Николай ИВЕНШЕВ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011

Редакционный совет

Ирина АРЗАМАСЦЕВА

Юрий КОЗЛОВ

Вячеслав КУПРИЯНОВ

Константин МАМАЕВ

Ирина МЕДВЕДЕВА

Владимир МИКУШЕВИЧ

Алексей МОКРОУСОВ

Татьяна НАБАТНИКОВА

Владислав ОТРОШЕНКО

Виктор ПОСОШКОВ

Маргарита СОСНИЦКАЯ

Юрий СТЕПАНОВ

Олег ШИШКИН

Татьяна ШИШОВА

Лев ЯКОВЛЕВ

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

СЛАВЯНСТВО

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай ИВЕНШЕВ

ФЛЕКСИЯ

Повесть-дневник

«Шаранчик»

- Разрешите представиться!

Нет не так:

- Привет, клетчатка!

Это я  говорю не людям. Я  говорю это своему дневнику в клеточку. Пусть он будет у меня живым человеком, моим вторым «я». Или, как говорит мой папа, «Альтер эго»

Нет, нет, я верю в людей. Знаю, что они почти все добрые и внимательные, но все же  мне  неловко выворачивать всю себя перед каким-то конкретным человеком. А еще Анна Павловна объявила, что у меня дар  описывать события. Анна Павловна – учительница литературы. Как же ей не знать, у кого дар, у кого не дар. «Ты, - сказала Анна Павловна, - как Жорж Санд, - излагаешь прелестно».

Конечно, я узнала, кто такая Жорж Санд. Французская писательница. Взяла в библиотеке ее  книгу, «Консуэлло» называется. Скука смертная! Одни описания чего - либо занимают несколько листов. Такое впечатление, словно в маленькую каморку внесли гигантский шкаф. И человек в этой комнате уже не помещается. Но зато я узнала, что Жорж Санд первая из женщин, которая надела мужские брюки. И стала краситься. Мой папа говорит, что в девятнадцатом веке красились только женщины легкого поведения, а вот в двадцатом уже все без подкрашивания губ  на улицу не выйдут. У нас в классе многие красятся, тихонько, незаметно, чтобы педы не замечали. А то ведь они хай поднимут  такой, что дым коромыслом.

Н-да, однако, я оторвалась от темы.

- Разрешите представиться . Меня зовут Фекла. Не удивляйся, дневничок, экзотике. Такие  чудаки мои родители, особенно папа. Они мне потом объяснили. «Надоели», - говорят, -  всякие Кристины да Даши, хотелось чего-нибудь необычного, вот и назвали Феклой. А потом только допетрили, что это уж очень зачуханное имя. «Фекла-свекла». Оно, конечно, древнегреческое. Все слова, которые начинаются с  буквы «Ф» - греческие. И «Фекла» тоже. А я потом сама нашла себе имя, переименовалась во «Флексию». «Флексия» - это окончание слова. А я все люблю доводить до конца. И оно ко мне подходит. Правда, несколько длинновато. Но теперь-то уже привыкли все сокращать. И папа, и мама, и все в классе  зовут меня «Флек». По-американски.

Только родители иногда, раз в год, по обещанию, зовут «Флексия». А если сердятся, то почему-то - «Феоклисса».

Ну, вот. Я учусь в девятом «А» классе. Говорят, что способная, но учусь так себе, «на четверки».

Не важно. Об этом, о классе своем, я потом расскажу.

Дневник-то вести я решила вот с чего, с потрясающего события! Для кого-то, может быть,  и ничего особенного, а меня оно пробрало. Подробнее объясню.

Я учусь еще в музыкалке, на хореографии. И на отчетном концерте мне надо было танцевать «Греческий танец» с  ёжиками на ладонях. «Ёжики» - это шарики такие, тихонько их ударишь друг о друга, и они светятся.

Так вот, я не знала, где этих «ёжиков» продают, а папа сказал, что он знает: «Пошли на рынок!». Папу я люблю, но только дома. Ходить с ним на рынок, что я - малышка какая? Но пошла. Купили мы, значит, «ежиков».

- А теперь, - сказал папанчик, - раз мы тут, то надо живой рыбы купить. Ушицы хочется.

Пошли. Нашли машину с цистерной. И усатый дядька, похожий на запорожца, сачком нам вынул из цистерны здоровенную рыбину. «Шаранчик», - сказал он. И папуля подтвердил: «Сазан».

И сунул  сильную эту рыбью лопасть, живую в полиэтиленовый пакет. Пакет стал подпрыгивать в папиных руках. И папа почему-то стеснительно добавил к сказанному  «запорожцем»:

- Шаранчиками у нас, на Кубани, сазанов  зовут.

Мой папа - журналист, поэтому он все любит пояснять. И мама учительница - пед, но не в нашей школе, в десятой - она тоже это любит, пояснения.

Что-то у меня на сердце замерло. И я сказала папуле: «Дай  глянуть».

Заглянула. О, ужас!

Нет, все-таки люди - звери. Какие же они добрые, если вытащили из среды обитания этого «шаранчика». На воздух! Он же задыхается. Это ведь пытка для него.

- Пап, мы - людоеды?- спросила я у торопко шагавшего отца.

Он понял вопрос и что-то хмыкнул.

- Ну, людоедам надо поймать человека, побороться с ним, захватить в плен и только потом его съесть. А тут - безгласное существо. У рыбы такие грустные глаза, и мы ее сожрем. Как хочешь, я  этого «шаранчика»  есть не буду. Кусок в горло не полезет.

- Но ведь едим же мы курятину, свинину. Это ведь тоже безвинные животные, - возразил папа. - Так природа устроена. На одной петрушке не проживешь, заболеешь, да и сил не будет.

- Да, но куры специально для еды выращиваются, - это я ему так говорю.

А он:

- Какая им разница, для еды или не для еды, живые существа.

- Вон тигры в пустыне за косулями охотятся, там - понятно, там -соревнование. Имей длинные ноги  и убежишь!

Папа вздохнул, пакет в руках у него дернулся и упал на асфальт. Из него выскочил «шаран» и заплясал у наших ног, оставляя  мокрые пятна на асфальте. Половина чешуи, таких золотых денежек, у него уже слетела. Где слетела? В той  цистерне. Сачком рыбу там постоянно тискают, Короче, «Мы не рыбы, рыбы не мы».

-Пап, а ведь ты стихи писал о рыбах. Не помнишь?

- Я свои стихи  два дня только помню, а потом забываю.

Он печально улыбнулся. И добавил: «Вот придем домой, и надо будет скорее рыбину… того, а то она мучается».

Я это понимаю, но говорю: «А, может, мы  ее в речку кинем? Ну и что, что ты заплатил за нее триста рублей, зато доброе дело сделаем, а, пап?!

- Я тебя понимаю, - ответил родитель, - но это бесполезно. У нее уже жабры отсохли. И она не сможет оклематься. Мы обречём «шаранчика» на дальнейшие мучения.

Что тут рассуждать?

- Я, - сказал папа, - о другом прошу. Ты на кухню не заходи, когда я буду т о г о… Моя бабушка  в моем детстве когда отрубала курам головы, меня вообще выгоняла на улицу, чтобы и крови не видел.

Я кивнула головой. Папа-чудак, будто я испытываю желание глядеть, как он умерщвляет рыбину. На край света сбегу, лишь бы не видеть этой живодерни. Странно еще и вот что. Я  по телевизору  ведь смотрю на разные убийства, и они меня, если и трогают, то только слегка. Задевают. А тут – такой  мощный хвост. Он вот - вот разорвет целлофан. И глаза!

Врут все, говоря о том, что рыбы – неодушевленные  существа. Животные имеют душу. И даже деревья ее имеют. А мы эту душу да ножичком. Почему же мы, люди, так жестоки!  И равнодушны. Зато пишем книги, сочиняем музыку, от которой мурашки по коже. Но, дорогой, мой дневник, все это -  и книги, и музыка, все это - покаяние. Всего лишь. И нашла я  папины стихи о рыбах. В его же книжке «Список примет». Вот они. Мой папанчик – гениальный  поэт. Но, как я уже сказала, если замечательный поэт или, там,  музыкант, значит, большой грешник. Ему приходиться больше оправдываться. Ну, вот стихи:

ПОСЛЕДНЯЯ РЫБА

Широкие души, гиганты ума,

Рыбешку не ешьте, она вас не тронет.

Ведь рыба - она изначально нема,

И нету  у ней никаких электроник.

Суньте ей вафельку или крючок,

Или сыграйте на флейте мазурку.

Но опоздали. Молчок и молчок.

Только наваристей пахнет мазутом.

Мы уж и так перебили всех рыб,

Скоро останутся лишь в Интернете.

Чу!.. Ведь немая, а шепчет: «Спаси…

Бо!» - Последняя рыба на свете.

Папа вышел из кухни,  посвистывая. Нет, не живодер он. Отец посвистывает, когда ему весело или когда грустно. Нужно понимать интонацию свиста. Он свистел грустно. И пытался улыбнуться.

- Дочь, - сказал он, - не поможешь ли ты мне?... Картошечки почистить.

Он потерял рассудок. И хочет, чтобы я пошла за ним на место преступления.

И я пошла, вернее,  поплелась, на кухню. Нож выпадал из моих рук, когда я косилась на  распластанную, разделанную уже рыбу.

А папа, наверное, избавился от тоски. Дело в том, что он переключился на  другое. Он - поэт-кулинар. Отбивные готовит отменные. А плов? Пальчики оближешь. Но ведь опять из мяса убитых животных. Папа увлекается. И, готовя уху, он забыл уже, что недавно отрезал у живой рыбы голову. И кровь растекалась по  серому металлу мойки.

Он уже и свистеть стал по-другому. Весело.

- Приготовим «обед силен». Раньше так говаривали. В  девятнадцатом веке. У Бунина: «Приготовим обед силен». И мама придет с работы и нас обоих расцелует. Тебя - в щеки, меня - в губы. Балакардаш Балакардашев говаривал: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». И тут же добавлял: «И женщины тоже».

Балакардаш  Балакардашевич  Балакардашев - папин мифический герой. Он сует его, где надо и где не надо.

И уха из шаранчика все же была сварена. В комнатах во всех пахло укропом, специями, рыбным духом. Честное слово, природой пахло. И мама пришла, сковырнула свои туфельки, поцеловала и меня, и папу в щеки. Папина мечта не сбылась. И все сели за стол.

«Я же говорила, - фыркнула я, - не буду  есть рыбу. Недавно она была живой. А мы все скоты».

- Флек, - улыбнулся папа, - забудь о предрассудках, так продиктовано природой.

- Флексия! – воскликнула мама и достала мою тарелку.

Я не знаю почему, то ли аромат, то ли родительское недоумение, то ли дух противоречия, который всегда сидит во мне, усадили меня за стол. И я нехотя черпнула ложкой. А потом увлеклась и съела всю огромную тарелку ухи. Было вкусно! А когда я отложила ложку, то вдруг что-то черное заползло внутрь меня. И мне захотелось плакать.

- Я пошла, почитаю! - Это мои сухие губы сказали. Сама-то я поняла, что я сама - абсолютно пустой человек, что я не  могу сдержать обещание, данное самой же себе. Я – дрянь, дрянь, дрянь!

Я лежала, уткнувшись лицом в подушку. И, наверное, плакала. Плакала до тех пор, пока не вспомнила, что  совсем недавно, когда с папой и мамой мы путешествовали в Санкт-Петербург, я купила красивую книжечку с чистыми листами. «Дневник». Интимный, то есть, личный, дневник. Теперь вот записываю. И, видимо, буду записывать все свои потрясения. Я давно поняла, что если что-то запишешь на бумагу, то это что-то, хоть наполовину, да и отлипнет от тебя. Плохо, что люди перестали друг  другу писать письма. А шлют  «эсэмэски», в которых главное слово «приколись».

Нет, лучше бы я жила в девятнадцатом веке, в котором женщины только примеривались к мужским брюкам, а  губы красили только  дамы определенного поведения.

МАМА

Моей маме тридцать пять лет. Мне пятнадцать. Мама - красавица. И совсем не похожа на педа. Скорее всего, она смахивает на актрису, хотя актерского в ней ни капельки. Я не знаю, хотела бы я походить на маму. Дело в том, что  порой мне кажется, что ей – пятнадцать, а мне – тридцать пять. Она  не может приспособиться к жизни. В принципе, и папа такой. Они похожи, поэтому часто ругаются. Пал Палыч, учитель физики, говорил, что плюс на плюс - несоединимо. Может быть короткое замыкание. Это в  электричестве, но не только там. Люди ведь тоже наполнены живым электричеством, как лейденовские банки. И если соединишь плюс с минусом, то все заработает. Моторчик начнет крутиться, и лампочка ярко вспыхнет. Наверное, у мамы и папы раньше были разные полюса, а потом они привыкли  друг к другу. Приспособились. Полюса стали одноименными.

А вот мы с Тимофеем -  диаметрально противоположные.  Тим-Тимофей учится  в десятом классе. Год разницы, а он уже почти взрослый. И он почти «мой» друг. Если не больше. Мы познакомились с ним…. Об этом я напишу позже. А сейчас о маме.

Мама – красавица. И что-то с ней случилось в последнее время. Она  подолгу раскрашивает свое лицо. «Боевая окраска», как она говорит. Как у индейцев. Перьев на голове нет, остальное все присутствует.

Раньше мама одевалась, так как и все. Говорила  «Флек, будь естественной. Главное  у человека - душа и ум. А остальное все  - бренное тело».

Ага, это у мамы-то бренное тело. У нее - идеальная фигура, но она все равно занимается специальной зарядкой. Фитнесом, или  как там это ещё называется. И теперь мама стала экстравагантно одеваться. Когда мы ездили в Санкт-Петербург, папа накупил ей много всего. К примеру, раздувающиеся белые брюки. Он сказал маме, для чего эти брюки. И я его вполне поняла: «Белеет парус одинокий».

- Вот именно - «одинокий», - ответила тогда мама.

И в ее улыбке я увидела тогда  грусть-печаль.

Я так думаю, что папа и мама не одиноки. Они любят друг друга. Просто им хочется друг друга побомбить. Почему так получается, что самые родные люди  пуляют друг в друга раскаленными стрелами. И гнев на других людей выплескивают друг в  друга.  Несправедливо устроен мир.

Конечно, каждый человек бывает одинок. Ему и полезно иногда  быть таковым, для того чтобы остановиться, оглянуться, подумать, решить. И все же… Все же, я думаю, что у моих родителей будет все нормалёк. И полюс у кого-то поменяется на противоположный.

Но у меня есть тайна. Великая тайна.

Однажды мой телефон был разряжен. И  я воспользовалась маминым телефоном. Взяла его в руки. А там «непрочитанное сообщение». Я – честный человек, никогда не лезу в чужие души. А тут черт меня дернул открыть это сообщение. И что я вижу. Там некий Георгий назначает маме  свидание. В центральном парке. Естественно, возле фонтана. Там еще напротив милицейская будка стоит. Знаю я это место.

Звонить я никому не стала. Осторожно положила сотовый телефон, будто он был живым и очень опасным.

В тот день и час я, дрянная девчонка, отправилась вслед за мамой. На это самое свиданье.

Да, оно состоялась. И «одинокий» парус  белел своими  модными, санкт-петербургскими брючками. В сумерках желтел фонтан, который местные жители прозвали «гусиным корытом». А мама с этим самым Георгием сидели на скамейке, тесно  прижавшись друг к другу. Наш парк зарос кустарником, и мне было удобно наблюдать. Я смотрела за тем, как этот самый Георгий машет руками. Наверное, что - то азартно доказывает. А мама спокойна. Так сидели они достаточно долго. У меня затекли ноги. И сердце мое бешено колотилось. Мне было жалко папу. Ведь дело тут пахло изменой. И мне самой это все было очень неприятно. Люди должны быть честными. Хотя  я-то сама какая: наблюдаю за собственной мамулечкой.

Наконец, они стали прощаться. Этот самый Георгий поцеловал маме руку. И, кажется, прижался к ее щеке своей. А может даже губами ткнулся. Уже было достаточно темно, и я  не разглядела в подробностях этого типа. Я не уверена, что они поцеловались.

«А ведь если поцеловались, то это – трагедия», - подумала я тогда, и поплелась домой.

Вскоре домой вернулась и мама. На ней не было никаких следов этого преступного свидания. Хотя вру. Она была весела, много смеялась. И сказала папе: «А не выпить ли нам по фужеру шампанского?!»

Папа обрадовался маминому веселью и тут же побежал в зал за хрустальными фужерами.

Я пила сок на кухне, а они -  шампанское.

Папочка первый поднес край своего фужера к маминому. И сказал: «Традиционно – выпьем за любовь!»

И мама подмигнула ему: «Конечно, за что же больше!»

Я  могла не выдержать и крикнуть: «Врешь ты все, врешь, мама!»

Но я выдержала и приглушила всю  коробку яблочного сока, чтобы смыть внутри неловкое чувство. Оно сидело во мне как будто бы в желудке. Порой мне мнится, что не сердце  вместилище эмоций, а желудок. Поешь немного, и все заглаживается. Так  ведь?

Маме я в этот вечер ничего не сказала. А на другой день не утерпела:

- Мама, а кто такой Георгий?

Мать как-то странно на меня поглядела. Будто я - не я, а  чужой человек. Вроде внезапно появившегося фантома.

Она сидела на диване в своей комнате. Понятное дело -  вскочила с дивана и стала на меня кричать:

Она кричала как-то отрывочно. И я не понимала ее слов. Знала только одно, что я  больно ее задела.

Потом мама затихла и опять опустилась на прежнее свое место:

- Доча, - сказала она, - ты еще маленькая и не понимаешь жизни. Кстати, почему ты задала этот вопрос?..

Я не  могла удержать свой «подвиг» в секрете и все ей рассказала, вплоть до целования руки у «гусиного корыта».

В это время мама как-то странно закусила губу, вроде того, что ей было больно. И она этим своим  укусом отвлекает боль.

