|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВБоголюбовкаОЗОКЕРИТХорошо до слёз! Истома. Месяц тому назад, проработав двенадцать лет после шестидесяти, подал заявление на увольнение «по собственному желанию в связи с уходом на пенсию» директору межшкольного учебно-производственного комбината, УПК. Переволновался при сдаче дел и лихорадочного обдумывания нового ритма жизни, по-видимому, потерял бдительность в этот переходный период от осени к зиме и жёстко простыл. Температура поползла вверх, стал душить кашель, пропал голос. Слава Богу, … пошло на поправку. Водогрязелечебница «Красноярочка», трёхэтажное здание из стандартного кирпича, облицованное метлахской плиткой белёсого цвета, принимает своих посетителей. В основном это старики да старушки, да, реже, малые дети с мамами или папами: время такое – после десяти утра.
Я сдаю верхнюю одежду гардеробщице, девушке в белом халате. Подхожу к регистратуре. Выдёргиваю выпяленный из щели окошка сопроводительный листок серой бумаги и, минуя пальмы да цветочные клумбочки, по широкой лестнице поднимаюсь на второй этаж. На ходу рассматриваю сопроводительный документ, – Карта больного.…. В правом нижнем углу – графическая штамповка человечка, – вид сзади и вид спереди с галочкой на грудной клетке! Поворот, под прямым углом направо. Впереди меня, посреди широкого коридора, шагают мама с ребёнком. Я не обгоняю их, а медлю шаг. Они сворачивают налево, в ординаторскую. В самом торце коридора, у окна, упирает в потолок, и так уже изогнутые коромыслом тёмно-зелёные жёсткие перистые листья заморская пальма. Захожу в ординаторскую. Кто-то из больных за перегородкой хрипло кашляет, покашливает и мальчишка, что с мамой, стоящий рядом со мной справа. «Не дразнись!» – Говорю я ему. Он помалкивает, только понимающе улыбается и поглядывает на меня снизу вверх умными, синими-синими, как васильки, глазами, презирая своё недомогание. Молодец! Светлые волосы мальчика не прилегают к его высокому лобику, а как бы нависают над ним жестковатым, но податливым козырьком, что привносит твёрдо- определённое своеобразие. Эти любопытствующие глаза василькового цвета оценивают ситуацию. Владелец козырька одет в курточку спортивного фасона. Вертикально расположенный ярлычок на загривке подчёркивает мужественную прямоту спины. Ему – года четыре, может, чуть больше. Низкий, в резинку, воротничок охватывает не высокую, но крепенькую шею. Держится пацан независимо и даже величественно. Засунув руки в карманы штанин, заправленных в низкие голенища сапожек на толстых рифлёных подошвах, он всё поглядывает по сторонам, да пошмыгивает носиком. Мама, молодая, строгая, по-видимому, добрая женщина с хорошей фигурой и приятным лицом, подаёт ему платочек. Сын подтирает мокроту и возвращает руку в карман. Ишь, какой независимый!… Молчат очень естественно. Возможно, они и перебросились двумя-тремя словами, но стояли-то справа и мне не дано было их слышать: туговат… на это ухо особенно. Поведение и мамы, и сына, говорит об их взаимном доверии, согласии, мажоре. Получив назначение, ребёнок с мамой огибают меня и исчезают в коридоре с высокими потолками. Я вручаю свою карту симпатичной, домашнего типа пожилой женщине с седыми прядями в черных волнистых волосах до плеч, в фирменном костюме из лёгкой, плотной ткани салатного цвета. – Шаровары – с широкими штанинами, кофта – распашонка с двухвостым хлястиком. Он завязан сзади на бант под талию. Переспрашиваю, – «В 225-ю?», и продолжаю, – давно-де, не