|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВБоголюбовкаПАДЕНИЕ АТАМАНА«Эх, тройка, птица-тройка! На вечерней линейке старшая воспитательница Елена Евгеньевна зачитала «чёрный список» фамилий воспитанников, не сделавших прививку от оспы. И предупредила, что те, кто прививку не сделает к завтрашней вечерней поверке, будут строго наказаны. Среди прочих уклонившихся от процедуры был упомянут и братишка Женьки Казанцева, Володька. Перед самым «отбоем» Женьку, спешившего по нужде, приостановила Вовкина воспитательница Надежда Васильевна. Попросила поговорить с младшим. «…Чтобы не было лишних недоразумений. Володя упрямый, – сказала в заключение, – но тебя он послушается». Женька пообещал… и, щурясь от закатывающегося за горизонт солнца, продолжил свой путь по намеченному маршруту. Навстречу ему шагал возвращающийся в спальню конопатый (веснушчатый), как крапчатый суслик, Ванька Ширкин. Атаман. От его и его приспешников издевательских проделок в Боголюбовском детдоме житья не стало. Одни проказы до злых глумлений, вымогания. Детдом лихорадило. Изнутри от сирот: воспитатели-то всего знать не могли. Не помнит Женька, приставала ли… шайка к девчонкам, не знает. У них – своё «государство». Но на «мужской» половине было, мягко говоря, неуютно. Пацаны в то время находились в положении ожидания чего-то чрезвычайного. Нехорошего. С замиранием сердца ждали отбоя. Вот и этой безлунной ночью Казанцев был разбужен истошным вскриком. В кромешную тьму распространялся плач, а затем и беспомощные, приземлённые всхлипывания из угла, что – по диагонали. А из разных мест… похохатывали, прыскали. Сел, сложившись втрое. Охватил голени руками. Улёгся. Ушёл с головой под одеяло. Только было заснул – и снова… ныл оголец, а эти фашисты, зверюги… далеко не лошади, восторгались удачно организованной проказе… в казённом доме. Тогда, совершенно непонятно с каких побуждений, он, Женька Казанцев, еле-то удержался от прямого вмешательства, но лишь: «Да, что это за напасть-то такая!» – чуть ли не вслух подумал. Утром, сразу после завтрака, сменили солому. Матрацы и подушки сделались пышными такими, возвышенными!.. По велению завхоза целый воз соломы на паре быков привезли. Свежей, золотистой. Всю утолкли. Заштопали, заправили постели байковыми одеялами по-солдатски, подоткнув кромки по периметру. Казанцев стоял в коридоре возле дверей медпункта, опираясь плечом на косяк. Ждал выхода братишки Вовки. Отслеживал. А вот и он выходит. Левым боком вперёд. С задранной до самого плеча рукавом ситцевой рубашки. – Ну, что, Вова?.. не больно же. – Почти. – Лаконично ответил братишка и, скосив голову, глядел на три красных полоски. – Я же тебе говорил. Только ты, Вова, ни в коем случае не чеши, хоть как пусть зудится. А то царапины нарывать станут. Загноятся. Болеть будут. – Вовка молчал, спуская рукав и застегивая обшлаг на пуговку. И тут вдруг Женька вспомнил, накатилось как-то, предвоенное время, когда они жили вместе с отцом… и то, что у Вовки 14 июня день рождения. «А сегодня, какое же число?..» – подумал, – да, кажется, шестое. А месяц тот же!!! И старшему брату страстно захотелось, как тогда, в этот «подходящий» приближающийся день сделать братишке что-нибудь хорошее, приятное. Ну, преподнести подарок, что ли… отметить день его рождения. И он придумал, осенило!.. однозначно. Бесповоротно. Кроме сочинения стихов, то есть виртуального проговаривания строчек «в рифму», была у Женьки Казанцева ещё одна тяга-страсть, из области творчества, но уже вполне земная. Скудельный зар* – лепка из глины разных поделок. В основном