- Феоклисса, это знакомый по работе, - почти твердо  отчеканила она, - знакомый по работе, запомни это, дщерь.

- Ты все врешь, - у меня-таки хватило мужества. И я знала точно, что она врет, потому что в  той твердой интонации, с которой все говорилось,  можно было найти короткие паузы и  грязные штришки. Я уже учусь в последнем классе хореографии. И точно чувствую фальшь.

И тут мама заплакала. И стала повторять одно и то же: «Да, вру, вру, вру!»

Я подсела к ней на диван, и мне стало её жалко.

Мама погладила меня по голове. И вот что  она сказала: «Глупенькая, Флек, я конечно же, же люблю твоего папу. Но это уже другая любовь, нежели та, которая была раньше. Раньше я не спала, все думала о папе твоем, какой у него прямой и прекрасный нос, как у римлянина. И какой он остроумный человек. Мне тогда казалось, что он, остроумный человек, издевается  надо мной. И чем больше он шутил и подтрунивал, тем больше я ненавидела его, а, значит, и любила. Тогда мне казалось, возьми он меня за руки, и я с ним в огонь и в воду. И он, действительно, взял. И тогда-то появились и огонь, и вода. И было долгое время все прекрасно. У него пылали глаза. И он был мужчина, которого  во всей галактике не сыщешь. «Мой мужчина». Но жизнь, дочура, опресняет чувства. Всю таблицу  Менделеева смывает. Остается лишь «аш два о» плюс пшено. Каша. Что поделаешь. А я  молодая еще, Флек, мне  хочется романтики, чтобы сердце  безостановочно с перебоями колотилось. Когда летишь, как в самолете, и то и дело сваливаешься в воздушную яму, а потом - опять паренье. И внизу сочная, яркая зелень. Внизу, а не вверху поют соловьи и чирикают воробьи. Мне  чистого воздуха захотелось. Вот и попался Георгий.

- Мам, у вас  с ним ничего не будет, пустая затея.

- Откуда ты знаешь? - Мать  почему-то опять обозлилась и поглядела на меня глазами чужого человека:

- Ты можешь отцу рассказать про вчерашнее подглядывание. Расскажешь, а? - Она пытливо, искоса взглянула на меня.

Я мотнула головой.

Рассказывать отцу, значит  прибить его. Мне сейчас тридцать пять лет. А маме – пятнадцать. Она со временем опомнится. Зачем же папе наносить смертельную рану. Она опомнится, и все потечет по- прежнему. Ведь и папа, и я, мы оба любим свою маму – красавицу.

У нас с Тимом  все  будет по-другому. Мы будем любить друг друга всегда и не надоедим друг другу. Можно ведь  не только о любви думать, а переключиться на другое... Тим будет первоклассным математиком. Я точно знаю. Он откроет такую формулу, что все в мире изменится к лучшему, и жизнь будет свежа и наивна. И не надо будет «белеть одиноким парусом».

Мама занялась своим фитнесом. Включила на компе музыку. У нее она весьма своеобразна. И папанчик называет ее музыку, цветастую, и чрезмерно  жеманную «хрустом французской булки».

Мой папа - тоже не сладкий сникерс. Однажды он возьми и выложи: «Удивляюсь, Наталья Николаевна, твоему вкусу. Ты что мечтаешь о дворянстве? У тебя в песнях одни какие-то гусары, леди и прочие опереточные атрибуты прошлого века. Оглянись вокруг, какие леди». И он сказал  это слово… Сейчас я его приведу. «Кругом одни бледи».

Мама покраснела, потом побелела. А потом собрала себя и отрубила отцу. Господи, лучше бы я не слышала всего этого: «Заткнись, это моя музыка, я какую хочу, такую и слушаю. А не нравится музыка, не нравлюсь я. Не ешь-шш-те!» Последнее слово она прошипела, и мне стало страшно.

Когда мы с папой остались вдвоем на кухне и пили чай с сухариками, я спросила у папы: «Зачем вы ссоритесь?» А он шумно отхлебнул из чашки, так же шумно выдохнул: «Милые бранятся, только тешатся».

Потом папа почесал свою переносицу и изрек то, с чем я категорически не согласна:

- Ссоры, драки, войны лишь только укрепляют дружбу…  Вот возьми наши отношения с немцами. Ведь как страшно дрались в Великой Отечественной. А сейчас в Европе  германцы - наши первые друзья. Мы им газ шлем, а они нам – квас.

Такой у меня папа. Но о нем я расскажу в следующей главе своего дневника.

ПАПАНЧИК

Люблю грозу в начале мая. Но только не в июле.

Июльское солнце жарило так, что асфальт плавился, и  в него проваливались  каблуки туфель.

Но тем и страшна июльская жара, что в перерывах работы этой всекубанской  доменной печи может внезапно свалиться с неба  страшный ливень. Он и свалился. Видели ли вы, как самосвал разгружает песок? Так и там, на небе, миллионы самосвалов внезапно разгрузили воду. И небо трещало, громыхало, рвалось. Вспыхивали  далекие и близкие  молнии. Было даже немножечко страшно. Чуть-чуть, ведь со мной был папа. Если бы его дома не было, то, вообще, полный категорический атас.

А после дождя так все  изменилось! Стало легко дышать. И жара отступила. Я люблю жить после дождя. Мне кажется, что счастье и приходит на  влажных, омытых ливнем ножках.

Вскоре в нашей квартире  распахнулась дверь. И в нее, протискивая раскрытый, перевернутый куполом вниз, зонтик, пыталась втиснуться  мама. Почему она не свернула зонтик, я не знала. Мама совала зонтик вкось в одну сторону, вкось в другую. Наконец, что-то в  куполе зонта треснуло, и мама прорвалась – к нам, в прихожую.

Мама закричала редким своим голосом, в котором, - Да, да! - вибрировало это счастье на мокрых ножках:

- Вот она, вот она, во-о-о-от!

Оказывается, на  зонте она принесла мокрую стрекозу.

- Зачем я её принесла? – спросила у себя и у нас мама. - Пусть у нас обсушится и выпустим. Да глядите же, какое чудо чудесное!

У мамы и стрекозы были одинаковые  глаза. И, более того, у мамы были видны прорезавшиеся стрекозиные крылья. Это дождь ее так окатил. Костюм и  блузка были черно-серебристыми.

Как я люблю свою маму! Даже больше чем грозу в начале мая.

Между тем  папа никак не прореагировал на  явление стрекозы народу. Он стоял в стороне, прижавшись к шкафу для зимней одежды, и крутил в руках зонтик.

Надо сказать, что зонтик был из дорогих, с деревянной лакированной ручкой, сделанный под старину.

У папы был обиженный вид.

- Ну вот, из-за «чудесного чуда, которое обсохнет, и  мы его выпустим», сломался дорогой зонт.

- Черт с ним, ты погляди, какая красавица. И Флексии будет полезно пообщаться с живой природой.

- Пять минут общения, а зонтик – на помойку!

Мамины и без того огромные глаза стали еще больше. И молния сверкнула уже в нашей квартире.

Я жутко не люблю  гневных криков,  разных истерик. Я не знаю тогда, куда от них деться. А теперь вот они  стали частыми.

Когда я училась  в пятом классе, мама не топала ногами, не кричала, и не швыряла в угол попавшуюся под руки вещь. И папа тогда ходил со спокойным и даже праздничным лицом. Сейчас же у него лицо потерявшего какую-то дорогую вещь человека. Папа еще больше, чем я, боится внезапных вспышек гнева.

Он уже повесил испорченный зонтик. И перетаптывался рядом  с говорящей  мамой. Мама  громко и отчетливо обвиняла:

- Я знаю, какой ты. Скупой, жадный. С тебя Бальзак Гобсека писал. Гобсек стопроцентный! Все, что ты мне покупал в Москве и Питере имело одну цель. Ты мне покупал, чтобы меня купить. Меня, меж прочим, за тряпки не купишь, ни за что меня не купишь. Веди в ресторан,  сыпь розы к ногам – не купишь. Я свободный человек, кошка, которая гуляет сама по себе, запомни это. Да, ведь я тебе давно об этом говорила.

У моего отца женский характер. Папанчик перетаптывался, обнимал сам себя, лицо его ходило волнами, но он молчал.

Мамину речь я поняла только наполовину. Что означало «ты мне покупал, чтобы меня купить», ума не приложу.

Я положила  стрекозу себе на ладошку и ушла на лоджию. Крылья насекомого были еще влажны, но уже чувствовался их трепет. Интересно, это стрекоза-мама или стрекоза-папа? Глаза у стрекозы были  огромными, в серебристой оправе. Эти насекомые  прилетели к нам из другого мира, не из земного.

Я, кстати говоря, тоже хотела бы быть стрекозой, летать над землей, любоваться зелеными и голубыми просторами и чувствовать этот  полет.

Одновременно мне стало жалко стрекозу, ведь она совершенно беззащитна. И любая автомобильная шина может раздавить эту неземную красоту.

Я положила стрекозу на подоконник, который выходил на лоджию, и что-то в насекомом  прожужжало. Это стрекоза сказала «Спасибо!»

Я зашла в  зал. На диване сидели, обнявшись, мама и папанчик. И они целовались. Мне пришлось «гмыкнуть», и лётом проскочить мимо родителей.

Где-то я слышала   афоризм: «От  ненависти до любви – один шаг». Или наоборот. Это меткое выражение как раз подходило к моменту.

Дневник мой и нужен-то для разбора полетов. И я попыталась это сделать. Папуля мой родился 4 мая. Он – телец. И, несмотря на то, что он  пишет стихи и работает в городской газете, он - человек от земли, от сохи. Такие любят примериваться, считать деньги и затраты. Мама же в марте родилась, двадцать шестого числа. Она - овн. Овечка. А овечки и козлики, как известно, любят пастись на воле, щипать  травку и поглядывать на небо, по которому ползут, такие же, как они, кудрявые облака.

Мама долго копила в себе электричество. И вот в гневе своем разрядилась. А сейчас целуется. Уверена, инициатором поцелуев была мама. Мне  такие нежности кажутся дикими. Ведь  они уже такие взрослые. Не скажу, чтобы старые, но близкие к этому. А целуются, как Ромео и Джульетта. Это им совсем не идет.

И все же это лучше другого течения домашних ссор. Второй вариант такой. Мама «надувается» и перемывает посуду. Просто берет с полки чистую тарелку, и моет ее еще один раз. Такой бзик, он ее успокаивает. А папа начинает елозить руками по книжным полкам в поисках аварийных сигарет. Он  курит только в экстремальных случаях. Найдя пачку с сигаретами, он ринется на балкон и будет там долго курить. Одну сигарету, другую, третью.

Курить ему нельзя. У него гипертоническая болезнь второй степени, и это может привести к инфаркту  миокарда.

В этом варианте  для меня все плохо. Я их обоих  жалею и злюсь на них. Взрослые люди, а ведут себя как в детском садике «Солнышко».

ТЕРРОР

И все же папу мне жаль больше. Я знаю, что если несчастье случится с мамой, то она, сильная духом, все преодолеет. А вот папа - нет, он, как какой-то философ в бочке, сидит и рассуждает.

Ну, разве что что-то напишет. А, написав, горячится: «Я им покажу кузькину мать». Папа трет руки и  ходит по комнате, как часовой. Потерев руки, он внезапно захохочет, а, просмеявшись, краснеет. Короче говоря, папа – полностью противоположен своему знаку гороскопа. Во многих чертах. Он – непрактичен.

А значит?..

Я за него должна действовать. Должна признаться, что в душе я мстительница и террористка. Вот как я отомстила за отца его начальнице, редактору городской  газеты «Призыв». Походя скажу, что эту газету в народе называют «Пупок».

Я  видела, как эту заметку писал мой отец. Когда надо что-то написать серьезное, он не садится за компьютер. Берет листок бумаги  и шариковую ручку. Долго глядит на кончик ручки.

Такое впечатление, что оттуда  должен выскочить Алладин с волшебной лампой.

И на самом деле  Алладин выскакивает, только  в папином мозгу. Словно очнувшись, он накидывается на  чистый листок бумаги и начинает строчить. Почеркав как следует, снова переписывает текст. А потом уже трет руки и кричит: «Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!»

В этот  раз он писал  заметку  с первоклассным заголовком «Краевые дубы и районные липы». Утром он пошел  на работу в отличном настроении, с мамулей поворковал,  они  поцеловались. А вернулся домой  мертвее мертвого.

Диана его подстрелила. Диана – редактриса. Папа почему-то называет ее индейским именем Белая Глина. Диана – Белая Глина «Зарубила» заголовок. И из всего  текста оставила  два абзаца. Так пролепетал отец, прежде чем  схватить какую-нибудь ненужную книгу и лечь на диван, отвернувшись к спинке.

Я решила отомстить этой Диане. И точила томагавк. Сколько можно издеваться над гением!

Знаю, что дурных политиков и плохих актеров закидывают тухлыми яйцами. Как сделать это яйцо? В принципе, я знала. Надо яйцо положить на солнышко. На несколько дней. Тут уж или цыпленок выведется или яйцо протухнет. Цыпленок не вывелся.

В субботу утром Диана вышла на рынок. И я увидела ее. Мои  три тухлых яйца уже были заготовлены и вложены в целлофановый пакет. Только бы не разбились раньше времени. Прячась в толпе, собственно говоря, папина начальница меня-то не знает, я  проследила, как Диана покупает клубнику. Почти  вся корзинка ее была заполнена до краев.

Красные каблуки и ее ноги ухватом оказались уже у выхода с рынка. Я ринулась за ней, Пошла рядом ноздря в ноздрю.

Корзина с земляникой в метре от меня. Только бы  раньше не раскокать яйца. Тоже мне, хасидка!

Мне удалось швырнуть в ее мерзкую корзину только два тухлых яйца. Убегая дальше в толпу, я почувствовала  отвратительный запах сероводорода.

Ты отомщен, папа!

Правильно это или неправильно? Но такова я, милая, и совсем не похожая на террористку девочка.

Второй акт отмщения за отца  состоялся сегодня. Пока только из маминой телефонной трубки. Моя  маман – человек открытый. Она забывает стирать  свои сообщения месяцами. Я воспользовалась этим и написала своеобразный ответ возмутителю домашнего спокойствия:

«Уважаемый Георгий, если вы не прекратите  интимную связь с моей женой, то будете застрелены из немецкого парабеллума». И подпись ввернула, ироническую

«Муж-рогоносец».

В этой эсэмэске я сомневалась в двух вещах. В реальности «интимной связи» и в том, как пишется слово «парабеллум». В целом же саркастический тон мой писанины мне понравился, особенно «Муж-рогоносец»

Ты отомщен, отец!

Вечером на кухне разгорелся спор. Тему подкинула я. Можно ли мстить, если месть справедливая, праведная.

Отец снял очки, почесал переносицу и сказал: «Ни в коем случае. Надо действовать убеждением. Разве Иисус Христос призывал к мести? Напротив, он прощал  убийц, воров и насильников».

Мама побелела и стукнула кулаком по столу: «Обязательно надо мстить. А то так мы расплодим любимых твоим отцом убийц, воров и насильников»

- Не передергивай, - твердо возразил папа. - Для того, чтобы мстить, есть  суды и тюрьмы. Пусть государство этим занимается!

- А! – Радостно воскликнула мама. - Значит ты не против мести, но чужими руками. Кроме грабежа и  убийства есть еще другого рода преступления, морального порядка, вот за них-то и надо наказывать. Но уж тогда это будут те, кто пострадал. Они, а не судья в черной мантии. Именно они!

- Черт те че и сбоку бантик! – Воскликнул  возбужденный спором отец, - Так мы докатимся и до разрешения на ношение оружия.

- Я не против, - подхватила отцовские слова мама, - может тогда  меньше будет на земле разной дряни.

«Вот-вот, - подумала я, -  если бы мамуля знала, под какими словами она подписывается. А что  если я и вправду найду  заряженный парабеллум?»

Вопрос о мести остался  открытым. В споре не была найдена истина.

Мне надо было уходить в свою комнату и учить наизусть отрывок из «Евгения Онегина».

«Онегина» я прочла всего. Роман в стихах мне не понравился. И вовсе не из-за того, что неинтересен. Он неправильный. Почему Татьяна вышла замуж за генерале, а не отдала свое сердце влюбленному молодому, умному красавцу Евгению Онегину. Загадка и все тут. Наша учительница Анна Павловна Снегирева сказала, что тогда такое время было, православное. Уж, если кого обвенчают, то навечно. Лживое, скажу я тебе, мой родной дневничок, время было. Да и сама эта Танюха Ларина поступила подло. Она ведь обманула не только Онегина, а и старика-генерала. Точно знаю, что жили они не по любви. А надо ли жить по любви? Где-то я читала, что любовь коротка, как пламя спички. До двадцати не успеешь досчитать, как огонь обожжет палец, и потухнет. Что вместо яркого пламени? -  Какой-то обожженый гнутый прутик. А ведь была любовь.

Но это не про нас с Тимофеем. Он ведь еще и не знает. Не знает ничего. А я его уже давно люблю. Прежде всего, за логику и прямоту. И простодушие. Надо будет ему позвонить и узнать, как он относится к мести…

Позвонила, и что? Тимка долго молчал. Это было на него не похоже. Потом удивил меня ответом:

«Надо все  это просчитать. Всему должен быть счет  - выгодно или невыгодно мстить. Какова польза от мести?»

Умный мой Тимофей, но я  ошиблась в его простодушии.

Я вышла на балкон проветриться. Папа там курил. Видно, опять волновался. Он спросил меня:

- Флек, а зачем ты этот разговор затеяла?

- Какой?

- О мести.

- Да, и о месте человека в ней. Так, чисто теоретический вопрос.

- Ой, врешь! Ты, дочь, совсем уже взрослая стала. Философ.

- А как того, который в бочке сидел, как его звали?

- Его звали Диоген. Кроме сидения в бочке, он еще и вылезал из нее, брал фонарь и ходил с ним по городу. Подносил его к лицу любого встречного.

