|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВА шмель жужжит, жужжит…Повесть ЖИДЫ ПРИЕХАЛИВозвещая свой приход Меняя позу, вижу и слышу (ещё бы!.. – чуть не проспал): Вынырнув, как суслик из тёмной норы ранним утром спросонья, из общей каюты третьего класса, расположенной в корпусе судна, в широкий сквозной проём надстройки этого грузопассажирского парохода, на основную, рифлёного, вышарканного до зеркального блеска листового железа палубу, Женька, поёживаясь, заозирался. – Раннее утро. Плёс Иртыша в поблескивающей ряби. Прохладный сквознячок. Пароход приближается, хотя и к левому, но достаточно крутому, берегу, поросшему лозняком-талом с длинненькими узкими листьями тёплых цветов, от охристого до кроваво-красного, бордового… Их мало, – основная масса уже облетела. Погода ершистая. Бодрит. Заря!.. отрадно. Солнце выставляет своё светящееся чело из-за горизонта. Видимая часть восточной горбушки неба чиста. – Ни единой тучки. Вот уже озарены неоклёванные птахами гроздья рябины, тоже растущей по берегу вблизи причала, здания пристани, – добротного крестового дома, рубленного «в угол», обнесённого тыном, приспособленного под нужды речников. – Наверно, какого-то раскулаченного. – Мелькнула мысль у Женьки. Было, вспомнился и тут же угас тот пир у костра. Одновременно и встреча, и проводы на фронт двоюродного брата Казанцева возле того глубокого колодца в Боголюбовке. Вот первые лучи солнца, – восхищается увиденному Женька, – осветили три удивляющихся бытию окна с гостеприимно распахнутыми ставнями. (Одно, то, что поуже, слева и два справа высокого деревянного крыльца). Природа, нет слов, понимаешь, прямо-таки потчует. – Вот, косыми, но почти параллельными плёсу, нежаркими лучами возвышающегося (с лося, нет, круче – с колесо парохода, размерами) того же солнца, высвечиваются, толстенные брёвна дома. Зар немеркнущий, но лету – конец, диво!.. Они, видно, хоть и почернели от времени, но мох между венцами – свеж, не трухлявый. Дом брёвнами, наверное, перевезён из какой-нибудь деревни, пожалуй, того же Саргатского района. (Волости по старому, старостой которой, одно время, перед приходом Советской власти, был его, Женькин, и Вовкин тоже, дед, Александр Моисеевич). Парнишки примыкают к хвосту небольшой очереди пассажиров. Возле Женькиных ног два пузатых узла, туго набитых шмутьём. Вовка десяти лет – рядом. Тоже с двумя узлами. Вовка, младший брат, – русоволосый, а вот Женька, тринадцатилетний отрок, с чёрной, как смоль, чёлкой, с густыми, такими же чёрными, сросшимися бровями, – смуглолицый, похожий – то ли на цыгана, то ли на татарина… Хвост очереди, – сходящих на этой пристани («46-ой совхоз»), – по мере приближения парохода к берегу, поджимается. Вовка топчется на месте, – ему не терпится сойти на твёрдую землю (вполне возможно, что по нужде). Впереди стоящим людям тоже не терпится… встретиться и обняться с родными и близкими. Они – несколько выше: на берегу. Приветственно машут руками узнанным ими близким людям. Показывают пальцами. Кричат. А что, – ещё пока не слышно. Прибытие пассажирского парохода для Нижне-Иртышских, как и для жителей всех прибрежных, причастных весей — своего рода праздник… Женьку и Вовку встречать некому. Они переселяются в другой детдом , № 110, что в Увальной Битие, отстоящей на 7 километров от совхоза № 46, из Боголюбовского № 210. – Их отец писал с фронта в ОБЛОНО и его просьбу удовлетворили. Ближе к родовой деревне Аксёново. Считай, совсем рядом – тоже 7 километров. Перешеек между бортом парохода и настилом толстых досок на слеги и деревянные же высокие «длинноногие» козлы, стоящие чуть ли не по «колено» в воде, заметно сужался. И когда левый борт парохода был на расстоянии броска, скажем, баталки (при игре в городки), а вскорости, ранней весной же, на досягаемости панка (при «баталиях» – «в бабки»), вахтенный матрос от кнехта парохода, ловким броском кнопа*, «подал» пеньковый линь… в руки дежурного по причалу! И тот этой бечёвкой-линем, привязанной к концу стального троса (свитого в весомый такой калач возле кнехта) на палубе, притянул свободный его конец и … стал помогать пароходу побыстрей приблизиться.
Женька невольно, вроде бы украдкой, взглянул на свой, выколотый на левой руке (повыше пясти) ещё в Богллюбовском детдоме на чердаке, адмиралтейский якорь и… приосанился.
И вот уже вахтенный матрос пробросил-просунул сдвоенный трап между палубой парохода и причалом. Капитан (а, может, и штурман) выкрикнул в рупор необходимые и достаточные слова-команды…
Да, их никто не встречал. Некому, кроме, разве что, тёти Дуси. Но ведь она была не в курсе. – Откуда ей было знать, что именно этим утром они, Женька и Вовка Казанцевы, прибудут…
Пароход отстал от пирса, – загудел, заторопился… – Мы оглянулись.
