|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВБоголюбовкаЖИДКОЕ МЫЛОЯ вложил в конверт мой ответ дочери, но не стал зализывать кромки, запечатывать, а… набрал номер телефона сына. – …Пиши сестре, – говорю, – и приноси, – отправлю со своим вместе, а то, ведь, не соберёшься. Жду до завтра. – С полминуты поговорили, и я опустил трубку. Ближе к обеду следующего дня, он предстал передо мной, «как лес перед травой», – открыв дверь своим ключом. Разделся.… Я сидел за компьютером, – печатал, дополнял файл «Шатёр из лоскутов» своими же виршами. – Живётся легко, – иронизирует сын, тронув меня за плечо и опуская мне на колени листок, исписанный расшатанным почерком. – Хочешь – прочитай. Мне было интересно. Я освободил место у экрана и удалился в спальню. Письмо – доброжелательное… о философии жизни, в духе даосизма и… даже – практические советы. Это уже было что-то. – Пользуетесь ли вы, – спрашивает «даос», – жидким мылом? Если нет, то много теряете. Мы, так, ему ненарадуемся. Представляешь, – стоит возле смесителя с вентилями горячей и холодной воды на полочке раковины-мойки этакое нелепенькое существо, пингвинёнок! Возьми его в правую руку, нажми большим пальцем на затылочек, – слюнка – не слюнка, – чистейший коллоид, жидкое мыло… и надо-то всего ничего. И удобно, и экономично. Ни в какое сравнение – с, как его, твёрдогрудым мылом!…. Я вернулся в большую комнату. Прочитал, говорю, хорошее письмецо. Сын мотнул головой: – Не сомневался. Увы, уже поблёскивали сединой его стриженые под машинку жёсткие чёрные волосы. Возвращаюсь. Ложусь на тахту, подсовываю под затылок кисти рук ладонями вверх, и задумываюсь. – Слышь, пап, выключить, или оставить? Я ухожу. – Оставь, поработаю ещё…. Сажусь. «Вхожу» в «Мои документы», организую новый файл и на его белоснежном поле, заголовком № 1. шрифт 14, печатаю: ЖИДКОЕ МЫЛО Уже больше года кровавила война. Люди страшились похоронок. Ждали от почтальона лёгоньких треугольников, отгравированных химическим карандашом. От отца с фронта писем давно не было…. – Садись, Раиса Петровна,– сказал коренастый председатель простуженным голосом. Поставил костыль в угол за спинкой стула. Неловко повернулся к столу, накрытому зелёным сукном. Опустился. Дородная, крепкая пожилая женщина с густыми седыми бровями, и уплощенным носом тоже присела на краешек гнутого «венского», в полуоборот к председателю. – Ты у нас, Петровна, заслуженная мать колхозная, – начал, – сироту-девчушку на ноги поставила, – красавицу вырастила. – Мамой зовёт! Председатель прокашлялся: где она теперь? – Настя-то? В Омске, на фершала учится. Не пишет чтой-то, может на фронте уж… – Тут, понимаешь,– понизив голос, перешёл к делу председатель, – два сына учителя сиротами остались, слышала, небось. – Слыхала. – Подтвердила Раиса Петровна, усаживаясь поглубже. – Значит, суть уловила. Пришёл твой черёд, Петровна. Ребятишки воспитанные, говорят. Женщина выпрямила спину, посерьёзнела. Помолчали. – Выручай. Будем начислять по два трудодня в день. – За кажного хлопца по трудодню, стало быть. – Глядишь, и приживутся. Станем выписывать муки из расчёта – в день по триста грамм на брата. Молочка по пол-литра. – Цедил председатель.