был в ваших южных краях. Подзабыл, что же мне надлежит делать? Она объясняет: «Раздевайся до пояса – наверное, мой измотанный кашлями вид позволяет ей общаться на – «ты», – мелькнуло в голове. Не обижаюсь, не встаю в позу, – расстилай одеяло поперёк кушетки и жди меня». Молодая брюнетка, сидящая за столом, улыбается. Почувствовав на себе мой взгляд, поджимает губки, и…перетасовывает карты. В прихожей кабины перешагиваю через лоток, уводящий технологические стоки в ливневую канализацию, которые, далее, закручиваясь, устремляются в реку. Мы, мамаша с Васильком и я, оказались соседями: кушетки стоят рядом. Заботливая сестра-хозяйка вносит толстые марлевые пласты, пропитанные расплавленным озокеритом, как будто только что испечённые, духмяные большие тульские пряники на полотенце. Мама мальчика накрывает подушку. Ближе к изголовью укладывается первый пласт…. Мальчик прогибается, но помалкивает. Пеленают. Василёк глядит на маму. Она ободряюще кивает. Улыбаются. Малыш смотрит в потолок. О чём-то грезит. Широкие подоконники. Облицованные кафельной плиткой толстенные стены. Такие – мороз не прошибёт. Пятна разного колера, в розницу и блоками, убеждают, что жизнь течет, и, чему пришёл черёд шелушиться, – лупится – успевай ремонтируй. Меня тоже упаковывают, незлобно выговаривая, за то, что не принёс полотенце и не снял обувь. Не сержусь, покашливаю, виновато улыбаюсь и обещаю исправиться, – какие наши годы. – Отдыхайте, выздоравливайте. Сорок пять минут, – говорит хозяйка и исчезает из поля зрения. Вот это перемена! – Полный академический час. Хорошо знакомый запах свежего дёгтя! Расслабился. Моя грудная клетка с хрипотцой расширяется и сжимается. Никаких тебе забот. Я же теперь чистый пенсионер… Приятно жжёт спину, оживляющая теплота налегает. Сами собой закрываются глаза. Погружаюсь. В детство …теплынь …мягкая горячая придорожная пыль. Жили мы тогда в селе Горьковское, Омской области. Мама – в положении, а я всё ещё сосу грудь. Чтобы отвадить, папа с дяденькой везут меня на полевой стан. И уже там спрашивают, какая моя рука будет правая, а какая – левая. А я всё путаю и путаю, а они весело смеются, смущают меня. Я обижаюсь. Так обижаюсь, что, вот, заворачивается и трясётся моя нижняя губа. Потом, такой большой, чернявый и умный, как цыган, папка объясняет: «Это же просто, Женька, – вот ты сидишь на топчане, и та твоя ручка, которая к ближней стене – правая, а другая твоя ручка – левая! Я смеюсь. Опробовали. Испытание выдержал! Папка тоже смеётся. И дяденька хохочет. Он – рыжий-рыжий, как подсолнух, правда, повыше, но тоже молчаливый. Я что-то говорю, говорю и, зато, уже хорошо проговариваю букву «эр». И ещё тогда слышу, понял, будто я – смышлёный болтунишка. Когда мы вернулись домой, мама, по секрету от всех, разрешает мне послушать братика. Он там – пинается!… И я спрашиваю: «А тебе не больно?». В огороде цветёт картошка. Там есть её братик паслен с чёрными сочными ягодками. Они очень вкусные. Однажды папа привёз мне из города ружьё! Настоящее, только маленькое. Я потом и сам научился его заряжать. (Ставил между правой и левой ножками, удерживая ступнями приклад, а ствол коленками, и, приседая, осаживал- взводил «цилиндрическую пружину сжатия», находящуюся в стволе.). И я стреляю и стреляю…. Мама опять бежит, разыскивает стрелу и, счастливая, возвращает мне. Я опять стреляю, и она снова бежит, такая красивая и родная, по живым цветам. Стрела летит, мама смеётся, а я, тоже счастливый, смеюсь до самых… горьких слёз. Вскоре мама тяжело захворала. Очень сильно. Брюшным тифом. Бредит, мечется и всё огурцов солёных просит. И вот, сегодня она успокоилась, перестала стонать и крепко, крепко уснула!