… Женька, чтобы убедиться в правильности своего предположения, приостановился и тут же, когда Вовка, плетущийся на два шага сзади, поравнялся с ним, тронул его за локоть, и поворачиваясь, спросил, кивнув в сторону пристани: – Вов, правда же этот домина похож на дедушкин дом в Аксёново. Напротив (через улицу) дома Артёма нашего, сына дяди Бори?.. – Вовка поставил узлы на землю, развернулся, распахнул вежды с «коровьими» ресницами и подтвердил: – Да, очень даже. А что? – ляпнул, – может, это он и есть. – И сам же испугался своим словам, этой догадке. Опечалился даже. Но Женька тут же успокоил его (и себя тоже): – Нет, Вовка, нет!.. ну, что ты такое несёшь!?.. – Узлы, – нашёлся, что сказать братишка. – В Омске дядя Боря или дядя Макар нам бы, конечно, об этом сказали, – Женька. Он приподнял свои узлы, несколько раз мотнул торсом (справа налево и вспять), определяя поудобней в трошне (ложбинке вдоль спины по позвоночнику вниз от затылка), и пошагал. А Вовка … – следом, приотставая, опять же.
Старший братец то и дело заглядывал, как в морской компас, в письмецо-треугольник, подёрнутый петитом, ровно бисером покрытый. Бумажный треугольник, исписанный знакомым почерком. – След от «химического» карандаша. Замусленного где-то там, на фронте. Может, в сыром простреливаемом окопе. – Сверял курс. Вовка со своими узлами плёлся, как и прежде, на два шага сзади. – Всё совпадало: вот – обещанный общественный колодец «с воротом», вот он и третий дом правой стороны по ходу улицы села Нижне-Иртышское (пристань – «Сорок шестой совхоз»). Здесь живёт тётя Дуся – родственница, или, может, знакомая отца. Она-то и должна помочь Вовке и Женьке добраться до Увальной Битии. На коньке крыши из досок дома тёти Дуси красовался вырезанный из дерева разухабистый, не слышно, что горланящий петушок. Женька открыл, было, калитку, (врезанную в широкие ворота), тронув железное кольцо, подёрнутое патиной, но его тормознул облупливающийся рисунок, с две ладошки величиной, масляными красками по жести и надписью внизу: «ЗЛАЯ СОБАКА». Пёс не заставил себя ждать и тут же грозно залаял под сопровождение юзом ездившей по натянутой проволоке стальной каральки и лязганье звеньев цепи. Казанцев опустил узлы. Развернулся направо. Отставил в сторону скрипнувшие покосившиеся решетчатые воротца и вник в зону палисадника с ещё цветущими анютиными глазками и жухлыми ноготками. В трёх простенках промеж окон, гроздьями усыпанной калины, рябины и никчёмной бузины оголённые ветви пошевеливал ветерок. Лист уже почти весь облетел и мягкой постелью шуршал под ногами. Пробравшись к первому от прохода занавешенному изнутри окошку, Казанцев дотянулся через свежую завалинку и негромко постучал в нижнюю шипку. Подождал немного и повторил стук уже понастырнее. Край шторки приподнялся, и к стеклу окна прислонилось лицо. Высмотрев Женьку, женщина заулыбалась, помахала рукой … и занавеска опустилась… мягко, неслышно.
– Псина большой, судя по хриплому басу – не меньше немецкой овчарки, – подумал Женька и в ожидании … засочинял:
– Жёсткий ярлык на воротах предостерёг: «СОБАКА ЗЛАЯ!». Цепной пёс нерррвничал. – Глядя на эту фишку, встреч… Евгений Казанцев, – сумасшедше зарычал пёс, залаял!.. слышна порода, – дети остолбенели, узлы, поставив наземь. Ну вот, – продолжил Женька, – брани нам ещё не хватало!..– А тётя Дуся Всё не появлялась. – Псу цепь не всего дороже: на дыбы встал, рр-вёт, и к роже моей тянется!.. И хрипит, уже не лает. – Сдержанный. Нуда, порода, задор до рвоты – вроде я ему волк серый. Где вы там? Примите меры!.. Кобель унят был… – Представилось, и примерно так быстрёхонько прокрутилось, дополнительно к сказанному в Женькиной головушке сумасбродной.
Из калитки действительно «вывернулась», наверное, тётя Дуся. «Не слишком толста и не слишком тонка», достаточно молодая, среднего роста шатенка, в сатиновом платке чёрного цвета… фуфаечка, сапоги (яловые союзки, кирзовые голенища), видимо, на босу ногу. Она распростёрла объятья и затараторила: – Ну, наконец-то!.. А я уж думала!.. – и, сопровождая прибывших братьев до крыльца, продолжала, – да вы не бойтесь: собаку я привязала возле амбара. Ох, мальчишки, вы же, наверное, проголодалые, покормить бы, да надо же вас и отправить с оказией в первую очередь тоже. Кум, бригадир полеводов, сбирался, помнится, на воскресенье в Увальную к родственникам. Сестра у него там. Однако я сбегаю, как бы он, не… уж не уехал ли!.. а, можа, и нет!.. Вы проходите в избу, располагайтесь, а я побежала. – При этих словах она оставила Казанцевых и скрылась за воротами.