– Сколько-то картошки подбросим, овощей каких сколько. Постного масла понемножку. Да и у тебя, Петровна, что-то там, в огороде выросло, поди. Дровишек подбросим. – Он побаивался, что откажется Щука Раиса Петровна, а тогда – Кому? – – Сама понимаешь, много не можем. Эх, война ты война…. … – Я согласилась. – Вздохнула баба Рая и стала собирать со стола посуду для мытья. И вот мы, я и Вовка мой братишка, теперь живём здесь. Баба Рая – она хозяйка дома. Тётя Таня, её дочь – мать Ваньки Доронина. Мы его по школе знаём. Мне – одиннадцать. Помогаем по хозяйству. Выкопали картошку, вот. Возим хворост из леса на косолапой, скрипучей тележке…. – Посмотри на Женю, – учит внука на моём примере хозяйка, – ишь, как ловко рубит! Не прямо поперёк ствола, а наискосок надо. И дрова колет хорошо. Настоящий мужик растёт. А ты? Доронин дуется, отбрасывает топор. – Женя, Женя! Заладила!… – Ревнует, – вздыхает баба Рая. Идёт за внуком. Успокаивает. Уговаривает. Гладит его, белобрысого. Ласкает, ну, прямо…. Ходим за молоком на базу. Баба Рая почему-то нас вдвоём с Вовкой, посылает и всегда вручает большой бидон. Тётеньки-доярки добрые, – молочка мы приносим побольше, чем по «пол-литра на брата». Завтра на склад за продуктами поедем! Агрегат вибрирует. Сотрясается. Выбрасывает. Пылище. Ванька Доронин догонял комбайн. Уверенно поднялся по узенькой крутой железной лестнице с рифлёными ступеньками и периллами на «капитанский мостик» к матери и стал за штурвал… на седьмом небе. Ясно, ни одного облачка. Начало осени. Наверно, это и есть Бабье Лето. Ванька – на год младше меня, но я ему – по плечо…. Ничего, вырасту ещё. Я тоже хочу постоять за штурвалом, но не решаюсь попроситься. Да, мы с Вовкой и без того рады. Случаю. Иван спускается на землю. Тётя Таня трактористка и даже комбайнёр! Жнут подсолнухи. Тяжёлая культура для этой техники. Комбайн бедняга сотрясается, но терпит: война, всем достаётся. Из загнутой толстенной трубы в бункер, не переставая, валятся отвеянные семечки. А из одной щелки… вверху за большой шестерёнкой, так, – тоненькая струйка, надо же, чистых зёрнышек! Возможно, какая неполадка, а мы радуемся. Втроём бежим чуть сзади комбайна и по очереди, по одному, приближаемся и улавливаем головным убором эту жилу. Пылище. Первый – Доронин. Потом я растопыриваю свою испанку. Жду, пока сколько то наполнится, задирая голову. Отбегаю…. Потом опять – для братишки, ему в испанку. Вот – засыпаю щепотками в свой широко раскрытый рот зёрнышки и с наслаждением жую! Снова – долговязый. Ну, хватит, хватит, – кричит ему мать, – бегите домой, а то увидят, ругаться будут! Мы с братом останавливаемся, и перегружаем зёрнышки в глубокие, по тогдашней моде карманы. Иван ещё опять подставляет свой картуз под струйку. Мать грозит ему кулаком…. С восхищением гляжу на тётю Таню Доронину: она – строгая, добрая, статная и работящая. Уходит – когда мы ещё в постели, приходит – мы уже ложимся спать. Поле подсолнухов выкосили за двое суток. На один день у нас ещё был, в растяжку, запас лакомства. У Доронина зёрнышки виднелись и позже, но мы не просили. Это было знакомство. В темноте, при свете семилинейной керосиновой лампы, с ужатым пламенем под ретушированным стеклом, убирая после ужина посуду, тётя Таня говорит своей матери, на языке неповторимом,– что-то среднее между украинским и русским-де, напасть, какая-то на колхоз. Вчера корова околела, сегодня лошадь…. В воскресенье стирку затею. Если на работу не сорвут. – А чем стирать-то будешь? – Слышится голос бабы Раи. – Что, уже кончилось?