|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
||
2010 г. |
МОЛОКО |
|
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВБоголюбовкаБАНЯОколо девяти вечера 8 июня 2007 года раздался тихий и не долгий звонок обычного старенького телефона с протёртым, впору сказать, до дыр дисководом. «Сотовым» не обзавёлся, ибо неработающий пенсионер-бедняга. Звонок был еле уловим, т.к. слуховой аппарат – выставлен. Но я находился поблизости и, наверное, на третьем повторе трели, таки успел, поднял трубку. – Алло, алло… – Евгений Андреевич, – звонкий, откровенно шепелявый женский голос, – это Тамара Павловна, узнали?… – я быстро перебрал в памяти всех знакомых мне Тамар и вскорости выделил ту, которая звонит. Беззубую. Она моя ровесница. Ей тоже 77, или вот-вот стукнет, а мне, так точно – 10 октября. Своих зубов у неё – как не бывало. Как в младенчестве – ни единого. А вставные «пластины» – не потерпела, из принципа, не прижились. Она тоже – на «голой» пенсии по возрасту, но «пособие» у неё раза в полтора побольше, хотя я и имею на руках удостоверение ВЕТЕЕРАН ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. Вот и Президент Российской Федерации В.В. Путин искренне поздравил меня лично с всенародным праздником – ДНЁМ ПОБЕДЫ и назвал подлинным героем тех огненных лет войны. … но ей, Тамаре Павловне, градообразующий, в недавнем прошлом «рассекретнейший» ЭХЗ, доплачивает, от системы которого она, бывшая гардеробщица мужской раздевалки плавательного бассейна «НЕПТУН» была оформлена на пенсию (лет десять тому назад). А теперь у Тамары Павловны вроде обязанность такая: следить за «подвижками» пенсионеров спортсооружений. И хоть я оформился на пенсию не от их системы ЭХЗ, но в спортсооружениях проработал 9 с половиной лет. Сначала начальником таковых, а потом спустился работать в машинное отделение, по собственной инициативе, и отбухал там рядовым слесарем – «сантехник-хлораторщик» по пятому разряду – 7 лет с хвостиком, заменил ушедшего тогда на заслуженный отдых фронтовика Великой Отечественной войны Серебрянского. – Евгений Андреевич, ты меня слышишь? – Слышу, слышу Тамара Павловна. – Так вот, Евгений, завтра мы Серебрянского Василия Петровича провожаем, – и печально продолжила, – доступ к телу… – в ритуальном зале. Завтра с 12 до часу, до 13, – уточнила. – А от чего он умер? – поинтересовался я и, не дожидаясь ответа, продолжил, – у него, ведь, в глубине… в области переносицы осколочек не вынутый с войны… – Так, вот голова его и донимала и доняла… в госпитале умер, в Красноярске. Я пообещал, что приду, но попросил уточнить: – А где этот ритуальный зал находится? – Если на двадцать третьем автобусе – ехать до остановки «Хирургия». Перейдёшь улицу и… от роддома вверх по сопке асфальтированная дорога. Не заблудишься. – И обычно разговорчивая собеседница прервала общение, видимо ей и ещё многим нужно было сообщить о неотложном мероприятии. Я вышел из дому за 20 минут до назначенного в ритуальном зале времени доступа к телу усопшего. Решил не дожидаться автобуса. Пошёл пешком. Где-то минут 20 неспешной ходьбы… с небольшим уклоном вверх по улице Комсомольской. Сначала по узкой, но торной тропинке, а затем по асфальтовому тротуару до назначенной остановки «Хирургия» – через дорогу односторонней на этом отрезке пути улице. Здание семииэтажное. С широкими семидесятиметровыми в длину коридорами, просторными холлами и палатами. – Знаю, так как 5 дней тому назад отлежал около двух недель в одной из них, №4, отделения «чистой хирургии», что на четвёртом этаже». – Иссекли» правостороннюю паховую грыжу, невесть откуда образовавшуюся. Было больно, но терпимо. Операция под местным наркозом прошла удачно. Вот уже и пошли, дай Бог к выздоровлению. Все мы под Богом ходим. Пиши – не пиши… одним словом. А вот и предсказанный роддом в окружении сосен возле высокого, набранного, состыкованного из бетонных плит забора. Назначение корпуса можно выделить, узнать, хотя бы по… разноцветным на шёлковых поводках, рвущимся ввысь надувным шарам, каждый – с перевязанной «пуповиной». Они прицеплены к натянутым между сосен верёвочкам. Да поздравительным самоделошным броским плакатам, наклеенным на тыльной стороне забора. Навстречу мне спускались по асфальтированному тротуару две женщины преклонных лет, но ещё бойкие. Одна из них знакомая (техничка УПК) ещё при