игрушек. Самым большим его достижением в этом заделье к тому времени – конь из красной пластичной глины, слепленный Женькой ещё до войны. Возле силосной ямы за колхозным скотным двором («базой») посёлка «Степное». Тогда ещё Вовка чуть было не утонул в той бездонной силосной яме, наполненной вешней водой. Вовке тот конь, долгогривый с нестриженным распущенным хвостом по самые щётки задних ног, тоже понравился. Даже очень. Он тогда, с восхищением глядя в глаза, цвета травы-муравы, старшего брата, спросил: – Женя, а тройку ты бы мог слепить?.. И Женька, оценив свои возможности, ответил: – Не знаю, Вова. Сложно. Правда, не знаю. Не ручаюсь, что получится хорошо, но я когда-нибудь обязательно попытаюсь. И ещё вот что. Как-то поздней осенью прошлого года, перед Покровом, когда они с Вовкой жили не в детдоме, а на частной квартире, баба Рая Щука – хозяйка, послала ребятишек, в том числе, и Женьку, за глиной, для промазки щелей русской печи… Он ещё тогда… оценил достоинства этой глины…. Однажды, уже зимой, ютясь на печке, слепил из этой тогда добытой пластичной… сидящего, поджавшего задние лапки суслика, с кулак вышины, небольшую игрушку. Получалось само собой, без натуги. Эта глиняная штучка, хорошо просохшая на голубце, была помещена сначала в лоно русской печи подле пылающих дров, а на ночь оставлена загартованной в раскалённых углях загнетки. Потом, разбавив водой тёмно-коричневую анилиновую краску, кисточкой для рисования нанёс крапинки по всему рыжему «тельцу» уже прокаленного остывшего изделия. Но вот «заставить» свистеть суслика… он тогда ещё не умел. Так что теперь, живя в детдоме, Женька знал и ещё раз разведал-убедился – за колодцем «Глубоким» (его другое название – «Емельянов»), что находится неподалёку от детдомовской столовой в берёзовом колке, заросшем сорной травой, имеется залежь подходящей для лепки поделок глины. Утро. Старый, заброшенный беспризорный колодец. Здесь, на этом же самом месте и почти в этот же период лета позапрошлого года Женька и Вовка жгли костёр. Пекли картошку и… угощались провиантом из сухого пайка выпускника лётного училища Омска, лейтенанта Казанцева Артёма, тогда с неделю тому назад получившего это звание, их двоюродного брата, приехавшего навестить оставшихся одних, после ухода отца на фронт, Женьку и Вовку тоже Казанцевых. Тогда, в этот же присест, они с ним и простились, как потом выяснилось, навсегда. Вот и теперь… Великая война Отечественная в разгаре. Перелом едва наметился. Фашисты, наседавшие на Москву, оттеснены!.. Мечта начинала сбываться. В небольшом возвышении возле колодца был незарастающий травой прокоп. Из него жители Боголюбовки и брали глину для своих нужд. Например, как уже было сказано, для замазки щелей печек, или, скажем, для обновления так называемых «глиняных полов» в убогих хатёнках. ______________ ЗАР* – Азарт, страсть (см. СЛОВАРЬ русских говоров новосибирской обл.)
Тут же, неподалёку, была оставлена и лопата с ржавым штыком и обломанным черенком. Ею-то бабы и ребятня пользовались. Добывали глину. Не так уж и часто. «Рана» не заживала. Более того: она ещё и углублялась. Позавчера прошёл дождь – громогласный ливень с градом, а лужи в колке до сих пор значились, гляди, – вот и жаба большая прыгнула в одну из лыв. Форсировала её и приосанилась. Чьи-то безнадзорные в самоволке козы щипали листву осинок, задирая вверх глазастые головы с витыми рожками. Тянули шеи. Женьке вспомнился тот позавчерашний дождь, да так образно, что вдруг как с неба свалились стихотворные строчки:
Ливень сверху и Снаружи. Близятся друг К дружке лужи… Гром!..