Женька огляделся и с удивлением отметил, что в избе тёти Дуси всё – в точности, как у тетки Марьи в Аксёново: и рамы окон выкрашены в голубой цвет; некрашеные, но выскоблены до желтезны («как яичко!) половицы; над головой – полати; справа – русская печь. Если углубиться шагов на 5, – слева – дверь в горницу, справа – куть. Впереди (перед длинной лавкой и окнами) большой обеденный стол, покрытый узорчатой выцветшей клеёнкой цвета конотопки. Ближе к кухонному закутку (кути), крепенький столик, вплотную примкнувший к обеденному, с водружённым на него медным полуведёрным самоваром (славный этакий ухарь!..), начищенным до блеска. Сверху (над трубой самовара) на резной, (тоже медной) конфорке красовался большенький фарфоровый чайничек, похожий на задорного петушка, что на коньке крыши, ярко расписанный глазурными красками. Вверху переднего («Красного») угла – божница с зажжённой лампадкой, с мерцающим перед ликом Божьей Матери бледным пламенем – Да, всё – как у тётки Марьи, – соглашался со своим же предположением Женька, озираясь, – даже портрет в траурной рамке над столом. (Правда, вполне может быть, последнего «замечания» Женька тогда ещё и не осознал). Если обернуться – детская одежонка на самодельной вешалке возле двери под полатями в простенке, – что ближе к горнице. Но самих ребятишек не было… – Поди, на пионерском собрании в школе. Какое-нибудь персональное дело рассматривают. – Подумал, – а, может, и на уроках, суббота же нынче, кажется, не выходной день, правда что.
Осень, поздняя зазноба. Сквозь шинельки – хмара-стужа. Фронт. Отцы в сырых окопах где-то там воюют, служат. Я (зимой) у тётки Марьи. Стол. Божница. Окна, ставни (вспоминается без хмари мне тот образ жизни давний). Плотно спали не на вате. Щёкот-хохот (на бок с бока), почему-то – хорошо как!.. на кошме во все полати. Ночевали, были-жили мы когда-то ребятишки, вот, нам коротко служили одеялками пальтишки.
– Ох, ребятишечки, – тревожно сообщала возвратившаяся тётя Дуся, прикрыв за собой дверь, – погода-то портится на глазах, прямо!.. черно-бурая туча нависла на западе над вырубками бывшего Нифонтовского леса. Эта кошма раскатывается, ползёт в нашу сторону. Снег, должно быть, повалит-выпадет!.. А вы, я вижу, легко так одеты, по-летнему. – Она проследовала к обеденному столу, обернулась и, в том же духе, озабоченно продолжила. – Узлы, я смотрю, большие у вас, есть, наверное, во что и потеплей обрядиться. Да, поторапливайтесь, мои хорошие. – При этом, вроде как, между прочим, заметила ненароком, кивнув в сторону вешалки, – мои-то – в школе на занятиях. Кум-Сергей лошадь уже запряг. Ждёт вас. Я вовремя успела, – она повернулась лицом в Красный угол, вскинула голову, и, глядя на икону, трижды перекрестилась. Женька и Вовка, приняв к сведению всю остроту её тревожных рассуждений, «распустили» (каждый свою) поклажу и… облачились в зимние одежды: прошлогодние пальтишки да помятые шапки-ушанки. ( Пимы, шарфы и варежки решили не вытаскивать). – Ну, вот теперь другой резон. Так-то надёжнее. Пойдёмте, а то, не дай Господи, взбрындит бригадир!.. Характерец у него крутой, фронтовик, весь израненный да контуженый …
Возле повозки маячил лохматый пёс чёрной шерсти. Ростом с волка. Но этот был добряк. Вопросительно крутил хвостом и миролюбиво заглядывал в глаза то Женьки, то Вовки, когда они приблизились к телеге. Не то, что цепной зверюга тёти Дуси. Старший брат хотел было подсобить Вовке взобраться на повозку, после того как он закинул на неё свои узлы, но он, со словами: – Я сам! – шустро на неё вскарабкался.
– Женя, – на прощанье сказала тётя Дуся, шмыгнув носом и вытирая тыльной стороной ладони непрошенные слёзы, – будешь писать папке, я ведь тоже аксёновская, его с детства до самой женитьбы знала, передай от меня поклон, да сообщи ему, что просьбу его я выполнила. Пусть возвращается невредимым. Да с победой. Теперь-то уж, кажется, до неё, дай-то Боже, рукой подать. А моего-то Порфирия Иннокентьевича, солдатика… всё: похоронка пришла… – выдавив эти слова, вдова не сдержалась. Всхлипнула, сморщила ещё молодое лицо, залилась горькими слезами. Но тут же встряхнула головой. Взяла себя в руки, оговорившись, – «Что это я!.. »,– вытерла слёзы кончиком платка, что под повязанной по-бабьи (в перехлёст через шею) суконным полушалком.