- И что? Морду ему не набили?

- Не-а, он тут же говорил этому встречному: «Ищу человека!»

- Вот времена были, и в дурдом твоего Диогена не отправили. Понимали, человек задумался над жизнью бренной. И вот ты теперь задумываешься.

- Флек, скажи, есть ли причина тому, что  ты задала такой вопрос?

Я сморщила лоб и  как можно увереннее воскликнула:

- Отстань, пап. Ты как дитя. Я ведь сказала, что это чисто теоретически.

Отец кисло поморщился и сунул недокуренную сигарету в  крышку от  консервации. Она всегда служит ему «временной» пепельницей.

Временной, потому что  мой папочка почти не курит.

А вот отомстил бы он, если бы узнал о маминой страсти к  Георгию, как его там, Кабыздоховичу?

Нет, папанчик  откинул  бы в сторону свой  фонарь и угнездился бы в бочку.

КЛАССНЫЕ МАЛЬЧИКИ,

КЛАССНЫЕ ДЕВОЧКИ

Ленка Привалова пригласила меня на файф-о-клок в «Какашку».

Вначале это кафе называлось «Белая акация». Потом народ преобразовал ее в «Акашку». Потом тот же фольклор изменил  все окончательно. Стало заведение носить такое неприличное и соответствующее содержанию название.

«Какашка» рядом, поэтому в нее все и идут. Обеды и ужины всегда подают здесь в засаленной посуде. А ложки с вилками приходится протирать  собственным носовым платком, потому как  салфетки на столах  всегда «кончились».

Ленка села на плетеное из ивы кресло, прижала  сумочку к своей  лимонного цвета блузке и сощурила  зеленоватые с пузыриками глаза:

- Что будем пить?

Это она так шутила.

Я поняла:

- По  стакану текилы.

Мы заказали зеленый чай.

Принесли пахнущую нестиранными носками  жидкость. Чай для престижа заведения был налит в стеклянные чашки с модными мутными разводами.

Я прикоснулась к  краю чашки. Главное - решиться и пить. Мало ли нас дурят. И где мы можем найти чистоту?!

- Флек, - опять сощурилась Ленка, -  ты у нас грамотный человек и у тебя отец…. Гм…журналист… Скажи,  кто такой мачо. В энциклопедии этого слова я не нашла. А мне Сережка мой уже все уши прожужжал: «Мачо!  Мачо! Хочу быть мачо!»

- Как тебе сказать? Мачо – это крепкий мексиканец. В сомбреро, в джинсах…

- Что-то вроде ковбоя?!

- Нет, не то…

Я решилась на неприличие, пусть Ленка знает, какая я оторва.

- Ну, это, Лен, такой стальной мужчина. Понимаешь – сталь-ной. Всегда.  И сомбреро при этом деле никогда не слетает.

В вопросах секса я - полный тормоз. Деви-ццц-ца. Но вот удивить люблю.

- Откуда ты все это знаешь?

- От верблюда. Я это еще в первом классе знала.

- И у тебя было?

- В седьмом классе. Со студентом. Он в  физкультурном учился.

Дальше я не  захотела врать, а то куда-нибудь вляпаюсь, и перевела разговор:

- Как чаёк?

- Прекрасное пойло.

- Нектар и амброзия, напиток богов.

Ленка продолжала щекотливую тему, правда, изменила ее направление:

- А ты знаешь, что вчера в десятом произошло, в десятом «Б», где Тимка твой учится?

- Что может произойти в нашем забытом Богом Занюханске?

- А вот и произошло. Дашка Коновалова, ты ее знаешь, ну расфуфыренная такая, красится вовсю, ноги бреет, отбила у Кристины Самойловой мальчика. Классный мальчик. Я не знаю. Он, по-моему, из другой школы. Байкер. Мотоцикл у него дороже машины. Вот этот мальчик - сын нашего замглавы, Костенко его фамилия. А звать - Стас. Ну, вот, отбила и отбила, с кем не бывает. Короче!

- Что короче, не тяни резину.

Короче все шло своим ходом. Но Кристина Самойлова затаила обиду. Тихая девочка. Не красится и ноги не бреет, а вот - на тебе, решила отомстить.

Дашка дежурная по классу была. После  уроков убирала. Она одна за партой сидит. И убирала одна. Тут влетает орава дев. Одна из девок, из десятого же класса, короче, Ланой звать. Другие - не знаю, может, с улицы.

Вырывают из Дашкиных рук швабру, втыкают ее в дверную ручку. Усе, класс изнутри заперт. Конечно, и Кристинка здесь. Она такая важная, голос тихий. Предлагает вернуть за десять рублей  вознаграждения классного мальчика Стаса Костенко. Еще надо было встать на колени и повиниться.

Само собой, ни на какие колени Дашка не встала. Короче, она гордая. Тушь, правда, с ее глаз потекла.

- Ты че, Лен, там  была, раз знаешь такие подробности?

- Воображаю.

- А-а-а!  Писательница?

- Угу. Короче, не захотела вставать. Тогда эти классные девицы стали ее лупить – по щекам и в пах тоже тыкали, ладонями, кулаками. «Встану», - хлюпнула Дашка…

- Воображаешь?

- Естественно. Только повиновения им уже было мало. Другое задумали.

Лана, ну, из этого же класса, вынула свой прикольный телефон и спокойно так  предлагает Дашке: «Раздевайся, будем делать фотосессию».  И, знаешь, Флек. Короче, тут уж не было никакого сопротивления. Наверное, Дашка обозлилась. Во, блин, стала сдирать с  себя всю одежду. Дошла до стрингов. «И это, и это», - кричат хором.

Лана крутилась со своим крутым сотиком и  то и дело улыбалась. «Родителям съемочку пошлем, подружкам. Да и ему покажем, Стасику…» Вот такое происходит в нашем тихом болоте или  омуте. Значит, мачо - это сексуальный гигант?

- Ты все это, Лена, выдумала, точно выдумала?

Но это я спросила для проформы. Знала, что правда. Человек, хоть и доброе существо, но вмиг может стать зверем. И аппетитно сожрать,  допустим, ни в чем не повинную рыбину, «шаранчика». Как я это сделала.

Ленка медленно покачала головой. Чай у нее был допит.

Мы поговорили еще о мальчишках из нашего класса. До мачо они явно не дотягивали. У всех были свои странности. Если честно, то эти странности, мальчишеские, мне нравятся. Вот Вася Кагочкин. Имя, какое допотопное. При царе Горохе такие имена давали. Вот - Вася Кагочкин: два метра с аршином.  Он в волейбол играет, как бог. И  плечи у него широкие, и мышцы блестящие. Но ум - так себе, усредненный, как у всех спортсменов.

Или Олег Скоропышный. Он – голова. В компьютерах шарит. И только для этого учит английский язык. Так Ариадна Андреевна, англичанка, его в пример ставит: «Вот Скоропышный, вот Скоропышный!»

Ну, еще есть чудаки. Вадик Луценко, тот хочет быть великим физиком. Учится на «отл». Девчонки пытались его соблазнить. Писали записки с объяснениями в любви. Для прикола. Но реакция - ноль целых, шиш десятых. Ботаник, одним словом.

Такие  джентльмены все. Явно не мачо!

А вот  дамы нашего класса иные.

Большинство  из них, конечно же, серые мыши. И разговоры у них блеклые, скучные. Они даже о книгах не могут поговорить. Сериалы -их продукт. Ну, там еще разные телевизионные «окна». Уверена, слюной захлебываются эти мышки, когда в «Окнах» видят что-нибудь остренькое. Так всю жизнь они и проживут возле сладкого пирога, но не от-ку-сят…

Другая половина  нашего прекрасного пола – лгуньи-завируньи, и не лгунью-завируньи, а просто уже повзрослевшие и порочные.

Порочные – это Полина Завьялова и Сонька Гладко. Они похожи. Они смотрят на  нас, своих одноклассниц, как на недоделанных дур. А на учителей, как на чудовищ юрского периода. Полина и Сонька, конечно же, мне не нравятся. Но что-то в них есть. Они обе сидят слева от меня и ближе к доске. И, порой, я сама себе удивляюсь. Гляжу то на одну, то на другую. Глаз не могу оторвать. Что меня в них завораживает? И тогда они мне очень  даже…

Тайный порок. Я не верю тому, что летом обе эти девочки стояли на дороге в Новороссийск, голосовали, ловили кайф с проезжающими водителями.

Это  о них такой слух пустили. «Для понта», как говорит мой папанчик.

Другие  же гёрлы нашего  класса специально распускают о себе сплетни. Что они вот такие свободные и сексапильные. Да я сама такая. Вот соврала же Ленке.

Но все же я ошибаюсь. Вот возьмем, к примеру, Марианну Озерову. Она  по школе слух пустила, что встречается с диджеем из того же Новороссийска или из Анапы. Не помню. И фотокарточку этого диджея показывала. Брошу, мол, школу, «уж замуж невтерпеж». А Димуля, так этого музыкального товарища звать, такая конфеточка, такая у него попа. Надо у мужчин прежде всего внимание на попу обращать, чтобы она была по форме на орех похожа. В «Космополитене»  читала.

Я, а это Марианка мне лапшу на уши вешала, возмутилась:

- Врешь ты все, Мариан, и не лечишься.

Марианка, в свою очередь, тоже застыла, как змея, которая вот-вот укусит. Постояла так, головой раскачивая, потом сунула руку под парту. Там у нее сума для таскания учебников. И достала оттуда  блестящую пластинку:

- Что это?..

Я пожала плечами.

Она сунула пластинку с мелкими горошинами таблеток мне  в лицо:

- Читай!

- «Марвелон». Что это?

- Эх ты, клуня, это про-ти-во-зача-то-чные таблетки. Вишь, уже половины нет. Скушала. После каждого акта. Села?!

Я так и села.

Но в это время прозвенел звонок. И в класс вошла учительница  русского языка и литературы, кисейная дама Анна Павловна Снегирева. Она мне нравится . Анна Павловна - подлинный романтик.

Она не живет настоящей жизнью. Мне кажется, что для нее герои  книг в крови и плоти. И она с ними в одном доме.

Дубровский с ней через дупло «сношается», как с Машей Троекуровой. А Иван Царевич ее на волке умыкает в соседнюю тенистую дубраву. С придыхом читает: «Я вас любил, любовь еще быть может в душе моей угасла не совсем», и на щеке у Анны Павловны  блестит одинокая слеза.

Эти дурынды из нашего  класса ехидно лыбятся.

Под впечатление  недавнего разговора с Марианкой, я решила  кинуть несколько колких вопросов Анне Павловне. Но смогла задать только один:

- Анна Павловна, а что, если бы Онегин  жил в наше время, кем бы он был?

Анна Павловна  погладила журнал на сгибе и решительно взглянула в класс:

- Думаю, что был бы он приличным человеком.

- Не уходите от темы, Анна Павловна, по профессии он кем бы был?

- Не хочешь ли ты, Флексия, сказать, что он был бы телеведущим?

- Не-а! Он был бы диск-жокеем. Диджеем.

- Я тебя, Флексия, считала умной девочкой, а ты - такой вопрос...

- Он был бы диск-жокеем, -  выпалила я. И обернулась. Сзади меня сидела Марианна Озерова.

Марианка  кидала  свой взор то на учительницу, то на меня.

- Хотя  бы объясни, - поджала губы Анна Павловна.

- Онегин - смелый человек?...

- Естественно…

- Значит, он после каждого танцевального вечера таскал бы  девчонок себе в  постель.

Лицо у учительницы  вмиг исказилось, как будто она только что укусила лимон.

Но Анна Павловна сумела взять себя в руки и обратилась за помощью к классу.

Наши ребятишки кто с усмешкой, а кто и всерьез предлагали разные варианты трудоустройства пушкинского героя.

- Евгений Онегин в наше время был бы предпринимателем, -  умно сощурившись,  заключил Вадик Луценко.

Проговорив это, он вытащил из портфеля толстую книгу и уткнулся в неё. Его наш спор не интересовал.

- Он был бы теннисистом, - Это Вася Кагочкин.

Класс усмехнулся.

Кагочкин не понял иронии, сел довольный, как слон.

Полька Завьялова, поднявшись и поведя плечами, сказала  куда-то в другой мир:

- Он был бы японцем.

Это  вконец раздосадовало Анну Павловну. Она чуть не плакала. Медленно опустилась на свой учительский стул и сказала, глядя в то же неземное пространство:

- А я ребятки от вас ухожу, точнее, уезжаю.  У меня муж военный и его переводят служить на дикий Север, в Мурманскую область.

- И муж у вас будет Илья Мурманец , - не в такт воскликнул классный шут  Димон Васин по кличке Балакирев.

На Балакирева  цыкнули. И на щеке у Анны Павловны опять появилась одинокая слеза.

Наш девятый класс растревожился:

- Мы будем вам писать длинные письма. А вы - нам.

- Короткие телеграммы, - учительница попыталась улыбнуться. Достала из маленького кармашка своей блузы платок и  высморкалась:

- А к вам придет другой учитель.

- Не знаете, кто? -  я не узнала своего голоса.

- Нет, ведаю одно – мужчина.

Она улыбнулась почти естественно:

- Антон Павлович Чехов сказывал: «Настоящий мужчина состоит из мужа и чина».

- Когда же это произойдет, - наш будущий лауреат нобелевской  премии по физике  оторвался от толстенного фолианта.

- На следующей неделе.

Конечно, мне было жалко расставаться с  учительницей-марсианкой.

Домой я шла медленно, в голове звучала старая песня: «Скоро осень, за окнами август. От дождя потемнели кусты». Связывающее слово забыла, что-то там  вроде «Что я тебе нравлюсь, Как когда-то мне нравился ты».

В этих разборах я совершенно забыла о своем мачо, о Тимофее. Как-то  мы и не встречаемся в последнее время. Не гуляем по роще. А только в школе перекинемся  парой  фраз: «Как дела?» - «Нормалек».

Тимофей заглядывает мне в глаза, ждет чего-то. А я: «Нормалек». «Как сажа бела».  Пусть немного помучается. Я, скорее всего, стерва. Под ложечкой у меня тает сладкое что-то: «Пусть повздыхает, крепче любить будет. А люблю ли я его? Это тайна. Жуткая, неразгаданная».

Мой папа сидел за кухонным столом. Справа от него остывала нетронутая чашка с кофием, слева - сотовый телефон с выведенным на табло профилем мамы, прямо перед ним – листок исписанной и исчерченной бумаги.

- Флек, у тебя ведь по литературе «пятерка».

- А то.

- Значит, ты в стихах разбираешься. Я вот тут…

Он с трудом выговорил:

-Наверсифицировал!

Он подвинул листок к моему локтю.

Стихотворение называлось «Стрекоза»:

« Я тебе все прощаю,

Даже сломанный зонтик,

Хочешь, налью чаю,

Или куплю «сотик».

Стрекоза от нас улетала,

А может ей так и надо,

Надо заняться делом,

Чтобы добиться лада.

За что поместили  в басню

Бедную стрекозу,

Она не привыкла к башне

И не любит грозу.

И путь ее не известно

Из чего состоит,

Может быть он – из песен,

А, может быть, из обид.

Прошел после зноя ливень,

И вот она здесь, в траве,

Изящество лётных линий

С короной на голове.

Ты тоже в волшебном свете,

Только без тонких крыл.

Зачем я тебя приметил?

Зачем я тебя открыл?

Летала бы, пела  песни

И покупала чулки.

А тут хоть живи, хоть тресни

Сжимай, как дурак, виски.

Когда я  все это читала, папа глядел на меня с робостью, даже с  испугом:

- Как?

- Простенько и со вкусом. Только зачем про дурака-то. Надо бы заменить это слово. Дурак к лирике не лезет. Пап, а ты, правда, не любишь грозу?

- А ты?

- Я люблю только в начале мая.

- Флек, я присоединяюсь к тебе. Вообще, не люблю.

Я не стала задавать  ему вопрос, кто это в его стихах «в волшебном свете». Ясно, как день, кто.

- Эх, папа! Ты  тоже телец-марсианин.

Интересно,  как  этот,  с позволенья сказать, Георгий прореагировал на мою эсэмэску? Георгий – Жора, смешное  уменьшительно-ласкательное имя. Я бы из-за одного имени с ним не связалась.

УЛЫБКА ИЗ ПРОШЛОГО. ТИМ.

В  квартиру ворвался папа с плоским длинным пакетом. Выхватил из пакета фотографическую рамку: «Вот-т-т!»

Он чуть не танцевал:

- Гляди, Флек, такое Леонардо  да  Винчи не снилось.

И он крепко зажмурил глаза, словно показывал, как спит несчастный художник эпохи Возрождения. Ему не снилась наша мама с розой возле губ, с  сияющей, абсолютно естественной улыбкой. Мама, как есть, а не мама, какой она себя представляет.

- Глаз не оторвешь, - прицокнул отец. Он водрузил обрамленное фото на стул, прислонив его к спинке, и стал ходить кругами.

- Пап, тебе бубна не хватает, бубен выпиши по интернету, и будешь стопроцентный шаман!

- А, - улыбался папанчик рассеянной улыбкой, - придет мама, увидит этот шедевр, и тоже обрадуется.  Ведь вот эта ее улыбка, она из прошлого… Как говаривал Балакардаш Балакардашевич Балакардашев: «Это ведь живопись, души изменчивой приметы».

Папа любит радоваться тому, чему не учился. Починит розетку и веселится. Или вот  вдруг найдет в компьютере внезапно пропавший звук. Тоже рад до безумия.

Мама пришла  поздно и сразу заметила  фото на стене.

- Это что за женщина? Чужая!

У нее потемнело лицо, и  все жилки, какие есть на нем, прыгнули к переносице.

- Это же ты! – нетвердо улыбнулся папа. - Ты! Я тебя два года назад фотографировал. Вон костюмчик  твой с мягким орнаментом, помнишь?