деле. Приостановились. Поздоровались. Я спросил: – Наталья Никитична, где этот ритуальный зал-то находится? Говорят неподалёку где-то?.. – А вы кого провожать идёте, Евгений Андреевич?.. Серебрянского? Вот и мы от него же… тут уже недалеко. Дойдёте вон до тех труб тепло магистрали, – она махнула рукой оборачиваясь, – и выше по асфальтовой дороге… там увидите… Недавно отстроенное и сданное в эксплуатацию (если позволительно так сказать) здание «РИТУАЛЬНЫЙ ЗАЛ» выглядело дворцом, или, точнее, теремом. Поднялся по широкому, примерно в 12 гладких бетонных ступенек, крыльцу на просторную площадку перед входными дверьми, обнесённую по периметру крашеными, кажется в тёмно синий цвет, леерами со стальными стойками пруткового проката. Несколько пожилых мужчин, если не сказать стариков, покуривали, прижимаясь к этому ограждению и, видимо, тихонько переговаривались. Зал достаточно освещён. Напротив двери и в нескольких шагах от неё, параллельно стенам, на высокой строгой подставке вглубь зала протянулся выполненный из элитного дерева краснодеревщиком, покрытый бесцветным лаком гроб, в котором и утопал, наряженный «с иголочки» в гражданский костюм, цвета индиго, усопший Серебрянский Василий Петрович. Тело его, от ступней по пояс, было прикрыто муаровым полотнищем, бежевого цвета, поверх которого возлежали три распустившиеся розы, розового же цвета. Однако добротное, можно даже смело сказать, шикарное вместилище не затмевало Василия Петровича, а, напротив, оттеняло его, спокойного, с закрытыми глазами, под распахнутыми, как бы крыльями парящего сокола седыми бровями. Нос – горбыльком, бледные, но не смертельно, полные губы были сомкнуты. Выражение его лица – само спокойствие, сама благость… отрешённое… навеки от мирских хлопот. Оно контрастировало с выражением, зафиксированным на любительском портрете. (Взъерошенное, озабоченное, озадаченное, какими-то, тогда, наверное, казалось, насущными проблемами). Это любительское изображение было приклеено на стенд над подушечкой (в красного цвета бархатной наволочке) с нанизанными боевыми наградам – орденами и медалями. На одном из стандартных, но добротных стульев сидела, видимо, жена Серебрянского, теперь уже можно сказать вдова. Но слишком большой печали на её лице не отмечалось. Разве что скорбь, значимость переживаемых мгновений, весомей которых не существует на этом белом свете. Смолоду, наверное, жена Василия была хороша собой. Краски повыцвели. Но тем не менее… К ней подошла, видимо, правнучка, лет двенадцати. Склонилась, ласково обняла и участливо поцеловала бабушку в щёку. Погладила её по голове, повязанной по-старушечьи, или по-христиански, платком тёмного цвета, прибавила скорби. Отошла в сторонку. Появился сын в расцвете мужской силы, богатырского сложения. Вполне возможно, что бизнесмен. Глянул на мать, присел на стул. Присмирел и стал смотреть на покойного родителя. …лицо, умиротворённое, с закрытыми глазами, но тем не менее глядящими, гораздо дальше, живущего на нашей грешной земле, как мне показалось, в Вечность. Посетители расположились на аккуратно выполненных металлических стульях хорошего дизайна с полумягкими сидениями, обтянутыми материалом… чёрного цвета. Их было немного. Человек 20. По правую сторону – родственники. По обеим сторонам стенда с боевыми наградами и портретом умершего, замерли в почётном карауле два рослых солдата. Каждый из них сжимал ствол и шейку приклада своего автомата, подтверждая, таким образом, то, что предстоит хоронить не простого смертного, а участника Великой Отечественной войны. Жалко, что форменная одежда у них была уже не та, что в те грозные времена. Камуфляжная. На левом рукаве курток – по стандартной нашивке с проштампованным рисунком бурого медведя – эмблемой партии «Единая Россия». Я прошёл между сидящими провожающими и стенкой гроба и стал у изголовья. Долго смотрел в лицо лежащего бывшего нашего бригадира, просветлённое, умиротворённое. – Отмучился… – подумал. Присел на свободное место. Рядом со мной оказался Николай Фёдорович Белкин. Он, тоже, как и Василий фронтовик. Еле узнал Николая, так изменился, постарел. Слесарили же вместе в одной бригаде. Но когда это было!.. Он почти совсем слеп. Катаракта. И я представился (шёпотом): – Это я, Казанцев. – А, Евгений… – прошепелявил Николай, поворачиваясь ко мне всем небольшим корпусом (он – маленького