От завалившегося ограждения колодца Женька отделил-оторвал подходящую в качестве основания доску…. День был солнечный. Накопал глины, сколько посчитал-прикинул нужно. Замочил в валявшемся неподалёку большом оцинкованном ведре с проржавевшими до дыр «лишаями» у обечайки сверху. Вымесил вкрутую, навроде пельменного теста. Отбил, став на колени, бросая со всего маха, комья. Ляпал поочерёдно, на срез пня бывшей толстой берёзы, собирая все куски в одно целое. Потом отбил-отхлопал и это скопление, так, чтобы образовался, в конце концов, брус глины. … и стал лепить коренника. Он покрупнее двух пристяжных коней. Но при такой расстановке лошадей (а Женьке хотелось изваять тройку – как на палехской шкатулке, которую он видел в Омске, в горнице у Казанцевых дяди Бори и тёти Таи, отца и матери Артёма, чтобы рысаки развалились веером) конь-коренник то и дело гнул ноги и неуправляемым образом разрастался, становился всё больших размеров!.. Надо было что-то придумывать, как-то выходить из положения. Не, так дело дальше не пойдёт, решил Женька, – и хоть жалко было, смял этого первого крупного жеребца и размышляет: «Три коня и кошёвка – четыре единицы почти одинакового размера по весу. Так?» – задаёт себе вопрос и сам себе же и отвечает: так. Мотылёк светло-коричневого цвета с желтоватым оттенком опускается на розетку ромашки. Подножье, как перевёрнутая овальной формы толстостенная тарелка, вместе с взрыхленным снегом, раза в полтора побольше. Помассивнее коренника. Значит, поступим так: всю заготовленную глину делим, на сколько бы вы думали? Правильно. Делим… на семь примерно равных частей. Одну из них – на непредвиденные расходы. При лепке другого коня, или кошевы там с барином-князем, не перерасходовать порцию глины!.. И дело пошло. Заглажу. Классно. Жук-амфибия – за той жабой, – провозглашал опять же и продолжал лепить, перебивая, кидая со всего маху на срез берёзового пня очередную порцию глины. Низина неподалёку. Растут там смородина, камыш, да рогоза даже. Наверное, плавунец оттуда родом. И рябчики осенью прилетают на спелую ягоду. И куропатки. За колком этим – поля пшеницы, картошки… грачиные гнёзда. И ветерок, судя по дрожи листьев осины, незначительный. «Вот слеплю и найду местечко для окончательной просушки поблизости где-нибудь, думает Казанцев. В лесу-то – дело плёвое. Ну, эти-то козы не страшны, не потопчут моих залётных. Козы, они сами вернутся домой вечером, или их отыщут хозяева и в самоволку, видимо, долго не смогут усигнуть, их будут стеречь построже, конечно», – рассуждает Женька, продолжая увлечённо работать. Всё идёт своим чередом. Операция за операцией. Ладится. Так не получается: ноги сгибаются?..– ничего, тогда пусть тройка скачет по рыхлому, им по колено, снегу, будто. – Окончательно решает. – Полозья саней вязнут… по самую кошёвку… Ямщик лихой!.. в полушубке из овчины, кнутом замахивается… а барин расселся сзади, в самой кошеве. Барин-то князь – в куньей дохе, однако, и лисьей шапке. Пусть. О, сбруя!.. В оглоблях, горделиво, согнув шею, – коренник!.. он поджимает к ней свою красивую выразительную голову. На выпуклых грудях двух пристяжных – шорки. Они тоже красивые кони – чуть поменьше размером. Размещены между туго натянутыми постромками, а те, в свою очередь, прицеплены к валькам. Пристяжные поджимаются боками к кореннику, такой момент выбран, и тоже часто перебирают ногами… Дуга!.. над ушами головного коня … нет, выходит, чуть сзади. Её колокольчик как вроде из красной меди… с добавлением серебра, конечно!.. для звучности. Во!.. – радуется скульптор, Женька Казанцев, счищая лишнюю липкую глину с ладошек и пальцев рук, подходящей щепкой. Стеком, значит. Доволен, что всё получается, как задумал… А вдоль статных коней, по ремням шлей – бубенчики, бубенчики!.. эх… – Не забудь седёлку!… – диктует наблюдательная сорока-белобока. – Без тебя знаю! – отвечает ей Женька, даже не оборачиваясь. Женька, таки изваял эту тройку рысаков. Загладил где надо, где надо – шерсть обозначил. Кони навострили уши. Прямо, как живые. И даже не веришь, что маленькие. Барин – как барин. Ямщик – как ямщик… – Ну, вот и всё!.. – вслух говорит скульптор и в последний (уж в который) раз отходит, чтобы осмотреть своё изделие издалека. Самому нравится. Снял-срезал с плинта поделку, заранее найденной для этой цели подходящей медной проволокой, натянутой между кулаков, и установил тройку на дощечку… Вот и присмотренная поляна, обрамлённая густым, выше роста взрослого человека, кустарником. Луговиной не назовёшь – маленькая. – Ну, чем я не умелец!.. измучился, правда. – Подбадривал себя