|
|
Галина ЯКУНИНА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Галина ЯКУНИНАБутылка с письмом на песке безвременьяСтихи не могут пасти, Признаюсь, думала, что физики-лирики, технари-книгочеи, а тем более, инженеры-писатели на «переломе эр и вер» исчезли окончательно. И петербуржец Николай Калягин – лишь исключение, подтверждающее правило. Но его «Чтения о русской поэзии» заставили задуматься о другом. К примеру, называя Россию тёмной страной, сознаёт ли кто-нибудь из нас, что она – это мы? И случайно ли Пушкин, обронив, что «мы ленивы и нелюбопытны», конкретное «мы» предпочёл абстрактному «они»? Давно не доводилось читать документальное произведение, столь впечатляющее по замыслу и воплощению, где исследование ведётся на стыке литературоведения, богословия, истории и философии. Где академичный «лекторский» тон то и дело прерывается учащённым сердцебиением автора: ну не в силах он сохранять спокойствие, говоря о сокровенном и наболевшем! Оттого и формулировки иные могут показаться парадоксальными, даже ортодоксальными. Но нарастающая тревога и личная ответственность за всё, происходящее с русской культурой сегодня, исключает из калягинского словаря слова округлые и «толерантные». Он говорит то, что не может не сказать. И странно, гулко в опустелом и поруганном храме отечественной Словесности звучит его проповедь о том, что литература должна дарить «стойкий иммунитет против любых суррогатов духовности», что «духовное переживание, вызванное стихами» должно возвышать и улучшать читателя. И вообще: царства без поэтов не устоят… Между тем писатель прекрасно сознаёт трудность пути между Сциллой «восторженного дилетантизма» и Харибдой «самодовольного педантизма». Замечательна фраза: «Чтобы пробиться к поэзии сквозь эти теснины, тоже надо быть в своем роде поэтом». Николай Иванович, насколько мне известно, стихов не пишет, но у него своя неповторимая интонация и отличный русский язык, живой, пластичный и многоцветный. Потому и читаются на одном дыхании сотни страниц текста, густо пересыпанного поэтическими цитатами. А ведь большинство имён, упоминаемых в «Чтениях», вызывает нешуточный напряг даже у выпускников филфака: Симеон Полоцкий, Стефан Яворский, Андрей Денисов, Семен Шаховской, Николай Поповский, Михаил Херасков, Василий Майков, Яков Княжнин, Василий Петров, Николай Львов, Ермил Костров, Иван Хемницер… Десятки поэтов, когда-то провозвестивших Золотой век русской поэзии, а ныне прочно забытых читающей публикой. Сам автор признаёт, что это «не та тема, которой можно увлечь слушателей или хотя бы увлечься самому». Но ведь не он выбрал тему, а она – его: «О чём писать – на то не наша воля…» И вот уже, беззаветно увлечённый своими героями, Калягин увлекает читателя за собой. «Чтения о русской поэзии» – сегодня, если не ошибаюсь, их девять по счёту – очень непростой, местами полемичный диалог с читателем. «В наши дни сколько-нибудь серьёзный, ответственный разговор о поэзии стал невозможен… Представьте шахту, в которую люди спустились за новым знанием, добывают его днём и ночью. Шахта разрастается – вот только докричаться один до другого давно уже не могут». Калягин и не пытается докричаться. Делает понемногу (с 1998 года) своё дело, которое уже сейчас со стороны кажется неподъёмным для одного человека. «Чтения» объединяют не только множество людей и событий, но реставрируют культуру и историю России на стыке социальных и духовных катастроф. «Человечество в целом знает сегодня очень много; каждый отдельный человек не знает уже почти ничего. В сознании его начинают зиять зловещие бреши». Эти бреши автор и пытается закрыть, строя разговор о классической русской поэзии как о части русской православной культуры. Разговор, как уже упоминалось, весьма полемичный. «Жуковский, Пушкин, Тютчев – это не только имена, тексты, «культурные ценности» – это реально существующие духовные личности, и, если они нам действительно присущи, мы в них объединены…» Философски-нейтральный зачин завершается ссылкой на пророка Исайю: «Вопреки бытующему мнению о бесполезности искусства, о принадлежности его к «предметам роскоши»… мы видим, что художник, ученый, поэт – необходимая принадлежность мирового порядка». Не