Сергей Матвеевич Телегин – русый, высокий, осанистый, широкоплечий тридцатилетний мужик. В поношенной фуфайке, в брюках галифе цвета хаки, в яловых (знать, довоенных) сапогах и армейской фуражке, прикрывающей вихрастую густую шевелюру. Он припадал на правую ногу. Обходя уже запряжённую нетерпеливую чалую лошадку, подтянул чересседельник. Приподняв тем самым оглобли. Легонько подёргал кольца удил отработанным движением, ловко, несмотря на хромоту, заскочил на повозку и вроде как торжественно произнёс: – Ну, чо, Дарьюшка, тронулись, што ли! – Дёрнул вожжи, взвинтил наотмашь ременным кнутом, как бы так, для острастки, – поехали?!..
Движение радует, – дело живое.
По правде говоря, с погодой братцам Казанцевым … не повезло. Ветра пока не было, но угрюмые сизые тучи, уже, как бы сами собой, набаривались, блажили.
Теперь, без нажима (сзади от кучера), умница-Дарья бежала ровно. Телега вздрагивала, громыхала…
Хлопьями повалил мокрый снег, да такими лепёхами!.. или, можно сказать, серебристыми живыми лещами-карасями!.. Пожелание тёти Дуси: «Скатертью вам, ребятки, дорожка» – начинало сбываться. Ворвался ветер…
И вдруг неожиданно дядя Серёжа запел!.. Не украинскую, каких Женька и Вовка наслышались в хохлацкой деревне Боголюбовке, скажем, к примеру, –«Ой Днипро, Днипро…», или там – «Слонце всходзе и заходзе, а у тюрми моеэй тимно…», а нашу русскую, вполне возможно даже сибирскую:
Когда-а я на почте служил ямщико-ом, был мо-олод, имел я силё-о-ооонку, и надо же, бра-атцы, в селеньи одном люб-и-ил я в ту по-ору девчо-о-о-онку!..
Однажды начальник даёт мне пакет, – лети, мол, на почту живее…–
Порыв ветра отогнал в сторону, или приглушил, может, две строчки песни, и Женька услышал далее уже:
Я вырвал пакет и быстрей на коня, и по полю ви-ихрем помча-ался!.. а сердце болит и болит у меня, как будто с ней век не встречаться!.. –
Звонкий голос бригадира полеводов дяди Серёжи, человека «от сохи», сотрясался телегой, взволнованно дрожал –вибрировал, как у самого Лемешева, может!.. достигая неописуемого эффекта. Ямщик упоённо пел!.. Тем временем, будто через распахнутые ворота, путники въехали в густой берёзовый колок. Поднятая на крыло стая чёрно-белых норовистых ворон взмывала всё выше…
И снова отогнало ветром несколько стихов, а ямщик продолжал изливать своё горюшко. И только самой концовкой, как ровно резко мотнувшимся хлыстом кнута, стегануло…
Под сне-егом-то, бра-атцы, лежа-ала она, Закры-ыв свои ка-арие о-очи. –
«Ямщик умолк и кнут ременный…» –
У Женьки засосало под ложечкой. От полноты чувств… И тоска неизбывная, грусть-тоска непередаваемая резанула его, как будто… опять же хлыстиком (в 24 ремешка плетёного) бича. (И, помню, с бахромою над комельком). Нахлынула… грусть-тоска по тому оставленному Боголюбовскому детдому. Тоска по Наде Кузнецовой – его любви, Витьке Нестерову, Игнату Володину, писателю-мальчишке Олегу Румянцеву, по Елене Евгеньевне. – И зачем это только папка хлопотал об их переводе!.. хотя и с другой стороны, с этой, приближающейся, было что вспомнить…
– Всё бело, грязи нет!.. – как-то торжественно вдруг произнёс дядя Серёжа, встряхнувшись, – колёса-то тележные уже и не смотрятся, надо бы, ясни вас, – сани бы…
Дорога уже простиралась в зоне густого леса. Иногда приходилось «уворачиваться» от свисающих ветвей берёз…
Женька откуда-то знал (может, отец рассказывал или кто из его братьев и сестёр), что в конце 18 –19 веков заселение теперешнего Саргатского района шло за счёт ссыльных переселенцев. Обживаясь, они разводили домашних животных, обрабатывали плодородные земли, занимались охотой и рыбной ловлей. Переселенцы того времени и их потомки возродили своеобразный русский «Спецфический!..» – как сказал бы, вполне возможно, Аркадий Райкин, говорок. Образовали тип коренных сибиряков – чалдонов (к их числу принадлежал и род Казанцевых).
Осмотр-исследование находок костей, найденных в этой местности (в их числе и бивней) мамонтов учёными Томского государственного университета подтвердил и выводы кружка школьных археологов, что даже и мамонты здесь обитали!.. –
Воссоздавая картину бытия…
А между тем Увальная Бития всё приближалась. Смешанный лес и вышины, и в охвате прибавил. Хотя ведь и в округе совхоза № 46 даже в свою бытность рос богатырский. Лесхоз образовали. Вырубили нещадно.