Женька. Выходит, творческому человеку похвала-поддержка просто необходима. – Расслабляет, обнадёживает. Вспомнил деревню Аксёново. И тётку Марью в закутке, около русской печи, и шанежки, духмяный хлеб. Наверное, проголодался. Спохватился. Посмотрел на солнце… Нужно бы поторапливаться!.. Но тут вспомнил, опять же, про тех бесхозных коз. Посмотрел по сторонам. Ладно, – уверовал, что они сюда не явятся. Эти любопытные непоседы. Да вон и суслик на страже столбиком стоит… Трава – ромашки, клевер, анис… и щавель. Под бдительным оком светила. Благодать! На бугорке той полянки он оставил своё изделие для просушки, немножечко замаскировав. Надо было срочно бежать в столовую на ужин. Благо, тут – недалёко. Итак, за три прихода-сеанса, кроме подготовительного. (Добыча и приготовление глины, досок, настил плинта и прочая) то есть за четыре прихода!.. Искусство дело сомнительное, туманное, это тебе не парёнки какие то там простейшие – из русской печи. Достал из погреба, намыл, загрузил в большой чугун, залил водой, накрыл, задвинул в глубь лона. Утречком, пожалуйста, доставай, угощайся, лакомись. А тут за четыре прихода!.. но, однако, удалось: справился с поставленной перед собой задачей. Голова кругом, а душа радуется. Да, непостижимо для ума это явление – искусство. Мало ли у него, искусства-то, разного, всякого, неважно какого, «калачиков», бубенчиков, бляшек медных… Азарт такой, зар! по-сибирски – ну, брат ты мой, раздухарился философ Женька Казанцев… – Всё, всё, – надо бежать в столовую. Но… не отпускает. Хваткое хобби. Теперь… осталось только не торопиться, выждать пока поделка окончательно просохнет. А между предыдущими сеансами Женька хранил свою работу неподалёку от вышеупомянутого пня, в густом кустарнике шиповника, предварительно накрыв её, чтобы глина не пересохла, мокрой тряпкой, сложенной в несколько слоёв. Тряпку он выпросил у кастелянши тёти Кати. Придумана была и убедительная версия, – для каких целей, но она не стала расспрашивать, а молча разорвала старую простыню пополам и одну из половин протянула Женьке. Работу свою он ещё и листами лопуха накрывал-маскировал на всякий случай. Тут надо быть внимательным. Потому что плохо высушенную, хотя бы взять эту тройку коней если притопить в раскалённую золу костра для обжига-то, и ею же окучить. А потом и осторожненько засыпать искрящимся углями, то она может взорваться! И, каменеющие части-члены разлетятся в разные стороны, как осколки гранаты!.. Всё это Женька откуда-то знал, а откуда? Не помнил. Так, что надо постараться… выдержать. И тут – тридцатью минутами не обойдёшься. Тут суток трое надо, если сушка естественная. Каждый последующий день Женька навещал, корректировал – поворачивал, переставлял, ухаживал. Любовался, радовался. Прошло три дня, а тройка еще не совсем просохла. А послезавтра уже Вовкины именины!.. Картошки, луку и соли Казанцев уже припрятал, В кустах, неподалёку от будущего костра. Стало ясно, что и при солнечной погоде, если не принять экстренных мер, поделка не успеет высохнуть и… «мыльный пузырь» лопнет!.. Но Женьке, и на этот раз удалось выйти из затруднительного положения. И вот что придумалось… Погода наладилась: устойчивое вёдро, дни солнечные. А что если поместить эту тройку лошадей на железной крыше спального корпуса!… утром, сразу после завтрака. И оставить её на целый световой день, а?.. Пусть досыхает. Вот тогда уж наверняка можно будет без боязни, что взорвётся, её прокаливать в костре. Обрадованный находкой, Женька перед самым отбоем сумел незаметно переселить поделку в заросли лопухов за туалетом «М» и «Ж»… По наклонной плоскоступенчатой лестнице стал подниматься на чердак уточнить тонкости переселения тройки на крышу. И снова расстроился, убедившись, что без помощника ему тут уж никак не обойтись!.. Пришлось Женьке рассказать братишке о своей затее. Досрочно. – Пойдем, Вова я тебе что-то покажу, – сказал Женька. Братишка был в восторге!.. – А знаешь что, Вова? Давай-ка к вечеру в твой день рождения, отнеси коней, свою тройку, уже обожжённую, конечно, крепкую к Зинченко Егору Матвеевичу, ну к Дзызу, к сторожу колхозного сада, где наши и папины вещи-то хранятся. Или вместе сходим. И ты, Вова будешь иногда приходить, чтобы посмотреть-полюбоваться. Ну, раз она тебе так понравилась. А вот когда уж кончится война!.. и папка вернётся с фронта, и мы будем жить все вместе, заберёшь её домой и, может, раскрасишь, если захочешь. Только не перестарайся. Видишь же, что цвет глины для масти коней подходящий. И после обжига он почти не изменится. Помнишь же суслика, которого я еще, когда мы жили у бабы Раи