… Я радуюсь настоящим, живым, и бумажным цветам, и тому, что маму уложили, сначала мне показалось, в большую люльку.… – Мамке дом сделали, мамке дом сделали!… – Напеваю, хожу вокруг и любуюсь – какая же она у меня красивая и добрая! И вдруг её стали накрывать деревянной крышкой!… Я топаю ногами, реву, отпихиваю дяденек и тётенек… и, говорят, укусил няньку за палец до крови. На улице, под ярким весенним солнцем (а, может, это была осень), сидя под окном на завалинке, внятно проговариваю: «А мамка-то моя умерла». Потом… ещё, в памяти теперешней, … стала «плясать» вприсядку тогда люлька! Она подвешена к потолку на витой «цилиндрической пружине растяжения». Выяснилось то, что я очень люблю эту забаву – зыбку качать, в такт приседая и наблюдать, когда люлька в нижнем положении, за братишкой. Какой он всё-таки смешной и, вот такой, маленький. Всё пинается и… с кем-то дерётся. Иногда, правда, плачет. И тогда ему подсовывают рожок, отпиленный от коровы, в нём – молоко! На кончик рога-то с дырочкой надета соска! Братик причмокивает пухленькими, как ягода малина, губками. Помню ещё, – хата. Мороз за окнами. Печь-голландка, как толстенная бочка. Ростом почти до потолка. Горячая-прегорячая! Ползающий уже Вовка, привязан папой, как собачонка, к ножке топчана, опояской: теперь не дотянется до дверцы печки, не обожжётся! Мы – одни. За окном метель. Я же – большой!… – Мне строго-настрого наказано, – не отвязывать! Следить, чтобы Вова не запутался. Если что – обиходить. Вот – дровишки, вот – еда. Вот горшок. Пить захотите – вот ковшик, вот – кадка. Вот – ушат для помоев, а в каком углу игрушки – ты знаешь. Тётенька придёт – откроешь дверь…. Она немножко с нами побудет. Снизу дверей – порожек из снега. А можно его попробовать?… – После окончания ШКМ в райцентре и курсов при ветеринарном институте в Омске, отец работал зоотехником совхоза. Пропадал на фермах, Таскали в ЧК, – с его согласия, или даже указания, было прирезано стадо коров: по области то там то тут появлялись языки-очаги, – расползался ящур. Тогда – обошлось: признали не виновным. Потом отец стал учителем, и мы кочевали, – жили то в одном, то в другом селе. Приятно жжёт грудь и спину, всё же хорошая штука – этот озокерит! Ощущение теплоты и уюта. Как мало надо-то человеку для счастья. Открываю глаза. Кошу взгляд на соседей. У них совсем уж всё в порядке. Мальчик покашливает. Мать вытирает сынишке носик платочком. Трогает его лоб, поправляет одеяла. Благодать…. Надо мной плафон. Свет выключен. И я отключаюсь от здешнего, теперешнего, обдумываю прожитое. Всем своим божеством, сущностью всей внушить своему чаду, втолковать, убедить его, что оно – это чудо, это совершенство, ненаглядное. Оно и красивей-то всех, и лучше, и всё-то может, и всем-то взяло…на всю дальнейшую жизнь. – Вот – ключ материнства, думаю, – вот чем она, родная, отличается от мачех-то. У нас с братом их было… пять, и всех, каждую в своё время, мы зовём мамой. Так приказывается. Конечно, они разные… Я уживался, с этими женщинами, ладил даже, – мне-то нашей родной мамой отдано было сполна: кормила, милая, меня грудным молочком до трёх лет. Почти до конца своей жизни. Володьке бывало и тошно. Братишке стукнуло три месяца, когда мы осиротели. … С первой из них, Натальей, отец порвал отношения, когда однажды вдруг