«Что дремучий лес, призадумался, грустью тёмною затуманился …», –
шёпотом процитировал Женька. И… голос его тоже дрожал…
В основном берёзы, да осины колков, хотя и были уже почти голые, без листвы, олепленные снегом, гляделись нарядно, сказочно даже. Неба не было видно, но, тем не менее, с него (с неба же) на голову Женьки как бы сваливались постишно (построчно, то есть), просветлённые такие новоявленные вирши. Наивные, пожалуй, да ведь и он, Женька, был тогда не седобородый (там, в глубине предпредельного, сказать, будущего, семидесяти семи лет, с шикарной седой бородищей, свисающей долу), – мальчишка сначала не мог, потом вдруг живо представил себя таковым и от удивления, даже как бы испуга, что ли, его (цвета травы-муравы) глазёнки полезли на лоб, а губы растянулись в улыбку, да так и замерли. Но… стихи продолжали ниспадать. И вот какое, в общей складности, «…твореньице» получалось:
Снег на улице пушистый Возле глаз моих мерцает. Всё: пальто, ресницы брови, Шапку белым покрывает!..
Опускаясь на ланиты, Вынуждает розоветь их… И смеёшься беззаботно, Коли снег идёт пушистый, Буде дует свежий ветер!..
А теперь, вот, –
СТАНСЫ Увяданья в усмерть, роды… – Бабьим летом у Природы, Вроде, как бы на уме Подневолье: «Быть зиме…»
Чу, ворона ветвь качает, Надо ж так!.. – без лишних слов, Дерева куржа венчает, Грязи нет и всё бело…
* * *
Мы, снег сошёл, – поехали не санно, А дробопотрясанашлакосанно… Четыре колеса – на две строки… (… Возможные ж межстрочья – широки).
Сочинительство, сей зов… тогда, неожиданно, как и возникло, прервалось. Ведь так же и у соловья бывает…
Женька сместился чуть в сторону (на четверть оборота) к Вовке и стал обметать снег с короткошерстного, искусственного меха сивого цвета воротника его пальтеца. Сколько-то порций, по-видимому, провалилось ему за шиворот. Вовка ужал голову в плечи, дёрнулся и, вроде как даже досадливо, ворчливо произнёс: – Ну, Женя!.. – и тут же встрепенулся, вскинул правую руку с выставленным указательным пальцем, и зашептал…–
Из колка выскочил серо-белый заяц и стриганул, «мигом», наискось через дорогу… – то оседал, то вновь взлетал! Пёс, мирно следовавший за повозкой, увидев не пойманного русака, рыкнул и со всех ног понёсся вдогонку!.. Косой, серый, но уже, вроде как, с седыми плешинками, мчался… – только ноги мелькали!!.. Всё-о!..
И тут, моментально и неожиданно, Женька вспомнил, образно представил беспризорника Пашку Мельника без шапки. С простригом-«просекой» машинкой до самой макушки, вшивыми патлами-лохмами. Представил то, как он, Пашка-сирота горемычный, удирал … По примерно такому же вот свеже-падающему снегу, на свою родную мельницу в деревне Усовка, где он и проживал до поступления в Боголюбовский детдом. Представил это себе Женька и… заулыбался… до ушей. – Тогда его взяла с собой в помощники Елена Евгеньевна. – Надо было получать для детдома на складах ОБЛОНО одежду и, кажется, «Американскую помощь», консервы, там, паштеты и ещё что-то. И заодно, попутно, чтобы вернуть в детдом вот этого же своего Вовку, сбежавшего тогда из Боголюбовского детдома… к дядьям в Омск. Заяц на какое-то мгновение приостановился, обернулся сходу на нарушителей спокойствия и стал отмахивать собой … то группируясь, то распластываясь над… снежной «скатертью»… В глазах двоилось… Вскорости русак скрылся в обжитом им лесу. А обескураженный пёс вынужденно вернулся и, учащённо, тяжело дыша, с выпяленным до самого первого снега бордовым язычищем, пристроился за повозкой… – Зайцев поразвелось видимо – невидимо, наверное, косуль и волков тоже. – Все охотники и здесь, не только в Боголюбовке Марьяновского района воюют, или…изувеченными вернулись, как дядя Серёжа, – Подумалось Женьке Казанцеву.
– Женя, исть хочу, – распевно, дрожащим альтом заканючил Вовка. И предложил, – давай перекусим. Старший брат был не против. Он притянул к себе за стежёную лямку вещевой мешок цвета свежего лесного сена, с затянутой шнурком горловиной. (К тому же, ниже на два раза перехлёстнутой объединёнными, тоже, как и сам вещмешок, матерчатыми лямками). В нём транспортировался «сухой паёк», щедро ссуженный братьям на дорогу Еленой Евгеньевной, старшей воспитательницей. Исполняющей обязанности директора Боголюбовского детдома, директрисой. Распустил эту сдвоенную петлю и… надоставал разной снеди: полбулки ржаного хлеба, сколько-то сливочного масла, с фунт будет весом, конопатый (в мелких раковинах) сегмент пересоленной брынзы и (!) загогулинку копчёной колбасы!.. – Не пожадничала Елена Евгеньевна. Там в, детдоме-то, голодно было, а тут – на тебе!..
