|
|
Вячеслав ЛЮТЫЙ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Вячеслав ЛЮТЫЙПримятый цветХудожественные черты поэмы Юрия Кузнецова «Рай» Мистериальная поэма Юрия Кузнецова «Рай» содержит, практически, только первую главу неосуществленного авторского замысла. В произведении нет такой развернутой галереи персонажей, как в поэме «Сошествие в Ад», по художественной хронологии предваряющей последнюю часть гениальной кузнецовской трилогии. Однако в авторском неоконченном тексте есть множество смысловых и эстетических знаков, позволяющих судить о нем как о лирическом целом. В первую очередь, это касается приложения «райской» сюжетной завязки к реальной жизни, к месту в ней alter ego поэта, к динамике разворачивающейся картины, по масштабу – вселенской. Надо сказать, что динамической пружиной всех трех мистерий Кузнецова является изначальная авторская подача событий как происходящих «здесь и сейчас». В отличие от многих подобных произведений своих поэтических предшественников, в том числе и от дантовской «Божественной комедии», у Кузнецова поэт-рассказчик попадает в надмирное пространство не как турист, которому демонстрируют устройство мистической вселенной в виде когда-то сложившейся и к настоящему моменту «устоявшейся» структуры. В трилогии Поэт выступает как свидетель череды грандиозных событий. Он движется вослед Христу, проходя все этапы земной жизни Сына Божьего, следуя за Ним сначала в Ад, а затем уже – в Рай, наблюдая его великое «второе заселение». Рай перед вами. Ступайте! – промолвил Христос. Элементом такого связующего пунктира можно назвать, к примеру, присутствие Поэта на свадьбе в Кане Галилейской, о чем в поэме «Сошествие в Ад» Иисус напоминает ему. Или фигуру Разбойника, который впервые появляется в сцене распятия, затем будет развернуто прорисован автором в «Сошествии» и, наконец, вот он замыкает сонм праведников, входящих в Райские Врата. Подчеркнем, что в последнем эпизоде Поэт на прощание обнимается с Разбойником как товарищ по греху, избывающий земную жизнь духовным движением ко Христу. Здесь почти буквально отображены слова причастной молитвы: «но яко разбойник исповедую Тя». В «райском» сюжете заметна скованность и неуверенность в себе кузнецовского Поэта, когда он приближается к Вратам, говорит с Христом, находится вблизи от страшного и притягательного Древа Познания. Здесь нет ничего, что было бы устроено по желанию Поэта автоматически. Он выступает малым просителем, для которого возможный отказ в просьбе и порицание, скорее, привычны, чем неожиданны. Вместе с тем, Христос понуждает Поэта просить больше, чем подобает, и выше положенного мыслителю и художнику по его земной принадлежности. «Я дам тебе зренье», – говорит Поэту его Проводник. И эти слова характеризуют творение Кузнецова как духовное наблюдение, а совсем не как умозаключение. Чувство собственного нравственного положения удивительно приближает не только главного героя, но и всю поэму «Рай» к читателю. Автором соблюдена важнейшая для этого повествования духовная дистанция между обычным земным человеком и Царством Бога, между художником, по-земному ограниченным, – и Христом, беспредельным и всеблагим. Если вспомнить кузнецовскую «Атомную сказку», в которой грех разрушения красоты и тайны жизни целиком возлагался автором на Иванушку, т.е. на человека, то в «Рае» Поэта к Древу Познания притягивает, кажется, непреодолимая сатанинская сила, которую в одиночку, без помощи Ангела, ему не превозмочь. …ангел, хранитель печалей твоих. «Бремя в Раю!..» И вот тут перед нами – кузнецовская поправка собственных давних слов, причем она не отменяет однажды сказанное, но проявляет ранее не зримое. Кроме того, автор показывает, что в Раю искушения и бремя возникают по отношению к телесному человеку – святые угодники в своем духовном воплощении этого не ведают. Таким образом, мы видим словно бы повтор адамова преступления, Кузнецов дает возможность каждому примерить проступок первого человека на себя – не с помощью благоразумной авторской сентенции, а вводя читателя в круг действия, позволяя ему почувствовать свою слабость перед безмерностью высших сил. Это проекция мистического прошлого на сиюминутное настоящее. Фигура Ангела-хранителя, спасающего Поэта от дьявольского искушения, не имеет видимых очертаний. Тем не менее, Ангел чуток и неотделим от порученной ему души. Он призывает на помощь в минуту необходимости Святого Георгия Победоносца, который поражает Ворона со змеиным взглядом, искушающего Поэта, что к Древу Познания «шел, как слепец на обрыв, упираясь в молитву». Отметим, что молитва, не имеющая зримого образа, здесь показана как нечто материально осязаемое («упираясь в молитву»), тогда как Ангел, изображение которого знакомо нам по иконописи, дан