роста) – здравствуй, – сказал и как-то неловко подал мне руку для пожатия. – Вот и бригадира нашего не стало. – продолжил я разговор. – С какого же он года? – С двадцать второго, прошептал Белкин. Тут я подумал: «Для фронтовика… не мало пожил», а Николай приобщено отметил: – Он с двадцать второго, а я с двадцать четвёртого, а ты с тридцатого, я помню. Сидели молча. Я смотрел на Василия Петровича и, нет-нет, да и по сторонам. Каждый, видимо, думал о своём. И я вспомнил… В сауне … температура на градуснике за 110, уши вянут, а он, Василий, сидит, хоть бы что тебе!.. Крепыш, одним словом. Был бы ростом побольше – богатырём бы назвал, как его сына. Там-то на полке, в тумане сухого пара, мне и пришла тогда шальная мысль: перейти в слесаря, оставив пост директора всех спортсооружений города Потаёжного. Натешившись, навалявшись на хорошо проструганных досках самой верхней, последней под потолком широкой ступени, распаренный со всех сторон Серебрянский сидел внизу на лавочке у двери, накинув на своё мускулистое тело долгое махровое бледно-розового цвета полотенце. Да, годы берут своё. А ведь было (его – конёк) – прямой угол между своими туловищем и соединёнными вместе вытянутыми в струнку ногами, стоя на руках с растопыренными, как у петуха пальцами, Петрович по семь минут держал. На спор, как он тогда утверждал, мог бы и дольше. …Для той шальной мысли моей о переходе в слесаря существовало и основание: – А что, в деньгах – выигрываю, забот-канителей – в несколько раз меньше. И значительно больше свободного времени. А это уже благо. Грязной работы я не боялся, – прошёл «горькие» университеты. Искупавшись после сауны в маленьком бассейне «лягушатнике» мы, тогда, разошлись… по своим делам. – Евгений, ты Марьянина Славу не видел? – встрепенулся Белкин, снова поворачиваясь ко мне опять же всем торсом. Нет, Николай Фёдорович, не видел. – прошептал я. Он, Вячеслав – тоже с нами вместе в бассейне «Нептун» слесарем работал. И только года три тому назад ушёл на пенсию. Минуло минут 15. Солдаты почётного караула стояли, как вкопанные… Поднялся. Приблизился к изголовью, пристально в последний раз посмотрел в лицо усопшего. Подумал: – Вот ведь, служил в строевых частях. Ходил в разведку. В конце войны командовал ротой. Демобилизовался в звании старшего лейтенанта… и весь тут. Странная эта жизнь. – аккуратно, чтобы не задеть ни гроб, ни провожающих… я вышел из ритуального зала.
Удивительно, но факт – посланьица эти, начертанные на клочочках простенькой пожелтевшей от времени бумаги, в том числе и газет, или промокашек, сохранились со времён Великой Отечественной, и всё берегутся… теперь – в продолговатой картонной коробке из-под полуботинок, приспособленной под документы. На её узком донышке. Они – от Кузнецовой Нади, соседки по парте 6-Б класса средней школы села Боголюбовка, Омской области. Жива и групповая фотография, на которой запечатлены (на долгую память) все четыре воспитательницы и, пятеро избранных по каким то, тогда что-то значащим, признакам, детдомовцев: Игнат Володин, Витька Нестеров, Вовка Ротермиль, Казанцев Женька и рядом с ним Надя Кузнецова! Женька – в белой рубашке и простеньких темных штанах, она в черном, видимо, диагоналевом форменном (школьном) платьице. Взгляд у обоих – серьёзный, сосредоточенный. Все перечисленные – кто прилёг, кто присел на траву лужайки неказистого берёзового леска. Лето. На заднем плане, размывчатый, но узнаваемый Петров старшенький, Пашка. Он кажет язык… Снимок нечаянно оказавшийся в семейном (если так можно сказать) альбоме отца Женьки, фронтовика, а в мирное время – народного учителя, Андрея Александровича. Царство ему небесное. На когда-то чистом, снежно-белом обороте фотографии, в левом уголке сверху, убористым, знакомым, до боли… ощущения присутствия владельца, почерком, означено: «Воспитанники детдома №210». Этих, теперь щемящих сердце старика весточек всего – штук 15. Вот – выборочное из них: «Женя, извини за нескромный вопрос, но я хочу знать, как ты ко мне относишься? Об этой записке, пожалуйста, не говори Вите Нестерову, а то ты и так уже всё ему выложил. Надя». « Сначала ты, а потом уж будет моё слово». «Да, что же хорошего ты во мне видишь? Начихай ты на меня » «Но ведь это на время». «А он знает об этом? Если нет, то и не говори» … Снег в конце 1942 года в окрестностях на поля, колки; улицы, переулки