Мама не помнила:

-  Сказала, что не я, это другая, чужая женщина, с дурацкой самодовольной улыбкой.

И она  плюнула в лицо собственному изображению. Потом спокойно сняла со стены портрет и приставила его к стенке в прихожей: «Заведи свой кабинет, там и вешай разную чушь».

Она зыркнула в сторону папы, который мямлил вроде того: «Глаз не оторвать, шедевр».

На этот раз мама остыла быстро, и мы все трое пошли есть на кухню блинчики с клубничным вареньем.

Там совершился разговор на любовную тему. И чего они у меня про учебу не спрашивают? Только эта тема интересует.

- Я, когда училась в десятом классе, - сказала маман, - была страшно привередливой. И жила по чувству.

- Как это? – это я, Флексия, перебила.

- Не мешай. По чувству, значит, сердцем жила. Как и сейчас! Так вот. За мной  парень ухаживал, Андрюша Кирпичников. Уж такой положительный, что жуть. Учился, редко когда четверку получит. Все на «отлично». И в спорте тоже не отставал. Прыжки – это его! И, вы  удивитесь, был этот Кирпичников  прирожденный кондитер. Не знаю, где он сейчас, но талант имелся. Не зарыл же он его в землю. И вот как-то Андрюша (он очень нравился папе с мамой) испек… Флек, не лезь!..  не каравай, а торт. Нет,  слово «испек» нельзя употребить. -«Создал» торт – рыцарский замок. Даже навесной  мост сотворил. Как уж делал Андрей  цепи для этого моста? Ювелирная работа.

А шедевр свой он создал к моему дню рождения. Принес его, как носят хрусталь. Мама с папой рты разинули: «Красота!» Я тоже  думаю: «Красиво». Но другим разумом поняла: «Такой сложный торт творится только со специальным интересом. Ничего у этого Андрюшеньки  Кирпичникова не получится. Не люблю я его, и все тут». А он и потом лез, то погулять, то  еще за каким-то надом звонил.  Все лип! А я липких мужиков не люблю. Это не мужики, а так – нюни-муни. Она взглянула на отца. Тот сидел, выпятив грудь. Но лицом был грустен.

Мама прервала свой монолог и  пытливо взглянула на меня:

- Флексия, зачем ты берешь мой телефон и отправляешь неизвестному  человеку разную дурь?

- Я не брала, - промямлило мое покрасневшее существо.

- Врешь! – твердо возразила мама и начала стучать посудой в мойке.

«Нет, не все ладно в датской королевстве», - решила я.

Я вот своего Тимофея - Тиму точно люблю. Он этого не знает. А я уверена на все сто. И его есть за что любить, не за торт-рыцарскую крепость, а за умную голову. Если я напрягаюсь, когда переворачиваю  алгебраические  выражения, то он с ними обращается как  заезжий фокусник. Не миндальничает.

Вообще, у Тимофея много чего, за что  его надо уважать. Он самостоятелен. И никогда не стал бы просить  у меня милости. Он знает, что я этого не приветствую. И вообще я вполне понимаю  слова Пушкина о том, что «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».

Женщина - она ведь еще большая охотница, чем мужчина. Подстрелила  одного «воробушка», так  зачем же ей второй раз каленые стрелы своей красоты тратить. Дальше она пойдет охотиться на птицу крупнее, на орлов-коршунов. Скучно в добытую уже тушку еще и еще стрелять. Не умно!

Но вот можно ли любить вечно? До гроба. Народ определил  так: «Любовь до гроба - дураки оба».

Папанчик сказал мне как-то: «Был такой писатель Леонид Андреев. О разных ужасах писал. Так вот он заметил, что  люди женатые, прожившие вместе три года, похожи на стоптанные башмаки».

Чудак этот Андреев. Папа всегда добавлял, что писатель этот - пьяница и развратник.

Позвонил Тимофей. Мне, после инцидента с маминым портретом, стало как-то неуютно дома, и я с радостью согласилась погулять.

Гулять у нас  в общем-то негде. Нет ни леса, ни сада. Есть лишь одна протухшая речка. Кажется, она искусственная. И нет у нее никакого названия. Речка.

Ее берег достаточно живописен. Он утопает в ивовых  расчесах. И, если глядеть на эти расчесы сбоку, то получается так, будто в воду сейчас хлынет другая волна, зеленая. Жаль только, что такие живописные ивы постарели, и они время от времени рушатся при сильном ветре.

Мой литл бой, то есть маленький мальчик Тимофей. Это – метр восемьдесят пять роста. Он широк в плечах. Я уже говорила о его математических способностях. Кроме  всего прочего,  Тимофей несмел. И мне это нравится. Мне нравится его постоянная борьба самого с  собой. Вот в далеком прошлом, три месяца назад, Тимофей, вероятно, поставил задачу поцеловать меня. Уж как он только не изощрялся, чего только не придумывал и что только не лепетал, лишь бы  прижаться к моей щеке. Но я-то, несмотря на то, что у нас разница  год, несмотря на то, что я моложе, я - решительнее. Я зажала его голову своими ладонями, повернула к себе и крепко поцеловала. В губы. Он так был ошарашен, что долго сидел, как мумия, потом тряхнул головой, и лицо его запрыгало в каких-то мелких улыбках.

Потом уже дорога была проложена, он уже сам меня целовал, пока  все это мне не прискучило. Наверное, я кентавр. Полулошадь, получеловек. И вторая половинка моего «Я», безусловно, мамина. Кто мама – лошадь или человек. И кто папа?...

Тимофей собирается  поступать на мехмат. Тоже слово-кентавр. Механику женили на математике. И, окончив школу, сдав ЕГЭ, умчит он в краевой центр получать образование. А я год буду куковать без него. Наверное, это скучно. Но и с ним не всегда весело.

Честно сказать,  у Тима  пьющие родители. И он, хоть и стесняется их, но любит. Отец у него столяр. А мать на складе в мехколонне работает.

Живут они по причине низкой зарплаты и легкомысленного пьянства бедно. На обед всегда одно  первое, борщ там или суп из рисовой крупы. Но, Тимофей говорит, что они (его папа с мамой любят друг друга).

- Почему? – спросила я, озадаченная  этим его сообщением.

- Не знаю.

- Может быть, у них больше и ничего нет, кроме них самих.

- А что еще надо?

- Ну, разные там салоны, тренажерные залы, друзья?

- Ничего нет, вот и любят.

- Сериалы смотрят.

- Нет, что ты! «У нас, -  говорят, -  у самих, вся жизнь сериал». А когда они  хорошо напьются, то поют песни. Не о любви, а о дружбе. Высоцкого «Если друг оказался вдруг». Вот так вот прижмутся друг к дружке и поют.

- А ты знаешь, твои предки, отличные люди. Я бы за них замуж пошла!

- А за меня, Флек?

- За тебя  бы еще подумала, а за них точно бы пошла. Милые, хоть и пьяницы.

Тимофей оживился:

- Ты знаешь, Флек, я в шестом классе тогда учился, прочитал книжку «Дети капитана Гранта», и она мне жутко понравилась. Я папе рассказал. А он мне тайком в своей мастерской корабль сделал. Настоящий парусник. И вместе ходили, недалеко отсюда, вон, смотри, туда – запускать корабль… А мама тоже у меня хорошая. Она ласковая. И уж больше этого не скажешь. Мама и должна быть такой, ласковой. Вот бы только не пили!

Он вздохнул:

- Я никогда не буду таким, да мне и не нравится  пить. Вот когда мы с тобой поженимся…

Я его перебила:

- Тим, а ты знаешь, кто это такой - мачо?

- Что-то слышал, но не знаю. Мачо – это…

Тут мои глаза уперлись в компанию молодых людей,  шагающих  в нашу сторону. Я умею читать и лица, и походки. Они шли подозрительно. Еще я знаю, что меня судьба охраняет. Если что написано на роду, то и будет.

Я дернула Тимофея за рукав. Но было уже поздно.

Тим уже понял, что конфликта не миновать. И я увидела, как дернулся его кадык. Он облизал губы.

- Эй ты, крендель! - Это прохрипел, стараясь подражать урку, долговязый детина, с запястья которого свисала отнюдь не декоративная цепь.

- Эй, крендель, займи девчонку!

Тимофей встал и заслонил меня. Он ведь и сам – метр восемьдесят. Почти такой же, как Вася Кагочкин.

Два других «соратника» долговязого ухмылялись. Конечно, грязными улыбками. Один все цокал, глядя на носок своего ботинка:

- Ц-ц-ц –енная ц-ц-цапля!

Меня возмутила эта «цапля», и я дернула голым плечом.

- Ц-ц-асика на два, - не унимался крепыш, бросая свой взгляд то на меня, то на ботинок. Другой крепыш, явно близнец, шевелил локтями, рубашка с короткими рукавами, видно было, как бугрятся, играют мускулы.

Я не знала, что делать. В такие моменты я всегда немею. Нет, это не страх, а какое-то спасительное оцепенения, вроде укола, перед тем как вырвать зуб.

Глаза-то мои и уши были в полной норме. Они видели и слышали. А нос осязал. Конечно, бухие! Значит, разум совсем отнялся. Долговязый, его крепыши называли Бор-Бор, крепко взял Тимофея  за плечо. Тот попытался плечо высвободить.

- Не за так прошу. За бутылку «Клинского»? Хошь «Клинского», Сурок сейчас сбегает. Сурком звали первого крепыша, любителя своих собственных ботинок.

Тимофей, сразу видно, человек рациональный, все прикинул, все высчитал.

- Ребята, - сказал он своим чистым, без капли волнения, голосом. -Ребята – не обижайте ни меня, ни ее. Может быть, вы меня сейчас и отлупите. Но и вам  достанется. Я – чемпион  по боксу. Только что с соревнований. Где-то у меня был наградной листок. Сейчас достану... Куда запропастился?...

Он говорил это абсолютно правдивым тоном. Не на мехмат нужно было идти моему защитнику и другу, а  в  ГИТИС, в  театральное училище.

Ха! Они и вправду поверили. Знать, не все мозги пропили!

- Шутка ! - обвел нас насмешливым и вовсе не пьяным взглядом Сурок. - Проверяли, струсите или нет.

Тимофей окончательно  пришел в  себя.

- А мы никогда и ничего не боимся. Правда, Флек!

- Мальчики,  погуляйте сами, одни. И не цепляйтесь к прохожим. – Я  тоже окончательно осмелела. Даже более того.

Мальчики, помявшись возле нас, и вправду исчезли.

И тогда же я поняла, что мой Тим - человек  надежный. И мне в этот раз было интересно целоваться с ним.

ЗАМОРОЧКИ

Почему я все время размышляю о высоких и низких чувствах? О любви, к примеру. Или о  половой близости. А об учебе думаю вскользь.

На данный вопрос  просто отвечает только мама:

«Гормоны заиграли!»

Но это мама. А я сама себе говорю так:

- Мир взрослых и мир детей (я думаю, что я пока еще дитё, хоть и великовозрастное) отличаются друг от друга, как отличается северное полушарие от южного. А  если точнее, то это - разные вещи, как пушкинские «лед и пламень».

Взрослые, я это раскусила, все напрочь лживы, фальшивы и скучны. Их романтика – добыть деньги и обустроить свой уют.

Но только не учителя. Наши педы - изгои общества. Они со сдвинутым рассудком. Учителя – третья категория. Они - не дети и не взрослые. Когда-то они мечтали «сеять свободное, доброе, вечное», но это у них не получилось.  Зубы сломали. И теперь  они жевать не могут, а двигают невооруженными челюстями. Их работа - рутинна и до тошноты скучна. По-моему работа дворника более творческая, нежели работа педа. У дворника - что ни день то новая погода, новый мусор, разноцветные листья. Что ни месяц, то новая метла. И поэтому дворник метет по-новому. А учитель, как затвердил  свои правила буравчика или образ Татьяны Лариной, так он и опечатался в мозгу. А потом свои знания ксерокопирует  на   мозги учеников.

И  с этой мертвой своей точки никто не  может сдвинуться.

Приведу пример. Моя подруга Ленка Привалова утром пришла в класс с загадочным выражением лица. Я подумала, что она опять хочет, чтобы я растолковала ей какое-нибудь мудреное слово. Но она кинула свой куль под парту, расстегнула в нем молнию, и достала  прозрачный файл с вложенным в него ватманом.

Оглядываясь по сторонам, она сунула мне под нос листок. На нем  черным фломастером была изображена парочка. Кудрявый в бакенбардах молодой человек, чрезвычайно похожий на солнце русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина, голый, и девушка, длинноволосая и бедрастая, выкручивают промокшую ночную рубашку. Лист  подписан «После дождя».

Ленка  пояснила: «Пушкин с любовницей Лизой Воронцовой».

Я изумилась:

-Откуда это у тебя?

- А!... Сама не знаю. Дома пылилось, в шкафу на веранде.

Под этим листом ватмана был другой листок более пикантного содержания. Тут уж явно угадывался великий поэт, скачущий на коне. Подпись, вот в чем пикантность, «Будет мне головомойка, что живу  с половомойкой». И пояснение: « Оле Калашниковой было четырнадцать лет. Она была служанкой в усадьбе Пушкина. После года тайного сожительства у них родилась девочка Оля. Но прожила она всего неделю».

И еще подпись «Поэтов грешный лик собою я умножил. А.С.Пушкин».

- Вот так -так! - воскликнула я. - Где это ты надыбала?

Ленка покачала головой: «Ни-за что не признаюсь!»

Всегда у нее какие-то заморочки, какие-то новости.

- Ни-за-что.

Сверху на нас глядели глаза учительницы изящной словесности Анны Павловны. Эти глаза, как в теннисе, прыгали то на меня, то на Ленку Привалову. Два ватманских листа перекочевали в руки учительницы. Она долго в них всматривалась. И, наконец, изрекла: «Мерзость!»

Ленка от этих слов не пришла в замешательство. Иногда она такая упертая, лупит правду-матку.

Она  иронично, с прищуром, посмотрела на  педа и тихим голосом спросила: «А что у великого поэта не было четырнадцатилетней любовницы?»

Учительница на минутку задумалась.

- Была! Наверное, была. Но разве в этом дело?  У великих людей свои слабости. Наверное, они грешили. И даже больше нас.

Не для  Ленки, не для меня  это говорила Анна Павловна, скорее – для себя:

- Но великие люди создали то, что останется в этом  мире навсегда. Вот я знаю, что однажды Великий Леонардо, готовясь к карнавалу, окрасил одного из своих учеников-мальчиков  цинковой краской. На карнавале кожа мальчика перестала дышать и вскоре парнишка умер. Да, великий художник – грешник. Но не в  этом соль. Зачем вы роетесь в чужом белье? Где ты, Лена, взяла эту пакость?

- Сама нарисовала!

- Что ж, художница ты отличная. Я этого не знала. Хорошо бы с твоими художественным  фантазиями познакомить родителей.

Я всегда думала, что Анна Павловна приличный человек, а тут… Все мы из разных стай. И стаи этих, по меньшей мере, три. Взрослые, дети, «педы».

Сегодня я рассказала эту историю Тимофею.

Тим  как-то странно на нее отреагировал. Никак. Без чувств:

- И что, Ленкины предки узнали, и она от них получила по заслугам?

- Узнали. Но по заслугам получила Анна Павловна. Мать у  Ленки работает в банке, на инвалюте сидит. Может, поэтому и странная. Она влепила  учительнице: «А вы не лезьте в чужой духовный мир». Это мне сама Ленка рассказывала.  

Тимофей после  вчерашнего поединка с троицей хулиганов вырос в моих глазах еще больше. И, честное слово, если бы я была года на два старше и вышла бы из школы, то пошла бы за него замуж. Он – защитник, а это для  девушки-женщины главное. Тим – рыцарь. И  вовсе не печального образа. А современный умный и сильный рыцарь. Только вот  поцелуи его какие-то однообразные. Иногда, во  время поцелуев мне хочется этого, другого.  И я жду этого д р у г о г о. Но рука Тима-Тимофея только гладит мои волосы, шею, спину. И никуда больше. Я в мозгах своих чрезвычайно развратна. Мне хочется, чтобы  мой «френд» сжал меня покрепче и разорвал на мне всё. Вот до чего я дошла. В другое время я думаю: «Почему природа так создала  человека, что свои чувства они выражают не только словами, а и действиями совсем непотребных органов. Через эти органы проходят  отходы нашей жизнедеятельности. А тут любовь! Природа или Бог посмеялись над человеком. Я посмотрела у той же Ленке Приваловой два «взрослых» фильма. Что за смешные телодвижения. Марсиане, если бы увидели эти  выкрутасы, обхохотались бы.

Тимофей - очень правильный человек.  У него все распланировано. Вот он  закончит школу, поступит в свой технологический, получит красный диплом, женится на мне, получит разрешение на эти самые сексуальные движения. Тогда уж можно!

Но это же скучно, приторно скучно! Как ему это объяснить?!

Домой со свидания я пришла довольно рано. На кухне папа и мама пили шампанское. Стол был уставлен фруктами: бананы, киви, манго.

И отец, и мать сидели рядышком. Отец играл на гитаре и нашептывал песню. Мама пела громче. Это была песенка полузабытого уже Владимира Высоцкого «Песня о книгах». По ней выходило так, что какие книги ты в детстве читал, такой ты будешь по жизни. Утверждение весьма спорное. Можно  слезой обливаться, читая о том, как Дубровский спас кошку или собачку при пожаре, но тут же, спустя, может быть, месяц, заколоть кухонным ножиком человека. Книги воспитывают лишь на миг!

- Эй вы, птахи! - Сказала я прекратившим свое пение родителям. - Вы что, белены объелись? Кругом соседи, а вы так громко орете. И форточка у вас открыта.

И мама, и папа поглядели на меня как-то ошарашено и виновато. При этом мама, всегда довольно грозная мама, прошептала:

- Мы будем петь потише. И они опять, как голубки, прижимаясь,  друг к другу, начали другую песню  Высоцкого: «Я  дышу и, значит, я люблю,

Я  люблю и, значит, я живу».

