылами, «с распростёртыми объятьями», вроде как аплодируя даже. – Клюнули, обманулись!.. – улыбнулся Казанцев. По небу проносились низкие сизые тучи. – Чего доброго – снег выпадет!.. – подумал, сгорбатившись…
Не канонический звонок, а колокольчик («дар Валдая»), трепещущийся в поднятой над головой правой руке дежурного по школе, чумного пацана, солируя, разогнал по классам учеников.
Первым уроком значился «русский язык».
…Татьяна Заречная стала разноситьпроверенные тетради по партам. Женькино чутьё… предсказывало ему, что … что-то произойдёт, и он заранее онемело ждал.
Ну, вот: когда девочка раздала все тетрадки, выяснилось, что Женькиной почему-то… не оказалось. Казанцев поднял руку, чтобы спросить. Порывался встать, но учительница, заметив его нетерпение, жестом, (как вроде дежурный матрос недавно в Омске, на пароходе «Смелый», под портовым краном, – висевший груз какой-то по заказу для севера), осадила его на место.
– … Ваши сочинения, ребята, – лирически вроде как заговорила Ольга Михайловна, – меня на этот раз порадовали. Отдельные работы … славные. Есть, конечно, зелёные, образно говоря, и такие, что не в какие ворота не лезут. Или так даже – кривые как – преподавательница призадумалась и… выдала – как сохнущие стручья фасоли, скажу я вам. Ну, например, Гриши Чуркина, но ведь и не без этого. – Гришка насупился, взглянул исподлобья, ширкнул рукавом рубахи по парте и произнёс: – Вона!.. – схватившись за правый край столешницы. А учительница продолжала: …и, может, ещё Петра Меченого…
Ольга Михайловна подошла к напрягшемуся Женьке, потрепала его черноволосую голову…
– Прежде чем перейти к объяснению нового материала, я бы хотела прокомментировать одно сочинение на свободную тему, Евгения Казанцева. Зачитаю вам концовку-развязку этого рассказа, – и, сжато изложив содержание, Ольга Михайловна стала читать… «с чувством, с толком, с расстановкой»:
«… – Где вы запропастились? – с укоризной глянула на Кузьму Нянька, пропуская ребятню через калитку в ограду (дальше лидировал Кузьма, не раз побывавший в этом доме) и, приостанавливаясь, в саму избу (через сенцы). При этом продолжала наговаривать: – Проходите гостинёчки вы мои хорошие… Женька огляделся. Во дворе чисто.– Я уже и наварила и напекла, и на стол собрала, сопровождала братцев Маруся как-то по-матерински тепло, по-доброму. (Собаки не было). – Уж давно бы стоило пригласить вас в гости, да всё дела да дела. Теперь-то полегше. Хоть воду на себе не таскать, – на коне Удалом в бочке Миша привозит. – А где он, Нянька? – прервал её Кузьма. – Да он, Кузя, в погреб полез, гостинцев Жене и Вове достать: морковки да брюквы. Зубки-то у вас, братки, я вижу, все белые да вострые. Похрумкаете там, в приюте. Скоро придет Михаил-то, – и продолжала, – а то, ить, бывалоча, как только детдом-то открыли, приходилось самой из старицы в вёдрах под коромыслом на увал… крутой тропинкой. Встанешь в 5, а когда и в 4, надо же к завтраку еду приготовить: «второе» и «третье», да не на одного же человека, семьишша-то – вона, ну, да, ладно: выдюжила, стерпела – и ладно. –
Класс «7-Б» притих, заинтригованный. –
И сразу за стол, к оладьям. Вы же, Женя и Вова, поужинали, поди, не слишком-то голодные. Вот разве что Кузьма Иванович ненаглядный, ну, да, Кузя, хочешь, так возьми половник, начерпай себе щей из чугунка, вон, в печке у загнетки.
(Уместно сказать, что в Увало-Битиинском детдоме кормили несколько лучше, чем там, в Боголюбовском. Может, потому, что воспитанники первого – бывшие блокадники-ленинградцы, в основной массе… Оттуда детишек в своё время «повыдергали» на самолетах в ближайший тыл к ж. д. станциям, а там уж «500- весёлым» в теплушках-вагонах, в основном за Урал, в Сибирь, развезли по детприёмникам. Оттуда – по детдомам).
– А разве оладышки не еда?.. – отозвался Кузька и, подцепив очередную оладью вилкой, окунул её в густую сметану, наложенную (по-домашнему) в общую фарфоровую тарелку.
– Вот и Миша. – Заметила Маруся.
Михаил Яковлевич Рогозин, 33-летний мужик ростом под самые полати, сделал шага два к столу от порога и спохватился: – Я сейчас, только руки вымою. – Сказав это, он каким-то несуразным движением плеч спустил с себя пиджак и как бы стряхнул его на лавку (что – вдоль горничной стены). Я удивился: какие там руки?!.. правой-то не было!.. и рукав гимнастёрки был подвязан тесёмкой, что ли, перехлёстнутой подмышкой через «оголовок» плеча!.. Дядя Миша обернулся, подошёл сбоку… и левой ладонью тюкнул снизу вверх по соску рукомойника формы горшка из глины, (обожжённого, не глазурованного, но лощёного) или даже формы ананаса-соплодия заморского, должно, чтобы убедиться, что вода в умывальник налита. Полая, изменчивая струя полилась… – Ну, что ты, Миша!.. постой, – встрепенулась Нянька, – дай же я тебе помогу; подойдя к мужу, взяла его расслабленную лапищу в свои руки и… стала её мыть… потом сдёрнула с гвоздя льняное, с тесёмками в один ряд, белое-пребелое, с вышитыми крестиком по концам полотенца задиристыми петушками и стала вытирать эту лапу, руку то есть. А дядя Миша стоял и улыбался себе как ни в чём не бывало, как… блаженный или младенец, неспешно подошёл к зеркалу, пригладил светлые волосы и, приближаясь к столу, забасил: – Ну, здравствуйте, Женя и Вова!.. давно на вас хотел взглянуть, там, в детдоме, да замотался, – он сел за обеденный стол на самодельную табуретку, пристально посмотрел на меня, лоб наморщил… и вдруг произнёс: – Постой, постой, паренёк, где-то я тебя видел, да уж не ты ли это читал в госпитале со сцены перед нами отрывок про Павла Корчагина?!.. Я удивлённо взглянул на него и кивнул головой. – Ух, ты, – воскликнул Михаил Яковлевич, – вот это встреча, вот это да!.. – он, как-то растерянно взглянув на Марусю, на Кузьму, вроде как печально договорил, – растрогал ты нас Женька тогда до слёз. – И процитировал: «А ты забыл, как под Новгород-Волынский семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему!» – смахнул со щёк непрошеные слёзы, – на всю жизнь запомнил.