и крыши домов деревни нападал рано, ещё до первых школьных каникул. Приземлился, да так и не стаял. Это был последний день первой четверти. На большой перемене, Игнат Володин, увильнув от пинка, нацеленного в его живот, саданул задиристого пацана кулаком в челюсть. Мальчишка был не из его класса и не детдомовец. В основном «деревенские» (их находилось «подавляющее большинство» в коридоре). Окружили, было, схватившихся за воротники. Потасовка разгоралась, но… зычный звонок на урок, исходящий от язычка латунного колокольчика болтающегося в кисти правой руки стремительно бегущего, озадаченного дежурного, разогнал всех по классам. Драка не состоялась и после занятий. По какой-то веской причине. Вполне возможно, что по случаю роспуска учащихся на каникулы. Но деревенские отроки, таки затаили злобу. После уроков кучковались за углом школы. Сговаривались. В Женькином дневнике разными, теперь уже не учителями, а преподавателями-предметниками! были выведены отметки «хор» (как сговорились)… кроме, разве что – по русскому языку: Марина Николаевна, была особого мнения и оценила знание грамматики Казанцева условным знаком «уд», хотя по литературе, которую вела она же, соглашалась с коллегами. – Ну, ничего, подумаешь, – отметил для себя тогда Женька, – в следующую четверть может и «хор» заработаю. На вечерней поверке старшая воспитательница Елена Евгеньевна объявила: «Ребята, завтра – баня. – эту самую баню, по белому, цена договорная, детдом арендовал у зажиточного, по здешним меркам комбайнёра. Топили баньку сами хозяева, – Мальчики моются – сразу после завтрака до обеда. Сначала старшие, за ними – остальные. «Мёртвый час» отменяется, – продолжала она, – девочки идут – сразу после обеда. Чистое бельё получите у кастелянши тёти Кати, сейчас, после этой поверки до отбоя. Всем всё ясно, понятно?» – ребятишки молчали, переминаясь с ноги на ногу. К утру следующего дня, ещё до завтрака, по каким-то, одному Богу известным каналам, до старших мальчишек дошла информация. Что по дороге в баню детдомовцев будут встречать деревенские, вооружённые кольями и… чем ещё придётся, что потяжелее… Женька понимал ещё и то, что кому-кому, а уж ему-то, здешнему, на этот раз влетит наверняка, по самую макушку и надо было срочно предпринимать меры… к самозащите. Лёгкий на ногу, сразу же после ужина он сбегал к неказистой колхозной кузнице, которая была неподалёку. Среди развалившихся плугов, подлежащих ремонту, возле бороны (в «мёртвой позе») пользуясь подходящей подручной железякой, свинтил с оси жатки увесистую гайку, привязал к ней шпагатину и сунул в правый карман пальтишка. Отменить эту баню… – не во власти воспитанников. Так что столкновение противоборствующих сторон было предрешено. «Просто необходимо (в третьем значении сказуемого)…» – подумал школьник Женька Казанцев и улыбнулся, вспомнив свою любимую учительницу русского языка Марину Николаевну. Сменили постельное бельё. Ныло, сосало под ложечкой. После завтрака, на улице за углом столовой, состоялось небольшое и кратковременное групповое совещание старших по возрасту парнишек. «Воду не толкли», говорили по сути предстоящей стычки. Приняли конкретные решения. И то, сиротам ничего не оставалось, кроме как наспех, но, не спеша подготовиться к схватке. «Этих бодливых бычков шапками не закидаешь!» – подумал Казанцев, хоть и был, как бы выходцем из данной деревни, но… твёрдо, без колебаний, ещё тогда, по открытию детдома, принял сторону приюта. Чем и вызвал на себя огонь негодования и даже ненависти знакомых деревенских пацанов. Но зато и авторитет отчаянного Женьки Казанцева, по прозвищу «Плакучая река», если прикинуть, в детдоме был довольно высоким. Воспитатели, конечно же, ничего про драку не знали. Хотя могли бы и догадываться. Были не в курсе «дела». А «каша» замешивалась вкрутую. Пацаны… Через три года на фронт, как пить дать. Одним словом – рукопашная. …За поляной, в уличном порядке располагались хаты деревни. В самой большой из которых и жил комбайнёр, владелец жаркой бани. «По белому», как тогда её называли. Тропа, хоть и была ходовая, но снег, нападавший за ночь, припорошил. Детдомовцы, в недавно выданных казённых негнущихся, серых валенках… Игнат Володин, Витька Нестеров, Женька Казанцев, Федька Иванов и, кажется, смешливый дылда Паша Петров – шагали. Гуськом (в кильватер)… Их было семеро. Три