Вот так.

Я  схватила  банан и на цыпочках ушла, не мешая  идиллии.

Говорят, что бананы и шоколад повышают настроение. Не заметно.

Конечно, мне все по душе. И то, что мама и папа, к счастью, помирились, и то, что Тим мой такой правильный. И даже мои размышления по поводу приличных и неприличных органов. И все  же чего-то недоставало. Иногда я замечаю, что внутрь меня  заходит какая-та темная пустота. И под ложечкой сосет. И хочется бежать куда-нибудь. От себя, от всего нашего класса, из дому, от родителей. Чего-то в этом мире не хватает. Счастья? Но тогда скажите, люди добрые и ты, мой дневничок, что это за фрукт такой «счастье». Моя бабуля на грейпфрут говорила «грей фрукт». И где этот  счастливый , нагревающий сердце фрукт достать, с какого дерева?! Если говорить честно, то мне еще не встречался  идеальный человек, на которого бы я  могла смотреть, как на Бога в земном обличии. Мелкие людишки попадаются, серятина. Но об этом я уже писала выше.

И еще мне непонятно, почему наши люди, я имею в виду, наш класс, живут без заморочек. Пьют, едят, играют на компьютере, влюбляются даже, учат рутинно алгебру с геометрией. Аа я какая-то не такая. До всего  мне надо дойти своим умом или своим сердцем. Та же бабушка Зоя, покойная уже, часто  мне говорила, она не признавала  имя Флексия:

- Эх, Феклуша, трудно тебе будет в  жизни. Не простая ты, с премудростями. А такие трудно живут. Может, исправишься?

И сама же отвечала на этот вопрос:

- Эх, Феклуша, чего уж на роду написано, чему быть, тому не миновать. Вон я распустила папин свитер, хотела другой ему связать. А не получается никак. Все  так же вяжу, по старинке. И свитер само собой вяжется прежний, правда без дырок на локтях, но сам покрой прежний. Господи, Боже, Матушка владычица!  Уж если слепили нас из глины, то и надо быть такими. Никто нас не исправит, а только лишь разбить может.

Философия  бывшей швеи – мотористки была, хоть и замутненной, но, в принципе, понятной.

СВЕРШИЛОСЬ

Он нес в одной руке портфель, в другой - толстенную красную книгу, которая, по всей видимости, не смогла уместиться в портфеле.

И портфель, и книгу он небрежно швырнул. Портфель - под стол. Книгу - на стол. Улыбнулся всем и каждому, всем и каждой.  Мне улыбнулся и Ленке Приваловой, двум размалеванным девам, Кагочкину, шуту Балакиреву. Всем. И его улыбка была той самой улыбкой, которую я видела во сне лет пять назад. А потом она снилась с определенной периодичностью, которую я никак не просеку.

У итальянцев или у французов есть выражение: «любовь с первого взгляда».

«Но разве такое может быть? – задала я сама себе вопрос. И не ответела на него. Только, наверное, в пятках у меня, на Камчатке тела, сдавленно пропищало: «Может».

Даже озноб пробрал «Может, может. Именно такой он и должен быть: стройный, веселый, с праздничной, абсолютно искренней улыбкой».

Голова моя работала  правильно: «Но он же старый. Он лет на десять старше тебя, Флек, а,  возможно, и больше».

«Тпррру! – сказала я всему своему существу: и пяткам, и сердцу, и башке. -  Остановитесь!»

И они притихли. Умею все-таки держать себя в узде.

Надо же, новый учитель литературы. Он представился, и в моем опаленном  улыбкой мозгу четко отразилось  эхом: Юрий Александрович Марков.

Его глаза  имели цвет морской гальки, но ярче, контрастнее и… теплее.  Резковато очерченные скулы. Такие скулы порой называют мужественными. Голос у  нового учителя литературы оказался глуховатым.

Но это был ОН! ОН!! ОН!!!

Фууу! Дай, дневничок, отдышаться. Сейчас, поспокойнее изложу факты. Цитата из недавно изученного «Евгения Онегина» крутнулась в мозгу: «Ты лишь вошел, я  вмиг узнала, вся обомлела, засияла и в мыслях молвила: «Вот он»».

Умри, лучше не скажешь.

Познакомившись с нами, Юрий Александрович поглядел на свой толстый фолиант, на котором золотом было выбито: «Лермонтовская энциклопедия». Новый пед  открыл книгу и развернул сложенную гармошкой вклейку. Показал классу.

- Что это? – и опять та же праздничная улыбка.

С первого ряда  робко ответили:

- Дерево.

- Ёжик, - выкрикнул сзади шут Балакирев.

Учитель покачал головой и вздернул брови, как бы показывая: «Вы же знаете, что вы, забыли? Ну,  ладно, так и быть»

- Это родовое дерево русского поэта Михаила Юрьевича  Лермонтова.

У  него шотландские корни. Его предки - Лермонты, кельты. Интересно, прошу заметить, Пушкин  - частично эфиоп. Ему даже в Адисс-Абебе памятник поставили. Аксаков – татарин, лирик поэт Фет – немец. Алексей Толстой – тоже немец, настоящая  его фамилия Бостром. Составитель  словаря русского языка Даль – датчанин. И так до бесконечности.

Конечно,  он прав. Прав на сто процентов. Но и я не такая. Я должна себя сразу проявить. И запротестовать. Я вздернула руку.

Что-то класс замолк? Что за тишина?

- Как ваша фамилия? Что это вы на меня так смотрите, словно я украл у вас курицу?

«Бог мой, разве может ОН такое говорить. Обидно».

- Вы украли у меня петуха, - возразила я педу, - а звать меня Флексия Лебедева.

Юрий Александрович улыбнулся. Но как-то вяло. И это опять меня задело.

- Странно, - сказал Юрий Александрович, - и задумчиво поглядел в окно. Там, в окне, кроме  серой пустоты  ничего не было.

- Фамилия распространенная, а имя редкое. Так что вы хотите, сударыня Флексия?

- Я хочу сказать, Юрий Александрович, что вы передергиваете. Конечно, у всех русских есть  чья-нибудь кровь. Капли три. Мы ведь  в далеком прошлом под татарами были. Но говорить о том, что Пушкин – эфиоп, а Лермонтов – кельт,  невозможно!

Неожиданно Юрий Александрович переориентировался:

- Разве же я это говорил? Это вы передергиваете,  сударыня Флексия.

Он называл меня на «вы». И это мне понравилось. А вот слово «сударыня» - не очень-то. Это слово никогда не привьется в современном языке, смешное оно, из старосветской жизни. Как  мое  паспортное имя  Фёкла.

В напряженные  моменты рассказа голос Юрия Александровича начинал дрожать, от этого делался выразительным, каким-то, я бы сказала, цветным.

Он рассказывал о  проделках молодого Лермонтова, о его непечатных поэмах «Уланша» и «Гошпиталь», о дружбе со Столыпиным и будущим убийце Мартынове. Интересно было то, что невдалеке от нашего городка в станице Ивановской размещался штаб Тенгинского полка, к которому был приписан Лермонтов. И здесь, в этой казачьей станице, он встречал роковой для него 1841 год. Написал для штабных  офицеров стихотворение о станичной грязи и о плетнях, о том, как  военные сигают по грязи через эти плетни к местным  казачкам. И танцуют какого-то «Журавля». Стихотворение М. Ю. Лермонтова было утеряно, но оно осталось в памяти у декабриста Бестужева. А вот оригинал?..

- Оригинал, - предложил Юрий Александрович, - может быть, мы сами найдем.

Что тут скажешь. Было интересно. Его изумляющееся лицо,  как и голос вмиг вспыхивало в каком-то неестественном свете. И глаза меняли свой цвет. Наверное, мне так казалось. Мне или всему классу. Впрочем, какое мне дело до класса.

Однако класс он заинтересовал. И даже две красотки, Полька Завьялова и Сонька Гладко перестали морщиться и глядели на учителя, как на какого-нибудь мачо. Вот сволочи. Клюют на любые штаны. Я уж не говорю о моей подружке Ленке Приваловой. У нее очи стали, как старинные полтинники. Круглые и  ужасно удивленные.

Из школы мы с Ленкой шли вместе. Заглянули в «Какашку». Там, за зеленым  чаем я, наконец, пришла в себя и изрекла:

- Лен, а ты что на этот счет думаешь?

- Ты о чем это?

- Да о новом педе, как он тебе?

- А что? Мне интересно. Пушкина  назвал солнцем русской поэзии, это уже все так говорят, а Лермонтова – луной!

Ленка была девочкой начитанной, хотя и не знала слово «мачо».

- Мне, - продолжала Привалова, - все время казалось, что Лермонтов -   благородный вампир. Все  его стихи какие-то космические и мистические?

- Да ну, брось ты. Мне вот очень нравится «Как ночи Украйны, в мерцании звезд беззакатных, исполнены тайны слова ее уст  ароматных». Таких стихов уже никто не пишет.

- Ну вот, ты сама  подтвердила, мистика.

- Да, я не об этом. Учитель-то как?

- Учитель… гм… Супер! И мужчина он, чувствуется, волевой, кураж во всем поведении его есть. А это - самое главное.

- Откуда ты это взяла?

- Откуда, откуда? От верблюда! Попалось в одной бульварной газетке, «Двое».

- Ты и это читаешь?

- Не все же «Муму» осваивать.

- А мне он кажется противным. Насквозь липовым и насквозь бумажным.

Хитрая и коварная натура. Я отвлекала Ленку Привалову.

- Поясни, - удивилась подружка.

- Красуется перед нами. «Сударыня Флексия», на «вы», форс, короче, держит. Скажу тебе, Лен, это пустой человек, которого надо столкнуть под поезд.

«Что я плету?»

-Ты что, девка, спятила!

- Мне такие люди очень даже не нравятся. Мне вообще всякая ложь не нравится. Обманывает, значит чего-то от нас хочет. Анна Павловна хоть и глуповатенькой была, но естественной.

- Да-а-а! – протянула моя подруга. - Ты забыла, как подло она  вытащила моих родителей?  Ну, не родителей, мать. Хорошо, у меня матушка- умница. Все ей объяснила. А с тобой, Флек, это я точно говорю, что-то происходит. Расскажешь?

- Не-а, нечего мне рассказывать. Ничего не происходит. Я меняюсь в гармонии с миром. Мир бесится. И я шалею!

- И что, неужели столкнула бы Юрия Александровича под поезд?

- Не задумываясь…

- Почему?

- Потому что кончается  на «у»!

Ленка  еще что-то лопотала. Но и ее признания и ее рассказы о вчерашнем свидании мне показались фальшивыми, нет, не фальшивыми. Они были мелкими.  Во мне все пело. И хотелось танцевать танцы всего мира, не только «греческий» с  ёжиками. 

Потом нас догнал Тим-Тимофей (где он в засаде маялся, в кустах у «Какашки»?), и Ленка Привалова  отвалила.

 Мой бой-френд молчал. Он вообще часто замыкается. А я, возбужденная уроком литературы, стала доказывать Тиму прелести рыцарского времени, приветствуя поединки. Думаю, что поединки очищали человечество от дурных людей. Десница божья  направляла меч. Злые, завистливые, подлые гибли чаще. «А Лермонтов?»- вдруг подумала я. И сама себе, а вместе  с тем и Тиму ответила: «Лермонтов – гениальный поэт, но человек - того… Не идеал!» Это я  читала в старинной папиной книге.

Тут я перескочила на то, как лет эдак пять назад мы ездили в Латвию к папиному двоюродному брату, дяде Саше.  И проэкскурсировали по тихой и прекрасной в своей природной наивности Сигулде. Там вольно течет широкая река Гауя. Озера, роскошные пейзажи, пещера Гутмана, в которой прятались возлюбленные. И, главное, в этом путешествии был Турайдский замок, узкий и высокий подъем на его «верхний этаж». И легенда о Турайдской Розе, девушке Майе, верной своему любимому молодому и красивому садовнику. Она пошла на смерть, но не изменила ему. Меч насильника лишил ее жизни.

Слезливая история вдохновила латышей на  оперу, балет и фильм «В тени меча». Такие вот были времена. Когда я рассказывала все это Тимофею, то вообразила Юрия Александровича в рыцарских доспехах. А что? Очень бы  они ему подошли. Совершенно несуразная мысль вспыхнула в мозгу: «Перенестись бы туда, в те времена, в Турайдский замок. И, естественно, с Юрием Александровичем».

Я взглянула на своего бой-френда. Он что-то задумался, как и я.

- Мне кажется, - сказал  Тимофей, - ты тоже такая, как эта девушка Майя,  из тех  самых времен, верная и честная.

Меня эта похвала нисколько не обрадовала: скучно. Так думает обо мне Тимофей. Я же о себе думаю по-иному.  Если бы к моему горлу подставили острие меча, то я, скорее всего бы, сдалась. А потом отомстила бы этому подлецу.

Но надо ведь что-то ответить. Тим-Тимофей ждет.

- А ты хотел бы  быть рыцарем, странствовать, защищать интересы церкви и  честь своей возлюбленной?

- Не знаю, как интересы церкви, а вот с твоим бы именем, Флексия,  я прошел бы полмира.

Для математического характера Тима это было слишком красочно. И  пошло.

Я  ему не поверила. И себе не поверила тоже. Честно сказать, верной я, скорее всего, никогда не буду. Вот в те же времена девицы, в отсутствие рыцаря, носили пояса верности. Этакие железяки  на бедрах. Чего  боялись рыцари? Измены! Значит, не верили своим возлюбленным и, на всякий случай, заключали их в специальные оковы. Вот вам и «о темпере, о море». «О времена, о, нравы!»

Я слаба. Это уж точно. А кто настоящий рыцарь, так это мой отец. Правда, он какой-то малахольный и не борется за свои права. Он слишком честен. Он – человек без воли.

Дома был один папанчик. Он сидел в зале на диване и крутил в руках  черный зонтик.

- Вот, дочур, новый. Мама купила. Это взамен того, который сломала из-за стрекозы. Я вот теперь, Флек, думаю, зачем она его купила, старый можно было починить.

Моя голова еще была занята Юрием Александровичем, и  я неопределенно кивнула:

- Так, обрадовать, наверное, хотела.

- Нет, досадить! – Папино лицо вспыхнуло и приняло красный цвет.

- Да не думай ты плохого, пап, ведь мама у нас  замечательный человек.

- Конечно, замечательный. Ведь мы ее любим.

- Это уж точно. А ты какой, пап, какой ты человек: лунный или солнечный?

- Скорее, лунный.

- А мама?

- Само собой, солнечная.

- Расскажи, как вы познакомились, полюбили друг друга, интересно ведь.

- Да, пока ее нет, пожалуй… я  вкратце расскажу.

Она была страховым  агентом. И должен я тебе, Флек, заметить, что мама наша, если во что-то поверила, то  всерьез, я бы даже сказал фанатично. Она верила во все блага, которые несет своим клиентам страховая компания АИСТ, и меня она тоже хотела застраховать, чтобы все  прелести денежной жизни  посыпались на мою глупую голову и пустое тогда сердце.

Она пришла к нам, в редакцию, и попросила осветить футбольный матч на приз АИСТа. Мы сочинили с ней заметку. Заметка потом вышла, да еще и с фотографией. Наша будущая мама дала мне свой  сотовый телефон. Тогда  мобильные телефоны были здоровенные, как милицейские дубинки. На восьмое марта я отправил ей  стихотворное поздравление. Эсэмэску. Ответ последовал... странный… Потом оказалось, что она перепутала меня со своей подругой. Потом – это, когда она сама забежала в редакцию с тремя бутылками «Невского» пива.

Летом я отдыхал в Сочи. Мы часто созванивались, писали друг другу сообщения. Я знал, что её не отпускают с работы, и до зарплаты – ещё неделя. И вдруг, субботним ранним утром она мне сообщает, что едет ко мне автостопом, без денег. И без документов. В Геленджике её задержали. Она дозвонилась  до меня из «ментуры». Я подключил своих  знакомых, и  вскоре «наша мама» оказалась в моих объятиях.

Папа говорил это тоном лихого гусара, с некоторой иронией. Мне это всегда нравится. Почему он не разговаривает так теперь с мамой? С мамой его речь становиться какой-то тяжелой,  жалкой. Будто наша мама - владычица морская, а не жена, которая должна «убояться мужа своего».

- И ты, конечно же, стал посвящать ей стихи.

- Да, стал…- он ответил как-то уныло.

- Что ты невесел, чего ты голову повесил.

- А  вот то, Флек, я ведь разумный человек? Хомо сапиенс?

- Конечно, «хомо» и еще «сапиенс».

- Так вот, разумный  человек шлет своей возлюбленной одну розу в месяц. А не миллион роз каждый день. «Демьянова уха» получается. Я с недавних пор во всем  хочу угодить ей, а ей это только претит.

- Да ну, пап, ты фантазируешь. Кому не нравятся цветы и стихи каждый день!

- Скучно! Она говорит, что ей уже тридцать  пять, и пройдет еще лет пятнадцать, как она станет никому не нужной каргой. Поэтому?...

- Поэтому накупила себе разных баночек с мазями и старается консервировать себя. И  фитнесом занимается по часу. Час, целый час  от своей жизни отрывает!

- Пусть занимается, не это главное.

- А что главное?

- Не знаю…

- Стихи, пап, почитай свои стихи. Я их люблю. Мне кажется, что, если бы  мне было не столько лет, а больше и  если бы я не была твоей дочерью, то непременно влюбилась бы в тебя.

- За стихи?

- За всё.

- Что ж, изволь. Вот, это вроде бы, о маме:

«Я дверь открываю по стуку,

Ведь может вломиться любой.

Да здравствует слово «Поступок»,

В котором таится любовь.

Тебя каждый день открываю

По стуку,

Одетой, нагой,

Лежащей на краешке рая,

А, может, и в центре его.

И  я открываю, что осень

Вот-вот да внезапно придет,

Ты – елка, которая очень

Сияет и летом цветет.