– Так же вот и Артём тогда… – подумал Женька. И вспомнилась ему во всей подробности с самым любимым Женькой и Вовкой двоюродным братом Казанцевым Артёмом, которому они ещё тогда подарили отцовские часы на цепочке… встреча… у колодца «Глубокого» и, следом, проводы… навсегда: лётчик Артём Казанцев «пропал без вести». На фронте. Ещё в начале войны. –
« – …совершеннолетний, – ухмыльнулся – тогда – Артём и продолжил, – куда торопиться, Женя, успеешь… И, посерьёзнев, добавил: «А на войне – как на войне, знаешь. Так что вот». – А, правда, Артём, что дедушку и бабушку сослали за Васюганские болота? – негромко спросил Женька. – Сущая правда, Женя. Но эта тема – на роман тянет. Вырастешь, рискнёшь… и не посидишь – не напишешь. – Загадочно как-то проговорил Артём… слова на ветер. Из пустоты неожиданно возникший вихрь подхватил опавшие листья берёз и осин. Крутанул их вокруг сруба колодца и угас в кронах молодого березняка. – А что, – продолжил Артём, – вдруг, да, правда, напишешь. Если, конечно, интерес сохранится. Да талант проявится, окрепнет…, и если не слишком поздно хватишься, конечно, само собой.
На ветку осины уселась ворона чёрно-белая. Каркнула. Красные круглые листья задрожали ещё сильней и некоторые из них стали оседать… отвесно вглубь колодца. Осень. – Какой же он глубокий! Голова кружится. И бесхозный, ведь! Хоть бы крышку гнилую заменили да заколотили… – Это у тебя-то голова кружится?! – усомнился Вовка…». –
Женька очнулся… Расчехлил остро отточенный ножичек. Сноровисто, строго поровну (сказывалась выучка повара детдома 210 тёти Клавы в периоды дежурства по кухне) нарезал всей этой вкуснятины братишке и себе. Вовка облизывался. Получив своё, он закивал в сторону возчика дяди Серёжи, говоря одними губами: «И ему, Женя!..» – Женька понял его с полуслова … А Вовка, видно, чтобы завязать разговор, найти предлог, проговорил протяжно, альтом: – А вы хорошо поёте!.. Дядя Серёжа промолчал, видимо, польщенный, И наш папка тоже хорошо поёт и на гармошке умеет играть. Он теперь на фронте фрицев бьёт. – Спасибо тебе, Вовка, так тебя, слышал, зовут? – Вовка кивнул головой, – за похвалу, за угощение спасибо!.. – Ещё только, хоть и поздняя, со снегом, вишь, но всё же осень. На трудодни намедни получили. Боровка закололи. Шкуру сдали государству. – При последних словах он как-то хитро улыбнулся. – Коровушку дёржим. Так что харч пока что есть. Это к февралю, где-то… волчьему времени – зубы, считай, на полку. Как ни экономишь… да ведь разве чалдоны умеют экономить?.. чай, не немцы. Но пока всё есть, так что, спасибо тебе, Вова, за угощение. А то, что твой отец песенник и на тальянке умеет… я с НЭПа знаю. Было такое времечко золотое. Ты только задумайся, Женя, вы только подумайте, – Женька придвинулся поближе к говорящему. Его интересовал этот вопрос, так же как, в своё время, лётчика Казанцева Артёма. – Что творилось тогда, – продолжил свой рассказ бригадир полеводов, в свою очередь, встречно, повернувшись к братьям вполоборота. – Доносы, разные наговоры. Сосед на соседа… напоют… опорочут, обольют тебя грязью с ног до головы и не докажешь, что чист, не отмоешься. Был бы наговор. Волчьи законы… да и только. А на виду да на слуху, по радио, скажем, – справедливость. Равенство, братство!.. – Возчик помедлил немного и с горечью добавил. – А эти воронки знаменитые среди ночи!.. Ну, это уже в конце тридцатых. Подкатят… К нам тоже подъезжали… Обошлось как-то… А «Тройки»!! Но, ты!.. – прикрикнул дядя Сергей на чалую и продолжил, – Мы ведь с Андреем в Саргатской ШКМ вместе учились. Вожаком у нас комсомольским был. А как отца его Александра-то Моисеевича избирательных прав лишили, а вскорости, в тридцать первом году, раскулачили, да сплавили этапом на барже по Иртышу, в пору весенней шуги, к Васюганским болотам, то и Андрей не нужен стал комсомолу. Автоматически… тра-та-та… – при этом дядя Сергей отпустил вожжи, приподнял обе руки и повёл предполагаемым «ППШ» слева направо, – исключили… – как сына врага народа! Ваш отец ранен? – неожиданно спросил. – Да… – почти вместе ответили Женька и Вовка. – Ну, вот и ладно, вам тогда полегче: теперь Андрей как бы кровью смыл тот позор, видишь ли, и придумают же!.. каким тогда его пригвоздила пара знаменитая, и ведь свои ребята!.. Под руководством секретаря парткома совхоза, конечно, где он тогда уже работал зоотехником. И надо же такое придумать, правда, что. «Как… врага народа!». Да какой он враг, Александр Моисеевич-то, ёш твою вошь! Деревенский крепкий мужик. Видел я его. Знаю. Помню. С окладистой чёрной, как смоль, бородой. Ну, Карл Маркс, да и только. Так его и прозывали. Не посчитались… по первое число… Привозил он тогда, помню, в общежитие ШКМ из Аксёнова передачи Андрею: ну, сала, масла, там, соленья да варенья разного, ведь, НЭП же был до этого, жили сносно, можно сказать, хорошо даже. И мы, дружки Андрея, лакомились. Нежадный парень, наш, свойский – был тогда парень, – поправил себя бригадир.