по правую сторону тропы, четыре – слева… с кольями наизготовку. Перед Женькой очутился один из них… и с этого момента Казанцев потерял контроль над собой. Видел только дергающееся из стороны в сторону матовое пятно, наверное, это и было лицо противника. Вырвал железную гайку, бечёвкой, намотанной на сжатую в кулак ладонь, из кармана пальтишка, взмахнул что есть силы и закрутил над головой!.. стараясь опустить её на макушку этого мутного овала. Он не помнит, достигала ли она цели. Вдруг, как-то невольно присел, почувствовав удар по своей голове, но… таки, продолжал упрямо взмахивать… уже как-то больно лениво. В глазах помутнело. Вот незадача – взмахивать и опускать грузило на предполагаемую голову «деревенского». Теперь даже как бы косвенно, отсутствуя как бы, косолапо лепил, не точно… Сквозь мутную пелену в глазах успел ухватить взором момент подлёта бахилины на деревянной подошве к его лицу. «Эта обувка, видимо, сшита из шинельного сукна…» – тогда подумал и… провалился. Очнулся, было, усмотрел вблизи головы алый снег: «Должно быть кровь…» – как-то безразлично подумал и снова потерял сознание. Открыл глаза и посмотрел вокруг. Удивлённо так, как будто только что на Божий свет народился. Перед ним – медсестра Полина. В щепоти её руки – тампон ваты. Пахло нашатырём. Ну, наконец-то! – промолвила она, – слава Боженьке, всё будет хорошо, Женя, ты меня слышишь? – Женька слышал, но «голова закружилась». Глиняный кувшин с осенними цветами стоял на его тумбочке. – Это девчонки, наверное, – подумал Казанцев. А рядом примостился стеклянный гранёный стакан, наполненный водой, понятно, что кипячёной, из оцинкованного бачка, что в коридоре на табуретке. – Осмысливал. Ощупал голову. Она была забинтована. Под повязкой оказался и его левый глаз. Сразу-то Женька и не понял, что смотрит одним. В спальню заглянуло солнце. На половицах и заправленных постелях светлым пятном обозначился квадрат окна. Полина Борисовна приблизилась, наклонилась, задрала край повязки, освобождая глаз, и спросила: – Женя, ты и этим глазом видишь? – Да, – кивнув головой, прошептал Женька и поморщился от боли. – Ну и хорошо, что хоть глаз цел. И, вроде как, нет сотрясения мозга – мыслишь-то здраво. В голове шумело. Где-то между бровей саднило так, что хоть волком вой. – Посмотри, Женя, что тебе девочки подарили!.. – продолжила Полина. Она была всего-то лет на пять, шесть постарше Казанцева. – Я вижу, Полина Борисовна, прохрипел Женька и откашлялся. Не струсил, не убежал. Вступил в рукопашную; влип, правда, – блаженствовал Женька, трогая правой рукой (через наслоения бинта) переносицу, – шапка слетела. Будь она на калгане – не проломили бы. В наглую, сзади, с тыла… бесчестно. Безжалостно били. Кольями по голове!!.. и… Проснулся в третий раз за сегодняшнее утро, когда мальчишки, погалдев какое-то время, ушли в школу. Потянулся под суконным одеялом, что поверх простыни, перевалился с правого бока на левый, приподнялся, опираясь на локти, взбодрил соломой набитую наволочку, подоткнул под себя края одеяла. Уложил забинтованную головушку поудобнее и… зажмурился. Раны на затылке и переносице ныли. Пульсировала боль в рассечке посередь бровей. Скрипнула входная дверь. Казанцев, сквозь прищуренный правый глаз как через смотровую щель танка (будто на фронте) увидел Надю Кузнецову. На алюминиевом листе с загнутыми кромками, который устойчиво расположился на ладошке с растопыренными пальчиками перед её личиком, были размещены глубокая чашка, столовая ложка (тоже алюминиевые). Кусочек комкового сахара и ещё что-то. Да плюс гранёный стакан с чаем, а поверх стеклянного стакана – горбушка хлеба. – Значит, она сегодня дежурит по кухне, – осмыслил. И не понятно почему, притворился спящим, определяя на слух, как Надя перебазирует завтрак с подноса на тумбочку, что стояла рядом у изголовья Женькиного топчана. Всё стихло. И тут свершилось что-то такое неожиданно запредельное… – По Женькиному телу пробежали мурашки. От пяток до самого затылка под бинтом. Евгений почувствовал своими губами аромат прикосновения, жгучих, как красный перец девчоночьих губ… и… продолжал претворяться. Какая-то неизвестная приятная истома охватывала его тело. Слышались удаляющиеся лёгкие шаги, скрип двери… снова всё смолкло. Наступила блаженная тишина. Женька раскрыл глаза и улыбнулся. Как дань времени, всколыхнулась, было, мысль: «Как-то там папка на фронте?..» – и тут же исчезла. – Милая, Надя!.. – подумал. Оглядел знакомую спальню: ряды заправленных косолапых топчанов, тумбочки, недавно подновлённые голубой краской. В чёрный траурный цвет (война же) – толстуха-печка (голландка). Дунька, как её прозвали меткие острословы-мальчишки. Зимой, судя по прошлогодней, когда в спальне было холодно, липли ладошками к «Дуньке» погреться, обнимали. Это и всё-всё остальное предстало с такой чёткостью, ясностью, объёмно… какой Женька ещё не видывал никогда в своей жизни. Утром следующего дня Полина Борисовна медленно сняла бинт с Женькиной головы, по-матерински, нежно, но решительно наложила железную скобку на просечку с левой стороны переносицы (было больно, но терпел) и снова, так же осторожно забинтовала… Чалма такая. После школьных занятий и вскоре после обеда в спальню мальчишек вторглись девчонки. Исключительно редкое явление. Их было трое: Надя Кузнецова, Верка Новицкая, плюс ещё какая-то, а кто именно, Казанцев не помнит. Они торжественно, немного смущаясь, теперь уже воочию поднесли Женьке, пучок веточек деревьев с листочками тёплых цветов. Пополнили букет, оживляя его своими голосами. Подчалили тумбочку к Женькиному изголовью. Развели в стороны две половины штор (гардин). Стало светло. Запахло лесом и… ещё чем-то таинственным, щемящим Женькино сердце. Смуглянка Надя Кузнецова сидела рядом. Ощущение счастья совершенно необъятного. Она вручила накануне заказанную книжку «Как закалялась сталь» Николая Островского. Женька с Надей посещали школьный драматический кружок. И готовились на зимние каникулы к выездному концерту в Омск, в подшефный протезный госпиталь, где Казанцеву предстояло прочитать (наизусть, конечно!) отрывок из этого романа. Надежда была довольно спокойной. Как будто бы вчера ничего такого не было, не произошло… – Странно как-то, – подумал Женька, уж не примерещилось ли мне?.. Пощебетав какое-то время, девчонки дружно поднялись и пошагали к выходу. В дверном проёме Надя задержалась, обернулась и помахала Женьке сомкнутыми прямыми пальчиками правой руки. Посетительницы, между прочим, хорошую новость сообщили: «У нас в корпусе сегодня вечером будут показывать Чапаева!..» повторно по просьбе пацанов. Галдела ребятня, а морозы крепчали. После ужина, перед приходом ночной няни, к Женькиному топчану подсел Писатель с рукописью романа за пазухой. Запустив руку под рубашку, он весело пропел: – Я помню твой стишок, Женя!.. – и прочитал на одном дыхании: Вы меня не ожидали, потрево- женные дали?.. вертись колесо… Олег Румянцев!.. У него зенки жадные, любопытные. Не меньше даженьки чем у Вовки. Глаза по ложке такие… «писатель» – его все так и звали – Писатель, или (синоним) Марака. Щупленький взбалмошный пацан раззява. Полоротый и небольшой ростом. Олег для Женьки был другом по призванию, что ли. Да, пожалуй, так будет правильно сказать и ради Бога. Ночами они с ним часто звёзды считали… когда бегали на улицу по нужде. Туго тогда было с бумагой. Очень даже все в ней нуждались. Ценили. Чистый лист её многое значил. Но где его достанешь. А у Олега страсть была. Он писал… толстый роман. Всерьёз, не так как Женька Казанцев сочинительствовал. Не шутейно, как бы, а по настоящему, в упор. Женька-то это понимал и для него книги отцовские из сундука, что хранился у Дзыза, потаскивал. Одну, потом другую, третью… Олег писал между печатных строк своим измельчённым почерком, свёкольными чернилами. Очередной – был героико-фантастический. А предыдущий роман, две междустрочно исписанные книги, снова помещены Женькой в окованный семейный сундук Казанцевых на долгое хранение… Вот и на этот раз Румянцев читал дискантом… нараспев. Художественно не умел, хотя и очень старался. Но сюжет был захватывающим… Условий-то, считай, не было никаких, да ведь как-то же ухитрялся мальчишка. Находил место и выкраивал время. Прятал-перепрятывал свой очередной труд-старанье – то под матрац, то под тумбочку. Не враки же это, а голимая правда. Воспитатели сначала было противились, «катили на него бочку», но потом рукой махнули: «Да, пусть его, чем бы дитя не тешилось». Высунувшаяся из наволочки подушки соломинка кольнула Женькину смуглую щёку. Он привстал… выдернул её. Вновь опустил забинтованную голову и продолжал слушать. Братишка Вовка первые два дня после стычки почти всё