Не верю облавному лаю,

А верю щеке у щеки.

И так по-щенячьи виляю

Хвостом у  любимой руки»

Голос у папы  модулировал. Он стал влажным. Я бы даже сказала, что в  его голосе образовалась соленая влага. Он потер руками лицо.

И тут только я заметила, что папанчик крепко выпивши.

Я крайне плохо отношусь к тем людям, которые  пьют водку или вино без ограничения. А вот папу жалею. Хотя, если он уцепится за стакан, то долго  его не отпускает.

Папанчик, вытерев кулаками слезы, стал ходить кругами по зале. Он как бы отключился от мира, ушел в себя. Папа бормотал что-то себе под нос. Вроде  того, что репетировал по ролям пьесу: «А я ей говорю, а она  мне в ответ» и так далее. Сюжет  был  ясен. Он опять переживал свою размолвку со своей любимой, то есть с мамой.

Я сказала ему:

- Пап, остановись, давай поговорим…

 Он пригладил мой мнимый вихор на затылке и  спросил:

- О чем?

- О рыцарских временах!

- Хе, - сощурился родитель, - интересная у тебя, дочур, тема. Но я не  лыцарь бедный!

- Как раз-то ты и рыцарь.

- Вот я тебе чего скажу. Все возрождается  только в карикатурном виде. Богатеи выправляют себе дворянские титулы. Какой-нибудь Попкин-Пупкин  уже  и граф по документам! Купил себе графство, строит замок по своему разумению. А вот живет у нас недалеко в станице Переясловской некто Кирилл Леонтьевич Воробьев. Он раньше кузнецом работал в колхозе, когда колхозы еще существовали. А сейчас, делать нечего, он  выковывает рыцарское облачение. И у него доспехи вполне прилично получаются. Кольчугу вяжет из  пуленепробиваемой проволоки. И,  скажу тебе, Флек, отбоя от заказов нет. Все хотят  рыцарские доспехи выставить у себя в прихожей или во дворе своих замков. Вот он, современный бизнес.

А что касается рыцарства, казачества и прочих химер, то это все от дури и глупости.

Мой папанчик  и  «подшофе» говорит вполне логично. Хотя я ему и возразила.

- Как  говорил твой Балакардаш  Балакардашев: «Рыцарства дух надо воспитывать с младых ногтей». Вот тогда-то и  взаимоотношения  между мужем и женой будут нормальными. А ты посмотри, пап, на себя, даже внешне. В щетине весь, бреешься через день. В застиранных трусах ходишь. Еще заштопанные носки надень. Какая же Прекрасная Дама может в тебя влюбиться. А еще, небось, бутылки полторы вермута выпил.

Папанчик  потер свои щеки:

- Н- да… верно, дочка, щетина имеется в наличии.… И усы вот. Так это же я для экономии,  в застиранных-то…

- Да хоть и не в застиранных!  А он, - резанула я, - в  английском костюмчике с иголочки. Галстук – в тон. Какой же ты ему соперник?!

- Кто это «он»?- Хлюпнул носом папанчик.

- Он!

- А-а-а, понимаю. Мифический «он», виртуальный «он», понятно-ясно.

- Пап, а ты давно читал свои стихи маме, а цветы ей дарил давно?

Папанчик стал опять водить по своем улицу руками, щупать нос, брови. Это у него от замешательства.

- Так она не хочет.

- Чего не хочет, стихи  чтобы ты читал?

- Ну, да, стихи!

- Не верю. У тебя такие дерзкие стихи:

«Разбросай свои волосы слева направо, раскидай свои руки справа  - налево….» Они очень эротичные.

- Что, что ты, Флек, сказала?

- Эротичные, ты, пап, меня за малюточку не считай. Я вполне взрослая. Я уж  чего-нибудь да соображаю. Пап, у меня к тебе есть предложение. Ты найди объект…

- Какой объект?

- Ну, какую-нибудь прекрасную даму. И влюби её в себя. У тебя это прекрасно получится с твоими дерзкими стишатами. Да, и сам ты ничего. На мачо не тянешь, но вот на романтического  любовника вполне.

- Дочь, что ты говоришь?! Это ведь не честно по отношению к маме!

- Она только спасибо тебе скажет. И у нее тут же появится новый интерес к тебе.

- Да? – Изумился родитель. И по лицу его прокатились  темные волны.  - Не может быть!

- Слушай, сейчас я тебе объясню…  все…  На пальцах!  Все женщины – собственницы. Чего тебя держать-то, ты в трусах, в штопаных носках, дома, твердишь, небось, как попугай одну и ту же фразу о любви. Это всё приелось. Сегодня суп из курицы, завтра суп, послезавтра. Тошнит! А ты поменяйся, сделайся равнодушным, влюбись в хорошенькую библиотекаршу. И мама наша взвоет: «Как? Куда? Моё!»

 Хочешь, поспорим ?!

- Не-е, я не смогу! Я не артист. И зачем это надо, глупость какая-то. Я маму люблю. Зачем мне библиотекарша?

- Для эксперимента.

- Не-хо-чу!

- Ну, и жуй сопли!

Порой я  с родителем своим разговариваю во фривольных тонах. И он не возражает  против этого. Может, боится моей детской наглости. Ведь они до сих пор считают меня дитем!

И тут хлопнула входная дверь. Это вернулась мама. Она воскликнула каким-то клоунским голосом:

- Ну, что, соколики, голодные сидите. Пошли чай пить! Я вот пирожных раздобыла, ваши любимые «Наполеоны».

Мы  хрустели на  кухне слоистыми пирожными. И было слышно, как тикали часы-кукушка, а за  окном у личных автомобилей то и дело  «бесилась» сигнализация. Машины истошно выли. Ходики тикали. Мы молча хрустели пирожными, названными в честь  французского императора.

Папа ушел на  балкон курить. Остались мы с мамой.

Мама спросила:

- Флек, еще чайку?

Я кивнула:

- Полчашки.

- Флек, у вас появился новый учитель литературы? И как он тебе?

- Так себе, не рыба не мясо. Воображает из себя. Не мачо.

- О чем ты думаешь?! Глупости какие! Учительница танцев  вон звонила. Уроки пропускаешь.

- Мама, я не  малюточка - отрезала я. - Пушкинской любовнице было четырнадцать лет, а мне уже пятнадцать… И вообще, тебе ли  говорить об этом. А учительнице танцев я сделала большой батман- жопэ.

Я дерзка.

Мамуля  поморщилась:

- Я не о том, дочур, ты не торопи события. У нас  с  тобой есть секрет. И ты, умница, держишь его за зубами. Правильно делаешь. Я уверена, что переборю себя. И все пройдет, «как с белых яблонь дым»…

- Пройдет?

- Обещаю!

- Мам, откровенность за откровенность, а ты любишь нашего папу?

Мама взяла со стены  кухонное полотенце и стала  вытирать им заварочный чайник. Медлила с ответом. Когда были протерты все мелкие цветочки на нем, она грустно посмотрела на меня.

У нее были глаза раненого оленя. Дешевое определение, но это так.

- Конечно, Флек, люблю. Я уже  говорила. Не хочется повторять.

И если бы, допустим, кто-то меня поставил перед выбором: папа наш или… или… вот он…

Мама не стала называть его имени.

- Я, скажу тебе честно, выбрала бы папу. У меня бы в этот момент  сработала голова.

- Ты что,  «хомо сапиенс»?

- Иногда бываю и разумной. Но чаще всего я абсолютно безумный человек.

- Чему ты меня учишь?

- Да, пришли те времена, когда  дети стали умнее родителей. И к ним всегда надо прислушиваться. Дети выросли. Ты, дочь, акселератка не только из-за роста своего, но еще и из-за ума.

- Да, я где-то читала, что появились дети-индиго…

- Индиго, индиго.

Мама встала, нагнулась ко мне и поцеловала меня в висок.

Я не знала о чем говорить дальше,   и пошла к себе в комнату.

Неизвестно, кого мне  жальче - маму или папу. Оба они мучаются. Они – два в одном флаконе.

Сегодняшний день прошел, как  загадочный фильм. И все же сладкий комок трепетал у меня  внутри, неизвестно даже где: «Пришла она, настоящая, свершилось».

И мне совершенно  безразлично и то, что предмет моей  внезапной влюбленности  - учитель, и то, что он  гораздо старше меня, и, наконец,  что  вероятность нашей взаимной любви - нулевая. Хотя, чего там греха таить, я верю… Да нет, я просто уверена, что произойдет она. Произойдет эта вероятность. И будет длиться… может,  всего минуту, а может – вечность.

Как хорошо все-таки жить! Жить и любить! Очень хотелось любить.

Я - КРАСАВИЦА  И УМНИЦА

Любимый мой! Как здорово это произносить: «Любимый мой!» Он обладает мощным темпераментом. Все, все у него есть. И в анфас, и в  профиль.  Он – неординарен. И урок свой он начал весьма лихо: попросил меня быть княжной Мери, а круглого и  абсолютно равнодушного  ботаника Вадика Луценко стать на короткое время Печориным. Вадику эта роль весьма подходила. Мне же кисейные, угасающие дамы, вроде княжны Мери, не очень по душе. Тем не менее, мы с Вадиком были погружены в современный мир. Осовремененный Вадик-Печорин – практический человек. Я же – княжна Мери - томная красотка, любящая выезжать в разные ночные клубы. Хмм, могла ли княжна быть такой?!

Вопрос. Большой вопрос! Как  ни странно, Вадик Луценко разморозился и недурственно вступил в диалог со мной. Он  даже как-то по-мужицки кокетничал, стреляя глазами то в один угол класса, то в другой. Там порхали  девичьи улыбки и  раздавались сдержанные смешки.

В своем сознании я уже зашифровала  учителя. Пусть теперь он будет у меня ЮАМом.

 ЮАМ  играл роль автора. Он иронично морщился и читал свой текст по «Герою нашего времени». Сам оригинал, без вмешательства  современности. Получалась смешная мешанина. Комментарий - лермонтовский, а жизнь - современная. Мне это очень даже понравилось.

Домой из школы я шла опять же с Ленкой. Ко мне попытался было прилипнуть Тим-Тимофей, но я его отшила:  «Поступай в школу лыцарей». И никакой укор совести меня не кольнул.

Ленка, в противоположность предыдущим свои разговорам, стала  хаять учителя литературы, моего ЮАМа. Может быть, она хотела мне потрафить.

- А-а-а! – протянула Ленка  Привалова, словно понимала о чем идет речь. - Короче, не понимаю таких людей, стараются выглядеть умнее, чем есть на самом деле.

Я же, - Ужас, ужас! -  стала горячо расхваливать ЮАМа.

Он такой  замечательный, не похож на наших серых, заплесневелых педов. У Юрия Александровича живой ум. Он много читает, прекрасно эрудирован. «И заметь, Лен, он и с классом держится на равных. Что мы ему? Хотя  разница в возрасте составляет каких-то десять лет». Я совсем разошлась, будто кипящий самовар (папочкино выражение) и спросила у  своей одноклассницы:

- Лен, только честно, согласилась бы ты за него выйти замуж…  Нет, не то говорю, согласилась бы ты с ним встречаться?

- Как это?

- Как обычно, как парень с девушкой.

-Ты что? У тебя крыша поехала?

- А вот я тебе точно скажу. Я бы согласилась. С удовольствием.

Я покосилась на подругу. Ее лицо, само собой, было удивленным. И даже прыгали уголки рта, как всегда, когда  ей было что-то жутко интересно.

- Ну, ты  даешь!...  Вчера -  одно, завтра - другое.

- Луна повернулась обратной стороной.

- Ага!

Взрослые не понимают нас, девушек юного возраста. Они по наивности или еще по какому-такому свойству характера думают, что учащиеся, недоросли эти, увлечены театром, спортом, учебой, еще Бог знает чем, только не любовью. Между тем, именно это - главное.

«Интересно, - сказала я сама себе, - способна ли я разить  мужчин, типа ЮАМа, своим горящим взглядом?» И  откуда  у меня это кокетство? Мамины гены?

У меня пропал интерес к  тому, о чем лопотала Привалова. И я поспешила от нее отделаться так же, как от Тима.

У речки, возле ив, я зашла на  мостик и поглядела в речную  рябь. Водяное зеркало показало мне красавицу и умницу.

В  приподнятом состоянии я почти побежала домой.

Дома была только мама.

И она была какой-то не такой. 

- Забрали! – тихо проговорила  родительница.

Я тряхнула головой, ничего не понимая.

- Кого забрали?

- Папу.

-  Кто забрал?

 Я вспомнила, что недавно папа напился пьяным. А, может, и сейчас был таковым. Милиция ведь забирает теперь только нормальных людей, чуток подвыпивших, чтобы выколотить из них денежки. Зачем им валандаться с бомжами. С них, как с паршивой овцы, даже шерсти клок не сострижешь.

- Папу отвезли на «Скорой», -  сообщила мама.

И тут лицо  ее оживилось, стало розоветь:

- Я ведь ему говорила: не обращай внимания, плюнь ты на нее...

Я поняла, о ком мама  с таким жаром говорит. И этот жар не утихал:

- Он всегда находит на свою ж….приключений… И вот, Флек, слушай.

Отец, как   из  «Пупка» вернулся, сразу - на балкон, схватил  сигареты. Курить не стал, стоял там зеленый, потом заскочил на кухню, ладонью трясет. В другой руке - газета.  «Пупок» этот злосчастный. Оказалось, что Белая Глина  в его отсутствие так исправила его статью о фермере,  что текст этот оказался смешным, нет, глупым.

«Садись! - Ору на него. - Остынь!  Выпей чаю».  А он хлебнул, отставил кружку: «Я чуть прилягу». Фу-у, никак в себя не приду. Папа ушел, а потом я  услышала его голос. Он просил принести капли, успокоительные. Но  не помогло. Пришлось звонить в  «Скорую». Но что они могут, укол всадить?!... Фффу-фу. - Мама  облизала губы.

 - Еще могут забрать. Без анализов никак. И забрали. И вот – полюбуйся, Флек!   Мы одни, увезли. Я звонила туда. Сказали, что он спит. Он спит. Натворил делов и спит -  ему хорошо.

- Мам, а что он, виноват?

- Терпеливее надо быть, о семье думать.

Логики я так и не поняла.

В этот вечер мама звонила в больницу еще несколько раз. Там ей сказали, что лечение назначено. И «пока» можно не волноваться. Что значит «пока»? Если  мой любимый папа умрет, то вся наша семья, о которой надо думать, разрушится. Она держится на  руках  моего отца, как бы  это громко не было сказано.

Мама весь вечер  подходила к широкому окну, раздвигала темные шторы и смотрела на огоньки нашего населенного полиса.

Что она там высматривала, не  папу же ждала.

Моя вредная натура во-още рехнулась, сосала, подсасывала:  на сегодня  у неё назначено свидание с Георгием?.. Другая часть  «альтер эго» разумно щетинилась: нет, на такую подлюшность  она не способна.

Хотя человек, по моему мнению, разный. Сегодня – он один, а завтра – другой. Сегодня  - добряк и гений, завтра – приличная сволочь. Ложась спать, я  вспомнила не отца своего, а  фрагмент урока  литературы. Княжну Мери я сыграла, скорее всего, отвратительно. ЮАМ  морщился. А вот Вадик Луценко исполнил свою роль  - о- кей.. Вот вам и человек  без  души, из формул. Нет, он в душе артист. Ботаник-артист, два в одном флаконе.

И уже перед самым засыпанием ко мне пришла классная идея: «А что если, а что если… подбить ЮАМа на создание театрального кружка? У нас в школе  полно спортивных секций, а вот художественных -маловато, сольное пение, танцы, всё.  А жизнь ведь всегда начинается с театра. Без театра люди не могут существовать. Идея – супер. Это мысль не моя, но вот чья, не знаю. Надо бы у папы спросить.

Вот создадим театральный кружок, и… «Что «и» - спросила я у самой себя, у своего второго «я». Альтер эго тут же, без промедления мне ответило: «И ближе познакомимся тогда». – «Тогда? Что «тогда»?». Я чувствовала это «тогда». Оно хоть и было расплывчатым, но сладко жгло сердце. «Зачем это мне надо?» Второе «я» отвечало, что очень даже надо. Но не разжевывало причин, зачем. Но чего только не передумаешь ночью, перед сном. Ночью приходят темные мысли, днем – светлые. Очевидно – но факт. Как там мой папанчик? А Тим? О Тиме я подумала вскользь, как о неодушевленном, ненужном предмете. А ведь когда-то этот парень, Тим-Тимофей, так меня  задел, что я  часа два не могла заснуть, а все вспоминала его лицо, фигуру, разговор наш. Я, кажется, его любила. А теперь вот бывший возлюбленный  видится мне простой и  бесцветной тряпкой.  Или пакетом для мусора. Господи, какая  я все же беспросветная ду-ррр-р-р-ра, в которой играют одни гормоны.

И когда же я все же стану взрослой?

Это восклицание часто повторяет моя маман, хотя взрослой сама она уже никогда не будет. В моей маме всегда будет пульсировать пряная кровь романтики. Всякие, даже дурные любовные приключения, мама называет одним словом «романтика». И, вероятнее всего, я сама в этот капкан «романтики» попалась. За ногу и за руку ЮАМ меня зацепил. Я пока еще барахтаюсь, визжу, но уже в западне. Хорошо-то как!

ЭТО – СЧА…

Люди часто разбираются с другими людьми. А разборки с собой оставляют на потом. Сейчас я вот решила с собой разобраться. И вывести себя на чистую воду. За нос, за волосы, как барон Мюнхгаузен.

Факир не был пьян, и мой фокус удался. ЮАМ как-то быстро согласился вести театральный кружок. Он это даже с радостью воспринял.

- У нас в институте, - заявил  мой любимый, -  был ФаГоТ, филиал городского театра. И я  хоть и самодеятельный, но режиссер.

Я, нахалка,  подбодряюще кивнула. Класс раскрыл рты и навострил уши.