… Хорошо бы смотаться, и случай подходящий. Я прислушиваюсь, лёжа на полатях. – А, как назло, – продолжает тётя Таня, завтра, позарез, некогда. Шейки коленчатого вала наварили-навалили, доводить надо, эксцентриситет…. Бригадир бесится…. Техника к посевной… Запчастей нет…, – улавливаю-перевожу обрывки фраз. К чему клонится разговор – давно понял и лежу, смекаю-мотаю…. Ванечка ещё не вернулся из школы…, а договаривались, что сбежим с последнего урока. Дальше ждать – куда, – день короткий! Хоть ещё и надеюсь, что Доронин вот-вот заявится, всё-таки мобилизую братишку. А надо бы его дома оставить: мал ещё. Вовка обрадовался и стал быстро собираться. Я оделся по-деревенски, по-зимнему и вышел в сени, плотно прикрыв дверь за собой, взял в охапку санки и вытащил их во двор.… Утопил, отточенный с вечера, личным напильником, большой топор в огромный крапивный мешок, завернув ещё и в другой. Поместил на санки. Увязал. Подёргал за верёвку. Зашёл в дом за указаниями, с тайной надеждой… Гляжу в её карие глаза под коромыслами седых бровей. Баба Рая всплескивает натруженными руками, ворчит заочно на непутёвого внука, и говорит сокрушённым голосом: – Надо же вас обстирывать, Женя!… Вы только побыстрей, пожалуйста, – темнеет-то быстро. Дорогу знаешь. Я и впрямь знаю: добывали с тётей Таней…. – Тут, не так уж и далеко, – продолжает хозяйка. Топор-то поточил?… Ты же у нас мужик, Женя. Соглашаюсь. Оглядываюсь. Ещё надеюсь, что Иван догонит. Мой первоклассник Володька запрягся в санки. Поскакал, было, но скоро уморился, выкрутился из-под верёвки… и пошагал, сначала рядом, а потом и следом гуськом. Вот и те вывернутые корни павшей от бурелома берёзы. Примета. Свернули влево. Осталось – целиной, неглубоким снегом с полкилометра. Полозья санок широкие – ничего страшного. Скотомогильник – в неглубокой ложбине. От окоченевшей лошади, с вывернутыми ногами, шарахнулось чёрно-белая собака. – Это не волк», – сказал Вовка. – Какой тебе ещё волк, не каркай, – огрызаюсь…. Поглядывая на нас, отпрыгивают бочком-бочком, возмущённые, нахальные вороны и сороки тоже. Отлетели и уселись на ребристую корову, что неподалёку.… Я наступил на полоз санок, освободил мешки от верёвок, вытряхнул…. Тяжело вздохнул. Клонилось к горизонту холодное солнце. Надо поторапливаться. Размахиваюсь. Топор звенит, как сейчас слышу…. Рублю сначала мёрзлую мякоть. Неуверенно, боязливо тюкаю, но потом, передохнув, рублю, рублю порой, даже остервенело со слезами на глазах, отключившись от всего другого.…. Одно дело быть помощником, и другое – самому. Мерин костлявый. Бедняга. Когда мы привязали мешки с кусками конины к санкам, стало смеркаться. – Поехали. Ты будешь у меня пристяжным, ладно?! – Подбадриваю сгорбившегося от холода, перепуганного большеглазого Володьку, на правах старшего. –Фу!… Огляделся. Птицы стали возвращаться …. – Что ты? – Обнял я братишку…. – Давай сбежим отсюда!», –… – Посмотри, вон звёздочка на небе!…. По спине поползли мурашки. Жутковато и жалко мерина, себя и Вовку…. Братишка ужал большую голову, в потёртой шапке-ушанке, в дрожащие плечи и, отстранив от себя прямые руки, всё равно прошептал не своим голосом, со слезами в огромных испуганных глазах: – Ну, Женя, давай сбежим! – Что ты, Вова?… Куда?… Впряглись. Натянулись постромки …. С каждым шагом становилось ещё темней. Братишка вдруг прижался ко мне и прошептал, показывая, – «Гляди, гляди, Женя!». Опешили. Собака, волки, – пойми тут впотьмах. Почудилось, что воют!… – Да, это же корни той берёзы! – Протянул я. Но, и впрямь, размазанное пятно-то, сливаясь с сумерками, отделилось от коряг! Огибая нас, умчалось в сторону…. – Тоже мне волк – хвост калачом!…. Винтовку бы теперь!… Ветер подул, упругий, под острым углом к дороге. Распахивает нам шапки, пощипывает щёки. Морозец, крепчая, покалывает мочки ушей. А вот и буран! Только его не хватало. – Дай, подвяжу шапку. Ой, да – щека подморожена!