своё свободное время не отходил от Женькиного топчана до самого отбоя. Поправлял. Водружал на место сползающее одеяло, подтыкал выбившиеся простыни, подносил воду, строго следил за тем, чтобы брат съедал всё, что приносили обед, или там ужин. Вечером смотрели обещанное кино. В широком коридоре между спальнями «мальчиков и девочек», сзади сплотившихся зрителей, монотонно гудело «динамо» – агрегат вырабатывающий электрический ток, ротор которого вращали «от руки» через рукоятку огольцы поочерёдно. В качестве экрана служила белая простынная ткань, ссуженная (с отдачей, конечно) кастеляншей тётей Катей. Этим ситцевым полотном было занавешено единственное в коридоре окно. Всем пацанам кино показалось «законным», очень понравилось, хотя и тогда ещё… немое. Они были опять потрясены. И после отбоя долго не могли успокоиться. Обсуждали эпизоды в темноте. И многие из огольцов вскакивали даже во сне. Взмахивали рукой, воображая, видимо, что она с булатной шашкой, клинковой стали. Женька тоже заснул не сразу. Смотрел на звёзды, если они вдруг появлялись в прогалинах облаков. Только что народившийся месяц висел на одной из них. Самой яркой. Одними губами, глухим беззвучным шёпотом декламировал отрывок, который ему предстояло прочесть в госпитале перед тяжело ранеными, из романа «Как закалялась сталь», разученный наизусть где-то перед войной под строгой режиссурой отца теперь сражавшегося на западном фронте под Ленинградом. «Корчагин охватил голову руками и тяжело задумался. – спокойно, чётко, хлёстко начал Казанцев уже во второй раз, – Перед его глазами промелькнула вся его жизнь с детства и до последних дней… Хорошо ли, плохо ли он прожил свои 24 года?.. – и, войдя в роль, со всей отдачей своих сил и чувств (возможно даже переходя с шёпота на голос), – А ты забыл, как под Новгород-Волынский семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему. Спрячь леворвер, – Женька прочитал слово револьвер тогда именно так: «леворвер», – «И никому, и никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай её полезной». Что, спрашивается, делили-враждовали «деревенские» и мы, тогдашние «детдомовские» между собой? И доныне не поддалось истолкованию. Согра, дебри какие-то. Глупость. Хотя, что-то по этому поводу сказать можно. Но не сразу. Такое не спишешь. Гудит память, тревожит. Та «кулага» просится излиться на чистый, как свежий снег, нападавший за ночь на горбылину сугроба бумаги. Заколдованность (закодированность)? Круговая порука?.. Но ведь и взрослые парни, чуточку не доросшие до призыва в армию, отправки на фронт; мужики, почему-либо не попавшие на передовую, дрались. Да ещё как!..– Ходили с кольями «улица на улицу». Так уж нам-то, тогдашним пацанам… простительно, вроде. Странное дело, когда Женька тогда заводил разговор с Игнатом Володиным, или Витькой Нестеровым про ту баню, ту бестолковую драку, схватку, чтобы узнать, кто же кого, в конце концов, победил и кто дотащил его до медпункта, друзья, как-то по жульнически отводили глаза в сторону, помалкивали, или меняли тему разговора. Колья ветхих плетней ещё не раз были в ходу при возникавших позже драках между «деревенскими» и «детдомовскими», последние сплотились, чувствуя локоть собрата, действовали в «сражениях» как единое целое. Не уступали. В подобных столкновениях, даже сироты-девчонки были при деле: подносили пацанам битые кирпичи, предусмотрительно приготовленные, высушенные, или даже обожжённые в кострах катанки для пращей из глины; подходящие для метания палки, или, может, ещё что-нибудь другое при сближении «фронтов»… пока дело не доходило до рукопашной. Так что дружные совместные «боевые» действия… в последующем, протушевали, приглушили недостойности некоторых… в тот «банный» день. Да и три отметины на Женькиной голове заросли в дальнейшем густой, чёрной, как вран шевелюрой. Жизнь, ведь это – горная река. Рана-просечка на переносице зарубцевалась, скобочки были аккуратно сняты медсестрой Полиной. Но и эти меты остались. Налицо, рассекая сросшиеся, когда-то густые и, естественно, тоже чёрные брови, чуть слева на ширину пальца вниз по носу – полоска шрама…
Достаю картонную коробку с документами. Снимаю их верхний слой. Докапываюсь до дна… и вот они эти тогдашние семена-шпаргалочки, сложенные вдесятеро, тревожащие моё сердце по сей день. А вот и та фотография. Не дай Бог войны.