- Мы ставили там «Голого короля», осовремененную сказку Андерсена и еще что-то такое вызывающее, не помню автора пьесы, гмм, может быть, Мрожек. Да, Мрожек. Спектакль получился. О нем даже городская газета писала, «Люди и манекены» называлась постановка. Да- ссс! Короче говоря, кто желает участвовать в школьных спектаклях, записывайтесь. Будем разыгрывать старинную любовь.

Я  мигнула Вадику Луценко. Тот, помня свой успех,  тут же записался. Моя подруга Ленка Привалова, поморщившись, это она так кокетничает, попросила «включить себя в состав кружка».  Как ни странно две наши дивы легкого поведения, вот уж сенсейшн, Полина Завьялова и Сонька Гладко пожелали к нам присоединиться.

Записавшись, куколки стали почему-то хихикать. Ну, да, старинная любовь для них - неосуществимое чудо.

В параллельном классе тоже нашлось человек пять будущих звезд российского театра.

Короче говоря, как говаривал мой отец, а с ним и гипотетический Балакардаш Балакардашев: «Полный абгемахт», то бишь  «Абсолютный порядок».

На первом занятии ЮАМ рассказывал о двух театральных системах, о системе К. С. Станиславского и уроках театрального мастерства Михаила Чехова, кстати сказать, племянника А. П. Чехова. Я плохо запомнила, но кто-то из этих деятелей говорил, что между зрительным залом и  сценой надо создать незаметный для чужих глаз купол. Ты, актер, ты видишь зрителей. Они тебя - нет. Действуй без оглядки. Живи на сцене естественно. Ты и твои собеседники. И никого постороннего.

Вот бы так дышать, совсем без оглядки, свободно. Но, наверное, не получится. И редко кто пробует так.

ЮАМ кинул взгляд на вешалку в классной комнате и задумчиво произнес:

- Вот на той вешалке висит зонтик. Вам надо в течение десяти минут написать на листочке  короткое сочинение «Приключение потерянного Зонтика».

Посопев над своим листком, я принялась за дело. Правильно о моих способностях говорила предшественница Юрия Александровича. Сочиненьице у меня получилось. Правда, я попросила еще две минуты времени, чтобы эффектно закончить свои опус.

Потерянный зонтик попадал у меня в руки грабителей банка, потом, после их операции с сейфами, это дождезащитное сооружение было, опять потеряно. Его нашла старушка-швея, полубезумная женщина, разговаривающая со своими вещами. В конце концов, зонтиком завладела внучка швеи, спешившая на первое любовное свидание. Такой вот психологический  детектив вышел.

Полина и Сонька написали одно сочинение на двоих. Ботаник Вадик Луценко справился  со своим рассказом  раньше всех. Про остальных я не знаю.

Был поздний осенний вечер. Моя подруга Ленка Привалова куда-то ускакала. Верно, к своему дзюдоисту, или как его там. К своему, короче. Я одна брела домой. Неожиданно  из темных кустов выскочил  темный мужской силуэт. Им оказался мой Тим -Тимофей. Сказала «мой»по привычке, он уже был не моим. Я уже полностью решила покончить с ним.

Тим  чудно забежал вперед. И передо мной упал на одно колено, протянув одну свою руку вперед. Хмм, вполне театральный жест. Все нынче были заражены  художественной самодеятельностью. Голос у Тимофея оказался сиплым. От волнения, что ли.

- Прекрасная сударыня, - просипел Тимофей, - я падаю ниц к вашим ногам.

Дурдом!  Совсем обалдел. Я что-то пикнула. Этот звук Тим принял за поддержку и продолжил:

- Дама сердца моего, прикоснитесь к моей груди.

Не так уж было темно. Видно было, как Тим расстегнул часть пуговиц на своей рубашке.

Псих, псих!!!

Пораженная сумасшествием рационального человека, я коснулась его груди и наткнулась на какой-то металл, на какую-то проволоку, что ли.

Тим не выдержал накала  и тут же признался:

- Я копил на магнитофон, но вот узнал от тебя, что  ты хочешь, чтобы я… Я, то есть…Гммм… Походил на рыцаря. Съездил  в Переяславскую, купил кольчугу у  одного там чудака. Скажи, Флек. Железная кольчуга, сталь… Дамасск… Мне нравится, только жарко в ней, вспотел.

Я не знала, как ответить на этот «бред сив кобылз». И все же собралась.

- Да, - сказала я, - ты это правильно сделал, кольчуга – шик. Лет этак через пять заработаешь на латы. А к старости замок себе сварганишь из стекла, бетона, ананасовой стружки.

Бред заразителен.

Тимофей не понимал  иронии. И все продолжал токовать, как глухарь: - И мы в этом замке заживем  душа в душу. Я – современный рыцарь и ты - Прекрасная Дама.

Собрав в себе все мужество до последний капли, «Прекрасная Дама» четко  произнесла:

- Вот что, рыцарь печального образа, уж не думаешь ли ты, что наша любовь будет продолжаться вечно. Это ведь только в плохих книгах и дурных фильмах. На самом деле  никакой любви не существует, запомни, Тим. Есть только разница полов и  обычный физиологический инстинкт. Секс. Ты же  изучал анатомию. Знаешь, что к чему тянется, и  что из этого выходит.

Его лицо  я не узнала. Так, верно,  выглядит человек, только что схвативший пощечину. И при этом  абсолютно невинный человек. Он почти плакал. Даже не почти. Он плакал. И мне его на мгновение стало жалко. Я чуть было не кинулась к нему с объятиями, но вовремя урезонила себя. «Флек, - сказала я сама себе, - лупи наотмашь». Откуда у меня взялась эта жестокость? От какого двугорбого?... Ни папа, ни мама таковыми не были. Или они тоже в раннем возрасте переболели ей, как корью или скарлатиной.

- Запомни, Тимофей Луговой, ничто тебя спасти не может, никакая кольчуга. Ты рыцарем не рожден! Ты способен только  считать. И тангенсы приставлять к котангенсам. Тебя обделила природа. Я с тобой уже никогда не буду  встречаться. И ты за мной не бегай, не прилипай. Чем больше ты ко мне будешь липнуть, тем хуже. Ничего не добьешься.

- Вот так! – почти прошептала - прокричала я.

И в соседних дворах откликнулись собаки.

- Вот так! – гулким эхом и еще более сипло повторил Тим-Тимофей.

Не хватало еще увидеть слезы на его щеках. Я отвернулась. И он тоже понял меня, нырнул  опять  за те же грубые, темные кустики.

Я, конечно, переживала. В это время  я поняла, что состою, как языческий бог,  из двух половинок. Одна жалела Тима и корила меня за жестокий акт полного разрыва. Второе мое лицо хлопало в ладоши и радовалась прекрасно разыгранной мизансцене. Перебороло второе лицо. Ну и скотинка же ты, Флек! И я оградилась от первой половинки по системе Станиславского прозрачным куполом.

Тим исчез, как будто его не было совсем. Гораздо реальнее меня радостно кусало другое. Мой любимый  с радостью подхватил  мою идею. Ура!!!

Удивляюсь своей  натуре. Неужели, я – колдунья. Или маг? Да, маг! Подтверждением тому была внезапная реализация моего желания.

Это был уже не Тим. Из-за высоких кустов вынырнула другая фигура. Мозг мой плодоносит, он рождает реальность.

И сразу, сразу вспыхнуло: он, ОН!

- Лебедева, это вы? – произнесла фигура, присоединившаяся ко мне и поровнявшая шаг.

Комок в горле. Я что-то промычала, и ЮАМ ничего не расслышал:

- А я  за хлебом  забегал. Вспомнил, что у меня  ни крошки дома нет. Тебя же Флек зовут?

- Флексия я, – я приходила в себя и пригрозила себе же: «Будь спокойна и разумна, держись!»

Как поглупела! Тупица! Счастливая тупица!

С Юрием Александровичем не надо было держаться, потому что он оказался совсем иным, нежели на уроке или на занятии в театральном кружке. Он был домашним. И мне показалось, несмотря на грандиозную разницу в возрасте, что учитель  был моим ровесником. И  я не помню даже, о  чем мы говорили, вроде бы о Лермонтове или о  пророческом даре Михаила Юрьевича, да, да, ведь поэт впервые увидел нашу землю голубой, а потом это подтвердил космонавт Гагарин. Да, мы говорили о провидце Лермонтове.

И было легко, и так тихо на душе. И куда-то далеко в  косматую темноту  отодвинулось все. Ленка Привалова, Тим, больной, предынфарктный папуля, мама с  обворожительной улыбкой, ушли  в небытие растрепанные мысли, остался только легкий строй беседы. Знаешь, мой милый дневничок, так  порой музыка льется. Она не задевает тебя, просто с ней легко и хочется взмахнуть руками, и увидеть, как вырастают крылья. И взлететь. Красиво сказано. Но так.

Я не помню, как  мы расстались. Помню, что добрела до своей двери, которая оказалась запертой. Вышла мама, грустная.  

Уже  у себя в комнате я поглядела на себя в овальное, прикрепленное к дверце шкафа зеркало. На  меня взирала совершенно другая девушка. Я не узнавала сама себя. На меня глядели абсолютно глупые и  кромешно счастливые глаза.

 Я легла спать. Потерлась об подушку. Как из кресала высекла из нее его лицо. Его милое, умное лицо, с отважными, романтическими скулами. И я щекой, подбородком, всем лицом ощутила влажное тепло. Да, я плакала. И этот плач  был известен только одной мне. Никто его не видел и не слышал. Этот плач, я поняла это, был тем, что люди называют счастьем. Я не могла спать. Выскользнула из постели, подошла к окну. Какая звездная ночь! И когда эти звезды высыпали, вот ведь шла с Тимом и  с   н и м, и не видела этих маленьких светлых точек на  темном небосклоне. А сейчас звезды сияли. И было так светло, как днем. Даже еще светлее. Что это со мной творится? ! Такого никогда еще не было. «Это счастье, это счастье, это счастье, - как завороженная шептала я и  не понимала  других слов, проникающих из соседней комнаты. Там мама смотрела телевизор, там крошилась реклама. «Это сча…, это сча…, это сча…» - захлебывалась я своими сладкими, жгучими, необыкновенными слезами.

ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

В моей душе все перемешалось, как будто она, душенька моя, пропущена через быстрый миксер. Такой «стремный», как говорит папа, гоголь-моголь получился.

Гоголя мы изучаем. «Дохлые души». И как всегда мой любимый не долго растекался мыслию по древу, а заявил, что Н. В. Гоголь  является  родным батей современных  чиновников, всякого  рода  мздоимцев, фанфаронов, скупердяев и прочих отбросов человечества. На дом смелый  пед дал задание весьма странного свойства.

- Друзья мои, - сказал  Юрий Александрович, -  сегодня вечером включите телевизор и посмотрите политические программы, новостные тоже. И запишите,  кто на кого похож. Не  переживайте здорово, как на сердце ляжет, так и пишите, того и записывайте в Маниловы, в Коробочки, в  Ноздревы и Чичиковы.

Наш класс, далекий от политики, просто ошалел от необычности задания, оживился и даже повеселел. Я же, напротив, пришла в замешательство. Интуиция мне подсказывала: очень опасное домашнее задание.

Оно  оказалось не только опасным, но еще и трудным. В этот вечер на телевизионном экране я видела всех верховных людей нашего государства. Они строили проекты-прожекты, вроде  маниловских висячих садов. Или мостов. Они рассуждали о взяточничестве со сладкой миной, будто сами только что получили  добрый куш.

А вот же  он,  вот, выскочил фанфарон Ноздрев, правда, фамилия у него - иная. А ведь часть российского люда этому современному Ноздреву верят, голосуют за него. А эта дама, губернатор большого города, дек это, во - о-ще,  типичная Коробочка… 

Прав, прав  Юрий Александрович. Выпрыгнули люди-человеки из гоголевской книги,  и рассыпались по миру. И  живее ведь живых, только души у них, действительно, мертвые. Мертвечина так и прет из телевизионного ока. Она валится в каждый дом, наполняя воздух вонью.

Позвонила Ленка Привалова. Она в недоумении, что делать, что писать.

- Пиши, Лен, все как есть,  ты ведь не глупенькая дурочка.

Неправду говорят, что учащиеся школ и студенты – люди политически неактивные, им политика по барабану, их интересуют только тачки да мобилы, танцы-шманцы, наркотики да секс. Кого-то  и  вышеперечисленное интересует. Но и политика задевает. Вот ведь и Ленка.

Подруга опять звякнула:

- Ты знаешь, Флек, это ведь интересно, лучше, чем кроссворд разгадывать. Все ведь наружу прет. Если приглядеться к нашим телевизионным героям, то явственно прет. Монстры они.

Я что-то промычала в телефонную трубку.

- Флек, я пишу как есть?

Опять мое мычание. И гудки в телефоне.

Прошло два дня. Наш (или лучше сказать «мой») Юрий Александрович зашел в класс понурой походкой. И как-то вяло провел урок, без  этого куража, свойственного его натуре. Сегодня вечером  состоялось и  заседание театрального кружка, на котором ничего особенного не произошло. Мы изучали систему племянника Антона Чехова. В ней теории было мало. Практические советы - как выдавить из себя слезы, как  заливисто засмеяться. Короче говоря, искусственный синтез  человеческих эмоций. Оно и понятно, Михаил Чехов жил ведь в Америке, в стране фальшивых грез.

После  занятий  ЮАМ сам настиг меня. И с той же простотой, как в предыдущий раз, произнес свой  гамлетовский монолог «Быть или не быть». Привожу его почти дословно.

- Флексия, - сказал Юрий Александрович, я считаю тебя самой умной девочкой в классе.

- Спасибо! – улыбнулась я в темноту, и сердце мое прыгнуло в поднебесье.

- Поэтому я хочу с тобой посоветоваться.  Флексия, ты  честно написала свое сочинение. И  в нем била в самую точку. Фигуры, которые выплывали в этот вечер на телеэкране, были  и в самом деле узнаваемыми. Надо сказать, что не ты одна их угадала. Почти половина класса с  относительной точностью ответили на главный мой вопрос. И что же?..  -  Учитель помолчал. - И что же?..  Кто-то  на меня донес. Нет-нет – это сделали не учащиеся, а кто-то из родителей. Они пожаловались на меня директору. Я знаю, что с тобой я могу быть откровенным, у тебя глаза хорошие и улыбка. Но вот, представляешь, пожаловались. Ты ведь, Флексия, знаешь:  в нашем современном обществе - полная свобода, говори, что захочешь. Но потом за свои слова сполна ответишь. Так ведь?

- Знаю, Юрий Александрович, - я проглотила твердый  комок, застывший в горле, твердый комок  чего-то… Робости что ли? – Спасибо за доверие. Вы похожи на моего папу. Он  все время пытается быть честным, но руки у него отбивают за это. А он пытается… Вы вот на  десять или  на…  На двенадцать лет старше меня, а просите совета. Я, Юрий Александрович, понимаю ваши чувства. Трудно быть честным, но тогда,  зачем же мы живем?...

Фу, ты, я все же произнесла умную свою фразу. И Юрий Александрович взял меня под руку.

Я перестала дышать.

-  И вот сегодня  был разговор с директором. Алексей Иванович - человек  осторожный и деликатный. Он  только дал понять. «Вы, - сказал директор, - в нашем педагогическом обществе человек новый, вы не знаете его законов. Понимаю ваш молодой пыл и жар. Очень понимаю, сам был такой. И я здесь не один. Ну, я  могу посмотреть на ваши  эксперименты  сквозь пальцы, но ведь  и меня могут «заложить». Вон Серафима  Ильинична спит и видит, как  бы меня свалить и усесться вот в это кресло. Откровенно вам говорю. Да я и не держусь - садись, Серафима. Важен принцип…» Так вот, Флексия, директор школы ясно мне дал понять, что если  повторятся такие сочинения на вольную тему, то нам придется расстаться.

- Ну, и? Что? Ну и что  вы ему ответили? – Это я  подала голос. И голос, как я понимаю сама себя, взволнованный.

Что-то я постоянно успокаиваю людей взрослых. И в этот раз мне пришлось успокаивать Юрия Александровича. Я сказала, что все пройдет, все  минет зимой холодной, что зима очищающее  действует на нервы…

Скажи, дорогой дневничок, не мудрец ли я? Прямо Диоген, только без бочки.

В ответ Юрий Александрович благодарно сжал мой локоть, и сердце мое взяло небывалую высоту.

-А пойдемте-ка  ко мне пить чай? – весело, естественно весело, подчеркиваю, предложил наш пед.

Сердце, прыгнув, ушло в пятки. И при этом в душе моей образовалась какая-то скользкая  жуткая пустота, которая за меня и выдавила:

- Пойдемте!

Тут я стала жить в каком-то разрушенном, составленном из театральных декораций пространстве. Глаза лишь фиксировали старую, скрипучую дверь в подъезде, тусклую, запыленную лампочку в нем, полумрак  его квартиры. Чай на столе: «Сколько ложечек сахара?» - «Две, Юрий Александрович». Только не дрожать, не трепетать. Впрочем, зубами раза  два цокнула. Но взяла себя в руки.

И опьянела от чая, от  посыпанных сахарной мукой рогаликов. А, опьянев, стала вникать в то, что рассказывал ЮАМ.

Он рассказывал про свои студенческие годы, про то, как они в общежитии выпускали  стенную газету «Аутсайдер», про Костю Королева, влюбившегося в  преподавательницу античной литературы. И вот, когда  он дошел до этого, я  осмелилась, и «понеслась по кочкам»:

- Между прочим, Юрий Александрович, - пьянея все больше и больше, затараторила я.

Это говорила и не я, а какая-то заводная кукла с  моим лицом, моими руками и моим голосом. Не я. Я отлетела куда-то далеко  в сторону, к стене с репродукцией , изображающей  парусную шхуну. И я видела, как  мои руки  крутили чашку на блюдце.