Щуки, слепил и обжёг в русской печи?.. Володька только кивал головой, соглашаясь. Утром, перед подъёмом, Женька разбудил братишку. Вышли на улицу. Вставало солнце. На небе – ни единой тучки… Где-то на полпути подъёма, поставив тройку на ступеньку повыше и прикрывая её своим туловищем, Женька обернулся. Посмотрел вниз. Вовка, как и задумывалось, следовал за ним. Краём глаза увидел и рыжего Ваньку, который и на этот раз, нежелательное совпадение, выскочил из уборной, прошагал мимо… и скрылся за углом. Женька продолжил подъём, аккуратно переставляя поделку на ступени лестницы всё выше и выше. Вовка следовал за братом. Перебравшись на чердак, Женька утвердил её сбоку подоконника слухового окна, а сам вскарабкался на крышу. Выбрал полулежачую подходящую позу. Свесил руки и принял от Вовки свою «ненаглядную». Трубу, которая высовывалась наружу из чердака за пределы крыши и зимой коптила синеву, или поволоку неба, окаймляла приступка (может, для удобства замазки щелей глиной, или, побелки, или ещё для чего). На неё-то и водрузил Женька свою тройку для окончательной сушки. День вёдренный. Воскресенье. Слезая с крыши, Женька невольно глянул на кисть левой руки. Недели три тому назад, здесь на чердаке, в сумерках, Казанцев наносил себе наколки тремя связанными вместе портняжными иголками, обмакивая их в густую, своего приготовления тушь (порошок сожжённого каблука полуботинка, разведенный водой). Настырно накалывал. На левую руку, чуть выше запястья, превозмогая боль – якорь холла. А потом, уже на самую пясть этой же руки, возле нижних казанков, своё имя «ЖЕНЯ». Было больно, но – не отступился: готовил себя к побегу на фронт, а там всякое могло быть. Вон, гляди, как Зою Космодемьянскую истязали фашисты!.. Время – после «мёртвого часа». Женька, стоит перед распахнутыми створками окна широкого коридора, отделяющего спальню мальчишек от девчоночьей. Наблюдает. Видит как маленький Топ-Топ, братик Верки Новицкой тревожит грядки… Женька, опираясь на правую руку, перескочил через подоконник, как через низенького обтянутого коричневой, потресканной клеёнкой коня (инвентарь школьного спортзала), и соскользнул на завалинку (пистьбу) спального корпуса. Спрыгнул на землю и подбежал к пятилетнему мальчонке, рвавшему морковку, высеянную поздней весной с трёх сторон здания и уже прореженную. Такой вот своеобразный огородик-«огуречник», но без огурцов. Так, по мелочи – брюква, репа, морковка-каротель и другая… да цветы разных сортов. В общем, можно сказать, палисадник, одним словом – дразнилка. – Топ!.. ты что делаешь?!..– возмущённо и строго, сказал, схватив мальчонку за ручку, – разве время её сейчас рвать? К осени она во какая вырастет!.. – показал, отпустив мальца и соответственно сводя большие и указательные пальцы своих обеих рук, – а сейчас, ты же видишь, Коля, они, как мышиные хвостики!!.. – Мальчонка глядел снизу вверх на старшеклассника полными от слёз глазами василькового цвета. – Не плачь, Топ, – смягчил свой тон до милости Женька, – Но и не рви больше… до начала осени, и другим не давай, ладно? Отчитав малыша, Женька взобрался на подоконник. Не захотел перелазить в тёмноту коридора, а уселся на широкую толстую доску-подоконник, свесив босые ноги наружу, и стал наблюдать, что делается вокруг. Пара быстрых и вёртких ласточек тушевала крылышками безоблачное голубое высокое небо: ловили мошек для своих желторотых птенцов. На зелёной дорожке, поросшей конотопкой, в позолоченном фраке с распущенными полами перед голубкой в белом платье кружился и что-то ей наворковывал обходительный голубь. Два воробьишка готовились вступить в поединок, а тигриной окраски котище припал животом к траве и выжидал момент для прыжка. Сновали воспитанники: играли в догонялки. Из лесу молча прилетела и уселась неподалёку на штакетник стрекотуха-сплетница сорока. Вовка Казанцев «топтался» возле учительского дома, что неподалёку, напротив, и нет-нет да запрокидывал за спину стриженую голову, глядел на свою тройку. Ему не терпелось… Женька ощущал свою поделку затылком… Сушили же они когда-то, давным-давно, разостланную по жестяным листам клубнику, набранную в берёзовой роще, вспоминал Женька, вскарабкивались ворошить. Он во всей подробности представил себе обжигающе-горячую «железную» крышу. Лавочку вокруг дымовой трубы и распластавшуюся по ней, как по сибирскому тракту, настоящую, а не из пластичной красной глины, тройку каурых лошадей. Опомнился. Тёплый ветерок тормошил листву придворного тополя. На душе Женьки было спокойно. Рождалось несуразное стихотвореньице:
Куплю я себе пару сил… – Двухмачтовый кеч парусил!!..