… Это потому, что ты плачешь…. Ну, погоди же, воротник-то подниму…. Теперь – поехали. Видимость нулевая но – уже близко. Сквозь мишуру, наконец-то, замаячили огни деревни Боголюбовка! Скоро околица. А вот и Доронин, здроровеньки булы!… И баба Рая. Встретились!… Ванечка подвязался с другой стороны, но потом вытеснил меня из постромок. – «Тройка борзая бежит!….– Декламирует, – однозвучный колокольчик… – Балует, видите ли. У меня сосёт под ложечкой. Хочется и отогреться. Баба Рая едва успевает. – Открывайте ворота! – Гордо ржёт Доронин.… И ворота распахиваются, как по щучьему веленью! – Ну, вот вы и дома… Уже в глубоких сумерках, затащили мешки в холодный предбанник. Бабушка закрыла дверь на замок, чтобы собаки не стащили. Буран прекратился. На небе засияла узенькая краюшка месяца Из ковша Большой Медведицы расплескались звёзды. Где-то в глубине ночи залаяла собака. Благодать. Баба Рая ласково сказала: – Пойдёмте, ребятки, отогреетесь, да ужинать будем! Голодные же. Заблестели глаза у братишки, как у котёнка. И хорошо, что щи – постные…. На второе толчёная картошка. И… по толстой пресной лепёшечке с отрубями, из не очень тонкого помола, пшеничной муки, словом, праздник! Завтра лапши сварю. – Обещает хозяйка…. О, да ещё каждому почти по полному стакану молока! – Женьке так, – больше, ворчит Доронин. – На, тебе, на, дохлятина бессовестная! – Бабушка понарошку. И плеснула ему из крынки в стакан добавку. На третье – сладкое, – по горбушке пареной свёклы…. Измазались все. У рукомойника очередь. Утро. В школу не идти, – воскресенье. Но я поднялся рано. А тётя Таня уже ушла в свои мастерские. И мне тоже нравится техника. Ребятишки спят. Колю дрова. Рублю мясо на куски. Баба Рая топит баню. Натаскали воды в кадки. Хозяйка загрузила два больших котла, вделанных в плиту, кусками привезённой вчера конины и залила, заранее приготовленным щёлоком, из большого ушата. В печке весело паясничают, мечутся огоньки. Занялись, запылали дровишки. – Теперь не мешайся, иди у хату. – Она же, баба Рая, – хохлушка. Я сама управлюсь и скоро приду, да завтракать будем. Ближе к вечеру всовываюсь в баню, как топор в чурку, помогать хозяйке. Ребятишки испарились. Тётя Таня ещё там, в мастерской, шоркает, личным напильником, шейки коленчатого вала: «устраняет эксцентричность». Баба Рая – в кофте синего цвета и в тёмно-синей юбке из тяжёлой материи, затянутой сверху на шнурке, в сапогах и… при фартуке. Копошится возле печи с открытой дверцей, – так видней. Дрова почти прогорели. Из раскрытых котлов – клубы пара перегретого… и страшно воняет. – Интересуешься, любопытный? Загляни. – Бурлит… какая то кеся-меся. Омыление заканчивается. Железным ковшиком я тоже разливаю этот горячий кисель, в три железных листа, что на деревянном скоблёном полке. Листы – с высокими отбортованными краями. – Смотри, не обожгись, Женя!… Утро. Прокрадываюсь между кучами белья посреди хаты. – Ну, вот, – поднимает голову баба Рая. Подливает, студня вчерашнего варева в корыто. Ну, вот, помощник… Конечно, это тебе не твёрдое ядровое, но уж лучше чем, когда – никакого-то. … Покачиваясь, жмёт и жмёт основаниями ладошек на мокрое бельишко, что на стиральной доске. Прохожу в свой угол выполнять домашнее задание. А время бежит. …Дровишки теперь есть, – из колхоза подвезли полные розвальни-сани позавчера. Пилим и колем. Уже ночь. Мы – за столом, – широким, длинным, семейным. На лавках и скамейке. Стол накрыт праздничной скатертью. Баба Рая оделась в нарядное. Читает вслух письмецо от Насти: – Здравствуй дорогая мамочка!