|
|
Оганес МАРТИРОСЯН |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Оганес МАРТИРОСЯНЗвезды над АрагацемРассказ Любая фотография человека – снимок Титаника. И вот я на земле, где не был тысячу, нет, две тысячи лет. Сад с фонтанами, бюсты Исаакяна, Шираза, разрушенный институт, показывающий одно и то же время... Вот улица, на которой я бегал, но того дома нет, тех людей нет. Жалкие, прижатые к стене люди. Десять лет с фонарями, без света, без хлеба, без воды, без газа. Словно "смотрите, как могут жить люди". Это Армения, неизвестный цветок Платонова. Все она. Как я вернулся, снова здесь, где каждый день часы показывают одно и то же время. Песня 88. 11.37. Боже мой, я никого не видел, все эти годы я никого не видел. Никого не видел и, наверно, уже не увижу. Я ползу вверх. К чему бы я ни прикоснулся, осыпаясь, убегает вниз, увлекая себе подобных. - Неужели мы такие несчастные, - армянская речь несется по улицам.
Читать – рыться в могилах. Но надо идти, только идти. По улицам, изъятым из памяти, вырванным из сердца, сквозь девушек, выросших без меня, успевших состариться: выйти замуж, родить. Ни домов, ни улиц. Теперь я вернулся, чтобы увидеть, что потерял, и улететь снова. Мне кажется, тот мальчик вырос и живет в районе Текстиля, он почти не говорит на русском, работает и почти женат. Он ежедневно идет по тем же улицам, но в другое время. Мне не встретить его. Или же он умер, погиб в восемьдесят восьмом, а душа переселилась в Саратов. Все это более правдоподобней того, что он просто уехал в Саратов. Тем самым мальчик, который бегал по улицам, исчез.
Тетя, отец, брат стоят у могилы. Гаго курит, вспоминая последнее: - Ногу не давал резать. Я тогда только приехал. Меня повели к нему. Он орал, отгонял врачей. Нога уже почернела. Я поговорил. Дело тронулось. А'смо очень любил. Когда она умерла, он сказал: иди, через двадцать дней приду. И все, больше не ел. Как сказал, так и сделал.
Кладбище все усеяно памятниками. Кажется, они встают на цыпочки, забираются друг другу на плечи, чтобы посмотреть, кто пришел. Недалеко от нас знаменитый игрок Арарата. Фурман Абрамян. Разбился на машине. Он из Ленинакана. Будь у меня деньги, я поставил ему памятник. Он в обводке и перед ним его противник, спиной к нам, в сером.
Мы приехали с кладбища, где посвящений восемьдесят восьмому больше, чем сонетов Лауре. - Что вы хотите? - говорит Гаго. - Хотите, шашлык сделаю.
…Вечером, купив баранины и свинины, он уже жарит мясо на мангале, выложенном из туфа. Начинается дождь. Брат переворачивает шампура с сигаретой в зубах. - Был я один раз в Саратове… - говорит он, обжаривая баклажаны с томатом. Дождь усиливается. Он идет со стороны Турции, до которой рукой подать. Мясо шипит на углях. Оно снова теплое, даже горячее, но все равно неживое. Дождь и ветер объединяют усилия. "Это заговор", - думаю я, глядя, как ветер обрушивается на крышу.
Мы идем в дом. Мако накрывает на стол. Появляются лаваш, перец, вино, водка. Гаго наливает вино, наливает водку. Дым смягчает углы, брат мой курит. Я пью «Вершавен», заворачиваю мясо в лаваш, поливаю перцем. Со стены глядит дядя, Мадо. Комната, стол, лица – все пускаются в пляску. Гаго курит бриллиант, поет Алик, задушевный шансон, ближе. Комната наполняется дымом.
Выйдя на крыльцо, я смотрю на воздух. Небо утихло. Толпа разошлась, оставив за собой кучу разбитых бутылок, осколки которых мертво блестят. «Прям как у нас на площади». Пиво и моча закончились. Изредка проезжают машины.
Ленинакан в полудреме. Белая нива рассекает ночь. - Сейчас, надо кое-куда заехать... - Гаго тормозит у минимаркета, что-то покупает, прячет в пакет. - Возьми, - протягивает пакет. - Когда еще встретимся… Мы обнимаемся. Через мгновение нива увозит его – к тем, дням, где мы не знали друг друга, роняя еще одну каплю в переполненное и так море… Он уезжает. Ночь. Город не помнит меня. Так возвращаются к женщине, к живущей с другим женщине, к давно живущей с другим женщине. Мне не знакомы дети, выросшие за это время. По всему городу дети, выросшие без меня.
Утром мы уезжаем. Ленинакан исчезает, гаснет, как угольки, тухнущего костра. "Жизнь есть поездка в такси. Чем дольше мы едем, тем больше платим при выходе".
Сутулый Эчмиадзин беззубо смеется. Сколько свечей ожидал сумрак. И вот теперь моя. Я протягиваю ему свою. В тебя, будто на мельницу, заходили с мукой, зерном, а выходили с мукой, просветлением. Ты здесь притих. Внуки со всего мира приезжают к тебе. Время, помещенное в стакан, чтобы не расплескалось. Девочки за три тысячи, такси за две ровно, завод Арарат, надписи Гарни, Гегард. Пафосный Мясникян, встретивший стоя. Ереван. Десять тысяч драм за воздух. Город стоит, окрасив стены в закат. Ночью и днем – в закат.
|