«После обеда слажу на крышу. Потрогаю, поверну, посмотрю.… Клубника-то хорошо сохла, быстро». – подумал он, и тут вдруг что-то промелькнуло сверху вниз и… хлобысь!.. о землю! Казанцев ещё не успел толком сообразить, что бы это такое было, как к нему подбежал Володька. – Женя! посмотри!.. – Для Вовки этот подарок казался таким реальным, близким и вдруг… всё рухнуло!.. Лопнуло, как мыльный пузырь. Слёзы покатились по его щекам: – Женя!.. посмотри, – произнёс он не своим голосом, держа на своих ладошках сплющенную, скособенившуюся изувеченную от удара о землю бывшую тройку. Женька мигом соскочил с подоконника и подбежал к Володьке. Огляделся. По водосточной трубе из оцинкованной жести, как паук спускался Ванька Ширкин. Он осел на землю. Выпрямился, одёрнул на себе задравшиеся штанины, куртку, отряхнулся и уверенным шагом последовал параллельно фасаду здания. Женька всё понял, до него дошло мгновенно, как с неба свалилось. – Ты!.. – только и сказал он, побледневший и окостыжившийся. – Ну, хотя бы, я, а чо?.. – растягивая паузы между словами, небрежно, как вроде одолжение делал, произнёс атаман, смотря на Женьку вызывающе-наглыми остекленевшими глазами, прижав подбородок к упругой шее, будто бодаться собрался. Вовка закивал головой в подтверждение. Откуда-то взявшаяся коза приостановилась. Полосатый кот, дремавший на солнцепёке, разлепил глаза. И тут… Женька… плюнул Ваньке-атаману прямо в лицо!.. Очнулся. Без промедления оценил ситуацию. Его кулаки, со сбитыми казанками, сами собой сжались до посинения ногтей. – Он понял, что предстоит жёсткая схватка. Принял соответствующую такому моменту стойку. Их окружила бегающая поблизости детдомовская братва. Обступила плотным кольцом. Ожидания на этот раз не увенчались успехом. – Ширкин-атаман как-то вдруг сгорбился. Стал меньше ростом, неказистым и жалким. Неуверенными, не свойственными ему шажками миновал расступившихся перед ним (может, в последний раз) ребятню, утирая на ходу рукавом рубахи лицо, и… скрылся за углом здания. Из глаз Казанцева Вовки текли слёзы. Ночью бывшему атаману устроили тёмную. Надо отдать должное, что при этой жесточайшей, безжалостной экзекуции Иван не выл, не стонал. Перенёс наказание молча, хотя на наволочке его подушки оказалось потом пятно запёкшейся крови размером в растопыренную ладошку. Ещё до света он ушёл из детдома. Его не искали, приняли исчезновение атамана из боголюбовского детдома № 210 Омской области, как неизбежное. «Темную» («прививку» – так её, в случае необходимости, для конспирации, называли огольцы) организовала ребятня средней группы, которой крепко досадил этот тип, пресловутый атаман. Ни Игнат Володин, ни Витька Нестеров, ни Федька Иванов и никто ещё другой из старших воспитанников, участия в избиении, как потом стало известно, не принимали. Через день-два исчезли из детдома и приспешники – «Сыч», да «Филин». Хотя их и пальцем не задели. Струсили. Эти два пристебая отыгрались на «кореннике»… Притихли, как бы растворились во всей массе воспитанников, подчинились общим правилам коллективной жизни и рядовые члены их шайки. Так… плёво, оказывается, можно осадить… личность обескуражить. Лишить инициативы.