… Сидим в окопах. Служу на Втором Украинском Фронте. Медсестрой.… Баба Рая хлюпает утиным носом…. Складывает листок в означенный треугольник и помещает его на божницу под икону. Зажигает тоненькую восковую свечу. Крестится. Иван поднимает фитиль десятилинейной лампы, вращая колёсико на длинной оси. Пламя подскакивает и успокаивается. Становится светло – почти как днём. От нашего папки письма пока нет. Нет вестей и от Ванькиного отца. Тётя Таня, в белой льняной кофточке навыпуск под резинку, с вышивкой на низеньком воротничке, в обхват высокой белой шеи, выносит на прямых ладонях, как младенца, толстенную книгу «КОБЗАРЬ» Тараса Шевченко, в хорошем переплёте. Распахивает. Отстраняет закладку и торжественным голосом выразительно читает на украинском: «Тэпэрь Эный забрауся в пэкло, Нема ны мисяца, ны звизд…» – Господи, страсть то какая. Когда ж эта клятая, окаянная война-то кончится! Вытирает кончиком цветастого полушалка навернувшиеся слёзы Щука. – Фрицев добьём, вот тогда и кончим! Так теперь и в школе говорят, дураку понятно. – Иваан!… – Обрывает его мать. Стратег нашёлся. Мама Тети Тани через стол протягивает натруженную руку. Намеревается погладить голову Вовки. Он горбит спину, отстраняется. Чтение продолжается. Прислушиваюсь к мелодии стиха…. – Сказывают, откроют детдом этим летом. Переглядываемся. Невольно улыбаемся. Для нас с Вовкой это – не новость, а свершающийся факт. Радуемся предстоящей перемене…. Баба Рая сдвигает свои густые, седые брови-коромысла. Обижается, похоже. Много нас, таких, как мы с Вовкой, окрест набирается: война. – Женя, поточил бы ты топор, сынок, – Тётя Таня,– две коровы издохли в колхозе. – Мама у меня завтра игра!… – Догадливый Иван. – Мать будто не слышит. – Может, завтра смотаем за говядиной. А, как смотришь? Мыла в бидоне – на донышке осталось.… Не разрешают, но, поди, судить не будут. Стирки – пропасть. Мне хорошо с тётей Таней. С ней мне не страшно. Я бы с ней и в разведку пошёл. Скоро вербы распустятся.… Она стойко несёт свою долю-вахту, как за штурвалом комбайна.… В сенцах хлопнула дверь. Прислушались. – Шумит, бушует непогодушка. Пойду, посмотрю, закрыты ли ворота. – Беспокоится баба Рая. – На фронте-то бедные…. – Достукается Гитлер. Укладываемся спать…. То день, то ночь. И это пройдёт… Стало припекать Солнце. Заметались, от осколков зеркал, зайчики-души. Снег остекленел. Оживают студёные ручьи. … Они, то останавливаются, то вдруг опять устремляются, так, что – не догнать кораблики из тетрадных листков, исписанных порыжевшим свёкольным соком. Жизнь похожа на горную реку. С помощью толстого донышка от разбитой бутылки можно прикурить, или на какой-нибудь деревяшке, выжечь: «Гитлеру капу!». Сидим на завалинке. Читаю брату письмо от отца. Воюет. Сбежать бы на фронт!… Была зима, а вот, гляди, уж и зелень из земли к солнышку тянется на проталинах. … А третьего мая мы уже учимся. На последнем уроке повалил снег, а ждали… дождя из ведра, да как густо повалил-то, хлопьями, хлопьями! Мы вскочили с парт. И учительница подбежала к окну. Забеспокоилась: – Как же вы – домой-то, милые?!…– Многие из нас пришли в школу босиком. Вечером натопили баню… Я всё ещё за компьютером. Широкая полоса текста, конопатого петита, то медленно ползёт, то дёргается, дёргается… вверх по белоснежному полю.
– Увлёкся? – Спрашивает сын, положив кисти рук на мои плечи. – Хочешь – прочитай, – отвечаю, не оборачиваясь.
_____________
Постное детство. «Пестую» в ступе старой Просо для каши.
|