автором в виде голоса: – Так покажись. Я твой образ имею в виду. Для верующего человека такой порядок вещей обыкновенен: и молитва, как посох, сопровождающая тебя по жизни; и голос ангела, который слышит твоя душа, обиходно порой называя его «внутренним голосом». Но насколько лаконично это обозначено Кузнецовым в тексте – ясное, как божий день, и глубокое, как откровение! У поэмы «Рай» огромная плотность смыслов на строку, на картину, на образ. Сходя в Ад, Христос и его сопровождение летят в Божественном мраке «под Вселенной». Устремляясь в Рай, их путь лежит «над Вселенной». В окрестностях Эдема простирается голая местность, покрытая туманом, – это «долина печали и гнева», сотрясаемая вечным рыданием Адама о первом грехопадении. Райское пространство, напротив, предстает в виде «цветущей долины». Кузнецовский текст насыщен противоположностями, однако они даются поэтом как-то исподволь, вне лобового столкновения. Автор чувствует огромность Божественного мира, неявные взаимосвязи его частей и примет, понимает, что всякому предмету соответствует его единственное место, и потому нет нужды в наглядном противопоставлении высокого и низкого, светлого и темного. И это тем более верно, что мистический Божественный мир наполнен прощением и волей Христа. Нет ничего раз и навсегда определенного, даже из Ада можно попасть в Рай по молитве на земле или в райском Саду. Так град Китеж, первоначально низвергнутый в Ад, впоследствии, сияя куполами, внутри «вечной тучи» прилетает «к светлой звезде своего назначенья». Плач покаяния наполнил скорбную долину, «твердь отворилась, и хлынули тайные воды», смывая остатки «несвятости» с прибывших праведников. – Эта святая вода вас омоет, народы! – Однако земной и телесный Поэт не по праву находится рядом с Христом и святыми душами, и потому очистительная влага его не касается («мимо и тайно падали воды»). Но по воле Христа одна капля окатывает Поэта до пят и, высыхая, дает ему странную одежду из трав волшебного узора. Так он предуготован к тому, чтобы молить Бога о возможности хотя бы на одно мгновение увидеть Рай. Сквозь просвет в игольное ушко он проникает в Сад, идет, приминая цветы, оставляющие вечное благоуханье. Скоро ли, долго ли шел я в цветущей долине, Замечательна деталь, характерная для стиля поэмы: протяженность пути и его временная долгота показываются через запах примятых цветов, т.е. косвенно и как бы отстраненно от картины происходящего. А хронологическая метка «поныне» определенно принадлежит другому времени, иному пространству, свидетельствуя уже о днях написания поэмы: путешествие состоялось, Поэт вернулся в земной дом и слагает повествование о судьбах мира. Но реально – он умер, ушел от современников, однако былые следы его отчетливы: помимо земной поверхности они остались навечно в Раю, где только телесный человек может примять траву, ибо души праведников легки, практически невесомы (достаточно вспомнить рассказ Сергея Нилуса о батюшке Серафиме Саровском, страницы, где описывается его пребывание в Духе Святом). Многие «райские» приметы Поэт сближает с явлениями здешними, материально плотными и вполне конкретными. Время летело, как лунь среди белого дня, На практике, разумеется, так и должно быть: непознанное, как правило, описывается через знакомое. Но в христианских поэмах Кузнецова этот обычный прием становится художественным принципом, позволяющим дать Бога в соприкосновении с человеком – окаянным и низвергнутым, прощенным и просветленным, будто проявленным этой мистической связью. Отношение Бога к человеку и человека – к Богу, поиск Божьего образа в себе самом – вот основа, на которой словами вышивается мистериальная картина, или иначе – та доска, на которой пишется «словесная икона» Кузнецова. Эпическое и мистериальное начала здесь сливаются воедино, и «склеивает» их особый лиризм поэта, изначально содержащий редкую способность органически сопрягать великое и малое. Кузнецов нарисовал контуры Рая, но персонифицированных фигур в отрывке поэмы нет. Были бы они в райском Саду, и кто бы в него попал – вопрос журналистский, по определению. Вряд ли жители Рая предстали бы перед читателем в подробностях, будто продолжая в ином контексте и ракурсе галерею грешников. Такой контраст автора, очевидно, не устраивал, и это подтверждает стилистическая канва всей трилогии. Кроме того, претенциозные, «школьные» пятерки, наглядно поставленные душам праведников морализирующим поэтом, неминуемо разрушили бы грандиозный кузнецовский замысел. Но конкретные человеческие характеры в поэме были бы обязательно. Наверное, Кузнецов показал бы в Раю «ситуационных» людей, в земном образе которых несмотря ни на что хранится Спасительное зерно, впоследствии становящееся залогом Вечной Жизни.
|