обнаружил в рожке с соской маленьких беленьких червячков… Озокерит… приятная процедура. Снится, опять же, деревня, двоюродные братья и сёстры. Тётка Марья – мать-героиня. Возня на полатях под самым потолком. Озеро, утки. Слышится грустный крик чибиса, шумят камыши…. Мерещится полевой стан и гусеничный трактор. И ещё целый фрагмент. – Мой двоюродный брат на меже, неподалёку от вагончика трактористов, лакомится и одновременно собирает букетик крупной спелой клубники. «Кому это ты, Кузьма?» «Это я для любимой своей мамочки Марии Ивановны!». Он наладился вечером наведаться в деревню. А у меня… не хватило бы такта и неприкосновенного запаса любви, так откровенно, по-детски наивно и непринуждённо ласково…нет, не хватило бы у меня духу. Не хватало субъекта такой любви. Мать… затерялась где-то в моей памяти. Наши родные дяди и тёти, у которых частенько и подолгу нам приходилось жить, нас не обижали. Это же скажу и о воспитателях тех двух детдомов военных лет. Папка был тогда на фронте.… Эх, Вовка, мой Вовка. Большеглазый, справедливый, обидчивый упрямец. … Креплюсь, – стесняюсь кашлять. Опять же стесняюсь, испытываю неудобства, видите ли, вроде как провинился, что ли. И всю-то жизнь мы вот такие, кому-то будто что-то обязаны, и вечные …пасынки… … Вставки плиток, разных оттенков, в розницу и блоками, облицовка стен подтверждают, что жизнь течёт. Вот так горная река, преодолевая преграды, меняя характер, то словно стоит, а то стремит винтообразно, чтобы слиться, в конце концов, с океаном. Испариться… и – снова… Плафон дымчатого стекла, что перед глазами, – как мыльный пузырь. Блики и тени. – Отражение окон по периметру окружности, большенькие и крохотные светлые пятна. Женщина с густыми седыми волосами трогает меня.… Сажусь на кушетку, подтягивая ноги к груди. По правую руку – стена, вернее, – штора из плотного белого материала. Оказывается, за ней тоже стоит кушетка, и кто-то… шевелится. Мальчишки и его заботливой мамки – и след простыл. Всего им хорошего. Моя квартира на первом этаже. Раздеваюсь. Наливаю в пиалу очень крепкого чая из термоса, ставлю на столик, что возле тахты-лежанки. Снимаю с полки в «тёщиной коморке» пухлый, тронутый временем, доставшийся по наследству альбом. Раскрываю, включаю бра, достаю лупу и вот, отхлёбывая чай из пиалы, рассматриваю ту единственную фотографию. Худенькая, двадцатилетняя, светленькая – это моя мама. Она небольшого роста. Сидит на венском стуле! Коротенькая прическа «в скобку», по тогдашней моде. Волосы – золотистые, это я помню. Длинное, до пят, ситцевое в горошек платье. Я у неё на коленях. В распашонке. Глазею, иначе не скажешь, раскрыв ротик, и зачем-то тереблю мочку своего правого ушка. Папка, в пиджачке, в хромовых сапогах с голенищами в гармошку, стоит рядом слева. Густые чёрные, как смоль, волнистые волосы зачёсаны назад. Руки – в карманах хлопчатобумажных брюк. Держится независимо… Отца, «народного учителя», давно нет в живых. Володя тоже умер от рака лёгких. В отдельных местах глянец на фотографии стал шелушиться. Надо бы заказать портреты. Лучше поздно, чем никогда. – Привет, – передо мной – дорогой гость, мой высокий бородатый сын. – Здравствуй! И потекла жизнь за пределами рассказа в современности… по невидимой спирали.
Смотрю немножко свысока: – Но-но!.. – боюсь я гусака. Позвать бы мамочку свою, Но… нет!.. как вкопанный стою. Легко понять меня беднягу: Не утки, может, дать, взять, тягу?.. – Так я побаиваюсь,– Эй!.. Не смей кусать меня!!.. – гусей.
|