заставляет себя ждать и другой вывод: «Художнику и словеснику в иерархии должностей идеального Царства принадлежат места со скромными порядковыми номерами 10 и 11. Звание поэта отделено от более важных званий судьи, пророка, народного вождя». К чему бы в литературном трактате табель о рангах? Автор не спешит развеять читательское недоумение. Напротив, огорошивает ещё одним выводом: «Притчу о талантах толкуют вкривь и вкось. Простая истина: единственная цель христианской жизни – спасение души, личное спасение. Высота призвания увеличивает степень ответственности и затрудняет дело спасения». Тут самое время миролюбиво предложить: «Давайте договоримся о терминах». Что есть призвание? «Призванность, задание на жизнь», как утверждает Валентин Распутин? Или, по Баратынскому: «Дарование есть поручение»? Как бы то ни было, поэт всегда несёт ответственность за талант. Да, талант – это дар Бога, но он опутан густыми «прелестными» сетями. Если оные сети – гордыню, зависть, обиду, честолюбие и т. д. – не распутывать ежедневно, не «дрессировать себя», по любимому выражению Чехова, в течение всей жизни, то благословение небес довольно быстро обернётся проклятием. В этом и заключена ответственность человека одарённого, одаренного: он волен выбирать, погружаться ли ему «в заботы суетного света» между заветными минутами вдохновения, или продолжать неустанное самостроительство. «Что есть поэт в человеческом общежитии? – рассуждает далее автор. – Обособление, аномалия. Ходячее исключение из правил. Инструмент, посредством которого добывается редкий и ценный минерал: поэзия. Перефразируя Паскаля: «Хороший стихотворец – плохой человек». Что ж, есть поэты и ПОЭТЫ. Их различает не только мера таланта, но и отношение к таланту. Любое истинное творчество – это поиск себя, поиск в себе Бога, попытка вспомнить, кто ты и зачем пришел в этот мир. Момент истины наступает тогда, когда человек видит «Божий замысел о себе». Может, потому поэзия во все времена – один из труднейших путей эволюции души человека, познания им жизни и самого себя. Причём, скорость этой эволюции может оказаться для него смертельной. Не оттого ли великие поэты сгорают быстро, а вопрос об их «личном спасении» остаётся открытым? «Специальность поэта заключается в добыче и обработке звуков, и он, увлекаемый честолюбием, захваченный азартом литературной борьбы с её жестокой внутренней логикой, способен принести в жертву… и собственную внутреннюю крепость, и мир душевный своих близких, и многое другое, без чего человеку трудно обойтись». Профессионалов, «специалистов» в сфере духовного строительства нет, это такой же абсурд как советский штамп «инженеры человеческих душ». Николай Калягин, человек верующий и воцерковленный, искренне переживает за поэтов, и уже одним этим вызывает сопереживание читателя. Но вспомним Достоевского, который утверждал, что ангелы и бесы не вне человека, а внутри его: «Здесь Бог с Дьяволом борются, а поле битвы – сердца человеческие». Может, вся трудность спасения в том и состоит, что у каждого из нас – «свои» бесы, а религия даёт для всех людей один и тот же рецепт, ответ и утешение? Что до поэтов – им, по словам философа Михаила Капустина, «дан особый дар поведать миру, как страждет, мучается и растёт индивидуальная душа, какой ответ она даёт на вечные вопросы жизни и смерти». Поэт в России всегда был громоотводом, притягивая на себя всю тьму, морок и грозовые разряды эпохи. Пушкин знал, чего будет стоить ему ода «Вольность». Лермонтов понимал цену стихотворения «На смерть поэта», Есенин – поэмы «Страна негодяев». Но даже не в репрессиях дело. Поэт задаёт Богу и власти запретные вопросы, он идет по минному полю времени. И чем сильнее талант, тем глубже прорыв за пределы дозволенного. Эта ходьба по краю, по лезвию всегда была свойственна поэтам – русским в особенности. Вот почему судить о поэте по внешним событиям его жизни – всё равно, что ценность книги измерять ценой бумаги. «Дух и буква истории совсем не тождественны», – замечает Калягин, и с ним трудно не согласиться. Остаётся только продолжить мысль: история жизни и история души поэта не только не совпадают, но зачастую идут наперерез друг другу. Коренной