– Душа нараспашку. Одним словом – гармонист!.. Женьку эти оскорбительные откровения дяди Сергея страшно расстроили. – О своём отце, да чтобы такое!..– «сын врага народа!». Он ещё ни от кого, ни разу не слышал. Это что же, значит, стало быть, он – внук врага народа!?.. и кровью своей этого, позорящего его честь, пятна он до сих пор не смыл!?.. разве что в той драке с «деревенскими», не доходя до бани. В Боголюбовке. Но это же не в счёт… – тут Женька невольно коснулся пальцами шрама на переносице между бровями. И… вспомнил… почему-то Надю Кузнецову. Свою любовь… на одно мгновение вспомнил. А потом снова это, – На фронте не был? Хотел попасть, да не удалось. – Сбегали из детдома с пацанами, но… на одной из ближайших от Марьяновки станций их разбудил милиционер, мельтон… И вернул всю «тройку», как миленьких!.. в детдом. Боголюбовский. Так, что вот… теперь-то едут они в другой – Увало-Битиинский детдом.
Сергей Матвеевич понукнул кобылу и снова заговорил … без перехода: – Только Андрей успел, закончил эту школу, ШКМ, с отличием. Хвастал, и стал, в конце концов, «народным учителем»!.. а меня родители отозвали. Необходимость, вишь ли, если смотреть в корень. Не обойти, не объехать, значица: руки рабочие в хозяйстве нужны были. А то, что ваш тятька на фронте – узнал от Дуси Телегиной, кумы, солдатки, – вдовы тепереча. Она ведь, аксёновская сказывала. –
Сжал возчик после песнопенья ременный кнут из трёх ступеней. Берёзы стылые: куржа. Фронт — тыл. Война. Жизнь на ножах… –
Да, Вова. А этих, как ты говоришь, фрицев, так ить, их бить – не перебить. Их в Германии, – как у нас в Рассее Иванов. Тут уж, как Бог пошлёт. Андрей-то, ваш тятя, или, по грамотному, папа, вожаком у нас в шекээме был. – Повторился, как бы подтвердил значимое для него, Сергея Матвеевича. – Так что будешь писать, Женя, – тебя ведь Женей звать? – будешь писать на фронт отцу, передавай привет от меня. Скажи, что – отвоевался. И хошь орденом Славы награждён, на передовую … забраковали. С бабами-де, – теперь в тылу воюет! – Но, горемышная, – он поддёрнул вожжи, покрутил длинным сдверяженным их свободным концом между носом и торсом с выпуклой грудью и сходу поджавшимся хвостом лошадёнки, – ядрёна вошь!.. Телега торкнулась и… затарахтела…
– Но, ты, залётная!!.. – шутливо приструнил вспотевшую лошадёнку, дёрнув за вожжи. Но «Дарьюшка» приняла «комплимент» бригадира всерьёз и, таки снова прибавила рыси. – Но!.. но, кажется, Бог в нашу сторону доброжелательно глянул. – Сказав это, начальник надолго замолчал. До самой Увальной Битии.
–Уж извините, что не довёз до места… – Да что вы, дядя Серёжа, и за это вам огромное спасибо!.. – Женька. – Ну-ну… Позориться на телеге по деревне, – зима не лето, – как бы про себя пробурчал возчик и уже громче добавил: – Отсюда до вашего теперешнего дома-детдома, надыть, и километра не будет. Ничего, дотопаете. Поклажа у вас, я вижу, не тяжёлая. Одёжа, наверное. И не заблудитесь. – Дополнил, взглянув на небо, – даже в «такую шальную погоду», как в песне поётся. – Дом-то приметный: из красного кирпича. Двухэтажный. Один такой на всё село. – Высказывая эти свои соображения, – Сергей Матвеевич не бездействовал. Он приподнял санки-розвальни, только что протиснутые сквозь калитку дома сестры и выставленные возле ворот, и поставил на снег полозьями, как им и положено, и стал размещать на этих санках поднесённые Женькой и Вовкой узлы, озвучивая. (Такие санки Женька и сам ладил, мастеричил в Боголюбовке, когда жили ещё, до открытия там детдома, у бабы Раи по фамилии Щука…). – Вот мы ваши узлы уложим, увяжем, чтобы не развалились дорогой, потуже, да понадёжнее и… вся недолга. – Женька тоже согнулся и включился в укладку.