С тех пор мы подружились и в свободное время (чаще по воскресеньям) я помогаю завхозу дяде Мише ухаживать за скотом: задаём корм, чистим в стайке и в хлеву. Подметаю ограду. Ну, и ещё что-то там, по хозяйству. – Вот собираемся в лес по дрова съездить.
Ольга Михайловна замолчала. Муха пролетела …
Учительница снова подошла к напрягшемуся Женьке, потрепала его черноволосую голову и проговорила: – Женя, моя оценка твоей работы по литературе – отлично!.. —
Первая страница тетрадки и последующие её развороты были испещрены, (как попа Витьки Нестерова, Женькиного друга по детдому, исхлыстанная сторожем Боголюбовского фруктового сада Дзызом корзиночной лозиной. В тот памятный вечер… всяко, в косую…) исчирканы настоящими (фабричными) алыми чернилами!.. – Но, дорогой ты мой Женя, ошибок у тебя, увы – свёкольный разлив, Красное море. И твои знания по грамматике русского языка… плачевны. Будем работать.
А за рассказ спасибо.
Юдоль се, Калачовка, вот, такая: и смех, и грех вам, хоть стой, хоть падай.
Хвост сочинения, ПРОДОЛЖЕНИЕ, которое Ольга Михайловна по какой-то причине не стала оглашать… –
Ох, снегирей-то!.. – Птах разных – уйма: «знакомыши» – воробьи, (мясничок) жулан… и птиц хватает, как же: ворон-сорок плутовок… Выпал снег-первач – сошёл, подметаю во дворе, – неловко дяде Мише, и Лёшка помогает. Хороший пацан. А чем займёмся завтра, угадать трудно. Дядя Миша назначит, что будет, то и будет.
Навоз отвозим в специальную яму.
Бык (вол) «Комолый» ниже среднего роста и… большущий, складный собой – «Пестрый» Черно-белой масти. С рогами острыми-преострыми ухватом (под корчагу, может). Странное дело: такие разные по характеру и стати, а ходят в одном Ярме!!
…Пёстры, как пырнёт!.. Комолого-то, вдруг, ни с того ни с сего. В бок! – тот бедняга, зажмурит глаза коровьи (может, от боли), ужмётся, скрючится, рад сбежать бы до лучшей поры, ну, хоть в тартарары!… что ли, да… ярмо не пускает.
Кроме волов на скотном дворе детдома ютятся: мерин «Удалый», две коровы, штук семь овечек и три хрюшки-боровка, оставленных в зиму. А из крестьянского инвентаря – два плуга, две бороны и ещё что-то. На одну-то Руку!!
Лёшка Колмаков иногда помогает… Толковый парнишка. В пятом классе учится. Не лентяй, не засоня. Его из Ленинграда – на У-2, а потом поездом в Омский детприёмник… Папка мой в первый раз под Ленинградом был ранен. И его наградили медалью «За оборону…».
Вот и колокольчик-звонок латунный. Это вам не ступка с пестиком (чугунные)… Кончаю.
Евгений Казанцев.
но и не вымарала же окончательно!.. а только испещрила ручкой, макая пёрышко «Пионер» (в галстуке) в … чернила.
А жизнь катит себе… своим чередом.
ПРИЛОЖЕНИЕ:
КУЗЬКИНА МАТЬ
Мы ждали, кажется, оладий Пасхальных ждали, а пока – То возносились на полати, А то бесились у шестка.
– Да не мешайте, кыш, чертята – (А ребятишки всё снуют) – Где деревянная лопата, Которой тесто в печь суют? –
Нас тётка Марья унимала. … И Кузьке-братке, а не мне, Что называется, попало. Плашмя лопатой по спине.
Межа жизнь личная – двоична: И очень плохо, и отлично…
ДИЛЕММА Нынче… в окна снег не лепит, – вёдро, день великолепен!.. Сед почти, но не совсем. Мне уже 77. Как бы апостериори, встреч мне ветер дует в поле. Горе луковое – я!.. сиверко, ну как хвоя, мне ж в лицо, а не кому-то, колкость ветра-баламута. Школа. Сумка-маята… в те далёкие лета. Я детдом свой не ругаю… А деревня-то другая, не Увало-Бития (Калачовка, помню я). С ума ж в пору материться: ночь теперь, а мне не спится!.. А в Увальной Битии лиши до шёстого свои!!.. День изо дня (без ночёвки) в энтой школе Калачовки (Я немею!!..) – ребятня… кличет Кренделем! Меня…
– Хоть ветра против, но, кажется, вовью я и свою струю…
Вернуться к оглавлению повести
|