порок искусства автор «Чтений» видит в том, что потрясение, вызванное стихами даже «сверхчеловеческой» пушкинской силы и совершенства, не приводит к улучшениям в духовной жизни. А кто сказал, что стихи должны быть панацеей от всех пороков человечества? Это очень индивидуальный рецепт: стихи услышит душа, которая прошла тем же путём, выстрадала те же мысли и чувства, которые поэт излил на бумаге. Возможно, не все поэты – люди самодостаточные, и автор прав, когда говорит, что любая книга, дошедшая до нас из глубины времен, является просьбой о помощи: «Каждую книгу следовало бы открывать так, как открывают выловленную в море бутылку с письмом: ведь слова, которые вы сейчас прочтёте, обращены именно к вам, и только к вам». Но именно «Чтения» лишний раз подтверждают, что стихотворения, вошедшие в золотой фонд русской классики – это формулы преодоления, победы человека над самим собой. Писатель-философ Станислав Минаков точно заметил, что литературное творчество есть, прежде всего – «духовное делание», и путь этот – «самый трудный, сиречь подлинный в русском писательстве». Насколько помнится, история не знает примеров, чтобы поэт стал святым или святой – поэтом. У них разное «задание на жизнь» и разные пути, хотя цель одна: одухотворение окружающего мира, возвращение ему «возможной живой целостности», по слову православного поэта Юрия Кабанкова. Переделать мир поэт не может. Людей – тем более. Только непрестанно работая над собой, над каждым стихотворением, словно над последним, не поддаваясь унынию, усталости, лести, не страшась цены своих прозрений – может он сказать то, что говорит ему сердце. Только так придут к нему слова, которые уменьшат боль одиночества и непонимания в сердцах других людей. И они откликнутся. Если стихотворение вспомнят столетья спустя, – значит, Бог через поэта сказал людям нечто важное, а поэту удалось в точности донести Его слово. Пожалуй, особое недоумение могут вызвать в «Чтениях» страницы, повествующие об отношении к литературе православного духовенства. Если «отдельные богословы, пастыри и архипастыри Русской Церкви» отзываются о классическом литературном наследии вполне лояльно, то, по мнению автора, лишь оттого, что «не хотят напугать и оттолкнуть нас раньше времени». Вот когда мы вернёмся в лоно Церкви, тогда и узнаем, что «величайшие творения Пушкина, Гоголя, Достоевского на внутрицерковном жаргоне называются «молоком». А взрослые члены Церкви в классике просто не нуждаются. Они читают книги более полезные, Псалтирь к примеру (хотя даже канонизированные оптинские старцы, Амвросий и Нектарий, как упоминается далее, любили в минуты отдыха слушать басни Крылова). Даже если читателя не волнуют литературные пристрастия отцов православной Церкви, то ход мысли автора изумит наверняка. Да он и сам застывает над разверзшейся бездной: «И вот куда нас завело наше исследование! «Вечная русская слава», великая поэзия великой России оказалась, на поверку, ложным светом – изделием древнего демона…» А дальше – самое интересное. Не успеваешь подобрать слова для возражения, как Николай Калягин… сам вступается за поэзию и поэтов, причём, с непревзойдённым темпераментом. Его сарказм не щадит «передовых литераторов», наших современников, которые, из классических текстов (блоковских, например), умудряются извлечь целые «фонтаны жидкой грязи»: «Невзыскательная публика ликует, не замечая, что источником грязи в этой ситуации служит сердце «фокусника», а не беззащитный текст. Но, Боже мой! Какой унылой пошлостью веет от подобных открытий!». Экспрессия приведённой выше цитаты не оставляет сомнений в том, что человек верующий ни на минуту не перестаёт быть в писателе человеком читающим. Да оно и понятно: откуда бы в противном случае взяться самим «Чтениям»? А между тем в разговор вступает Калягин-физик, давая бой ортодоксальным православным публицистам: «Вы отрицаете петровскую реформу, вы гремите против «секуляризации», вы смотрите свысока на весь петербургский период русской истории и при этом до небес прославляете Ивана Шмелева, ездите на метро на работу, носите в кармане российский паспорт, пользуетесь современной бытовой техникой… А вы знаете, отчего работают ваши электронные устройства? Как физик по образованию шепну вам на ухо: все благонамеренные разговоры про «дырочную проводимость», про р-n переход и т.