Подбежали двое какие-то деревенских мальчишек, в распахнутых пальтишках, шапки набекрень. Полюбопытствовали и смылись.
И вот возок … уже готов тронуться… в дорогу. – Ну, впрягайся, Жень, – будешь за коренника!.. коли уж ты старший, – молвил бригадир. Он подцепил на руку и передал Женьке достаточно длинную полупетлю (бечёвку, привязанную концами за оголовки полозьев санок). Женька последовал его совету. – Всего вам доброго, ребятня, – подтолкнул Вовку к постромке, левой ступнёй подковырнул санки по ходу следования и… возок тронулся. – Передайте Михаилу и Марусе Рогозиным привет от меня. Да пусть приезжают в гости, как-нибудь на выходные. Хотя свободных-то дней у них и не бывает, – Маруся работает в детдоме кухаркой, а кушают сироты и в субботу, и в воскресенье. Да и у Михаила забот-хлопот на скотном-то дворе этого приюта, как говорится, полон рот… но им не привыкать… – Сергей Матвеевич рядом с Вовкой и Женькой молча ещё прошагал метров 30 – 40 … – До свиданья, дядя Серёжа, спасибо!.. – поблагодарили Женька и Вовка (как бы дуплетом) возчика… уже шагающего к дому своих родственников.
Вскорости, через три – пять дворов от дома родни дяди Серёжи, Казанцевы поравнялись с ватагой ребятишек (человек 7 наверное), разнопланово и усердно созидающих снежную бабу: кто-то накатывал колобов, кто-то (от пуза) водружал их на нижние, а кто-то просто стоял возле и размахивал руками, – руководил…
…Заговорила: «Ребята, слишком круто!..» – снежная баба.
Женьке в зимнем одеянии стало жарковато. Он расстегнул и распахнул пальтишко и сдвинул ушанку на затылок. Один из пацанов, который недавно любопытствовал возле повозки, вдруг развернулся лицом к приближающимся братьям Казанцевым и, показывая на них пальцем, заорал: – Вот они, ребя!.. Жиды!.. Жиды приехали!.. все из этой ватаги (среди них было и две девчонки) отвлеклись от своего занятия, уставились на Женьку и Вовку. Стали показывать пальцами, пританцовывать и кричать: – Жиды приехали, жиды приехали!!.. с чего они, глупые, взяли, что братья Казанцевы евреи… ума не приложить было Женьке и Вовке… Наверное, всё-таки, вероятней всего, потому такое придумали, что Женька был смуглолицый, черноволосый (хотя евреи и рыжими даже бывают). В тесовых воротах дома, что по левому порядку Увальной Битии, распахнулась калитка, и из неё выскочил ещё один мальчишка. Впереди … наперерез… и тоже стал орать, приплясывя, спячиваясь и тыкая то в одного, то в другого Казанцева. – Жиды приехали, жиды приехали…
Словцо «жиды» – ох, и времена же были!.. – воспринималось тогда почти столь же обидно, как и слово фашист.
– Ну, на такое… – было взъерепенился Женька, приостанавливаясь. Но тут же опомнился и взял себя, как говорится, правда что, в руки: вступать в драку было не резон – их то пятеро, не считая двух девочек. И если даже учесть в этой схватке своего Вовку, и то… достанется обоим по горбу на орехи, – подумал Женька. Набычился и Вовка тоже, сжав кулак правой с утолщённым (галочка раннего детства) казанком среднего пальца.
Братья прибавили шагу. Тут они, пацаны, то есть деревенские, вспомнили, видимо, свою недокатанную бабу снежную и мигом отстали. – Так-то оно и лучше… И здесь, однако, не только в Боголюбовке, вредных да задиристых пацанов деревенских хватает. Всё как-то не так, да ладно…– Женька, глянув на небо. –
Буран усиливался. Опять повалил снег охлопьями. Следы братиков и прокладываемые салазками полосы незамедлительно исчезали. Лета – как не бывало.
Двухэтажный дом из красного кирпича возвышался (главенствовал, удивлял…) над обжитыми, как бы присевшими (с углами рублеными в обло) домишками.
Два братца Казанцевых упёрлись лбами («глухо поцеловали») в запахнутые ворота из толстых досок, крашенных охрой. На улице – никого. Безлюдно и тихо-тихо… Видимо, время «мёртвого» часа. Вовка, опередив старшего, поднял руку, будто в школе возле классной доски, чтобы стереть мелом написанное прежде, привстал на цыпочки и… повернул кольцо калитки без особого усилия, слева вверх направо…
Калитка издала скрип и умолкла. Снег чист. Ограда казённого дома.
ПРИЛОЖЕНИЕ ЧЕМ НЕ ДИВО В ЯВЬ Фронт – мечтай не завлекая…
Вернуться к оглавлению повести
|