Боже мой, это же мой голос. Зачем же ты, Флек, глупая девчонка, решилась на это? Я этого никогда не хотела. Какой стыд! Но голос мой не слушался меня, вышел из-под контроля.

- Я, Юрий Александрович, влюбилась в вас с первого урока. – Что же так душно, где воздух? - Тогда уже я поняла, что вы совершенно особенный человек, далекий от наших пропахших плесенью педов. – Фу-ты, зачем я это говорю и зачем хитрю, пытаясь подольститься. Но ведь так же, так!  -  Вы новый, молодой и  честный. Я еще не встречала таких людей. Немного похожи на папу, но лучше, лучше. Смелее!  – О, ужас, не то, не то. Причем папа?  -  Папу съела  обыденная жизнь, а вас нет. Так вот, Юрий Александрович,  - надо вынырнуть из духоты,  -  я вас люблю. Люблю!

И тут только я вскинула на него глаза.

Произнеся  э т о, я  почувствовала приступ тошноты. Разве такое признание можно считать радостью или счастьем? Нет же! Левая рука у меня даже зацепилась за краешек стола, за его крышку.

ЮАМ сидел напротив меня и глядел, не мигая. Грустно,  с легкой улыбкой.  Я не могла понять… Как это определила одна французская писательница, не помню фамилию, звать ее Франсуаза: «Немного солнца в холодной воде». Вот такими были у него глаза.

Что ж. И тут я сморозила еще одну  глупость.

- Я вас люблю, хоть я бешусь! – Мой язык произнес эту классическую фразу, эту чушь на сливочном масле.

- И я готова на все.

Меня к этому разговору явно кто-то подготовил. Кто? Я сама. Я сама себе режиссер.

«На что на все?» Ясно, на что.

Кажется, это решил мой неразумный разум.

- На это… На все…

Кофточка, купленная мамой  в  Питере, сама по себе стала расстегиваться. Да, нет же, ее  шевелила  чужая моя рука.

Глаза ЮАМа  поменяли свой цвет. Они - серые, с искрой, как  чиновничий костюм. Уже никакого «солнца в холодной воде». И я поняла, что что-то происходит. В нем происходит. И происходит вовсе не то, что я хотела. Надо исправлять ситуацию. Я сказала… Хорошо помню, что я сказала, будто клянчила. Жалкая Флек!

- Не робейте, Юрий Александрович.  Я вас лю… Хоть и бешусь. - И  действительно бесилась.  - У нас  половина класса уже не дев-ствен-на. Другая половина блудят по телефону, в Интернете. Виртуально, так сказать, чтобы не залететь.  - Зачем это-то выдумывает мой  сорвавшийся с тормозов язык? А-а-а! Добрый пример.

- И  девчонки наши делали это с дурными  парнями. – Еще не хватало назвать поименно. -  И  вот, Юрий Александрович, я решила:  лучше  вам,   умному, красивому, доброму, смелому и моему, - долгий вздох, - любимому, нежели зверю, скоту, мерзости. А ведь я это сделаю, точно сделаю. Ппп…первому встречному - поперечному.

Сидевший напротив меня  сероглазый человек покачал головой. И закрыл глаза. А когда он их открыл, я увидела в них одно - жалость. Жалость и больше ничего. И, уж точно знаю, услышала фальшивое тепло в голосе.

- Милая Флек, -  нравоучал  Юрий Александрович, - ты просто устала. Сегодня у тебя трудный день.

Мой идеальный человек растворился, как сахар в стакане чая. Он пренебрег. Или испугался, испугался опасного романа с ученицей? А ведь только недавно я была уверена в  ЮАМе. Он - другой. Он вольный, как ветер. И он откликнется на мой зов. Ха, экая идиотина! Действительно, я устала, Отдышусь, отдышусь. И в комнате тихо. ЮАМ молчит. Думает, что я впитываю его слова…

Рассудок мой перестал пьянеть. Он, кажется, за что-то зацепился.

И зачем это? Зачем это он говорил, говорит? Эти пошлые словеса?! Действительно, права Ленка Привалова: «Бахвальство!» Он любуется собой, своей нравственностью. Педагогической моралью!

- …Я тебя пожалел, а другой бы - «проглотил», как это делается везде. Как это ты сказала? - Зверь, скот, мразь, уж он-то бы не отказался…

Вот и зубы мои цокнули еще раз. А говорила, что спокойна, как слон. Девушка, цыц!

- Юрий Александрович, - я перебила педагога, - кажется,  забыла выключить утюг… Утюг забыла выключить.  Выключить забыла утюг. -

Меня заело. Я зависла, как страница в компе. - Утюг…

- Хмм, прошел целый день, и ты забыла? – Он не понял юмора!

- Да, забыла. И еще я не закрыла кран с горячей водой. Водой горячей. А ванна заткнута. Дома сейчас или пожар или наводнение. Да! Наводнение, оползень!

Наконец-то, он допетрил. Покраснел, шагнул к двери, щелкнул запором. И прижался спиной к стене. Вжался в неё.  Понял, понял, что прикокал человека.

- Прости! -  Я услышала это на пороге.

Он прикончил меня. И я состою из мягкой массы, как тюбик зубной пасты. Тюбику все равно, на чью щетку выдавливаться.

Домой? Зачем домой.  Путь там все сгорит. Пусть все уйдет под  глубокие воды. Пусть все провалится в тартарары. Весь город, весь шар земной.

Итак?…

И так я тыкалась от забора к забору. Из одной канавы в другую. Слепая. Тюбик. Тыкалась до той поры, пока в глазах забрезжило. Широкая улица, знакомое место. В прошлой жизни я  сюда заходила с Ленкой Приваловой  пить зеленый чай. Вспомнила вдруг папины стихи: «Разъята осень вовсе не на листики, на  атом хлора и на атом фтора, а Ленка с факультета журналистики, бредет с аборта, путаясь  в заборах». Это я иду с аборта, почти выкинула, выковырила  ЮАМА из души. Почти.

 В «Какашке» я попросила стакан вина. Меня не приняли за наивную девчонку-девятикласницу. И вина налили. Я выпила  кислую жидкость. Но  лучше не стало. Говорят, что спиртное спасает от горя и депрессии. Говорят еще, что им заливают душевные невзгоды. Врут! Мне стало еще хуже. Я вышла из "Какашки», достала свой мобильный. Набрала Тима. Он сразу ответил. Я сказала ему:

- Тим, ты знаешь, кто такой Балакардаш  Балакардашев:

- Скорее всего, восточный мудрец…

- Не угадал, это западный мудрец. Он сочинил вот это. Песню он сочинил…

- Что с тобой, Флек, ты  как себя  чувствуешь, Флек! Стой, Флек, не выключай трубку…

Фу-ты, ну-ты, мой бывший бой-френд серьезно  бил тревогу. По крайней мере, своим голосом.

- Слушай, бой френд, кто это сказал: «Не возвращайся к былым  возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет»? А-а-а! Не знаешь. То-то. Сегодня – вечер поэзии. Он объявлен международным.

- Флек, Флек, ответь, что с тобой. Я ведь тебя люблю, Флек!

- А ничего, мой милый рыцарь  рационального образа, проехали.

И-иэх, залетные!..

Зачем я  это говорю, как будто это ЮАМ, и я мщу ему. Но разве  логика  существует? Ее нет в природе.

И я стала тут же на улице  танцевать нечто вроде «Сиртаки», только без  ёжика на ладони. Вот бы видела моя преподавательница по танцам Алевтина Петровна.

Мне стало легче.

Батман жопэ!

ОТ ПРЕФИКСА ДО ФЛЕКСИИ

Как в слове «дорогая»: от «А» до «Я» всего один шаг. Незаметно подошла к  концу и моя «дорогА - Я тетрадь». И что там говорить, корневые события моей жизни уже минули. Теперь в ней не будет ничего интересного. Теперь в жизни будет лишь одна флексия. Это ведь мое свойство – доводить все до конца, дописывать жизненные сценарии.  Однако и флексия кончилась. Теперь, в  результате невидимых миру потрясений от моего имени осталось всего ничего. Но об этом позже. Когда-нибудь сухой старушкой я буду читать эти строки и  заливаться слезами. Счастливыми ли? Неизвестно.

Доложу все же, что  папанчик мой вернулся из больницы. Он стал другим. Хотя каким он был раньше, я так до конца и не узнала. Когда я спросила, отчего у него угрюмый вид, папа ответил стихами классика: «Задумчивость  - моя подруга». И что же он наплел мне тогда, стоя у зеленой шторы нашего  крохотного зальца? Папа сказал, что его стихи никому не нужны, эмоции - тоже никому не нужный товар. Мусор. Необходима в жизни лишь одна хватка, волчья хватка. И тогда добьешься всего.

- Но ведь  вы с мамой не такие, - возразила я.

Он- опять  стихами:

- Пришли другие времена, взошли другие племена.  – Что-то в этом роде.

И папа тяжело вздохнул. Ну, почему, почему мы столь неласковы? Первое мое душевное движение было кинуться к папе, обнять его, прижаться, погладить по голове, как мальчугана, и успокоить: «Никакие другие времена не пришли. Я тебя, папка, по-прежнему люблю». Но я  этого не сделала, напротив, осердилась и сердито начала отчитывать своего родителя за мягкотелость. «Надо быть мужчиной» - это коронная фраза моего разноса.

Папа  мелко кивал головой и лепетал, уходил от разговора: ему срочно надо побриться, а то он чувствует себя грязным.

Школа в этот день тоже меня не порадовала. Тягомотина истории, сухие математические буковки с плюсами-минусами и извлечением квадратных корней, а потом – литература.

По классу  ходила тень моего любимого. Эта тень стала вполне приличным, обыденным учителем.  «Мертвые души» Юрий Александрович разбирал по схеме, которая давалась в учебнике. И класс на это тоже отреагировал, все в  нашем классе сидели вялые, будто объевшиеся ленивых вареников. Никто не вякнул, никто и не поддержал. Я-то сразу сообразила, что Юрий Александрович сдался. Он не хочет уходить из школы, и не хочет идти на конфликт с директором. «Что ж, -  сказала я сама себе, - я ведь не такая. Я – заноза еще та. Настоящее моё имя Заноза. Надо что-то сделать. И месть, и любовь - все ведь рядом. Ненависть тоже. И все ж…»

Юрий Александрович ни разу  за урок не остановил  на мне глаз. Глаза эти, сделавшись абсолютно неинтересными, словно это были  линзы оптического прибора, скользили мимо моего лица. Нет-нет, это не обижало, я поняла после бурного объяснения в учительской квартире, что номер - дохлый, что с этим педом у нас ничего не выйдет, и  все-таки я думала, что чем-то зацепила ЮАМа. Но, видимо, ошиблась.

После урока литературы  у нас была большая перемена, и я на этой перемене  стремительно ворвалась в кабинет директора. Директор Алексей Иванович Юрчевский меня не знал. Откуда  ему знать каждого ученика (- ицу) в лицо, ведь школа наша насчитывает  полторы тысячи учащихся.

Директор   водил пальцем по строчкам классного журнала. Он  еще преподавал в школе географию. Остановив свой палец, он  взглянул на меня: «Ты чего, девочка?.. Тебя, кажется, как-то странно зовут».

Знать, он меня знал.

- Флексия! - улыбнулась я. - Но это ничего не значит. Я по вопросу…

- Откуда у  тебя, мадемуазель, бухгалтерский тон? - Я поняла, что любимой страной Алексея Ивановича была Франция. Мадемуазель Франция. И  демократичен. Так зачем же он хотел посадить  ЮАМа  в Бастилию? Сейчас выясним.

- У нас преподает  русскую литературу, Алексей Иванович, учитель…

- Естественно, раз преподает, значит, учитель, - снисходительно кивнул директор школы, и оторвал палец от журнала. - И что ты этим  хочешь сказать?

- Он очень хороший учитель, не такой как все.

- Ну-ка, ну-ка… Поподробнее! - Я увидела  заинтересованные глаза.

- Он  - неординарен. Его все в классе полюбили.

- За что?

- За необычность.

- Милая леди, у нас любой человек необычен.

Следующей возлюбленной страной директора-географа была леди Англия.

Конечно, он брал меня на кукан, чтобы я выговорилась. А меня и так понесло. Я  рассказала ему о задании, которое недавно  весь класс получил от ЮАМа. Не выдержав, выложила ему и  рассказ Юрия Александровича о резком разговоре с ним, с директором школы.

Равнодушный Алексей Иванович вдруг покраснел:

- Флексия Лебедева, - сказал он четким голосом, -  наши взаимоотношения не должны регулировать учащиеся. Учащийся должен учиться, а педагоги - давать ему знания. Просто, как выпить стакан холодной воды. Так ведь?

-Так, – я кивнула, - но…

- Что «но»?

- Это несправедливо.

- Это больше, чем справедливо. Если каждый учитель будет нести ахинею, то порядка не будет не только в школе, но и в стране.- Алексей Иванович оглянулся на стоявший сзади него в углу телевизор. И с такой миной, будто телевизор его подслушивает.

Я поняла, что здесь мне делать нечего, что никакой правды нигде я не добьюсь.

Еще я поняла, что  добавлю к огорчениям ЮАМа вот этот  вот визит к директору школы. Алексей Иванович  точно вызовет учителя, еще  и за меня даст чих-пых.

Плохой сегодня день. С какой интересно ноги я встала?

Все же день был не так уж плох.

Придя со школы домой, я увидела сидящих возле разрезанного торта папу и маму. Их лица были загадочными. А треугольники торта, разложенные на три тарелки, не были тронутыми.

- Откуда такая роскошь? – С порога заявила я и  провела глазами по лицам своих милых предков.

- От верблюда, - ответила мама. И на лице ее  появилась улыбка, какую я не видывала лет сто.

Я схватила со стола мамин желтый фужер с шампанским и залпом осушила его.

Предки будто и не заметили этого.

Папа  уютно молчал и также уютно, блаженно, улыбался. Он  почти перенес инфаркт,  и ему  крайние эмоции вредны.

- Феоклисса, - торжественным голосом, в котором переливалось серебро, сообщила мама, - Феоклисса, у тебя нет  братика?

Я вздернула  брови. И  чуть было не подавилась куском торта, схваченным из маминой тарелки. К чему бы такой вопрос? К дождю? К цунами?

- Так он будет. Мы решили завести еще одного ребенка.

Немая сцена.

Дети малые. Они оба: и папа, и мама были счастливы.

Тут позвонила подруга Ленка Привалова и сказала, что ЮАМ сегодня не пришел на занятия  театрального кружка. И она видела его в коридоре, он был весь зеленый.

Зеленый весь, как это? Крышу начало срывать у всех.

- Жизнь полосатая, - сказала я Ленке и вздохнула.

Почему я приношу всякий раздор? Я ведь не хочу того. Я  очень мирный человек.

И я, смею заявить,  нашла сама в себе человека. Без диогеновского фонаря. Диогеновский фонарь остался у моей бабушки Таисии на  чердаке, которую она звала «подловкой».

Под руки попалась книжка. Называется странно, чья она? «Третья Суламифь», рассказ. А дальше повесть «Едоки картофеля». Точно – о дурдоме.

В мою комнату на цыпочках зашла мама. Что это она? И кого боится спугнуть?

- Флек, -  сказала она, - тайна разрушается.

- Как это?- Я мотнула головой.

Продолжение абсурда.

- Как зовут вашего нового учителя литературы?

- Гммм, - я оторвалась от  книжки, - я уже говорила, его величают Юрий Александрович.

Мама улыбнулась. Загадочно и грустно. Нет, скорее растерянно.

- А в самом деле он – Георгий.

- Какой еще Георгий? Тот?

- Тот... Наша тайна.

И я все поняла. Да, тот, тот, тот!

 У этого имени есть синоним. Юрий-Георгий. Два в одном  флаконе.

И я поняла еще, что я - плод  от плода, я - одного поля  ягода, что и мама. Что только я и мама могут влюбиться в такого замечательного труса. И – эх! Женщины в наше время сильнее мужчин. Пора им снимать пояс верности и  надевать  латы.

- Я с ним порвала, - мамина улыбка таяла где-то в  углу, рядом с репродукцией картины Левитана «Осень золотая».

Мама кашлянула:

- Я с ним весело порвала! Задорно. Учись, дочь! И ты в этом сыграла не последнюю роль.

Какую роль, она не стала объяснять. И не надо. Мама шмыгнула носом, крепко  запахнулась халатом, как будто у нее под ним кольчуга. И ушла. Уже не на цыпочках. Твердо. Походкой богини.

И все, и все. Это окончание. От префикса до флексии  - один шаг. Что было в корне слова? А ничего и не было. Золотая, безумно счастливая пыльца.

Жизнь – не театр. Пыльца. Пыль. Иногда из золота, иногда из дерьма. А что касается  моего  теперешнего имени, то оно, скажу вам,  изменилось.  Я его произвела в соответствии с натурой. Прежняя учительница литературы  Анна Павловна говорила, что форма должна соответствовать содержанию. Та  вот в  конце.года я включила  комп и изобразила на нем свою визитную карточку: «ФЛЕКСИДА ЛЕБЕДЕВА, человек».  Во времена древнегреческого философа Диогена визитки существовали, а вот сотиков не было. Поисковый  «Яндекс»  в эпиграфе своем цитировал  моего любимого поэта Марину Ивановну Цветаеву. Как верно она  прозвенела своей гитарной, чудной струной:

«Когда-нибудь, прелестное созданье,

Я стану для тебя воспоминаньем.

Там, в памяти твоей голубоокой,

Затерянным - так далеко – далёко».

Все в тон написанным строкам,  моим чувствам, облаченным в 33 буквы российского алфавита

Была я  Феклой – свеклой.

Побывала Флексией – рефлексией.

А теперь вот оставшуюся жизнь хочу быть владычицей морскою Флексидой. Это имя построено из железа и бетона и ананасовых стружек. И  морской волны.

Хватит ли для будущей жизни этой брони? Никто мне этого не скажет.

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

WEB-редактор Вячеслав Румянцев