ПОСЛЕСЛОВИЕ: Около полудня. Лето. Шагаю Набережной. По стечению обстоятельств не пошёл «на горку», как обычно, а избрал этот маршрут. Навстречу мне, строго по прямой, быстро перебирает короткими ногами Николай Фёдорович Белкин. Для 82-х летнего можно даже сказать – шустро. Идёт на пару с поводырём, изредка касаясь левой рукой спутника, вижу, другого, чем прежде, одутловатого паренька, наверное, инвалида. Белкин уже давно на пенсии и сам инвалид. Дожил до первой группы. За боевые заслуги в Великой отечественной, награждён орденом красной звезды, с которым почти не расстаётся. Взглянул на плёс. Внизу за ивами возле берега, средь зарослей водорослей, усеянных застрявшими пустыми полиэтиленовыми бутылками, как ни в чём не бывало, плавают себе дикие утки. Пары три, наверное. Справа на газонах – цветники. Окрест роскошной клумбы пасутся две вороны, почему-то не ушедшие в тайгу по весне гнездиться, и стайка пёстрых голубей. «Тонкие» рябины начинают выставлять свои гроздья. Рдеют. В мирный период, до демобилизации Николай Фёдорович служил в частях КГБ. Вышел в запас в звании старшего лейтенанта. Он – значительно ниже среднего роста. В своё время – бессменный председатель партийных собраний ячейки Спортсовета ЭХЗ, города Потаёжного, где он и я, как уже говорилось, работали сменными слесарями-хлораторщиками. Собрания Николай Фёдорович вёл с достоинством наделённого полномочиями человека, строго, не отклоняясь от регламента. Иду прямо на Николая. А он – ноль внимания, ответно не реагирует. И только когда, шага за два до столкновения его окликнул: – Белкин, Николай Фёдорович, это – я, Евгений Казанцев! – Он резко приостанавливается – «приставляет ногу» и вскликивает: – О, Женя!.. Казанцев!.. – Ну, что, Николай Фёдорович, похоронили бригадира?.. Ты на кладбище-то тогда ездил? – уточняю. – Серебрянского?.. конечно, конечно, окает скороговоркой Белкин, я и на поминках был… – А я недавно после операции, не смог. – сожалею. – А Марьянин-то приходил проститься? – Нет, он же на пенсии. На даче пропадают, огород. И ему сообщить так и не удалось. Нет связи. – разговор застопорился. Секунд несколько постояли, помолчали… – Ну, ладно, Николай Фёдорович, будь здоров, я пошагал… А он, вдруг, хватает меня за обе руки чуть выше локтевого сгиба, как бы приобнимает, при этом трясёт, ощупывает странно как-то и всматривается почти совсем невидящими глазами. Глядит в моё лицо, вполне возможно, что вспоминает, представляет … образно. – О, Женя, Женя!.. – повторяет несколько раз. – Что это он?.. – думаю, мягко отстраняясь, и… шагаю, не оборачиваясь, вдоль по набережной вниз по течению в сторону не так давно выстроенного, но уже действующего, храма Господня. С левой стороны по ходу – теснота девятиэтажная. С правой – простор. – Кан, приток Енисея. За рекой – густо поросшие тёмно-зелёными хвойными деревьями и лиственными (пятна посветлей) высокие округлые сопки. Красотище. Мир Божий. Спустя дня три после походика, неожиданно вдруг проснулся звонок, что над входной дверью внутри моей квартиры в пятиэтажной «хрущёвке». Зуммер-то я еле-еле расслышал, но и то, всё-таки уловил же… без слухового аппарата!..– думаю, смотрю в глазок. В пятне видимости – Белкин!.. Приоткрываю двери: – Николай Фёдорович, ты один?… – спрашиваю, недоумевая. А он мне встречно, как-то так торопливо, вроде как испуганно даже: «Мне – Казанцева, Евгения». – «Ну, я и есть Евгений». – «Ах, ты Евгений!.. слушай, давай вместе ходить будем», – проскандировал он окая. Сообразив в чём дело, отвечаю: «Не, Николай Фёдорович, я не по Набережной, я на горку». – «Ах, ты на горку ходишь», – проговорил он потерянным голосом… и провалился так вдруг неожиданно, в никуда, как бы. – Да, странная жизнь эта, – подумал я и захлопнул двери.
|