п. – эти разговоры не о реальных, а о вероятных вещах… Но чёрт его знает, отчего электронные устройства работают – в глубине-то вещей». Это чертыхание вызывает читательскую улыбку своим интонационным родством со знаменитыми строчками Маяковского: «Поэзия – пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой…». А что если и рассуждения о «демонах» поэзии – тоже подгон «теории под результат»? Ведь иначе, слегка перефразируя автора, можно заявить, что Святой Руси словесность не нужна. Вера мертва без дел, а душа – без поэзии… Впрочем, нет причин убеждать в этом Калягина, который пишет, что «отмахнуться от петербургского периода русской истории… оставив русскому православному читателю восемь томов Шмелёва, – это не только преступно, но и глупо». Который говорит, что «святые подвижники, сами побеждая «естества чин», для других его не отменяли – не налагали на обычных людей своих сверхчеловеческих подвигов». Который призывает: «Друзья! Дерзайте! Не судите других – сами делайте… в той минуте, которую сейчас показывают ваши часы, ровно столько же важности и смысла для судеб России и русской культуры, сколько было в тех минутах, в ходе которых принимали свои решения Пушкин и Пётр». Читая это, удивляешься и радуешься: «рассчитывал на знакомство только с автором, а познакомился с человеком». Слова писателя, философа и физика Блеза Паскаля в полной мере можно отнести к его коллеге, Николаю Калягину. Неблагодарное дело – на нескольких страницах пытаться охватить весь масштаб, всю динамику и тематику «Чтений о русской поэзии». Но сделаю попытку осветить хотя бы круг основных вопросов. Это история России, её культура и философия на протяжении ближайших к нам четырёх столетий. Это диалектическая оценка петровской эпохи и декабристского восстания, движения разночинцев и революционного Октября. Это размышления о природе классицизма, романтизма и сентиментализма, о противоречиях эпохи Просвещения и Великой Французской революции, которые пронизаны трудной думой о вечном противостояния России и Запада. Отдельная глава посвящена поэту и царю, сформировавшим новую Россию: Петру и Пушкину. А между ними – страшный звёздный час Отечества: «гроза двенадцатого года»… На фоне штормовых эпох неспешно разворачивается свиток летописи, повествующей о жизненной драме и духовном подвиге Ломоносова, Державина, Тредиаковского, Сумарокова, Кантемира, Пушкина, Жуковского, Дениса Давыдова, Карамзина, Баратынского, Грибоедова, Крылова, Батюшкова… блистательным именам несть числа. Особое место в этом ряду занимает Павел Катенин, которого Пушкин и Грибоедов называли своим учителем. Личность интереснейшая! Великая душа, где «спаялись деятельная доброта и жестокая гордыня». Дворянин, который, испытав крушение всех творческих надежд, сохранил до конца жизни «главное сокровище русского человека – нравственную стойкость». Литератор, перу которого, помимо поэтических и драматических произведений, принадлежит трактат «Размышления и разборы» По оценке нашего современника, он «лет на восемьдесят опередил своё время», а потому… остался непрочтённым. Думается, что катенинский трактат оказался близок автору «Чтений» не только по жанру, но и по духу. Именно литературная беседа, не особо популярная в России, по признанию учёного и издателя Олега Коростелева, сегодня начинает возрождаться. Свидетельством тому – петербургский издательский проект собрания сочинений Георгия Адамовича, аналога катенинским «Размышлениям». И, конечно же, сами «Чтения о русской литературе», которые, хочется верить, дождутся своего мецената-издателя в ближайшем будущем. Не могу удержаться, чтобы не привести в заключение ещё одну цитату, высвеченную уникальной исповедально-проповедческой калягинской интонацией: «Россия – не «тёмная страна». Россия – это мы… Если вам некогда читать старые книги – не читайте их. Но тогда уж не называйте Россию тёмной страной». Не верится, что бутылка с таким посланием затеряется среди пластикового мусора и исчезнет в песке литературного безвременья. Наклонитесь: вот она, перед вами… Владивосток
|