Но вот ведь какая штука, если подумать…
– Внимание, рота, завтра баня! – разнёсся по общежитию-казарме, что на улице Масленникова города Омска в большом деревянном рубленом доме, голос-тенор старшины четвёртой роты, роты судостроителей перед самым отбоем после вечерней поверки. Подняли в пять. – Внимание, рота, выходи строиться…. В колонну по семь становись!.. Я топал в последней, замыкающей строй шеренге, нет-нет, да спотыкаясь, в очередной раз окончательно встряхивая дрёму и снова поспешно «подбирал ногу». – Подтянись! – слышалось недовольство-команда старшины, оказывающегося вдруг рядом. Мы спохватывались и… «подтягивались», сокращали дистанцию. Отшагав плотным «морским» чёрным строем по спящему ещё городу до бани на берегу речки Омки, строй курсантов прибыл к месту назначения. – Внимание, рота, приставить ногу!.. – звенящий голос старшины. Баня была жаркая. После процедур, распарившиеся молодые люди маршировали в учебный корпус, расположенный поблизости, строем «повзводно». Там же в, ограде, была и столовая. Я щёлкнул верхним и, потом нижним шпингалетом, как будто затвором винтовки и раскрыл одну из створок широкого выпуклого окна аудитории-класса. Стал наблюдать со второго этажа за происходящим внизу на улице и за её пределами, смотреть и слушать. Наискось через дорогу – библиотека имени Пушкина, она тогда ещё размещалась в кирпичном двух, (или трёх, запамятовал) этажном здании замочного типа… Проехала грузовая машина. Вместо кузова лежачая стальная бочка жёлтого цвета с надписью во всю длину – МОЛОКО, протрещал-промчался трофейный мотоцикл, времён Великой Отечественной, слышно, что без глушителя. Торопились по своим делам прохожие. На ближнем берегу речки ухала чугунная баба, подвешенная через стальную цепь на гаке-крюке подъёмного крана, встречаясь с оголовком железобетонной сваи-опоры возводимого Нового моста. На том, правом, берегу, не очень часто, по необходимости, рыбак взмахивал удилищем…. Вот он опять, в очередной раз склонил голову. Помедлил. Видимо, не отступая от традиций, поплевал на дождевого червя, насаженного на крючочек и, отклоняя свой корпус назад, взмахнул удилищем… Сзади подошёл ко мне Лебедев, сокурсник. Легонько коснулся моего плеча. Я повернулся к нему, и Генка, втянул меня в какой-то, уж не помню и о чём, обоюдоострый разговор, который продолжался минут 7, не менее. Зацепка за зацепку, слово за слово… Мы оба распалялись. Почище чем в бане. И вдруг, после какой-то моей ответной, видимо меткой, задевшей собеседника за живое, реплики, он побледнел так, что непрошенные веснушки на его широкоскулом лице вмиг потемнели, коричневыми сделались, как бы выпуклыми, и…плюнул мне в физиономию!… Столь неожиданно, что я даже не успел уклониться и опешил: чего это он? Наверное, я, маленький и въедливый, подстать крючку заглотышу, был перед ним виноват, но не настолько же, ёлки-моталки!..
И нет, чтобы набздавать на его «банную каменку»… по первое число!.. а драться я умел ещё с детдома, да и в училище не забывал это занятие, в совершенной растерянности опустил руки, это я-то!.. утерев густую, липкую его слюну рукавом фланельки и… отошёл. На этом инцидент вроде бы закончился, но… мною он запомнился на всю жизнь. – Плевок в лицо – поразительного действия. И вот только теперь, сравнивая эти два случая, я отчётливо уяснил, осознал, почему тогда в моём далёком детстве атаман Ванька Ширкин не полез в драку… Он был обескуражен… плевком. Что и привело, физически ощутимо, к моментальному падению его «атаманского» авторитета. Моральному лишению превосходства, власти над нами, воспитанниками детдома № 210 Омской области, Боголюбовского. А чем оплатил своё поведение Геннадий Лебедев, я не в курсе. Но, наверное, и для него тот плевок тоже не прошёл бесследно.
Такая вот цепочка реакций выстраивается… отделение к отделению, звено в звено… по жизни.
|
